Текст книги "Танец Черных мантий"

Автор книги: Яцек Пекара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– С удовольствием помогу вам, чем только смогу, магистр Маддердин, – сказал он, когда ознакомился с выписанными Поммелом полномочиями. – Но всё-таки…

Поскольку он не продолжал, я позволил себе сказать: – Да?

– Полагаю, что если за Захарием Клингбайлом гналась месть ведьмы, то он получил всё заслуженно!

– Нет, господин Фрагенштайн, – твердо ответил я. – Даже отъявленный преступник не заслужил страданий от руки колдуньи. Не потому, что были бы они так ужасны, а потому, что страдание можно причинять только именем закона и согласно с его требованиями.

– Божий гнев его настиг! – крикнул он.

– Хотите сказать, наш Господь мог использовать ведьму, чтобы покарать этого человека?

– Я ничего не хочу сказать, магистр Маддердин, – отступил он, понимая, что вступление на зыбкую почву теологических диспутов может окончиться для него плачевно. – Я его просто ненавижу и уповаю, что вы понимаете причины этой ненависти?

– Ненависть – как взбесившаяся сука, господин Фрагенстайн. Если не удержите её на цепи, покусает и вас самих…

– Значит, не понимаете, – вздохнул он.

– Инквизиторы были призваны, чтобы делиться с людьми любовью, а не ненавистью, – возразил я. – Но если спрашиваете, понимаю ли я ваши чувства, то – да, понимаю. Однако, задам вам вопрос, господин Фрагенштайн. Твёрдо ли вы уверенны, что именно Захарий Клингбайл убил вашу сестру?

– Как правдой есть, что Иисус Христос сошел со своего мученического креста, дабы покарать грешников, так правдой есть, что Захарий Клингбайл убил Паулину, – торжественно произнёс Гриффо, кладя руку на сердце.

Я поразился, поскольку в его словах не почувствовал даже капли лжи. Разумеется, он мог просто уверовать в то, чего не было на самом деле. Конечно, я, неопытный инквизитор, мог ошибаться в оценке утверждения изворотливого купца, однако в его словах не прозвучало ничего иного, кроме страстной веры в истину высказанных обвинений.

Мы приступили к богатой трапезе и щедро оросили её вином. Еда оказалась исключительно вкусной, а красные и белые вина были урожаев годов, может не знаменитых, но и так слишком хороших для жалкого нёба божьего слуги. К сдобе, пряникам и марципанам же подали алхамру [14]14
  [14] Альхамра – арабское вино.


[Закрыть]– сладкую, густую словно мёд, благоухающую пряностями. Я вздохнул. Хорошо живётся дворянским бастардам, подумал я. Меня могли утешать лишь слова нашего Господа, который ведь пообещал богачам, что раньше верблюд пройдет через игольное ушко, чем богатый войдёт в Царствие Небесное. А всякий человек как я, именующийся убогим [15]15
  [15] Убогий (устар.) – бедный.


[Закрыть], верил, что важнейшим есть факт, что его сердце находится в любви «у Бога».

Насыщаясь, мы беседовали обо всем и ни о чём, а Гриффо рассказывал, помимо прочего, о трудностях выращивания лошадей благородных кровей, а также о том, как подарил буланую кобылу одной известной певице, Рите Златовласой.

– Жаль только, что взамен посвятила мне лишь одну из своих баллад, хотя я рассчитывал на большее, – добавил он, подмигивая мне.

– Хоть красивая?

– О, прекрасная, – произнёс он мечтательно.

– У кого из нас не стучит сердце при виде прелестной женщины? – я поднял кубок. – За их здоровье, господин Фрагенштайн!

– Они как бедствие для мира, но ведь без этого бедствия не хотелось бы жить, – он стукнул своим кубком о мой, очень легко, чтобы не повредить камни на нём.

Мы выпили, и я перевёл дух и погладил себя по животу.

– Благодарю вас за занимательную беседу, а также превосходное угощение, – сказал я. – Позвольте, однако, с вашего разрешения сейчас удалиться, чтобы допросить Клингбайла.

