Текст книги "Ее звали Марией (Документальная повесть)"

Автор книги: Яков Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

У истоков

На самой ранней фотографии Марии лет тринадцать-четырнадцать. Она внимательно смотрит с пожелтевшего от времени снимка: у нее оттопыренные, как у подростка, уши, курносый нос, тонкие, чуть изогнутые брови, полные, слегка припухлые губы. Короткая стрижка, челка, закрывающая ровно половину лба. Все по-детски незавершенное, едва обозначенное. Но руки – большие, рабочие руки, выдающие силу и основательность. И вся она, невысокая, крепкая, как будто излучает какую-то гордую независимость и спокойствие.

Одета в длинную, не по росту, кофту поверх большого платья с отложным воротничком – верный признак ограниченного достатка в семье.

Я вглядываюсь в фотографию и пробую представить ее себе в жизни, – порывистую, неуступчивую, доверчивую. Однако многое, чувствуется, еще спрятано в глубине ее незаурядной натуры, многое еще не проклюнулось, не пустило ростков.

Вам никогда не доводилось бывать у истоков Волги? Там, где, начинаясь еле заметным ручейком, она чуть слышно журчит меж берез и елей, мерцает над причудливой мозаикой узкого каменистого ложа?

Я вспоминаю те истоки, тот долгий путь по необъятным просторам, когда думаю о Марии, родившейся на этой большой русской реке и ставшей чем-то сродни ей, ее широкому, раздольному течению, ее вольному и сильному характеру.

Когда в семье не один ребенок, не двое – целых пятеро, всякое бывает. Одного приласкают, другого пожурят, третьего накажут. Машу любили. Может, даже больше, чем остальных, хотя какая мать, какой отец признаются в этом! Но, как говорится, день на день не приходится. На резкий тон Маша как-то мгновенно замыкалась, словно бы съеживалась, и уже ни угрозами, ни лаской не преодолеть было вдруг возникшего барьера. Только брови ее ближе к переносице сойдутся, да губы потеряют детскую припухлость, вытянутся тонко, да с лица сбежит румянец, и станет оно упрямым и напряженным. И мать и отец упрямство вообще считали отличительным свойством Машиной натуры. Хотя, добавлял отец, упрямство тоже разное бывает.

Совсем еще крохой попала в семью Галочка – дочурка старшей сестры Зины, которая жила с мужем в Уральске. У обоих частые командировки – согласились отдать девочку в Вольск.

У деда и бабки отношение известное – в трудовых семьях не принято нежность свою на людях выказывать. А дети привязались, словно только и свету в окошке, что маленькая озорная хохотушка.

А тут тридцать третий год. Неурожай, голод.

Настали тяжкие дни и в семье Кулькиных. Иван Алексеевич, механик, приходил поздно вечером усталый, молчаливый, старательно мыл большие пропахшие мазутом и бензином узловатые руки, подолгу сидел за столом, опершись на руки широким выскобленным подбородком.

За ужином хлеба не ел вовсе, крохотный ломтик неуклюже прятал в карман. А чуть погодя, заслышав приглушенные всхлипывания внучки, совал ей в рот темные жесткие кусочки.

От детей разве утаишь что! Тоже стали оставлять свой хлеб Галочке.

Отец таял прямо на глазах. Порой у него уже не хватало сил вымыть после работы руки, и, дойдя до стола в углу, он грузно опускался на обшарпанный табурет, весь налитый усталостью. Дети тоже еле ходили.

Наконец, мать, женщина суровая и решительная, не выдержала.

– Завтра отправим Галочку к Зине, в Уральск.

Увидев испуганные глаза детей, нетерпеливо добавила:

– На время, потом назад возьмем. А сейчас там полегче будет.

Конечно, в словах матери был резон. И девочке легче, и им самим. Отец хоть немного оправится, в себя придет.

Если бы в детстве можно было жить, руководствуясь одними доводами рассудка! Маша тут же возразила:

– Так ведь наша она, мама. Наша! А голод не век же будет, перенесем. Мне вот и есть не хочется…

Мать осталась непреклонной. Тревожная ответственность за судьбу семьи, которую испокон веков сама природа возложила на женщину, диктовала единственно целесообразный выход – отправить девочку к родителям.

Везти Галочку в Уральск выпало как раз Маше – то ли свободнее других была, то ли крепче характером и потому надежнее. Мать собрала дочку в дорогу, проводила к поезду. Отхода не дождалась, самой нелегко было. А Маша с Галочкой на руках, между тем, вышла из вагона и направилась к отцу, прямо на работу.

