Текст книги "Олимпийский диск"

Автор книги: Ян Парандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

А неподалеку от этой группы разочарованных атлетов, в глубине рощи, строитель Либон из Элиды говорил секретарю Олимпийского Совета:

– ...Вырубить эти деревья. Шесть платанов, восемь тополей, тринадцать олив. Каллистефан окажется у опистадома[68]  68 Задняя часть храма.


[Закрыть]. Храм будет длиною в двести ступеней, не считая террасы перед входом, которая, впрочем, выйдет за пределы рощи: я хочу показать тебе рисунки.

Над скромной старой Олимпией возводилась новая, на просторе, в голубом пространстве, в том магнетическом небытии, где, подобно молнии, рождается мысль эпохи. Близились иные времена, души освежались, будто под действием озона. Людей охватывало какое-то блаженное состояние, как бы огромное удовлетворение от обретения гармонии, от победоносной войны, от избытка сил проглядывался новый стиль жизни. Им было наполнено все, в какие-то минуты возникало мучительное ощущение, что повсюду движутся формы, будто действительность подчинилась воздействию еще не родившегося мира. Люди, призванные созидать его, таились в толпе, Периклу едва исполнилось двадцать лет, Фидий, Мирон, Поликлет расхаживали по Олимпии, еще никому не ведомые. В недрах гор набирал силы мрамор, который завтра вызволят из каменного сна, в глыбах Пентеликона[69]  69 Гора в Аттике, где добывали мрамор.


[Закрыть] уже таились атомы Парфенона, в белоснежном лоне острова Парос[70]  70 По имени этого острова получил свое название знаменитый паросский мрамор.


[Закрыть] зрела юная красота.

V. Ветка дикой оливы

Утром следующего дня принесли жертвы Гестии.

В пританее, являвшемся в каждом греческом поселении главным домом, пылает "akamatonpyr" – "неутомимое", неугасимое пламя. Чуткое и непорочное, являя собой богиню-девственницу, которая как вечно непреклонная звезда сияет в прибежище небожителей на Олимпе. Вспыхнувшее от свистящего вращения двух кусков дерева на заре веков, пламя это не может обновиться иначе, кроме как этим круговым движением. Поленья серебристого тополя, пылая день и ночь, насыпали целый холм пепла, который только раз в году в месяце элафии сметают, ссыпают и переносят на алтарь Зевса. Тяжелыми камнями обложен очаг, чтобы пепел не развеяло ветром, внезапно ворвавшимся через открытый потолок. Четырехугольный зал с алтарем тесен и высок, прокопчен и задымлен, как труба. Жрец разгребает полуобуглившиеся головешки, которые ночью прикрывали едва тлеющий огонь. Подходит напряженная минута: сохранились ли среди пепла красные огоньки, разгорятся ли, запылают ли вновь? Добавляя сухих оливковых листьев, которые съеживаются, свертываются, жрец напряженно вслушивается в непонятный шепот их умирания. На новую горсть листьев падает капля оливкового масла, шипит, вверх поднимается струйка едкого чада, жрец нагибается, чтобы оживить своим дыханием замерший огонь. Под струей воздуха огненный гребешок вздрагивает. Жрец простирает руки и, заканчивая выдох, затягивает гимн. Он поет неспешно и величественно, стараясь выдержать архаическое звучание слов: взывает ко всем эллинским и чужим богам, полубогам и их женам, героям странствий, битв и завоеваний.

На другом конце Альтиса, в южном крыле Булевтерия, атлеты выстроились перед элленодиками. Их разделяют массивные колонны, идущие через весь зал. Капр, председатель судейской коллегии, сидит между двумя "стражами закона". В руках у него левкома, белая доска, он читает имена атлетов и вид состязаний. Атлеты впервые слышат его голос, отрывистый и резкий, будто голос вождя. Тянутся минуты томительной неуверенности, трудно унять дрожь при мысли, что твое имя почему-то не назовут. Спокойны только давние олимпионики. Стоят в первом ряду, лица их бесстрастны, они, как звезды, на этом взволнованном небосклоне. Среди белых хламид выделяются нарядные плащи сановников.