– Обильный завтрак, выбор напитков, а вы хотите идти в подземелье? – поразился он. – Лучше сознайтесь, что бы вы сказали о визите к неким прекрасным дамам?

– Может позже. – Я встал со стула. – Хоть вы сами понимаете, что этот выбор я делаю вопреки собственному сердцу. – Я улыбнулся. – Соблаговолите выписать мне бумаги?

– Раз такова ваша воля, – сказал он. – Впрочем, я сам отведу вас и присмотрю, чтобы приняли вас так, как подобает.

Я не имел ничего против общества Гриффо, тем более зная, что когда дойдёт до допроса, то просто попрошу его покинуть камеру. Он мог быть важной шишкой в этом городе, но никто не будет присутствовать при следствии без приглашения инквизитора.

Выражение «нижняя башня» наводило на мысль, что тюрьма находится в здании, состоящем из соответствующего помещения, расположенного на первом этаже, верхней башни и самой нижней башни. Кто-то мог бы даже вообразить себе стрельчатое строение, где в поднебесных камерах отчаявшиеся узники высматривали орлов, которые унесут их из неволи. Ничего более ошибочного, дети мои! Строительство добротной башни требовало найма опытных архитекторов, хороших каменщиков, заготовки качественных камней или кирпичей и подготовки раствора настолько крепкого, чтобы гарантировал, что вся конструкция не развалится через несколько лет. А это стоило денег. Так зачем же городскому совету было тратить большие суммы на тюрьму? Это здание прилегало к ратуше и было обычным одноэтажным строением. Приговор «верхняя башня» означал, что узники будут находиться в сухих камерах с окнами, позволяющими им видеть мир божий и наслаждаться солнечным светом. Приговор «нижняя башня» означал, что будут они прозябять в подвалах, лишенные свежего воздуха, а также погруженные в вечную тьму.

Но я не предполагал, что регенвалдские подземелья имеют аж два уровня. Потом я узнал, что ещё сто с лишним лет назад на этом месте стояла крепость. Но во время войны город был сожжён, а твердыню сравняли с землей. Зато подземелья остались почти целыми.

Сначала мы спустились в подвал, потом извилистая, длинная лестница привела нас в караульную. Караульная – это громко сказано, поскольку в маленькой коморке сидело два пьяных стражника, которые, увидев Фрагенштайна, попытались как можно быстрее спрятать под стол бутылку. В результате её разбили. Гриффо великодушно притворился, что ничего не заметил.

– Как там Клингбайл? – заговорил он.

– Того, милсдарь! – отозвался младший из стражников. – Как же я ему врезал, господин, тудыть!

– Что такое? – я увидел, что глаза Гриффо сузились в щёлки. На месте стражника я бы задумался над этим фактом.

– Орал, господин, тудыть. – Мужчина замахал руками. – Дык, пошел и ему, бл…дь, того, вмазал и, того, ему сказал, чтоб заткнулся и не булькал! – Он рассмеялся довольным, пьяным смехом. – Хорошо, тудыть, сказал, нет?

Фрагенштайн посмотрел на старшего из стражников.

– Кто это?! Не знаю его.

В его голосе я услышал интонации, которые, – если бы я был младшим стражником, – заставили бы меня взять ноги в руки. Конечно, при условии, что у младшего стражника была хоть капля ума в башке, полной выпивки.

– Я ему пинок, а потом палкой по рылу и, того, снова пинок…

– Господин советник, я уезжал. – Старший караульный несомненно знал, чем это светит. – Я первый день. Неделю меня не было и его не знаю, Богом клянусь. Это новенький…

Гриффо был бледным от бешенства. Челюсти у него ходили, как у охотящегося кота. Он протянул руку.

Старший стражник понял жест и подал окованную железом палку, которая до этого времени стояла, опёртая о стену.

– С первой пи…юлины, того, я ему нос свернул, вторым, того, въе…ал в глаз, а третьим… – хвастался юнец, разгибая в счёте пальцы.

Когда-то я имел честь наблюдать, как епископ Хез-хезрона забавляется игрой в лапту. Его Преосвященство удивил меня метким и мощным ударом битой точно по мячику. Но это было ничто по сравнению с ударом, нанесённым Гриффо. Одним ловким движением палки он сломал стражнику все три вытянутых пальца. Потом двинул с левой и угодил точно в колено. Лишь тогда мужчина начал душераздирающе выть.

– Идём, – приказал я старшему стражнику и потянул его за рукав.

Он послушно пошёл за мной, и когда мы уходили, не слышали ни сопенья, ни стука палки, бьющей по телу, лишь полный боли рёв истязаемого человека. Было любопытно, когда Гриффо утомится и «оно» решит присоединиться к нам. И столь же любопытно было, что останется от стражника. Хоть трудно было не согласиться с тезисом, что он получает лишь то, что в полной мере заслужил.

* * *

В камеру Клингбайла вели дверцы, по покрытому ржавчиной замку я понял, что ими давно не пользуются. Узнику подавали воду и еду через маленькое окошко в стене. Никто не задал себе труда, чтобы его обрешетить, так как даже ребенок не смог бы пролезть через этот проём. Я заглянул и увидел человека, лежащего на каменном помосте у противоположной стены камеры. Помост был шириной едва ли в локоть, поэтому узник, чтобы удержаться на нём, выцарапал дыры между кирпичами, и я видел, что сейчас, во сне, он цепляется ногтями за эти отверстия. Почему он так отчаянно старался удержаться на каменной полке? А потому, что в камере не было пола. А, точнее, наверняка был, но невидимый, покрытый слоем бурого месива. Настолько зловонного, что в какой-то момент мне хотелось отпрянуть от окошка. Месиво состояло из никогда не убиравшихся испражнений приговорённого и сочащейся со стен воды. Благодаря царящей вокруг меня тишине я слышал мерное «кап-кап» капель, стекающих по стенам.

Сын купца Клингбайла лежал, повернувшись лицом к стене, поэтому я видел лишь его спину с выпирающими мослами лопаток и тощие ягодицы, покрытые глубоко въевшейся под кожу грязью. Вдруг он застонал и повернулся. Это порывистое движение привело к тому, что он с плеском упал в отвратительное месиво. Он вскочил почти мгновенно. Нечистоты доходили ему до колен, но я обратил внимание на нечто другое. Так вот, лицо Захария было не просто обезображенным и помеченным сеткой давних шрамов. Через левую щеку, от уголка глаза до подбородка, тянулась отвратительная, воспалённая рана, а нос казался размозжённым. Очевидно, это были следы побоев, которыми хвастался молодой стражник (и за которые как раз получал соразмерную награду от Гриффо).

Молодой Клингбайл качнулся в сторону двери, расплёскивая вокруг вонючую грязь, потом подскользнулся и упал. Скрылся под поверхностью.

– А вот и искупался! – Стоящий рядом со мной мужчина рассмеялся искренним смехом кретина.

– Пошёл! – я оторвался от окошка и подтолкнул стражника. – Вытягивай его!

– Что вы, господин?! – он посмотрел на меня взглядом таким возмущённым, будто я предложил ему заняться содомией с собственным отцом.

Потерявший сознание человек не выдержит без дыхания дольше, чем хватает времени, чтобы произнести три-четыре раза «Отче наш». А я не хотел, чтобы Захарий умер. Он был моей надеждой на полторы тысячи крон. Поэтому Мордимер Маддердин решил позаботиться о своей и так не слишком надежной инвестиции. Одним движением я вывернул стражнику руку, так что он согнулся до самой земли. Он заорал и что-то хрустнуло у него в плече. Я выхватил нож и уколол его в шею.

– Я начну читать «Отче наш». Если после третьего «аминь» здесь не будет узника, то ты умрёшь… – предупредил я.

Я отпустил его, и он отшатнулся к стене.

– Но сапоги, штаны, господин… Провоняют…

– Отче наш, сущий на небесах..! – начал я.

– Уже, уже! – он подскочил к дверям и на кольце с ключами начал искать нужный.

Наконец, железо заскрежетало в замке.

– Осторожно, не сломай, – посоветовал я.

Он проскулил что-то невнятное, повозился ещё немного, а потом вырвал ключ.

– Не тот! – простонал он, глядя на меня с ужасом. Его грубо отёсанное, тупое лицо было преисполнено отчаяния.

– Первый «аминь» минул, – хмыкнул я. – Серебряная крона, если тебе удастся, – добавил я, поскольку старое, доброе правило гласит: «Позволь людям выбирать между палкой и морковкой». Правда, некоторые считали, что достаточно предложить палку либо много палок, но в данном случае я счёл, что стражник достаточно напуган.

Очередной ключ заскрежетал в замке и на этот раз с натугой, но всё-таки повернулся. Раз, и второй. Двери, дёрнутые сильной рукой, пронзительно завизжали. Мужчина соскочил в камеру, разбрызгивая вонючую жижу (я предусмотрительно отступил на шаг), поскользнулся, опрокинулся и окунулся с головой. Вскочил, наверное, ещё быстрее, чем упал, после чего грязно выругался длинной и замысловатой тирадой, фыркая и отплёвываясь одновременно. Он нащупал лежащее на полу тело и вытянул его. Крепко обхватил и перебросил себе через плечо. Донёс до дверей и уронил к моим ногам. В последний момент я подставил ступню, чтобы череп молодого Клингбайла не ударился о камни, а задержался на моем сапоге.

– Получилось, господин. – Стражник с чувством сплюнул чем—то густым и коричневым, а затем обильно высморкался на камни.

Сначала я хотел ему приказать, чтобы он привёл узника в чувство, но решил, что сам сделаю это намного лучше. Я присел на корточки над телом и приложил пальцы к шее Захария. Артерия пульсировала. Пусть слабо, но, всё-таки, пульсировала. Я поразводил его руки, нажал на грудную клетку, а когда его стошнило, и я услышал судорожное дыхание, понял, что все в порядке. Конечно, в порядке, если дело лишь в захлёбании. Но с остальным всё было хуже. Особенно меня беспокоила грязная, огромная рана на лице. Узник искупался в нечистотах и ужасно вонял, поэтому пока я не мог определить, начало ли гнить тело. Если да – дни Захария были сочтены. А из этого следует, что у меня никогда не будет случая пересчитать обещанные полторы тысячи крон. Кроме того, сына купца в камере заморили голодом почти насмерть. Несмотря на то, что он был намного выше меня (и поверьте мне, ваш покорный слуга не относится к карликам), я был почти уверен, что поднял бы его одной рукой.

– Берись, – велел я стражнику, указывая на лежащее на камнях тело.

И тут появился Гриффо. На его обычно бледном лице был кирпичный румянец, а на лбу выступил пот.

– Что с ним? – бросил он.

– Если умрёт, то умрёт, а если выживёт, то жить будет, – я припомнил шутку, когда-то услышанную от студиозов лекарской школы. Хотя – Воистину! – мне было не до смеха, потому что мои полторы тысячи крон как раз валялись и подыхали.

– Я вызову лекаря с Равенсбурга, – пообещал побледневший Фрагенштайн. – Сейчас велю послать за ним.

– А что там, милостивый государь, с молодым? – стражник робким, тихим голосом спросил об участи дружка.

– Упал с лестницы, – холодно сообщил Гриффо. – Да так неудачно, что разбил себе череп.

Мужчина громко сглотнул слюну, а я подумал, что быть подчиненным Фрагенстайна, это действительно нелёгкий кусок хлеба. Не то чтобы я не осуждал неоправданно жестокого поведения стражника, но безжалостность действий Гриффо меня, однако, мягко говоря, поразила. Кроме того, было видно, насколько сильные позиции он занимал в городе, если мог позволить себе безнаказанно убить человека. И это не первого попавшегося нищего или бродягу, а городского стражника при исполнении.

В тюрьме не было лазарета. Я подумал, что мы, инквизиторы, обычно лучше заботимся о задержанных. Но, ведь, часто всё сводится к тому, чтобы заботливо их выходить – с мыслью об очередных допросах. Смерть обвиняемого вследствие пыток или плохого обращения была признаком некомпетентности. Во-первых, тогда закрывался доступ к сведениям, которые он мог бы нам дать, а, во-вторых, дело инквизиторов состояло, всё-таки, не в замучивании допрашиваемого, а в предоставлении ему шанса на спасение и очищение разума от грязи ереси. Верьте мне, я сам видел многих приговорённых, которые со слезами на глазах благодарили инквизиторов за то, что позволили им сохранить надежду на вечную жизнь у небесного алтаря Господа. А цена пронизывающей боли пыток и огненной купели в пламени костра казалась им более чем уместной.

В случае Клингбайла, однако, речь о пытках не шла. Этот человек был истощённым, ослабевшим, больным и полыхающим жаром. Для него нашли маленькую клетушку с лежанкой, и я велел стражникам принести ведро теплой воды, бинты и позвать лекаря (поскольку не хотел терять время, ожидая вызванного Гриффо врача, который мог добраться не ранее, чем через два дня). Прежде чем доктор успел появиться, я обмыл лицо Захария. И то, что я увидел под коркой грязи, мне крайне не понравилось.

Лекарь, как каждый лекарь, был самонадеянным и убежденным в собственной непогрешимости. Кроме того, стражники вытащили его с какой-то попойки, поэтому от него явственно отдавало вином.

– Этому человеку ничего не поможет, – заявил он авторитетным тоном, едва взглянув на лицо Клингбайла.

– Не думаю, – произнёс я.

– И кто же вы, чтобы не думать? – он иронически выделил произнесённые мною слова.

– Всего-навсего простой инквизитор, – ответил я. – Но меня учили основам анатомии человеческого тела, хотя, наверное, я здесь не ровня просвещённым докторам.

Лекарь побледнел. И сдалось мне, столь же мгновенно протрезвел.

– Простите, магистр, – вымолвил он уже не только вежливо, но прямо-таки смиренно. – Но учтите ужасное воспаление раны. Учтите нагноение. Понюхайте!

Мне не надо было приближаться к Захарию, чтобы ощутить тошнотворное зловоние разлагающегося тела. Может ли быть что-то ужаснее, чем гнить заживо в смраде гноя, сочащегося из ран?

– Я могу вырезать больную ткань, но, Бог мне свидетель, я при этом поврежу нервы! Не получится иначе! А если получится, это будет чудом божьим, а не искусством лекаря! Хотя, наверное, даже это не поможет…

– Не поминайте всуе имя Господа Бога нашего, – посоветовал я, и лекарь побледнел еще больше.

Действительно, он был прав. Левая щека Клингбайла была одной воспалённой, загноившейся, вонючей раной. Его можно было оперировать. Однако следствием каждого неосторожного движения ланцетом стал бы лицевой паралич. Впрочем, никогда не узнаешь, удалена ли гниющая плоть полностью, а если нет, тогда пациент, так или иначе, умер бы. А ведь этот самый пациент стоил полторы тысячи крон!

– Я слышал о верном методе, – начал я, – будто бы применяемом в случаях, когда человеческая рука не в состоянии уже ничем помочь.

– Имеете в виду усердную молитву? – подсказал он с энтузиазмом.

Я посмотрел на него тяжелым взглядом.

– Имею в виду личинок плотоядных мух, – пояснил я. – Помещённые в рану, они пожрут лишь больную ткань, оставляя здоровое тело невредимым. Известно, что уже лекари римских легионов применяли этот метод.

– Римляне были врагами Господа нашего!

– А это тут причём? – я пожал плечами. – У врагов также можно учиться. Иль вы не пользуетесь баней? Ведь они придуманы именно римлянами.

– Я не слышал о столь мерзкой процедуре, – надулся лекарь.

Смею думать, он имел в виду личинок мух, а не бани, хотя состояние его одеяния, а также чистота рук и волос указывали на то, что он не слишком часто пользуется благами стирки, а также ванны.

– Значит не только услышите, но и попробуете, – сказал я. – Ну-ка, принимайтесь за работу! Только живо, ибо этот человек не может ждать!

Он посмотрел на меня безумным взглядом, что-то забормотал под нос и выбежал из комнаты. Я присмотрелся к Захарию, который лежал на лежанке, казалось бы, без признаков жизни.

Я подошел, стараясь не дышать носом. У меня чувствительное обоняние, на которое никак не повлияли повседневные труды и тяжкие инквизиторские обязанности. Казалось бы, мой нос привыкнет к смраду нечистот, вони немытых тел, зловонию гниющих ран, запаху крови и блевотины. Ничего подобного: не привык.

Я приложил ладонь к груди Клингбайла и ощутил, как бьётся его сердце. Пусть слабо, но бьётся. Человеку, который меня нанял, повезло, что он не видел своего сына в эту минуту. Мало того, что у Захария одна щека почти сгнила, а вторая была изуродована старыми шрамами, так ещё и всё тело было таким исхудавшим, что, казалось, суставы проткнут пергаментную, размягшую от сырости и сморщенную кожу.

– Безносая, – сказал я, конечно, скорее себе, чем ему. – Выглядишь как Безносая, сын мой.

И тогда, можете верить или нет, веки человека, который производил впечатление трупа, поднялись. Точнее, поднялось правое, незаплывшее опухолью.

– Безносый, – пробормотал он невнятно. – Раз так, то Безносый.

И сразу после этого его глаза вновь закрылись.

– Вот тебе и поговорили, Безносый, – пробормотал я, но меня поразило, что в том состоянии, в каком был, он пришёл в себя, пусть на столь краткий миг.

***

Купец ждал меня в своём доме, но я пошел туда лишь в сумерках, чтобы не привлекать особого внимания. Я не заметил, чтобы за мной следили, хотя, конечно, нельзя было исключить, что кто-то из людей Гриффо наблюдал за входящими в дом Клингбайла и выходящими из него. Однако и прятаться я не намеревался, поскольку разговор с отцом жертвы колдовства был совершенно естественной частью расследования.

– Признаюсь откровенно, господин Клингбайл, я не понимаю. Мало того, я склонен сказать: ничего не понимаю.

– Чего же это?

– Гриффо ненавидит вашего сына. Однако же, он не возражал против осуждения его к тюремному заключению, вместо того, чтобы требовать смертной казни.

– Не знаю, что хуже, – прервал меня купец.

– Хорошо. Скажем, горячая ненависть сменилась в его сердце холодной жаждой изощрённой мести. Он желал видеть врага не на виселице, а гниющим в подземелье. Страдающего не два патера [16]16
  [16] «Патер ностер» (лат.) или «Отче наш» – молитва; здесь – единица времени. На чтение её уходит около 25 секунд.


[Закрыть], а целые года. Но как вы объясните то, что он забил насмерть стражника, ранившего вашего сына? Что за свой счёт доставил известного лекаря из Равенсбурга?

– Хотел вам угодить, – хмыкнул Клингбайл.

– Нет. – Я покрутил головой. – Когда узнал, что ваш сын был избит, он на самом деле был взбешён. Впрочем, формулировка «был взбешён» слишком мягкая. Он забил стражника. Абсолютно намеренно забил палкой как бешеного пса.

– Если хотите вызвать у меня жалость, не на того напали, – буркнул он.

– Не собираюсь вызывать в вас жалость. – Я пожал плечами. – Представляю вам факты.

– Продолжайте.

– Я узнал и о другом. Захарию давали больше еды, чем другим узникам. Кроме того, ежемесячно в камеру приходил лекарь. Смею думать, кто-то хотел, чтобы ваш сын страдал, но, в то же время, кто-то очень не хотел, чтобы ваш сын умер. И у меня ощущение, что это тот же самый «кто-то».

– Цель? – коротко спросил он.

– Именно, – сказал я. – Вот в чём вопрос! Что-то мне говорит, что тут нечто большее, чем простое желание наблюдать за униженным и страдающим врагом. В конце концов, он должен был считаться с тем, что вам удастся выхлопотать помилование сыну. Вы ведь писали в имперскую канцелярию, а все мы знаем, что у Пресветлого Властителя большое сердце.

Пресветлый Властитель как раз имел мало общего с помилованиями, поскольку все зависело от его министров и секретарей, представляющих документы на подпись. Тем не менее, однако, слышали о показательных проявлениях милосердия императора. Пару лет назад он даже повелел выпустить всех заключённых, осужденных за мелкие преступления. Подобный акт милосердия не коснулся бы, правда, Захария, но означал одно: Гриффо Фрагенштайн не мог быть уверен, не попадёт ли вдруг в Регенвалде письмо с имперской печатью, повелевающее освободить узника. И тогда противление императорской воле было бы невозможным. Разве что дерзкий бунтовщик захотел бы поменяться с Захарием местами и разместиться в камере нижней башни.

– Люди глупы, господин Маддердин. Не оценивайте всех по себе. Не думайте, что они руководствуются рассудком и заглядывают вперёд…

Эти слова поразительно напоминали предостережение, которое я получил перед выездом от Генриха Поммела. И, наверное, в них было немало истины. Только вот, у меня была возможность узнать Гриффо Фрагенштайна. Он был богатым купцом, известным совершением удачных и выгодных сделок. Такие люди не зарабатывают состояние, не заглядывая в будущее и не анализируя операции конкурентов. Я сказал об этом Клингбайлу.

– Трудно с вами не согласиться, господин Маддердин. Однако, я по—прежнему не понимаю, куда вы клоните.

– Гриффо нужен живой Захарий. Измученный, униженный, мало того, даже не в своём уме, но всё-таки живой. Зачем?

– Вы мне ответьте, – буркнул он раздражённо. – В конце концов, я за это плачу.

Я покачал головой.

– «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» [17]17
  [17] От Иоанна, 8:32.


[Закрыть], – ответил я словами Писания, имея в виду то, что когда узнаю правду, сын Клингбайла сможет насладиться свободой. Купец понял мои слова.

– Да поможет вам Бог, – произнёс он.

– Господин Клингбайл, до сих пор я занимался вашим сыном. К счастью, пока он в безопасности и ему ничего не грозит, кроме болезни, с которой, будем надеяться, он справится. Сейчас я должен заняться кое-кем другим. Что вы знаете о сестре Гриффо?

– О Паулине? Здесь все всё знают, господин Маддердин. И, конечно, все сказали бы вам то же самое. Упрямая будто осёл, пустая как бочка из-под квашеной капусты. Пренебрегала теми, кто не мог быть ей полезен. Никого не уважала, а ноги раздвигала перед каждым, кто ей приглянулся.

– Ну, это всё я знаю, – улыбнулся я. – Как долго ваш сын с ней встречался? Он любил её?

– Любил, – ответил купец после длинной паузы. – Знал обо всём, но всё-таки любил.

– Возжелал сугубого, кто знает, может и супружества, она не согласилась, и тогда он её зарезал. А?

– Вы должны защищать моего сына или обвинять его? – он угрюмо посмотрел на меня.

– Я должен отыскать правду, – мягко напомнил я ему. – Кроме того, ведь именно в этом он признался. Не так ли?

– Признался! – фыркнул Клингбайл. – Хороший палач заставит допрашиваемого признаться даже в том, что он зелёный осёл в розовые крапинки!

– Ну, хорошо! – я рассмеялся шутке и решил, что запомню её. Но тотчас посерьёзнел: – Вашего сына не пытали. Вы же знаете… Он по собственной воле всё рассказал и сознался в убийстве.

– Нет, – купец ответил ясно и решительно. – Я никогда в это не поверю.

– Подожду, пока придёт в себя, и поговорю с ним, – сказал я. – Только не знаю, изменит ли это хоть что-нибудь. У неё были друзья? – я вернулся к Паулине. – Или наперсница сердечных тайн?

– Она не любила людей, господин Маддердин, – он покачал головой. – