Текст книги "Немая баррикада"

Автор книги: Ян Дрда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Ян Дрда
Немая баррикада

Высший принцип

Неуклюжая фигура в плохо выглаженном костюме провинциального покроя, лицо в глубоких рябинах, неизменный портфель, туго набитый произведениями классиков, откуда учитель цитировал длинные периоды, упиваясь красотами текста и забывая о своем скрипучем голосе, – все это давало семиклассникам обильную пищу для насмешек. Наружность его хотя и напрашивалась на множество хлестких прозвищ, но он и в этой школе носил ту же кличку, что и во всех других, где преподавал в течение двадцати лет.

«Высший принцип» называли его ученики уже на третий день, выслушав несколько раз подряд восторженные комментарии учителя на уроках латинского и греческого языков. И это прозвище вскоре совершенно заменило его настоящее имя.

– Высший принцип… гм… нравственности, который вам всем необходимо усвоить, просто не допустит такого смешного и подлого поступка, как списывание у соседа, – говорил он и в этот день, склоняясь над сине-лиловыми тетрадями латинских сочинений.

Он так сосредоточенно продумывал в последние дни отдельные фразы перевода, которым намеревался закончить годовые занятия седьмого класса, что весь мир, полный страшных событий, проходил мимо его сознания. Как раз в ту минуту, когда он поднял костлявый, всегда измазанный чернилами указательный палец, возвещая со старомодной торжественностью, что начинает диктовать первую фразу: Enuntiationem primam…, раздался нервный стук в дверь. Дверь приоткрылась и быстро захлопнулась снова, пропустив директора школы. Превозмогая припадок удушья от страшного прилива крови, как перед апоплексическим ударом, он прислонился спиной к двери и слабым движением руки разрешил ученикам не вставать.

– Спартанцы, я спешу из Фермопил! – прошептал семиклассник Рышанек своему соседу Моучке, стараясь шуткой заглушить охватившую его в эту минуту внутреннюю тревогу. Но Моучка, бледный, взволнованный внезапным предчувствием, оставил без всякого внимания шутку товарища.

Он бесцельно обмакнул перо в чернильницу и так же бессмысленно положил его на верхний край тетради. Ручка покатилась по чистой странице, оставляя за собой мокрый, черный след…

– Гавелка… Моучка… Рышанек… идите за мной! – прозвучал ослабевший от волнения голос директора. Учитель «Высший принцип», собравшийся начать диктант и застывший на месте в нелепой позе с поднятым пальцем, теперь энергично запротестовал:

– Господин директор, мы как раз приступаем к латинскому переводу… а посему, согласно высшему принципу, отсутствие именно этих учеников…

Три семиклассника в растерянности, поднялись, шурша листами тетрадей, оглянулись на товарищей, словно пытаясь увидеть знамение своей будущей судьбы, и у всех троих одновременно в памяти встали вчерашние споры на речном пляже.

Рышанек, неутомимейший болтун в классе, бросил тихо:

– Так, значит, какая-то новая каверза!

Директору стало невыносимо дальнейшее пребывание в классе. Он быстро вышел в коридор. Но «Высший принцип» не мог стерпеть, что именно эти три лучших ученика, и их латинских работ он ждал с каким-то детским, нетерпеливым любопытством, не будут присутствовать на уроке, и он побежал за директором, взволнованно жестикулируя.

В эту минуту семиклассники Гавелка, Моучка и Рышанек поняли свою судьбу. В полуоткрытую дверь они увидели, что у большого светлого окна коридора стоят три человека в кожаных серо-зеленых куртках. Моучка оглянулся на класс, пытливо окинул его глазами, словно не выучил урока и теперь просил товарищей подсказать ему ответ на страшный вопрос. На его лбу выступили капельки пота. Франта Гавелка, сидевший на первой скамейке, еще раз подбежал к своему месту, испуганно, почти машинально захлопнул крышку чернильницы и снова возвратился к Рышанку, который выходил из класса, не оглядываясь, не простясь.

Когда двери за ними захлопнулись, все оставшиеся семиклассники содрогнулись от ужаса. Ибо это был июнь 1942 года.

«Высший принцип» вернулся в класс через пять минут. Ноги у него подкашивались, он едва дошел до кафедры, опустился на стул, сжал свой огромный выпуклый лоб костлявыми пальцами и совершенно незнакомым семиклассникам, по-детски жалобным голосом тихо простонал:

– Неслыханно… Неслыханно.