Имя Астила открывает список – трехкратный победитель выступает в числе участников вооруженного бега.

– Евтим, сын Астикла, из Локр Италийских – кулачный бой, – произносит Капр.

Феаген, услышав свое имя, поспешно говорит:

– Панкратий!

Иккос локтем толкает Каллия, тот стоит рядом с ним. Афинянин кивает, пытаясь улыбнуться.

Наступает очередь представителей знати, на счету каждого несколько побед в конных состязаниях, и, наконец, начинает отвечать гимнасий Элиды. При имени спартанца Лада, что появился позже всех, элленодики шепотом совещаются: ему недостает нескольких дней для обязательной месячной тренировки в Элиде, Капр наклоняется к одному из "стражей закона", и слышно, как тот произносит:

– Тренироваться в Элиде – это не закон, а традиция.

– Ставшая законом, – вставляет Ономаст. – Как иначе ты отделил бы плевелы от зерен?

– Такое нетрудно определить с первого взгляда. – Старик указывает на Лада.

– Он одержал победы в Немее и Истме, – добавляет второй старец.

Капр молча кивает, потом поднимает голову и смотрит на бегуна. Лад воспринимает это как вопрос и отвечает:

– Бег на длинную дистанцию.

Но Капр не спускает с него глаз, с минуту изучая его полным озабоченности взором. Спартанец бледнеет. Атлеты начинают расходиться, а он все еще не может прийти в себя от волнения.

– Чего он ко мне пристал? – спрашивает он Герена.

Навкратиец останавливается, словно ошеломленный вопросом, и недоуменно разводит руками.

– Капр из рода Клитиадов, ясновидцев, – говорит он.

Но голос его тонет в общем шуме. Содам возбужденно шепчет, что кого-то не вызвали. Он не знает кого, только чувствует: чье-то имя, которое сейчас никто не может вспомнить, не названо.

Со ступеней Булевтерия атлеты вступают в толпу, которая раздается перед ними.

Зал расположен между двумя крыльями здания, лишь с трех сторон обнесенный стеной, он открыт с востока и без крыши. Классическую стройность каменного зала – из сплошных камней, каменными плитами выложен даже пол нарушает только алтарь: он возвышается посередине. Непобеленный, он словно выставляет напоказ голубоватую серость известняка, созданного мириадами моллюсков, кое-где они виднеются в своих, не подверженных действию времени скорлупках. Темные пятна крови, не смытые дождем, не выжженные солнцем, остались здесь от предыдущей Олимпиады.

На этом алтаре господствует Зевс Горкийский (Клятвенный) – покровитель присяги.

Жрец разжег огонь головней, взятой с жертвенника Гестии, и подбрасывает новые поленья. Атлеты входят и выстраиваются по обе стороны алтаря: раздельно мужчины и мальчики. Первые откинули свои хламиды так, чтобы правое плечо оставалось открытым и свободным. У мальчиков хламида ниспадает прямо, им не требуется обнажать плечи; от имени мальчиков будут присягать отцы, а при их отсутствии – дядья, старшие братья или кто-нибудь из дальней родни. Родственники стоят позади мальчиков. Возле третьей степы выстроились тренеры.

С появлением элленодиков в толпе, которая заполняет все пространство между Булевтерием и могилой Гипподамии, поднимается шум. Рабдухи кричат, требуя освободить место, размахивают палками, не без труда им удается проложить в толпе широкий проход. С дальнего его конца слышен рык, это слуги жрецов ведут кабана.

Животное, подчиняясь удивительному чутью, у самого алтаря попыталось вырваться. Два человека держали его на цепях, прикрепленных к замысловатой сбруе, охватывающей передние ноги, загривок и часть брюха. Кабан метался из стороны в сторону, вслепую наносил удары клыками и, наконец, уперся в землю копытами. Он противился, не желая подходить к алтарю, и не заметил, как его на цепях подтянули вверх. Всего на минуту его передние ноги повисли в воздухе, зато задними он продолжал энергично упираться. Целиком поглощенный этим, он не издал ни звука, когда нож располосовал его незащищенную глотку. Он рухнул с глухим хрипом, и упирающиеся ноги сразу одеревенели. С кабана сняли сбрую и цепи, извлекли внутренности, потом жрец вырезал легкие, сердце и печень. Он отсек лоскут кожи, обернул в нее окровавленное мясо и бросил в огонь, который принял все это с потрескиванием и шипением, распространяя запах паленой шерсти.