Вечером явились домой втроем. И мать, вместо того, чтобы обругать Машу, сама вдруг облегченно вздохнула, словно гора с плеч свалилась…

После школы встал вопрос: куда дальше? Рано или поздно этот вопрос возникает перед каждым, у каждого вызывает мучительные раздумья. Последовать доводам родителей, как обычно логичным и неотразимым, – чтобы затем, на каком-то крутом повороте вылетев из седла, сказать себе и окружающим с легкой укоризной: вот ведь, не хотелось огорчать?

Или прислушаться к голосу призвания, сначала робко заявляющего о себе, а потом властно забирающего целиком, так что уже не вырваться, не освободиться, и набивать на этом пути шишки – падать и подниматься, и все же идти и идти, не отступая и не сворачивая? Или отдаться на волю случая и неторопливо плыть по неглубокому, спокойному фарватеру, избегая бурных порогов и крутых перекатов?

В машин выбор строго вмешалась мать. Неграмотная, жертвенно любящая своих детей, но настойчивая и крутая характером, она с отчаянной решимостью ухватилась за единственный, по ее мнению, достойный путь для дочери – стать врачом. Это был не случайный каприз, не прихоть привыкшей к послушанию женщины, нет, это было осознанное, долгими трудными годами жизни– выстраданное выражение самой светлой мечты. Доктор!

Мария не стала возражать, поступила в Саратовский медицинский институт. Не уступила матери – просто не была готова противопоставить ее доводам что-то свое, выношенное.

Она хорошо занималась. Она вообще не умела делать что-то вполсилы, как-нибудь. Пожалуй, она стала бы неплохим врачом. Если бы – не эпоха…

Наверное, возьмись социологи за серьезное исследование о влиянии эпохи на судьбы людей, они пришли бы к удивительным выводам. Они увидели бы, что эпоха формирует наши влечения и интересы, кристаллизует призвание с не меньшей интенсивностью, чем мы сами формируем облик эпохи. И это ее диктату обязаны мы то тягой к биологии, то стремлением к ядерным исследованиям, то приверженностью к путешествиям.

Учеба Марии в медицинском совпала по времени с увлечением авиацией. Вступавшие в жизнь бредили Чкаловым. С первых страниц газет, с цветных журнальных обложек, с экранов и афишных тумб звучало требовательно и призывно: «Комсомолец – за штурвал самолета!», «Ты записался в аэроклуб?»

Мария стала посещать занятия в Саратовском аэроклубе.

Собственно, что такое призвание? Исключительная способность к определенному делу? Врожденный талант в какой-то области?

Да можно ли вообще дать призванию какое-то исчерпывающее, однозначное определение, если это одновременно и зов, и приговор судьбы – сама жизнь? Попробуйте отнять его, ограничить, не дать выхода – и нет человека, нет духовного богатства, нет высокой окрыленности, останется просто существование.

Для Марии призванием стало небо. И с медициной было покончено, раз и навсегда.

Мария уехала в Батайск, в летную школу. Уехала, ни слова не сказав матери. Только отцу призналась в своем неодолимом влечении к полетам, к небу.

С вокзала в тот вечер Иван Алексеевич возвратился необыкновенно притихший. Не в силах сдержать вдруг нахлынувшую жалость к этой совсем уже постаревшей женщине, с которой прожил целую жизнь и мечты которой так вот нелепо рухнули, он в то же время невольно опасался ее слепой ярости.

Стол не накрывали, ожидали, пока соберутся все.

Человеку свойственны предчувствия. Мать то и дело заговаривала о Маше. Башмаки надо бы ей новые купить, старые совсем прохудились… Галочка вон к ней одной тянется, остальных будто не замечает… Иван Алексеевич поддакивал вяло, больше отмалчивался. А мать все говорила, говорила. В последнее время Маша вроде перестала о самолетах твердить – не надумала ли чего, помыслить даже боязно. Потом беспокойно и как-то беспомощно стала поглядывать на Ивана Алексеевича. Наконец он не выдержал:

– Ладно, собирай, мать, на стол, Мария не придет. Прилетит года через три. На самолете…

Мать поняла, грохнулась оземь, как подкошенная…

Мария прилетела не через три года – на следующее лето. Невысокая, подтянутая, в курсантской форме.

Сохранилась фотография той поры. Матово-смуглое лицо и чуть скошенные к переносице разрезы больших глаз. Короткая, но более пышная прическа, уже без челки. Только взгляд другой – спокойный, сосредоточенный взгляд человека, уверенно пробивающего в жизни собственную тропинку.