Потом собрался с силами, поднял глаза на свой класс и, леденея от страшного предчувствия, заикаясь, хрипло выговорил:

– Ваши… ваши… соученики… арестованы… Какая нелепость… Какое дикое недоразумение… Ученики… мои…

В семь часов вечера уличный громкоговоритель сообщил имена тех, кто в этот день был расстрелян за то, что одобрил покушение на Гейдриха: Франтишек Гавелка, Карел Моучка, Властимил Рышанек.

Молча, не в состоянии выговорить хоть слово, собрались учителя с семи часов утра в учительской. Лучи июньского солнца падали на стол, рассеянные пылинки золотились в потоках света. Двадцать человек, совершенно ошеломленные ужасом, бродили в ярком свете, словно в непроглядной тьме. Приход каждого увеличивал чувство бессилия. Учитель чешского языка Кальтнер, черноволосый малый мрачной наружности, писавший патриотические вирши к празднику двадцать восьмого октября, прохаживался между окнами, заслоняя солнечный свет. Неожиданно он остановился спиной к окну, сжал руками спинку стула, словно ища опоры для мысли, созревшей под его низким лбом, и, невидимый в лучах утреннего солнца, обливавших его со всех сторон и слепивших глаза своим нестерпимым блеском, начал истерически кричать:

– Вот вам ваша масариковщина! Всех нас перестреляют! Как в Таборе!

Директор школы слабо застонал, превозмогая сердечный припадок. Остальные молчали. У них перехватило дыхание, словно все уже были обречены. Только учитель истории, толстогубый тихоня, нашел в себе решимость для выступления. Он вынул из портфеля вчетверо сложенный листок бумаги, положил его на стол и вкрадчивым голосом, заученную слащавость которого не мог стереть даже страх, провозгласил:

– Господа коллеги, я считаю необходимым немедленно послать изъявление нашей искренней преданности господину государственному секретарю и господину министру Моравцу. Я позволил себе набросать проект…

В жуткой тишине он прочитал двадцать строк, полных подлости и низкопоклонства. Потом развинтил вечное перо и услужливо подсунул бумагу для подписи старейшему члену учительского коллектива. Учитель закона божьего, семидесятилетний старец, всю свою жизнь прослуживший богу, взял трясущимися руками бумагу и обстоятельно перечитал текст, скандируя каждый слог, кончив, положил бумагу на стол.

– Я старый человек. На склоне лет мне не пристало лгать…

И было решено не собирать подписей под документом, а предложить ученикам седьмого класса осудить безнравственный поступок их товарищей и запротоколировать это предложение в классном журнале.

– Но, ради бога, кто же должен это сделать?

Учителя чешского языка и истории в один голос сказали:

– Конечно, классный наставник!

Все вздохнули, когда это бремя спало с их плеч. «Высший принцип» молча, сосредоточенно рассматривал суставы своих стиснутых пальцев. Он был классным наставником седьмого класса.

Казалось, за дверью с цифрой «VII» было пусто.

Где непрестанное жужжание пчелиного роя, еще вчера гудевшего там, как в улье? «Высший принцип» открывает двери своего класса. Но юноши, встающие со школьных парт навстречу ему, уже совсем не те, что были вчера. Он только смутно различает их по силуэтам, по обычным местам на партах, прочно утвердившимся в его памяти. Каждый из них за эту ночь мысленно переплыл Ахерон, провожая тех троих, чьи места опустели. Когда он сел за кафедру, они опустились на свои места, как автоматы. Это был уже не класс. Не коллектив. Каждый был сам по себе, замкнулся в скорлупе страха или ненависти.

– Друзья мои, – сказал он, но голос его прервался на первом же слове. Он задохнулся. Встал, чтобы расправить грудную клетку. Обезображенный оспой, жалкий старый холостяк, в помятом костюме, с пузырившимися на коленях брюками, стоял на ступеньке кафедры.