Элленодики приблизились к алтарю. Капр повернулся к атлетам.

– Прежде чем вы принесете присягу, – сказал он, – пусть каждый задаст себе вопрос, предстает ли он перед богом чистым и уверенным в том, что не оскорбит его самой незначительной ложью. Ни для кого не будет позором удалиться сейчас от алтаря – тем самым он продемонстрирует свою честность и боязнь вызвать гнев божий.

По белым рядам пробежала дрожь. Кое-кто побледнел, несколько мальчиков, судорожно сжав губы, отводили глаза в сторону, казалось, их завораживал блеск темной бронзовой громады Зевса, с широко раскрытыми глазами и молнией в руке, возвышавшейся над стеной Альтиса: он был готов к броску.

Воцарилось длительное молчание. Затем элленодик стал читать имена атлетов. Те, кого выкликали, выходили из строя и становились парами, лицом к алтарю. Названо последнее имя, элленодик произнес слова присяги, которая свидетельствовала, что каждый достоин участвовать в играх, что он происходит от свободных родителей-эллинов, что руки его не запятнаны невинно пролитой кровью, что на него не налагался денежный штраф в пользу богов и святынь, что свои обязанности спортсмена он принял искренне после десятимесячной тренировки, что, участвуя в состязаниях, он не станет прибегать к обману или искушать противника подкупом, но употребит собственную силу во славу бога, который один только волен отличить или оставить его без награды.

Все подняли правую руку и кто говорил кратко: "Клянусь!", а кто добавлял: "Если я присягну искренне, то пусть удостоюсь того, чего желаю, если же солгал, да постигнет меня неудача", или еще несколько слов. Кое-кто, выйдя из рядов, присягал у самого алтаря, дотрагиваясь рукой до теплого, окровавленного камня.

С мальчиками дело обстояло сложнее. Вначале их вызывали по имени, потом вызывался тот, кто за него произносил слова клятвы; он представлялся богам и наконец, возложив длань на голову юного атлета, возглашал, что собственной жизнью и счастьем отвечает за поступки своего подопечного.

В заключение происходила присяга элленодиков. Очистившись жертвенной кровью (для чего присягающие прикасались к внутренностям кабана), они поочередно повторяли слова, которые произносил председатель Совета: они будут судить по законам бога и по совести, никакие причины не вынудят их прибегнуть к обману, они не поддадутся уговорам, угрозам, подкупу, а мотивы своих решений сохранят в абсолютной тайне.

Подбросили дров, и быстрый огонь поглотил остатки жертвы. Распластанного в луже крови кабана следовало убрать. Мясо жертвенного животного считалось неприкосновенным. Слуги жрецов подняли его и понесли к Алфею, чтобы тот отдал его морю – непроницаемой вечности. Две лагерные собаки по кровавым следам ринулись в воду и подхватили тушу, застрявшую в ветвях старого мирта, нависшего над рекой.

По всем дорожкам Священной рощи люди спешили к стадиону, хотя состязания мальчиков начинались только после полудня. Насыпь, отделяющая беговую дорожку от ипподрома, уже заполнилась, к восточному краю, где стадион переходил в прибрежную равнину, стаскивали скамьи, табуретки, складные стулья. Оживленнее всею было у горы Крона. Люди карабкались вверх, как в день потопа. Ноги скользили по склону, покрытому хвоей, некоторые срывались, сбивая стоящих ниже. Цеплялись за ветки, которые с треском обламывались. Те, кому удавалось влезть на деревья, весело покрикивали, пребывая в безопасности и в тени.