Смотрю на фотографию и воображение вновь, в который уже раз, рисует Волгу, где она родилась, росла, мужала нравственно и духовно, – уже не тот ручеек среди лесов и болот, еле слышно пробивающийся из земли и осторожно пробующий свой голос, а настоящая река, которая властно раздвигает берега и в полых водах которой бегут, бегут, бегут неутомимые пароходы.

Упрямо сжаты губы. Не осознанная еще до конца сила таится за этим внешним спокойствием и невозмутимостью.

Смотрю на фотографию, зная уже многое из того, что предстоит ей, что ожидает впереди. Знаю о ее первой большой любви, о горечи утраты и о страшном июньском рассвете, который положит начало новому отсчету времени. Все это будет потом, все это войдет в ее жизнь, станет судьбой.

А пока – только ненасытная жажда неба, светло-голубого, бездонного, волнующего воображение…

Что есть любовь?

В юности частей глядят в небо. Не только живущие ощущением полетов, не только мечтающие о могучих крыльях. Когда на земле отцветают вишни и майский ветер кружит в воздухе крохотные белые лепестки, а сам воздух, кажется, напоен хмельным весенним ароматом, – взгляд человека невольно устремляется в небо, с его манящей бездонностью, с его простором и загадочной голубизной.

У каждого – свое любимое небо. У одних – чуть подсиненная белизна и лениво проплывающие по ней мелкие, лохматые облачка. У других – ярко-оранжевый закат и блики его, словно кругами по воде, разбегающиеся по темнеющей выси. У третьих – бескрайняя ширь с причудливо меняющимися цветами, которые, кажется, пульсируют, дышат, живут по каким-то неведомым нам законам.

У каждого свое небо. И у каждого – своя любовь, неповторимая, как неповторим и своеобразен сам человек.

Мария полюбила в Батайской летной школе. Полюбила первой, самой большой и безоглядной любовью, когда ни разница в возрасте, ни крутость характеров, ни человеческие слабости – ничто не способно поколебать, ослабить силу чувства, сбить сердце с единого ритма. Полюбила нежно, робко, трогательно, как любят только в семнадцать, и в то же время по-взрослому осознанно, не таясь, у всей школы на виду. Она была значительно моложе Сергея Псарева, летчика высшего класса, инструктора школы; в неожиданно вспыхнувшем чувстве словно бы слились воедино девичья мечта о большом, сильном человеке, преклонение перед самобытностью натуры и жажда собственного роста, взрослости. В Сергее и впрямь воплотились для Маши те качества человека и летчика, которые выносила она в своем воображении, выбирая дорогу в небо.

Самого Сергея любовь тоже преобразила. Он словно никак не мог поверить в свалившееся на него вдруг безоглядное трепетное чувство. Прибавилось ответственности – это сделало его заботливым и предупредительным. А еще он неожиданно открыл в себе такой родник незамутненной нежности по отношению к любимой, о котором и сам не подозревал. Все казалось, что эта юная девушка, совсем еще девочка, с чуть скошенными к переносице разрезами озорных глаз, вдруг опомнится, поймет, что он недостоин ее такого светлого, всепоглощающего чувства, что есть вокруг люди и лучше, и ярче его – и тогда сразу станет на сердце зябко, пусто и одиноко.

Наверное, таково неизменное свойство истинной любви: обогащая другого своим чувством, своеобразием своего духовного мира, мы все считаем, что слишком мало даем, что другие куда богаче, интереснее, привлекательнее нас.

Едва закончив занятия в школе, Мария мчалась на аэродром, где проходили полеты, чтобы скорее увидеть его в небе, ощутить свою причастность к его делу, к нему самому, большому, сильному, уверенному в себе. А вечерами, рассудком понимая, как устал он после целого дня трудной, изматывающей работы, не могла перебороть себя, ждала, пока поест, и тащила его за город, в поля, дышащие вечерней прохладой, чтобы там умиротворенно вдыхать запахи отдыхающей земли и слушать, слушать, слушать. И каждой клеточкой тела ощущать нависшее над головой низкое небо с медленно высыпающими звездами, пряный аромат сена в стогах, чернеющих неподалеку, и пронзительно-колючий холодок в груди, от которого и зябко и горячо на сердце.

Домой Мария ничего не сообщила. Приехала на летние каникулы одна – Сергей отпуска не получил. Бегала на Волгу, ходила с сестрой и друзьями в Липки, на традиционное место встреч в довоенном Саратове, много читала.

