Текст книги "Немая баррикада"

Автор книги: Ян Дрда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– В чем дело? Едем, что ли? Или дорога не та?

Только теперь Вилли в силах отвести взгляд от окружающей пустыни. Нет… Это… это… правильная дорога. И, словно подталкиваемый невидимыми руками, против своей воли, возвращается он на прежнее место рядом с шофером. Почему он не кричит, почему не приказывает повернуть назад, или хотя бы не просит, если не может приказывать? Нет, он молчит, молчит из страха. Из страха перед мертвыми, которые вышли ему навстречу к перекрестку, к тому самому желтому дому.

Едем! И они едут. Приближаются метр за метром. Вилли смотрит вокруг, ему бросается в глаза куст шиповника. Тогда он стоял весь в цвету. А дальше мужество окончательно покидает Вилли, он закрывает глаза, надеясь проскользнуть мимо этого страшного места. Считает про себя оставшееся до деревни число метров, жмурится, чтобы ничего не видеть. Двести. Теперь уже только сто. Резко скрипит тормоз, и машину сильно встряхивает. Вилли ясно, что сейчас они едут мимо каменоломни. Услышав, ругань шофера, он открывает глаза. Груда больших камней прочно загораживает дорогу. Те, позади, еще не знают, что теперь случится. Но Вилли Обермайер хорошо знает это. Теперь встанут мертвецы.

И он ясно видит, как над гребнем скалы поднимаются головы, одна за другой, видит очертания ружейных стволов, видит, как огонь и дым взвиваются над каменоломней, как ружейный залп летит навстречу автомобилю.

– Я не стрелял! Клянусь, я не стрелял! – вопит он в ужасе навстречу пулям, разбивающим стекла машины. Но страшные, черные, ненавистные мертвецы, которые уже никого не слышат, не услышат и его.

– У меня же семья! Ради бога, у меня семья!

А из бездны отчаяния, в помутившемся от ужаса мозгу рождаются последние слова:

– Я… я… я все верну…

Он захлебывается от звука собственного голоса. Пуля пробила в стекле над его головой круглую дырку. И хотя она впилась в дерево, не достигнув цели, страх убил оберфельдфебеля, как убила бы она.

Я прочитал об этом в газетах. В пустынной местности, где стояла чешская деревня, стертая немцами с лица земли, на дне старой каменоломни, старшей могилой чешских мучеников, укрылись в дни восстания партизаны. Неожиданным нападением они уничтожили машину с немецкими солдатами, бежавшими с фронта.

Деревенская история

Все в Борковицах наверняка знали, что это сделал Иудал. Тогда, в ту окаянную зиму, снежную и лютую, жандармы и староста получили извещение, что в их районе скрывается убежавший русский пленный. Жандармский вахмистр Кудрна созвал, согласно приказу, всех мужчин в трактир Гойдара и прочитал им извещение с описанием примет беглеца.

– Вот вам, чтобы вы знали, – добавил он.

Ему не было надобности повторять, что укрытие беглеца карается смертной казнью. Через три дня после этого жандарм Соучек, проходя дозором по заснеженному полю, увидел крестьянина Иудала, пробирающегося между сугробами за гумно дома Берната. Несколько секунд Соучек ломал себе голову, почему этот гнусный субъект пробирается сюда такой трудной и необычной дорогой. Из любопытства он пошел по следам Иудала, но немного погодя заметил, что следов, собственно, двое: одни свежие и глубокие – следы сапог Иудала, другие – широкие, неясные, как будто оставленные ногами, обмотанными в тряпки.

И в этих расплывчатых следах он увидел розоватые пятна, как будто снег был запачкан чем-то красным. Смутное предчувствие возникло у Соучка. Он достал бинокль и посмотрел на деревню. Иудал уже стоял у забора Берната и, опершись на плетень, заглядывал в сад, а потом проскользнул мимо гумен в деревню.

Соучка бросило в жар. Сгоряча он собрался было бежать прямо к Бернату. Но потом решил, что все это – ерунда, что другой загадочный след принадлежит, вероятно, батраку Берната Лойзе, который возвращался этой дорогой из леса. И жандарм продолжал свой обход. Но, возвращаясь после обеда в жандармское отделение, он у самой опушки леса снова наткнулся на эти странные следы и повернул по ним обратно к сосняку в надежде, что они приведут туда, где борковицкие крестьяне собирали хворост. Но, пройдя минут десять, он остановился в испуге. Следы уходили в самую чащу. Соучек стал пробираться сквозь заросли и вскоре наткнулся на кучу сплетенных сосновых веток – обледенелое логово беглеца. Жандарм бегом бросился в деревню, проваливаясь в сугробы, скользя по льду. По-крестьянски кряжистый, он бежал грузно, дышал хрипло и прерывисто и все же бежал, что было мочи. Куда раньше? К Бернатам? Или в жандармское отделение? Блуза и рубаха пропотели на нем насквозь, пока он добежал до первых изб. Пожалуй, лучше сперва посоветоваться с Кудрной, – подсказала ему жандармская осторожность.

Штабной сидел у стола в полной форме, держа в руках шлем и уставившись на голую стену. Торопясь и захлебываясь, жандарм Соучек рассказал ему о своем страшном подозрении.

– Поздно уж… – произнес вахмистр после минуты молчания, показавшейся Соучку бесконечной.

После обеда в деревню примчался тюремный автомобиль с гестаповцами. В кладовке у Берната нашли русского, в сильном жару, ноги у него были все изранены. Забрали Берната, его жену, семнадцатилетнего сына Тонду и батрака. Раздетых, в деревянных башмаках, их прикладами погнали к машине.

Полгода Соучек и Кудрна молчали. Полгода то угасала, то вновь воскресала надежда, что власть немцев рухнет, прежде чем они примутся за Бернатов. В январе, когда немцев гнали от Сталинграда, все говорили: до Пасхи будет конец. Весной снова надеялись: крах наступит не позднее июля. А пока, несмотря на молчание стражников, в деревне назревала твердая уверенность: это сделал Иудал. Не кто иной, как Иудал. Когда пришло время жатвы, Иудал уже убирал урожай на полях Берната. Ландрат отдал ему конфискованную усадьбу. То, о чем шептались, получило неоспоримое подтверждение. В конце сентября пришел красный листок, который приказано было вывесить на доске объявлении. Четыре головы, такие знакомые и близкие, слетели с плеч. «За укрытие врага империи».

У обедни все женщины смотрели на пустую скамью, где обычно сидела жена Берната. Они, как живую, видели ее видели, как она слюнит пальцем страницы молитвенника, переворачивая их. А старик Бернат, казалось, по-прежнему ходил в сумерки по улицам, заглядывая в трактир, наклонялся над игроками, пахал клеверное поле на том берегу реки. Явственно представляли себе борковицкие жители все его жесты, слышали его голос, вспоминали разные случаи из его жизни с молодых лет до того злополучного январского дня. Луг Берната. Поле Берната. Лес Берната. В этих словах, ничего не говорящих жителям города, – для деревни, охваченной одним безумием, воплощались образы четырех убитых.

А когда Иудал стирал и уничтожал старые надписи на возах, бричке, телеге и прибивал вместо них новые:

«Карел Иудал – крестьянин, Борковицы», всем борковицким казалось, что каждый гвоздик, каждая дощечка отмечены прикосновением Берната. Вещи словно впитали в себя частицу души погибшего хозяина и служили более настойчивым напоминанием, чем красный листок, сорванный спустя две недели ветром.

В октябре, когда пруды заволакивает туманом, а испарения гниющего тростника смешиваются с запахом ила и обнаженных мелей, в час, когда над топями мерцают болотные огоньки и каждый укор совести встает грозным призраком, к вахмистру Кудрне пришел борковицкий староста. Пришел крадучись, поздно вечером, в темноте. С отчаяньем человека, застигнутого на месте преступления, опустился он на стул; блуждающий, растерянный взгляд уже заранее выдавал его мысли жандарму.

– Будь, что будет… Сил моих больше нет.

Как понятно было Кудрне мучительное состояние старосты. Разве сам он не переживал того же? Разве они с Соучком не были в течение полугода рабами этой неотвязной мысли? Разве не читал он ее своим испытующим взглядом в глазах всех борковицких жителей?

– Что вы надумали, староста? – спросил он напрямик.

– Я думаю… надо бы поджечь его дом… амбар… хлева… все сразу.

Этими отрывистыми взволнованными словами, такими неожиданными в устах рассудительного крестьянина, была выражена вся беспомощность, все смятение борковицких жителей, измученных жаждой мести. В Кудрне поднялся протест. Поджог! До чего же они дошли?

Мысль, созревавшая в нем в бессонные ночи, ожидала этой минуты чужой растерянности и теперь сразу встала в его сознании четкая и законченная. Но так как он был вымуштрован двадцатью годами жандармской службы, то сперва рявкнул:

– Никакого самоуправства! Не потерплю! Судить его будем!

А затем без единой запинки, без единой остановки изложил старосте свой план, выношенный ненавистью в долгие бессонные ночи.

Через несколько дней после крещения, в такой же трескучий мороз, какой стоял, когда увезли Берната с семьей, вахмистр поджидал Иудала на высоких горках в том месте, откуда проселочная дорога переваливает через лесистый хребет и идет крутым обледенелым спуском к Борковицам. Два часа он простоял здесь в хрустящем от мороза снегу. Только около восьми часов вечера, когда все вокруг поглотила тьма безлунной ночи, внизу под горой заскрипел велосипед.

Это Иудал возвращался из города.

Издалека раздавался в морозной тишине скрип снега под его каблуками, доносилось дребезжание плохо прилаженного крыла велосипеда, а вскоре стало слышно, как он пыхтит, поднимаясь в гору.

В ту минуту, как Иудал взобрался на вершину и собирался вскочить на велосипед, чтобы спуститься с холма, Кудрна вышел на дорогу и ослепил Иудала лучом фонаря.

– Отчего вы ездите без фонаря, Иудал? – крикнул он по служебной привычке.

Иудал испуганно заморгал от света, но, узнав голос Кудрны, успокоился и тут же разозлился, что мог испугаться такого дурака. Нащупывая ногой педаль, он сердито заворчал:

– Перестаньте светить в глаза, слышите?

Но вахмистр, попрежнему направляя на него фонарь, подошел ближе и спокойно вынул из кармана вчетверо сложенную бумагу.

– Подождите, Иудал, я хочу кое-что прочесть вам.

Только теперь, сосредоточив на себе внимание Иудала, он направил свет на бумагу и, сдерживая дрожь в голосе, прочел официальным тоном:

«Чрезвычайный народный суд в Борковицах на заседании от 15 декабря 1943 года вынес нижеследующий, имеющий законную силу, приговор; Карел Иудал, земледелец из Борковиц, виновен в преступном доносе на Франтишка Берната, Анну Бернатову, Антонина Берната и Алоиза Ваха, за каковое преступление он именем Республики присуждается к смертной казни».

Дочитав, Кудрна погасил фонарь и снова сунул бумагу в карман. Даже впотьмах он заметил, что Иудал весь затрясся от страха. Руки на велосипеде так вздрогнули, что крыло задребезжало снова.

– Возражений нет, Иудал?

– Дайте сюда, – рявкнул тот из темноты надтреснутым от испуга голосом. В эту минуту мрак, одиночество и мороз вдруг стали на сторону его врагов. Ему хотелось бежать, куда глаза глядят. Он судорожно осмотрелся по сторонам, повернулся острым птичьим лицом к придорожным канавам. Не там ли притаились его палачи?

– Не могу, – сказал спокойно вахмистр, – это официальная бумага. Я должен был устно сообщить вам приговор, чтобы вы знали, что вас ждет!

Спокойная сухая уверенность в голосе вахмистра отрезвила Иудала. Он снова почувствовал свое превосходство над этим дураком в мундире, которого мог придушить одним движением руки. Страх и ярость овладели им одновременно, он стал выкрикивать бессмысленные угрозы:

– Я вам покажу, наглецы! Всех, всех вас туда отправлю! Под топор!

– Не отправите, Иудал! Больше уже никого не отправите!

Достаточно было этих слов, чтобы нервы Иудала сдали. Внутренний холод пронизал его с головы до пят, горло сжалось, зубы застучали. Ноги у него подкашивались. Крыло дребезжало неистово…

– Вы хотите… застрелить меня… – запинаясь, выговорил он.

– Я еще не сошел с ума. Меня завтра же забрали бы в гестапо!

– Что же… Что тогда?

Кудрна протянул руку к велосипеду Иудала и слегка отстранил его от себя, как вещь, которую пора убрать.

– Ступайте домой, Иудал. С вами рассчитаются без расстрела.

Обессиленный Иудал не мог сдвинуться с места. Пошатываясь, держался за свой велосипед, ожидая ударов откуда-то из холодной мглы, не в силах угадать, с какой стороны надвигается на него смерть. Кудрна, словно невзначай, задел за ремень карабина.

Жест был легкий, едва заметный. Только человеку, обезумевшему от ужаса, он мог показаться умышленным, и все же из-за этого движения весь страх Иудала сосредоточился на ружье Кудрны. Иудал ждал, что его застрелят. И в эту минуту инстинкт самосохранения придал силы его парализованным от страха ногам. Он сделал несколько неуверенных шагов, подтолкнул велосипед, вскочил на него и, ощущая позади направленное на его спину дуло ружья Кудрны, с бешеной быстротой заработал педалями. По скользкой оледеневшей дороге мчался он к Борковицам, с каждым метром усиливая скорость. Жандарм зажег другой фонарик и первые двадцать метров держал удаляющийся велосипед в световом луче.

Потом погасил фонарь со спокойствием человека, выполнившего свою обязанность. Еще несколько секунд внимательно прислушивался к шуршанию шин и затихающему дребезжанию крыла. Предсмертный ужас – самое страшное на пути к небытию – не миновал Иудала. Пусть хотя несколько секунд чувствует, что такое путь на плаху.

Вахмистр пошел в Борковицы окружным путем через лес. В девять часов он постучался в окно к старосте. В большой комнате сидели шесть борковицких жителей. Молча, в нетерпеливом ожидании, устремили они глаза на Кудрну, когда он появился на пороге. У печки примостился жандарм Соучек, протянув ноги к раскаленной дверце печки, словно стараясь вобрать побольше тепла в промерзшие ступни.

– Можете начать, пане председатель… – сказал Кудрна старосте, остановившись посреди избы. Староста – председатель этого суда, неумело произнес краткую, официальную формулу. Это было нужно. Именно эта обрядность снимала с них чувство вины, потому что это были пахари, жнецы и сеятели, не привыкшие проливать кровь. Не снимая шлема, Кудрна стал перед этим трибуналом.

– Докладываю, что приговор, согласно решению, сообщен осужденному Иудалу в восемь часов…

Тогда поднялся жандарм Соучек, с самого своего прихода не произнесший ни слова, и, оставляя на белом сосновом полу мокрые следы, тоже вышел на середину комнаты и стал рядом с Кудрной.

– Докладываю, что непосредственно после этого приговор был приведен в исполнение.

Шестеро сидевших вокруг стола людей молча кивнули головами. И хотя каждый из них был потрясен принятым решением, все они твердо знали, что не могли поступить иначе. На прощание они пожали друг другу руки, скрепляя тайну расплаты, без которой уже нельзя было дышать в этой деревне.

Произошел такой обычный в зимнее время несчастный случай. Посреди крутого склона, в том месте, где вдоль высокой дорожной насыпи тянулось два ряда каменных столбов, велосипед Иудала соскользнул с обледеневшей дороги и перелетел через канаву. Иудал разбил себе голову о ближнюю сосну. Утром в половине восьмого ребятишки, спешившие в борковицкую школу, нашли его окоченевшее тело. Дети прибежали прямо в жандармское отделение. Вахмистр Кудрна и жандарм Соучек отправились выполнять служебный долг. По пути они остановились у дома Берната, где жена Иудала готовила корм свиньям, и официально предложили ей итти с ними.

Внимательно осмотрели место происшествия.

Разбитый вдребезги велосипед валялся возле Иудала, на передней шине его виднелись следы извести, очевидно, он налетел на выбеленный столб. Кудрна и Соучек наклонились над дорожными столбами и очень внимательно осмотрели их. Но от шнура, протянутого здесь вчера в восемь часов вечера, не осталось и следа.

Немая баррикада

Вздувшиеся от дождя, зеленые воды Влтавы бурлят под мостом. На побережье ютятся избушки бедняков, похожие на прогнившие и перевернутые вверх дном лодки, поросшие на гребне плесенью. Позади них на насыпи стоит ряд трехэтажных домов, построенных городом. Еще вчера кто-то сорвал немецкую табличку с моста, и мост теперь такой, же безыменный, как и те, кто в середине и по обоим концам его построил три баррикады из опрокинутых трамваев, ящиков, наполненных винтами, огромных рулонов бумаги, беззвучно поглощающих пули, и гранитных плиток панели. Асфальт блестит, омытый дождем.

– Вот проклятый асфальт, – ворчат мужчины.

– Если немцы нам тут покажут, так только из-за этого дурацкого асфальта.

– У молодчиков из магистратуры ни на грош воображенья, им и в голову не пришло, на что могут пригодиться добротные гранитные плитки!

Немцы на другой стороне реки. Они скрыты в кудрявых рощицах на склонах холмов, в зелени садов, окружающих виллы. Они начали обстреливать из пулеметов ближайший конец моста в субботу после обеда. Звенят разбитые окна брошенных трамвайных вагонов, стекла фонарей на мосту разлетаются, как пушинки одуванчиков.

– Без баррикад нам крышка! – решили мужчины в субботу, еще до того, как радио заговорило о баррикадах.

В воскресенье к рассвету на мосту уже были готовы три баррикады, а длинная вереница невыспавшихся, дрожащих от холода, насквозь промокших женщин с черными от земли руками, возвращались домой, к кухонным плитам, готовить завтрак.

– Кто будет защищать первую баррикаду?

– Прежде всего те, которые были солдатами.

– Ерунда, прежде всего те, кто не струсит!

И вот на баррикаде остались кудрявый, черноволосый тридцатилетний взводный командир, десять юношей не старше двадцати лет, которые в один голос лгали, что служили в армии, а при них два автомата, отобранных вчера у немцев, пять винтовок и ящик ручных гранат с деревянными рукоятками.

– Когда придется туго, отойдем к вам. А вы прикрывайте наше отступление! Только нас не подстрелите.

– Ишь ты, какой умник! – ухмыльнулся трамвайщик, который застрял здесь с вагоном, а теперь взял на себя защиту средней баррикады. Но тут же, словно испугавшись, что оскорбил взводного своей насмешкой, примирительно добавил:

– Все равно долго не выдержите, они на вас там здорово насядут. Подержите их, а потом отходите к нам. Как никак этим баранам солоно придется на мосту. А захотят нас навестить – пусть идут прямо по асфальту!

Итак, те десятеро залегли за первой баррикадой. Об ее доски то и дело щелкали летевшие из зеленых зарослей пули. Воскресенье, шесть утра. Ребята на средней баррикаде присели отдохнуть в укрытии. Трамвайщик в фуражке, молодецки сдвинутой на левое ухо, полицейский Бручек, семеро молодых рабочих с соседней бумажной фабрики, затем матросы свечных судов и рабочие с боен.

Среди них молчаливый, улыбающийся, широкоплечий парень, притащивший с собой два автомата. Его оглядывали с недоверием. А вдруг это предатель?

– Недерланд, Недерланд, Холланд! – нетерпеливо повторял он, пока они не поняли. Куртки на всех промокли насквозь, но стволы винтовок были заботливо укрыты непромокаемыми плащами. Ребята разделили между собой краюху черного хлеба. Кто-то, наперекор дождю, скрутил цыгарку из вонючего самосада. Она пошла вкруговую, и все затягивались с жадностью. С мужчинами остались здесь три женщины; они сидели съежившись, сложа руки на коленях, словно просительницы.

– Пошли бы вы по домам, нечего вам болтаться здесь! – накинулся на них худой черный парень.

– Не тронь их, пусть остаются, это же наши бабы! – прикрикнули на него сразу трое. Черный засмеялся, сплюнул на стенку баррикады, но потом сказал с тоской:

– В такой постели жена ни к чему!

Франта Кроупа, запахнув пиджак, молча оглядывает берег Влтавы. Он вспоминает о другой реке, о бронзово-смуглых женщинах с волосами цвета ночи. О боевых подругах, приносивших патроны и еду в окопы у реки Мансанарес. «Недерланд, Недерланд», – твердит широкоплечий блондин рядом с Франтой. «Испания, Испания», – вспоминает Франта славный город Мадрид. Восемь лет, минувших с тех пор, не изгладили воспоминаний. Хромота и пневмоторакс в легких – вот его награда. И шесть лет ему пришлось скрываться, убегать от этих коричневых сволочей. А все же его не поймали. Когда он, туберкулезный, хромой калека, пришел сегодня на баррикады вместе с другими, полицейский Бручек отдал ему честь.

– Ага-а, заядлый большевик, и вы тут?

Франта рассмеялся.

– Ну и гонялись же вы за мной, пан Бручек, помните?

– Еще бы? – признался Бручек. – Только тогда вы бегали, как заяц! И сколько же человек проделал на своем веку демонстраций!

Франта полез в карман за портновским мелом и нарисовал на крышке опрокинутого трамвая – задней стены баррикады – серп и молот.

– За это тогда по роже били, а?

– Ну, били, – вздохнул Бручек. – Много глупостей делали, – что верно, то верно…

И они передавали друг другу окурок – пан Бручек, Франта Кроупа и товарищ «Недерланд».

Это началось в половине десятого.

На среднюю баррикаду, пригибаясь, прибежала девушка в форме трамвайных служащих.

– Послушайте, ребята из больших домов передают вам, что немцы спускаются садами к реке.

Внимание устремилось к другому берегу. Ра-та-та-та, ра-та-та-та… – ритмично застучали автоматы на первой баррикаде. Значит, товарищи уже знают… Одиночные винтовочные выстрелы, резкие, как щелкание бича, прощупывали кустарник. А затем снова промежутки глубокой тишины, словно и те и другие собирались с духом. Бручек задумчиво потянулся, взялся за винтовку и пробурчал:

– Надо туда пойти… там одни молокососы,! – И он уже бросился к узкой щели сбоку баррикады. Франта схватил его за руку.

– Подождите, пан Бручек, скорой до нас дойдет!

Бручек повернул назад с таким мрачным видом, словно его обидели, сунул сжатые кулаки в карманы полицейского плаща и заворчал:

– Шесть лет ждал этого дня, а теперь и пострелять не дадут.

Трамвайщик, наблюдавший за врагом в театральный бинокль, неожиданно выругался. Товарищи поразились его бледности, когда он обернулся к ним.

– Скоты, – сказал он надломленным голосом, – гонят на нас два танка!

Кудрявый взводный первым увидел их. Два стальных чудовища, укрываясь среди прибрежных домиков, приближались к мосту. Глухое рычание моторов нарастало, когда им прибавляли газу. Стволы орудий, словно указательные пальцы, были направлены прямо сюда, на его груду досок, на его десятерых мальчишек.

– Ребятки, сейчас начнется настоящее веселье! – сказал он им с усмешкой. Он понял, что это конец.

– Ребятки, может, придется поворачивать оглобли. А может, уже и не придется!

Мальчишеские руки потянулись к рукояткам гранат. На всякий случай.

– Погодите, не разбирайте все, – остановил их один из ребят. Он вынул из кармана бечевку и связал вместе десять гранат.

– Им меня еще не видно, а?

Он пополз воль баррикады, прижимая к груди связку. Всем остальным было ясно, куда идет Ярда. Нет, немцы его еще не видели. Он полз по грязной дороге, потом скользнул, как змея, в поросшую травой канаву. И даже не простился с ними. Все были бледны и дрожали. Впервые в жизни смерть протянула к ним руку. А тот впереди, Ярда, бывший семиклассник, а теперь токарь, он тоже боится, как и мы?

Через пять минут все было кончено. Они видели, как Ярда выпрямился и со всей силы швырнул связку гранат под вздымающиеся гусеницы! Удар сотряс воздух. Пламя вырвалось, лизнуло переднюю стенку танка, взметнулось вверх и охватило танк огненными клещами.

– Ура! – восторженно вырвалось у них.

Они видели, как тело Ярды медленно, цепляясь за кустики ромашек, покатилось вниз к реке. Как раз туда, где в дни его детства они катали бочки.

Другой танк отошел.

Взводный оглядел свою девятку, бледную, взволнованную, но невредимую.

– Хочет кто-нибудь уйти, ребята?

Все молчали. Словно приросли к месту, только искали глазами тело Ярды там внизу, под откосом, у самой реки, где волны лижут камни. Он лежал головой к воде, словно утолял жажду.

От средней баррикады к ним пробралась связная – молоденькая трамвайщица, простоволосая, с тяжелыми черными косами, уложенными низко, на самой шее. Она вынула из кармана термос и подала его взводному.

– Вот вам чай. Погрейтесь, ребята. Больше ничего не нужно?

Взводный притянул ее к себе и заглянул ей в лицо красивыми, дерзкими глазами.

– Мне бы еще один поцелуй, на счастье!

Впервые с самого утра все засмеялись. Бесхитростно, искренне, по-мальчишески. И один за другим робко обнимали ее, и между всеми она справедливо поделила поцелуи, как святое причастие.

На десятом поцелуе немцы открыли огонь из орудий.

Палят. Палят. Палят.

Высокие бетонные столбы разбитых вчера фонарей ломаются пополам. Асфальт брызжет из-под рвущихся снарядов. От убогих хибарок за рекой отлетают куски крыш. Надрывный, точно волчий, вой терзает слух. Франта Кроупа и товарищ Недерланд, полицейский Бручек и десять других товарищей лежат, укрывшись за баррикадой. Для разговоров времени нет.

Они ощупывают затворы винтовок. И при этом знают, что они бессильны против этой адской пальбы. Трамвайщик с театральным биноклем не сводит глаз с первой баррикады, хотя стекла бинокля запотели от дождя и жаркого мужского дыхания.

Огонь уже переносится на первую баррикаду. Реветь хочется от жалости! Там, в ста метрах впереди, взлетают в воздух щепки. Бетон моста крошится под ударами снарядов. А потом подымается дым, легкое облачко сероватого жертвенного дыма.

Деревянная баррикада горит.

– Назад! Товарищи! Назад! – кричит трамвайщик в промежутках между взрывами. И та малютка там, Власточка. Сколько раз он жалел ее за то, что она вынуждена выполнять черную работу трамвайщика. Он видит ее черные волосы, которые ему так часто хотелось погладить..

– Назад!

Но никто не слышит. Никто не отвечает.

Два часа горел этот костер, беспрерывно засыпаемый градом гранат. Потом все рухнуло, распалось в прах.

Путь на мост был открыт.

Пожар за спиной озаряет мрак ночи. Там горят склады. Горят жилые дома и вблизи и дальше, в городе. Во тьме полыхают пурпурные знамена.

Франта и Недерланд, Бручек и трамвайщик, интеллигенты и рабочие, стоя, на коленях, лежа, не покидают своих огневых позиций. Счет изменился. Теперь – мы первые.

Но во тьме перед ними и на мушках их винтовок никого нет. Быть может, зверь залез в берлогу? Зализывает раны, или лежит притаившись? А может быть, боится темноты, под покровом которой насытился кровью?

Кто знает…

Влтава плещется о быки моста. Она совсем иная, чем славная река Мансанарес. И тем не менее, все похоже. Мадрид и Прага. Тогда, в мае тридцать восьмого года, когда Франта возвращался на родину, хромой, с простреленной ногой, – это было ясно. Уже тогда было ясно. Мы еще схватимся с ними. Франко и мавры, Гитлер и эсесовцы, вся эта сволочь – из одного змеиного гнезда.

Сладкозвучные имена обесчещенных африканским сбродом женщин: Консолацион, Долорес, Мануэлла, нежные тельца разорванных шрапнелью детей, сонная тишина белых домиков, разрушенных бомбами. И пулеметы, несущие смерть, – пулеметы, вместо колоколов и кастаньет.

Товарищ Недерланд, кажется, дремлет. Дремлет стоя, сжимая руками автомат. Или он тоже думает о своей стране?

Франта Кроупа думает вместе с ним и за него, будто перелистывает детскую книжку с картинками. Ветряные мельницы, коровы с тяжелым выменем, лодки на спокойных каналах, тюльпаны. Такова Голландия в представлении Франты. И вдруг вода, потоки мутно-коричневой воды, смывающей плодородные пласты, морской воды, ядовитой от солей, заливают картину. Так немцы хвастали в кинокартинах. Так они уничтожили родину товарища.

Существует ли на свете кто-нибудь, кого они пощадили? Кого оставили в покое?

После полуночи на баррикаду прибежал поручик. Вместо фуражки на раненой голове окровавленная повязка. В руке тяжелый пистолет. Он измучен и дышит с трудом.

– Товарищи… – едва выговорил он, как будто слова застревали у него в горле, – товарищи, надо оставить… эту баррикаду.

– Ерунда! – яростно закричали ему в ответ. Может быть, он переодетый враг? Или трус? Капитулянт? На него посыпалась дикая ругань, чем дальше, тем отчаяннее и злее.

Он устало махнул рукой. Немцы переправляются на лодках через реку. Там внизу, на берегу в темноте между складами, пустыми вагонами и перевернутыми лодками идет бой.

За этой баррикадой есть ведь еще одна на самом конце моста, она защищена с флангов, ее мы и будем держать.

Но вдоль всего берега пусто, куда ни глянь – пусто. Если мы потеряем берег, если только дадим им высадиться – все погибло. Он говорит так, словно исходит кровью.

Внизу у воды затрещали выстрелы. Быть может, немцы еще на середине реки. А может, им остался один прыжок до берега. И тогда…

– Приказываю именем революции.

Нехотя встают они один за другим. Оставить свою баррикаду! И без единого выстрела. От стыда мутится в голове. А все же поручик прав. Прав с военной точки зрения. На берегу нужны винтовки, нужны стрелки. Если будет занят берег, немцы возьмут эту баррикаду с тыла. Все поднялись. Только трое не сдвинулись с места.

Один – товарищ Недерланд. Потому, что мыслями он, наверно, там у себя, над каналом, в тени расстрелянных ветряных мельниц, у грядки тюльпанов. В стране, уничтоженной морем.

С ним Франта Кроупа. Потому, что он-то защищает две реки – Влтаву и Мансанарес. Он помнит гордый железный лозунг, брошенный когда-то в лицо нападавшим маврам.

И третий – Бручек. Потому, что он старый солдат, чорт возьми, и хочет, наконец, хоть раз выстрелить.

Уходящие кричат Недерланду, показывая ему рукой – назад. Он оборачивается и делает отрицательный жест. При этом он усмехается, как напроказивший школьник.

Кричат Франте.

– Брат поручик, я останусь здесь. Считаю, что так нужно!

– Только пропадешь зря.

– Пускай.

Поручик отправляет ребят вперед. Уходят все с сожалением. Но там внизу, у реки, в подвальных убежищах спят на полосатых матрацах их матери.

Там лежат, тепло укутанные, их дети. Там, куда с берега только один шаг. Поручик подходит к Франте к подает ему руку.

– Я понимаю, что здесь должен кто-то остаться. Но…

– Никаких «но»… Смотрите, удержите берег… Честь… [6]6
  «Чест праце» (слава труду) – чешское коммунистическое приветствие. (Прим. перев.)


[Закрыть]

«Честь знамени», – думает поручик уходя. Он солдат.

Бручек притворяется спящим. Ему не хочется вступать в разговоры с этим молокососом. Только когда они остаются втроем, он обстоятельно сморкается, потягивается и, удовлетворив таким образом все свои физические потребности, лукаво подмигивает Франте.

– Если бы их слушать, так человеку и выстрелить бы не пришлось.

Ночь. На башне бьет три часа.

Товарищи, ушедшие на берег, уже дерутся. Вверх и вниз по течению прорезают реку четки пулеметных очередей.

На баррикаде тихо.

Немая баррикада. Мертвая баррикада…

Только три пульса и три дыхания, три пары глаз. Даже рукой не шевельнут. Лежат, как убитые, а сталь автоматов разогрета горячими ладонями. На мушке пустынный мрак моста. Придут ли? Придут?

В таком оцепенении проходит ночь и занимается день, клочья утреннего тумана клубятся над рекой, временами между ними, точно чудовищные рыбы, выплывают немецкие лодки – неясная ускользающая цель.