Тень ценилась превыше всего. Стояла жара, парфений, это самый разгар лета. Из всех времен года он наименее подходил для сосредоточения громадной толпы на зрелищах, длящихся целый день. Но такой порядок с древних времен диктовался сельским укладом жизни. Сбор урожая закончился, зерно смолочено и засыпано в амбары. До середины сентября, когда на небе появится Дионис, который в своей звездной колеснице двинется на сбор фруктов, вина и масел, человеку не о чем беспокоиться.

Суровый обычай запрещал прикрывать головы шляпой или еще чем-нибудь. Но у всех на головах виднелись венки, а некоторые из цветов и листьев сплели что-то вроде чепцов, защищаясь от палящих лучей солнца.

Неровный склон опирался на террасу, нисходящую к Альтису девятью ступенями. На них располагались небольшие постройки, напоминающие святилища, их фасады с колоннами, обращенными к югу, показывали, что они не жилища богов. Это были сокровищницы, в которых хранили ценнейшую жертвенную утварь. Надписи на архитравах указывали их принадлежность – Гела, Метапонт, Византий, Сикион, Самос, Эпидамн, – на столь крохотном пространстве отражая в сжатом виде бескрайнюю широту греческого мира; на одном был означен город Сибарис, уже несколько десятилетий лежащий в развалинах, а недавно возведенное хранилище сиракузцев, словно трофей, оповещало о победе над Карфагеном. Сокровищницы украшали яркие карнизы, цвели на солнце терракотовые пальметты[71]  71 Скульптурный или живописный орнамент в виде стилизованных пальмовых листьев.


[Закрыть], желоба ощеривались звериными пастями; на мегарийском строении барельефы в тимпане[72]  72 Треугольное поле фронтона.


[Закрыть] представляли Гигантомахию[73]  73 Борьба богов с гигантами, взбунтовавшимися против власти Зевса.


[Закрыть], у киренцев нимфа Кирена сражалась со львом. Камень для этих стен был доставлен из родных сторон, многие детали целиком изготовлялись там, олицетворяя отчую землю, зримый знак союза с олимпийским богом.

Постепенно места в сокровищницах стали заполняться. На эти великолепные ложи могли претендовать только представители государств, чьей собственностью они являлись. В тех случаях, когда закон утратил силу или вопрос казался спорным, все определялось решением Совета. Вступали в действие и разного рода обязанности гостеприимства, которые здесь выражались в виде поклонов, учтивых жестов, слов, напоминающих о родстве племен, колоний, героев.

У власти и богатства движения были неторопливыми, шаги тяжелыми, будто ноги облачены в сандалии из золота, пышные плащи лишали руки свободы, не сходившая с уст улыбка создавала видимость доверительности и искренности. Толпа с горы взирала на этих людей, словно на актеров из первых сцен драмы: случайные, бесстрастные встречи на фоне хора, воспевающего любовь и справедливость. Зрелище действительно казалось достойным восхищения, когда известны были их подлинные взаимоотношения и все знали, насколько один поглощен мыслью ниспровергнуть другого, догадывались, например, что для Гиерона солнце утратило бы свой блеск, узнай он, что старому Ферону из Акраганта не суждено умереть в нищете и унижении. Однако Гиерон с улыбкой на болезненном лице шел в компании Ферона и его сына Фрасидая, между этими двумя отравленными стилетами, проводил их в сокровищницу Гелы, а возвращаясь, приветствовал вельмож из Селикунта, которых предпочел бы увидеть в оковах.

Снизу по ступеням поднимались все новые и новые группы, без суеты и толчеи. Это были люди, которым мир представлялся даже слишком просторным. Дорогу им прокладывали суда, плывущие под их флагами, склады, выстроенные в портах, тысячи невольников с их полей, тот же, кто сам по себе не многое значил, опирался на мощь своего государства, и некоторые из архитеоров казались уподобившимися богине Кибеле[74]  74 Фригийская богиня плодородия и покровительница городов во время войны. Нередко изображалась сидящей на троне с миниатюрой крепостных башен на голове.


[Закрыть], что несет на голове корону, выполненную в виде башен города, покровительницей которого она являлась.

Но македонский царь скромно расположился на одной из самых нижних ступеней террасы. Когда его там увидели, по холму разнесся шепот одобрения. Для многих это послужило сигналом. Не уверенные в том, пригласят ли их в сокровищницы, сановники мелких государств с радостью заняли эти места, которые он превратил в почетные. Собирались члены Совета, жрецы и, обеспечив себе места, разговаривали стоя, ибо и так хватит времени ощутить неудобство шероховатых и узких камней. С террасы доносились призывы, произносились имена, овеянные уважением. Кто-то крикнул: "Пиндар!", и несколько сотен глаз устремились в направлении указующего перста, кое-кто успел заметить почтенного мужчину с красивой бородой, входящего в сокровищницу Гелы.

Склон горы охватывал шум, каждый раз, когда узнавали кого-нибудь из прежних олимпиоников. При звуке своего имени они поворачивали головы – это были юнцы, с первым пушком, мужчины в расцвете сил, назывались и те, чьи изваяния уже стояли в Священной роще, призраками незапамятных времен проследовало несколько старцев. Особый энтузиазм вызвал старый Дамарет из Гереи.

Первый победитель в вооруженном беге на шестьдесят пятой Олимпиаде, величественный старик, с седой бородой и длинными волосами, косичками ниспадавшими на плечи, он шел, опираясь на руку своего сына Феопомпа, победителя в пятиборье, и своего внука Феопомпа, который на последней Олимпиаде получил венок в состязаниях по борьбе. Поразительно похожие друг на друга чертами лица и фигурами, они чем-то напоминали старый могучий дуб, ствол которого дал два побега. Дамарет воплощал собой высочайшее счастье, доступное человеку на земле. Те, кто видел его четырьмя годами ранее, когда его внук шел со свежим венком, чтобы возложить его деду на колени, удивлялись, что он еще жив, словно этот переизбыток благословения богов был не под силу для столь длительного существования. Вся терраса поднялась, каждый предлагал ему свое место. Но старец поднялся наверх и сел среди мегарийцев, которых считал самыми близкими.

Из бассейна возле Герайона пустили воду. По каналу вдоль террасы, у самых нижних ступеней, мчалась быстрая струя живительной влаги. Сверху тотчас потянулись кружки, их возвращали владельцам наполненными, передавая из рук в руки. Сановники, сидевшие внизу, превратились в водоносов. Никто не уклонялся от этой обязанности, а царь Александр оказался проворнее остальных. Наверху, видимо, делали запасы, так как много воды расплескалось по пути. Кто-то спорил, перепутав посуду. Внезапно все смолкло при виде элленодиков, выходивших из Рощи.

Первым шествовал Капр, за ним парами – восьмеро других. За этим блоком пурпура тянулся длинный ряд обнаженных мальчиков, их тела казались слитком золота. Они глядели под ноги, боясь нарушить строй. За мальчиками в белых одеждах – тренеры. Далее – остальные атлеты в таких же белоснежных одеяниях. Тренеры входят за ограждение, специально приготовленное для них у жертвенника Геры, спортсмены окружают палатку элленодиков. Только обнаженные мальчики, осколком выцветшего песчаника, застыли возле алтаря Зевса, где еще дымят останки утренней жертвы.

Из Герайона выносят треногу, двое устанавливают ее перед судьями. Из-за неровности почвы приходится передвигать треногу с места на место, наконец удается найти прочную опору. И снова минута ожидания, все смотрят в направлении Рощи, ее зеленая стена в этот день скрывает события, как театральный занавес. Оттуда выходит теокол, верховный жрец на месяц игр. Мальчик рядом с ним несет охапку веток диких олив и золотой нож, которым срезал ветки с дерева. Это сын одного из спондофоров, будущий жрец, его родители живы, так как к священному дереву нельзя протягивать руку никому, чья судьба омрачена тенью смерти. Посреди площади теокол берет мальчика за руку, словно стремясь уберечь его от страшной пустоты, наполненной взглядами тысяч людей. Капр принимает у него нож и веточки и укладывает их на треножник.

Один из элленодиков оглашает имена с белой доски. Вызванный отделяется от квадрата, который на миг приходит в движение, пропуская его. Тотчас же это имя повторяет герольд и, обращаясь к зрителям, вопрошает, не известно ли кому-нибудь о нем нечто предосудительное? Столько расспросов и расследований уже проведено по каждому из атлетов, такое количество свидетелей опрошено в подтверждение их безгреховности, а тут еще в самый последний момент их выставляют перед всем миром в качестве особ подозрительных, вызывающих сомнения! Но ответом на слова герольда служит молчание, лишь иногда имя одного из шестнадцати перечисленных повторится вполголоса и чьи-то глаза будут всматриваться в него издалека.

Только двое или трое демонстрируют полную физическую зрелость, их формы обрели необходимые пропорции. У остальных линии тела еще слишком прямы, угловаты, и предугадать, как они округлятся и разовьются, невозможно. Однако ноги, привыкшие к бегу, сформировались вполне, подобно тому, как дерево с солнечной стороны покрывается зрелыми плодами, в то время как с затененных ветвей они свисают еще зелеными.

Гисмон протягивает урну. В ней костяные пластинки, на каждой обозначена определенная буква алфавита. Атлеты подходят по очереди, отвернув лицо в сторону, опускают руку в сосуд (растерянное движение пальцев внутри него) и вытянутый жребий передают стоящим сзади элленодикам. Подобным образом каждый получает место в четверке.

Первая четверка выходит на старт против алтаря Зевса. Трое элленодиков (среди них Гисмон) провожают их и садятся под пологом палатки, раскинутой для них на гребне насыпи. По другую сторону стадиона, на белом жертвенном камне, восседает единственная женщина, имеющая право находиться здесь в пору игр. Это жрица Деметры-Гамины.

Всей шириной стадиона она отдалена от элленодиков, за ее спиной могила Эндимона, жрица присутствует здесь во имя извечного и непонятного закона, она – живой осколок безвозвратно угасшего мира.

У божества, которому она служит, нет четких функций. Чтобы связать все это с понятиями нового времени, его объединили с Деметрой, богиней плодородия. Но стародавняя Гамина этимологией своего названия выявляет совершенно иной смысл: оно означает Пропасть – ту бездну, в которую смерть низвергает человека. Она пришла из давних веков неведения, страха и беззащитности. Из нескольких слогов имени богини возникает картина пустого и безбрежного быта первобытных людей, блуждающих среди непостижимой действительности, среди тайн, которые они сами создали для себя.

Мальчики приготовились к старту, и тот же самый голос, который столько раз поднимал их на тренировках, голос Гисмона: "Apite!" – вытолкнул их на стадион.

Солнце, чуть склонившись к югу, швыряет им под ноги собственные тени, короткие и вздрагивающие. У одного из бегунов распустились волосы, собранные сзади в султан, и теперь ниспадают по лоснящемуся затылку. Непрестанно двигающиеся руки, как крылья, рассекают воздух, пышущий немилосердным зноем. Вот первый коснулся черты и, не удержавшись, пробежал еще несколько шагов, но след его ступни оттиснулся у финиша, с удлиненным, более глубоким, чем у остальных, отпечатком большого пальца.

Победитель – мальчик из Византия, и родной город приветствует его криком. Другие пока равнодушны, слышны нетерпеливые призывы к спокойствию, на старте – вторая четверка.

Коротки минуты бега. Четыре стремительно движущихся полоски словно четыре молнии, и каждую сопровождает рев толпы, как гром, но вот наступает гнетущая, напряженная тишина, под безоблачным небом накапливается буря человеческих страстей.

Победители всех четверок готовятся к решающему старту.

Ласточка пронеслась со свистом, на одном из деревьев дрогнули ветки под тяжестью беспокойного тела, слышно, как кто-то пьет воду, быстрыми жадными глотками. Над стадионом повисает немое ожидание.

Четверо мальчиков стоят на старте, и, хотя они – победители, на беговой дорожке они еще сосунки. Значительность минуты подавляет их, они не в состоянии унять легкую дрожь в руках, под слоем масла у них мурашки.

Гисмон кружит над ними, будто аист, готовый пустить своих птенцов в первый полет. Будь это возможно, он сказал бы им что-нибудь, ободрил их словами участия. Между тем он лишь исправляет их позы, придвигает их ноги к черте, как бы испытывая тетиву лука.

– Apite!

Они оттолкнулись от земли, их уже ничто не остановит. Они летят с быстротой и обреченностью камня, брошенного в пропасть. Гисмон стоит, скованный всеми их просчетами, которые он видит, а может, представляет себе, оглушенный внезапным чувством страха – неужели ему хочется, чтобы вся четверка одержала победу?

А они бегут, словно собираясь осуществить это нелепое желание. Они уже прошли половину стадиона, уже две трети, связанные все той же ровной линией, словно стартовая черта передвигалась одновременно с ними, протянутая поперек их груди!

Все вокруг замерло в их равновесии, ни одно дыхание не нарушает той чаши божественных весов, на которой возлежат только их судьбы.

Вдруг по четкой линии бегущих прошла легкая волна и разорвала ее в том месте, где был Главк. Все задрожало от этого усилия. От нижних ступеней террасы вплоть до вершины холма пронесся магнетический ток, каждый ощутил напор колоссальной силы воли, сосредоточенный в хрупком теле мальчика с Хиоса.

Несколько разобщенных голосов выкрикнуло его имя. Тотчас подхваченное, оно перешло в единый вопль, который врезался в пространство, отделяющее его от товарищей, и, все более могучий, сильный, страстный, стремительный, летел за ним и валом наводнения вынес к финишу.

Еще с минуту шум не смолкал, а мальчик со взметнувшейся в последнем динамическом движении рукой казался потерпевшим кораблекрушение, взывающим о помощи; наконец Главк опустился на ступени алтаря, словно он действительно тонул, а шумная волна голосов схлынула, ушла в песок стадиона.

Воцарилась тишина. Непонятно было поведение мальчика. По правилам, атлет (какой бы очевидной ни казалась его победа) обязан оставаться в своей четверке, ожидая вызова в палатку элленодиков. Часть зрителей, сидевших к западу от алтаря, не могла объяснить исчезновения Главка. Но вся терраса и холм со стороны беговой дорожки но сводили с него глаз.

Вот он опускается на нижнюю ступень алтаря, правую ногу кладет на колено и наклоняется над своей ступней. Здесь, под мизинцем, – колючка, он извлекает ее, и капля крови блестит на солнце.

Где и когда уязвила его беговая дорожка?

Случилось ли это до того, как он оторвался от остальных, или же перед самым финишем? Никто этого не знает, даже он сам ничего не почувствовал, пока, оказавшись вне стихии бега, окончательно не пришел в себя.

Главк, который сидел наклонившись, согнув дугой спину и втянув грудь, казался таким маленьким и незаметным, словно за ним вместо побежденного стадиона пролегала полевая межа, по которой он гнался за мотыльком. Главк растер пальцем кровь на ступне, поднялся и занял свое место с краю четверки, так как ростом был ниже остальных. Ни малейшее волнение не омрачало спокойный овал его лица. Густые волосы, спадая на брови, открывали только небольшой треугольник лба.

– Это мужественный мальчик, – сказал Иккос Сотиону, – но лучший в их четверке – Леагр. Ведь Главк отдыхал два забега, а Леагру без передышки пришлось участвовать в состязании победителей. Не забудь еще, что у Главка, самого легкого из них, ступни не так глубоко увязают в песке.

– Но ведь ты не знаешь, добежал бы Леагр с колючкой в ноге?

Содам смеется:

– До чего смешон этот маленький Ксенофонт! А вы знаете, что он пообещал своей Афродите Коринфской пятьдесят девушек, если победит. Я всегда говорил ему, что эти его девушки еще не родились.

– Он шевелит губами, словно ссорится с Афродитой, – говорит Телесикрат.

– Оставьте его в покое, – убеждает их Скамандр, – из него выйдет хороший атлет.

Но Грил прерывает их беседу:

– Поглядите на Гисмона!

Тот приближался от стартовой черты широким шагом, оставив позади двух других элленодиков. Было слишком хорошо заметно, как глубоко его задела эта колючка. Губы у него вздрагивают. Остановившись возле палатки, он не может вымолвить ни слова, хотя уже поднял руку. Капр предупредил его:

– Понимаем тебя, вели насыпать свежего песку.

Гисмон кликнул одного из рабдухов столь хриплым голосом, что бедняга уловил в нем скрип тюремного засова. Служитель помчался, как ветер, к Булевтерию, к огромной радости толпы, которая подгоняла его криками, словно атлета.

– Главк, – произнес Капр и встал, когда мальчик приблизился к треножнику, на котором лежали оливковые ветви.

Элленодик взял две из них, связал красной ленточкой и возложил этот венок на голову Главка. Герольд объявил первую победу в семьдесят шестой Олимпиаде, назвав имя мальчика, имя его отца и его родины, острова Хиос.

Родная земля спустилась к нему. Толпа граждан, среди которых был и его отец, выделилась из массы и обступила победителя. К ним присоединилось много афинян, так как остров Хиос принадлежал Афинам.

Главк снял венок и протянул отцу. Тот был солдат, участник Саламинского сражения, персидский тесак отсек ему правую руку в тот момент, когда он готовился взобраться на один из царских кораблей. Боясь, как бы это не послужило дурным предзнаменованием, он не посмел принять венок левой рукой и кивнул своему брату. Тот взял венок и водрузил его на голову мальчика. Тут к нему подступили остальные, перевязывали ему руки, грудь, бедра белыми и красными лентами, втыкали в волосы цветы, а он стоял, похожий на статую божества, украшенную в день праздника.

Толпа шумела. Сверху бросали зеленые ветки, которые падали на сидящих внизу. Воздух потрясал новый многотысячный крик, он прокатился от Крониона до холма Писы – даже река не в состоянии была остановить его – и отзывался на том берегу: это вершины Трифилии за Алфеем вторили голосам женщин, которым с такого расстояния не возбранялось следить за играми.

Появилась повозка с песком. Гисмон велел посыпать только последний отрезок беговой дорожки, какую-нибудь сотню ступней перед алтарем, -место, предназначенное для кулачного боя и борьбы. Остальная часть стадиона оставалась пока свободной, чем сразу воспользовались зрители. Сидевшие по другую сторону линии старта потянулись со своими скамьями и табуретками, многие располагались прямо на песке, в первом ряду уже восседал Главк со своей свитой. У стартовой черты осталась только жрица Гамины, которая со своего одинокого алтаря не видела ничего, кроме опустевшей беговой дорожки.

Вызывали мальчиков – кулачных бойцов. Их оказалось шестеро.

Содам удивился:

– Клянусь Гераклом, я никак не думал, что их почти полностью разгонят. На моей памяти их в Элиде перебывало не меньше сотни.

Сотион, который помнил многих, пожалел об отсутствии двух-трех пар.

– Да о чем там говорить! – вставил Иккос. – И так это отнимет уйму времени. Мальчишки готовы прыгать до самого вечера.

Он ошибался. Первая пара – Протол и Алкимид – сразу начала острую борьбу. Молниеносные удары сменялись стремительными увертками, противники не расходились, но продолжали наступать друг на друга, следы их ног начертали на песке нечто вроде окружности или эллипса, этот магнетический круг удерживал их в своей орбите.

Первый – Алкимид уклоняется от града ударов, с открытым ртом отступая назад, словно вынырнув из ледяной ванны. Но Протол вовлекает его в свой круговорот.

Алкимид наносит удары лишь правым кулаком. Левой рукой он только защищается, не решаясь бить ею. Алкимида сковывает неотвязное воспоминание, как элленодик наказал его за то, что, ударяя левой, он не успел сжать ее в кулак. Протол, свободный в своих действиях, наносит ему удар слева. Из носа Алкимида течет кровь, от последующих ударов она размазывается вокруг рта, пылает алым пламенем посреди лица.