Иван Алексеевич, как всегда занятый, но внимательно-приметливый, как-то сказал:

– Не замечаешь, мать, вроде изменилась Мария?

И выразительно насупил брови, такие же неширокие, чуть изогнутые, как у дочери. Он и лицом мало отличался от нее – был так же смугл, лобаст, даже краснел так же.

– Ну, вот еще, чего выдумал, – испуганно возразила мать. – Сказала бы, небось. Да и дите еще совсем, восемнадцати нет…

Однако разговора не забыла. В тот же день, только уселись за стол, заговорила наставительно:

– Бесятся девки ныне, ох, бесятся. Дети форменные, ни тебе сготовить, ни постирушку сделать, ни печку побелить, а туды ж, взамуж, ровно на пожар. А поглядит-ко, самих еще нянчить и нянчить.

У Марии румянец во всю щеку. Сказала, давясь нарочитым смехом:

– Ну, это вы, мама, зря. Сейчас не по тому в жены берут, как готовить умеют. Вот хоть бы и я, чем не жена мужу? Приехали б вдвоем – небось, обрадовались бы…

Отец запальчиво кинул ложку, выкрикнул зло, на себя не похоже:

– Ты это брось, молода еще трепать языком. Послали учиться – учись, а дурь из головы выкинь!

Так и уехала на занятия, ничего не сказав. Не то, чтоб боялась – не хотелось стариков огорчать. Пусть уж немного погодя узнают.

Потом родился Игорек, времени стало в обрез. Судили-рядили, без матери не обойтись. Дали телеграмму. О женитьбе опять умолчали.

Во всей довоенной жизни Марии это было, пожалуй, самое трагикомическое событие. Взрослые люди, пользующиеся искренним уважением друзей и товарищей, выполняющие уже серьезные и ответственные задания, они тем не менее с замиранием сердца ждали той минуты, когда придется держать ответ перед обиженной и рассерженной матерью.

Сергей был на полетах, Мария дома – с ребенком. Послали на вокзал Лешу Сушко, самого близкого друга. Тот матери в лицо не знал, запасся фотографией из машиного альбома. Долго бродил по вагонам, внимательно разглядывая лица пожилых женщин. Наконец признал, представился машиным другом, немало удивив и растревожив мать. Только и смогла произнести:

– Что с Машей? Жива ли?

– Да жива Маша, что ей сделается! Только ругать ее не надо.

– Как это ругать, за что?

Он неумело пошутил:

– Молодых всегда найдется, за что поругать…

А продолжать не стал, тоже побоялся. Так и довез до самой квартиры.

Мария увидела их в окно. Выбежала, кинулась на шею:

– Мама, простите, если можете, пожалуйста, простите!

Мать заплакала. От радости. Жива дочка – и слава богу, чего прощать-то!

Квартира была двухкомнатная, с темными шторами на окнах. Мария посадила мать спиной к детской кроватке. Завела какой-то торопливый разговор. Как отец? Лида где, не болеет ли? И вдруг детские всхлипывания. Мать обернулась, ни о чем еще не догадываясь, спросила:

– У людей живешь? Почему не в общежитии?

Мария, наконец, решилась. Сказала твердо, с прежней непреклонностью:

– Мой это ребенок, мама. Замужем я уже больше года.

Мать заплакала, горько, по-бабьи, не скрывая слез. От жалости к дочери, которую вот ведь обманул кто-то, от собственной обиды.

А Лешка Сушко прибежал на летное поле, заговорщически подмигнул Сергею:

– Ну, брат, форменный генерал. Стружку с тебя снимет…

Сергей закончил полеты, побежал по магазинам. Первым делом, подарков – может, помягчает. Пришел домой весь увешанный кульками да коробками, только в квартиру все же сразу идти побоялся. Толкался в коридоре, пока Маша не вышла, увидела.

Мать невзлюбила его сразу. Сказала зло и непримиримо:

– Не знаю и знать не хочу… Восемнадцать годков девчонке, а ему, вишь, ребенок понадобился… Небось, не первая?

Он сказал примирительно:

– Первая, мама, первая. И последняя, должно быть. Очень мы любим друг друга, поживете у нас – увидите…

И виновато улыбнулся.

– А учиться уже, значит, и довольно? Станет и того, что муж ученый?

– Нет, учебу Маша не оставит, это я вам твердо обещаю. Еще каким летчиком станет!

Мать прожила в Батайске полгода. Отходила трудно и медленно. Видела, как почти все заботы о семье, о ребенке Сергей взвалил на свои плечи, как вставал на рассвете, чтобы до работы на базар сбегать, как приходил усталый домой, укладывал Игорька на подушку, клал себе на колени, а Марию сажал рядом, готовил допоздна к завтрашним занятиям, – все видела, а сердцем ровно окаменела.

Одна надежда была на время, которое, известно, и камень точит. Да еще на обстановку в доме, в которой не могла вражда прижиться, свить себе уголок надолго.

Есть дома, в которых люди теплеют душой, оттаивают от будничных житейских метелей и наледей. Нет зачастую в этих домах того, что принято нынче именовать комфортом, нет узаконенного порядка вещей, который придает дому обжитость и степенность, – так, квартира-передышка между трудными переходами, с обычными заботами, с нехватками обычными. Но – удивительное дело! – тянутся в такие дома люди, словно мотыльки на свет, со своими неурядицами и хлопотами и возвращаются просветленными, очистившимися от тины мелкой суетни.

Такой была квартира Марии Кулькиной и Сергея Псарева. Прибегали каждый вечер летчики – посоветоваться, погреться около большого чувства. Приходили подружки по школе– похохотать, поплакаться, излить душу.

Мать понемногу оттаивала…

В небе

Комсомольцы тридцатых годов. Одно из тех поколений, которое вписало неповторимые главы в огненную летопись союза молодежи. Как обозначить во времени и пространстве хотя бы контуры этого поколения? Как показать своеобразие, которое само время накладывало на характеры, поступки, мечты этого поколения? Они наверняка были самыми разными. Но сегодня, читая или слушая воспоминания, думая о них, мы ясно представляем себе то общее, что роднило их, что было для них главным и определяющим. Им было трудно, во многом приходилось себе отказывать, но они были горячи и бескомпромиссны во всем – в учебе, в работе, в личных взаимоотношениях. Они были твердо уверены в собственной значимости и необходимости.

Уяснив для себя однажды, что жить без неба ей будет трудно, неинтересно, Мария сумела убедить в этом и отца; Иван Алексеевич помог ей получить документ, по которому выходило, что ей не шестнадцать лет, как было на самом деле, а семнадцать. Она сумела убедить в неотвратимости своего призвания и в серьезности своих намерений приемную комиссию летной школы.

Совершив этот крутой поворот в своей жизни, Мария пошла по избранному пути спокойно и несуетливо, ничем не выдавая ни своего торжества, ни редких вспышек отчаяния, когда что-то не ладилось.

В летной школе требования ко всем одинаковы. Учились в минуту вскакивать ночью по тревоге, карабкаться по стенке, выполнять ружейные приемы. Изучали материальную часть самолетов. Привыкали к строгой дисциплине, к ее организующей и убедительной целесообразности. Появление Игорька ни в чем не изменило установленного режима – никаких послаблений себе, никаких поблажек. Тот же строгий и четкий распорядок, та же напряженная программа занятий…

Потом был первый экзамен. В одной кабине инструктор, в другой – курсант. Она летала и до этого. Она уже была знакома с этим ощущением раздвоенности: уверенности в себе и невольного сомнения, безграничной власти над машиной и минутной растерянности, когда вдруг, на какое-то мгновение, начинает казаться, что ничего-ничего не знаешь, что все позабылось, а перед глазами одна неумолимая, властная, гипнотизирующая панель. И все-таки экзамен – всегда экзамен.

Сергей, наблюдавший за ее полетом с земли, потом говорил, что она летала, как бог, и даже чуть увереннее.

– Жаль, инструктор этого не заметил, – сказала Мария.

Сохранилась выписка из аттестации на курсанта Батайской авиашколы М. И. Кулькину. Долгие месяцы изнурительных тренировок, упорных занятий в классах, влюбленность в небо и неоспоримость первых успехов легли на бумагу краткими, как боевой приказ, служебными формулировками. «Дисциплинированна на земле и в воздухе. К материальной части относится хорошо… Теоретическая успеваемость с оценкой 4,0. Летная успеваемость на самолете „У-2“ хорошая и отличная…»

Потом началась работа в Грузинском управлении Гражданского Воздушного Флота.

Спустя тридцать с лишним лет техник по приборам Мария Степановна Курсова, прожившая тоже сложную и трудную жизнь, будет вспоминать о Марии с какой-то пронзительной грустью и восхищением.