– Друзья мои, – выдавил он из себя, чувствуя, что воротник его душит, – коллектив учителей поручил мне… гм… разъяснить вчерашнее… печальное происшествие… в правильном направлении с точки зрения… высшего нравственного принципа…

В это мгновение на него устремилось двадцать пар глаз… Казалось, эта привычная, избитая фраза приобрела новый, страшный смысл, новое звучание. Казалось, она стала преградой между ним и ими. Или же… Он с величайшим усилием перевел дух. А потом вдруг, с торопливостью утопающего, который боится, что захлебнется и не успеет договорить, крикнул своим ученикам;

– С точки зрения высшего нравственного принципа… я могу вам сказать только одно: убийство тирана – не преступление!

И сразу же, одной этой фразой, он освободился от напряжения и смятения. В его голове прояснилось. С небывалой четкостью и ясностью видел он каждого из этих двадцати юношей, которыми руководил с пятого класса и глаза которых сейчас не отрывались от его губ. Здесь были простаки, упрямцы, ловкачи; добросовестные и тихие мальчики рядом с дикарями и лентяями; тупицы и пройдохи; медлительные зубрилы и неповоротливые увальни. Возможно, был среди них и тот, кто выдал Рышанка. Возможно, пустячная ссора, недоразумение или тайная ненависть принесут новые страшные плоды. И все же, кому из них он может солгать прямо в глаза? Его охватило страстное желание сказать именно тут, этим мальчикам, слова, которые он таил в себе еще со вчерашнего дня, едва не произнес утром в учительской, слова, которые он должен был сказать во всеуслышание, чего бы это ни стоило. Медленным, тихим, спокойным голосом сказал он их своему классу, всецело предавая себя в его руки:

– И я тоже… одобряю покушение на Гейдриха!

Он почувствовал, что этим сказано все. Повернулся к кафедре и начал делать записи в школьном журнале. Но не успел он коснуться пером страницы, как в классе послышался неясный шум. «Высший принцип» медленно поднял взгляд. Двадцать семиклассников стояли перед учителем, вытянувшись по-военному, с поднятыми головами, с горящими глазами.

Пчеловод

Аромат лета поднимался от цветущих медоносных кустов, которые с трех сторон окаймляли сад учителя. Непрерывный поток пчел вылетал из ульев пестрого пчельника, стоящего на припеке перед домом, и, раскидываясь веером, растекался по трем руслам к цветам, опушенным пыльцой. А затем, в неустанном круговороте, с отягощенными желтой пыльцой брюшками, пчелы возвращались в свои домики, изукрашенные идиллическими звездами, сердечками и листьями явора.

Директор школы Гавлик, в широкополой соломенной шляпе на седых волосах, стоял среди цветущих кустов, в самой гуще пчелиного роя, и старческими дальнозоркими глазами пристально глядел на утопающие в солнечных лучах Грушовицкие поля. Ему было ясно, что суматоха на пшеничных полях не связана с жатвой. Лошади, мчащие в деревню пустую телегу, разбегающиеся среди бела дня по домам вязальщицы снопов – все это не укладывалось в спокойный ритм деревенской жизни, к которому он так привык за сорок лет. Но он предвидел эту суматоху. Те трое, люди понимающие, уже вчера знали, что в окрестностях появились подозрительные серые автомобили, которые то и дело застревают на перекрестках, где шоферы только для вида возятся с моторами, якобы исправляя повреждения.

– Жарко нам придется… видно, к нам подбираются, – сказали директору его гости. После этого они целую ночь переносили свои вещи в Тремошницкий лес. Все, кроме одного желтого чемоданчика.

– Мне необходимо срочно передать сведения. Бог знает, когда это еще удастся. А в лесу ничего не выйдет, аккумуляторы истощены.

Итак, двое ушли вчера ночью, остался только один радист. Слышимость была чертовски плохой. «Повтори, повтори, не понимаем», – выстукивали ему оттуда. Кровь прилила у него к голове от напряжения, пальцы онемели, а он все сидел в шалаше у радиопередатчика. Вокруг него затягивалась петля. Но иначе нельзя было.

Морщины на высоком загорелом лбу директора стали глубже. Через молодую поросль граба, по нескошенным ячменям, по темной зелени клевера протянулась цепь облавы – солдат возле солдата – еще невидимая, но грозная цепь. В деревню все яснее доносились крики девушек с поля:

– Немцы… Господи Иисусе!.. Немцы идут на деревню!

Оставались считанные минуты. Директор стремительно бросился к шалашу на пчельнике, открыл дверь и сказал вполголоса:

– Плохо дело. Беги через гумна к Горке!

Радист выбежал из шалаша.

– Скорее убирайте тут, а я как-нибудь проскользну! – Он спокойно усмехнулся, пробрался между кустами жимолости, не обращая внимания на пчел, и легким, молодым движением перескочил через изгородь. Директор Гавлик вошел в шалаш. На столике стоял обыкновенный желтый чемоданчик с радиопередатчиком. В доску стола был вмонтирован ключ. Директор собрал все оборудование, сложил в чемоданчик и захлопнул крышку. А потом открыл заднюю стенку одного из ульев и, несмотря на тревогу в душе, невольно улыбнулся, радуясь удачному выбору тайника, сунул туда чемоданчик и озабоченно огляделся, не оставил ли он какой-нибудь улики.

Сейчас же за гумном раздалось три выстрела. Директор Гавлик, стараясь сохранить спокойствие, закончил свою работу. Закрепил стенку улья, снял с висячей лампы соединительный патрон, свернул проволоку антенны и спрятал ее в щель за балкой, не задев паутины в углу. Он заранее продумал каждое свое движение на тот случай, если… Поэтому и выполнил сейчас все очень четко, не оставив никаких следов.

Однако он чувствовал при этом, что силы его истощаются. Раньше, в бессонные ночи он без волнения глядел навстречу будущему и не сомневался, что в роковую минуту перед лицом врага будет держать себя с должным спокойствием. Когда те трое спали на чердаке, не выставляя дозора, уверенные в своей безопасности в этой удаленной от шоссе деревне, старик бодрствовал за них; привычный к одиночеству вдовец просиживал ночи, у полки с книгами, перелистывая страницы истории Палацкого. В эти часы он с мудростью старца, прожившего долгий век, подводил итоги своей жизни. Он сознавал, на что идет, когда предлагал этим троим свое гостеприимство. Если враг заглянет в деревню случайно, он ничего не обнаружит; если же он нагрянет с целью застичь их врасплох, придется прикрывать бегство гостей, чего бы это ни стоило. И он доставал из тайника свой дробовик, не сданный немцам, несмотря на приказ, и, затемнив окна, проверял, способны, ли целиться старческие глаза. Но сейчас… после того как прозвучали эти три выстрела, которые могли быть направлены только в одну страшную цель, все стало иным, чем представлялось ему раньше. Закрывая за собой дверь шалаша, директор Гавлик увидел, как дрожат у него руки. Весь груз прожитых лет сразу навалился на его плечи, пока он шел к кустам жимолости, туда, где беглец перескочил через изгородь. И, раздвигая рукой ветки, он убеждал сам себя, что страшный залп прогремел только в его смятенном сердце. Между садом Гавлика и сосновой порослью, на хорошо знакомой директору лужайке, лежал лицом в траве тот, кто искал спасения в бегстве. Охотники за черепами давно сидели в засаде, чтобы отрезать ему единственный путь к отступлению.

Старик закрыл глаза. За свою долгую жизнь он привык к крестьянской смерти, как друг приходящей к престарелым людям. Сейчас он впервые увидел ее жестокой и кровожадной. Ужас этого познания, к которому он не был подготовлен жизнью, так ошеломил старика, что он лишился чувств. Тщетно сопротивляясь падению, он цеплялся беспомощными руками за ветки кустов. Так нашли его здесь озверелые враги, первыми добежавшие от гумна к домику. Солдаты трясли старика, отрывали его руки от ветвей, за которые он ухватился в беспамятстве. Опьянев от кровавой удачи, они наперебой орали, что убитый выбежал отсюда, из этого проклятого, гнусного жилья, которое нужно сейчас же поджечь.

Плечом к плечу, с винтовками наперевес, готовые к убийству из трусости, бандиты окружили домик тесным кольцом. Старика швырнули на колени посреди лужайки его сада, избивали прикладами; он все терпел молча и стоически, меж тем как эсесовцы рыскали по домику, круша и грабя что попало. Они видели, что здесь нет никого, кто мог бы оказать вооруженное сопротивление, и это только разжигало их стадную ярость. Но вдруг они заметили антенну в ветвях груши над пчельником. Она была тщательно укрыта и тянулась между темнозелеными, точно восковыми листьями, вдоль незаметных снизу веточек. Но место ее соединения с крышей шалаша не удалось замаскировать. Солдаты бросились к пчельнику, обгоняя друг друга; каждому хотелось отличиться и поспеть первым. Но, взломав дверь шалаша, они остановились в недоумении. Десять ульев на подставках, в ящике сломанные рамы, на маленьком столике инструменты пчеловода. Никаких улик.

Офицер подбежал к старику, схватил его за шиворот, поставил на ноги и на гортанном немецком языке заорал, чтобы он не смел отпираться и сейчас же сказал, где радиопередатчик. Им все равно известно, что радиопередатчик находится именно здесь, и если старик не хочет быть сожженным в своей берлоге, пусть немедленно говорит правду. Директор Гавлик открыл, наконец, свои выцветшие голубые глаза. Через плечо немца он увидел свою деревню, яворы над крышами, кресты и даты постройки, вырезанные на стенах зданий. Видел грушевые деревья, на которых он делал прививки, терпеливо обучая соседей садоводству, видел беспокойно снующих между ульями и жимолостью пчел. Зрелище всего, что было дорого его сердцу, вернуло ему то твердое, непреклонное спокойствие, какое он представлял себе во время ночных бодрствований над Палацким. Каждое мирное дело его жизни – зарубка на груше, пчелы на ульях, прививки, выращивание плодов – все это вместе взятое толкало его на последний шаг: разве он, рожденный для прославления мирной жизни, не должен бороться против немцев, отнимающих ее?

– Не кричите на меня, – произнес он спокойно, – Все равно я вам ничего не скажу!

– Дольметчер! Дольметчер! – закричал командир, услышав эту непонятную фразу и предполагая, что старик уже сдается и будет говорить. Но когда переводчик, судя по выговору уроженец Судетской области, подскочил к старику, тот отрицательно покачал головой. Командир пришел в бешенство. Он бросился к пчельнику, грубо оттолкнул старика, сделавшего попытку помешать делу уничтожения, вырвал у ближайшего солдата винтовку и, не помня себя от злости, стал разбивать первый попавшийся ему улей.

Остервеневшие солдаты последовали примеру командира. Не пытаясь даже открыть и осмотреть ульи, они стали валить и ломать их. Ульи, как трупы, падали на землю, из раздавленных сот потек густой золотистый мед, заливая траву, пчел и обломки стенок. Раздраженные бешеным натиском пчелы пробивались сквозь щели разбитых ульев, сотнями, тысячами, десятками тысяч разлетались по саду и нападали на все живое. Солдаты у изгороди, обеспокоенные растущим жужжанием, сперва отмахивались, еще более раздражая пчел, а потом побежали к избам. Оцепление было всюду прорвано, а искусанный командир диким голосом отдавал приказания, которых никто не слушал. С револьвером в руке, чертыхаясь и грозя пристрелить трусов, он, наконец, собрал часть своей шайки. Они снова начали с опаской, издалека, окружать сад, над которым все еще вился страшный пчелиный рой, поднимаясь и опускаясь, перелетая с места на место, стелясь, как грозовая туча, рассылая во все стороны отряды атакующих бойцов.

В саду перед разбитыми ульями стоял на коленях директор Гавлик. Трясущимися руками перебирал он жалкие остатки рам. Волосы, борода, грудь и колени старика были усеяны тельцами его работниц – пчел, в смятении ползавших с места на место. Он плакал как ребенок. Рой насекомых, все сгущаясь, собирался вокруг него, словно притягиваемый магнитом, и новые тысячи пчел садились на его тело повсюду, где еще было свободное местечко. Наконец старик, разгребая обломки липкими от меда и ослабевшими от жалости и ужаса руками, нашел матку. Бережно держал он ее, оглушенную, не способную двигаться, на указательном пальце и в отчаянии шептал:

– Они… и пчел… убивают!

Командир с переводчиком, укрывшись за стеной домика, кричали старику, что он арестован и должен немедленно выйти из сада, иначе они будут стрелять.

Директор Гавлик не обращал на них внимания. После третьего приказа командир схватил одну из винтовок, которыми эсесовцы разбивали ульи, приложил ее запачканный медом ствол к плечу и выстрелил.

Старик, стоявший на коленях, не издал ни звука. Его тело обмякло и опустилось – на траву посреди разбитых рам, а потом медленно-медленно поднялась правая рука, на указательном пальце которой сидела пчелиная матка.