– Дружили мы недолго, но разве настоящая дружба измеряется временем или, как принято говорить, количеством съеденной вместе соли? Чтобы быть истинными друзьями, нужно просто ощущать надежность, прочность плеча товарища. У Маши было именно такое плечо – в ней не сомневались даже те, кто знал ее совсем недолго. Талант у нее, что ли, был такой, не знаю, но льнули к ней все.

Работала у нас тогда же Мария Ивановна Колесникова, обойщица самолетов, – нас в шутку называли «три Маши, две Ивановны»…

Маша летала на «По-2», чаще всего по маршруту Тбилиси – Баку – Тбилиси, в Кахетию. А я обслуживала самолеты, в том числе и ее машину. Жизнь протекала в четко определенном ритме: вылет самолета – возвращение. На традиционный вопрос: «Как работала матчасть?» – такой же традиционный ответ: «Все в порядке!» Маша обычно произносила эту фразу задорно, даже немного с вызовом, и на душе становилось как-то легко и умиротворенно. Правда, острая тревога в промежутках между вылетом и прилетом все равно не покидала, это чувство во мне до сих пор живет…

Сколько людей – столько представлений о человеке. И, наверно, естественно, что, вспоминая о другом, каждый выделяет в нем те качества, те черты характера, которые ближе, роднее, понятнее ему самому.

Зоя Марковна Талыгина-Говор, ныне диспетчер по транзиту службы перевозок Тбилисского аэропорта, считает, что самой или, по крайней мере, одной из самых ярких черт Марии Кулькиной была ее удивительная привязанность к детям. Невыносимо страдала она, когда в полуторагодовалом возрасте умер Игорек. Может, эта смерть и легла трагическим отсветом на всю ее дальнейшую жизнь?

Зоя Марковна задумчиво перебирает пожелтевшие ломкие листки Машиных писем с фронта, вспоминает:

– Детей любила неистово. От моей дочурки не оторвать, бывало. И все гостинцы, гостинцы. Из каждого полета – то игрушки, то фрукты. И как соберутся вместе – целыми часами возня, хохот. Мы уж не вмешивались, рады были, что оттаивает потихоньку сердцем…

Слушаю это и невольно задаюсь вопросом: была ли Мария в те годы счастлива? И на чем держалась ее любовь, что питала ее?

Жизнь ее с Сергеем внешне была обеспечена, благополучна. Но ведь нет двух совершенно одинаковых людей – значит, не может быть и двух одинаковых жизней. Юному, не искушенному в жизни существу всегда трудней. Сколько же мучительного напряжения, сколько кажущихся, призрачных тупиков, сколько сиюминутного отчаяния выпало ей в первое время и сколько мужества и человечности потребовалось от обоих, чтобы все преодолеть!

На ее долю достались обычные испытания жены. Испытания разлукой – он летчик. Испытания верностью – она ждала ребенка, а он каждый день уходил в полет, и летал, летал, отключившись от всего, что не связано было с полетом, что могло отвлечь, рассеять внимание, притупить предельную сосредоточенность.

Сергей был очень сильным человеком. Такие люди редко и не каждому открываются в минуты тягостных сомнений, разочарований и колебаний. Самым близким иной раз и то не открываются. Какой же надо было обладать внутренней силой и твердостью натуры, чтобы не покачаться, ни разу не поддаться слабости, которую иные женщины почитают едва ли не за добродетель! Мария умела быть рядом. Быть может, потому, что жила в ней какая-то природная ясность, понимание вещей, их взаимозависимости и истинной ценности. И еще, вероятно, потому, что всегда верила в мужа.

Говорят, любовь – не просто чувство, это состояние души. Пронести это состояние через все испытания– и есть настоящее счастье. Ну, а кроме всего, а вернее, – надо всем этим, была ведь у нее работа, трудная, сложная, но и любимая, была удовлетворенность делом, которому она однажды решила посвятить себя и которое оказалось делом всей ее жизни.

У нее часто не хватало времени для дома. Сергей не сердился, понимал, больше брал на себя. У них было самое главное – неустанный взаимный труд души – единственное, что делает любовь любовью. Разве не мечтает об этом каждый из нас?

…Она уже приобретала свой собственный почерк в небе. В личном деле Марии Кулькиной сохранился акт Тренировочного отряда Грузинского управления ГВФ от 2 июня 1940 года – как свидетельство ее мужания, как осмысленный прогноз на будущее.

«Техника пилотирования в дневном открытом полете отработана на отлично, ведет машину и садится на аэродромах Кахетинской линии отлично. Считать ввод в строй законченным. Можно допускать к самостоятельным полетам…»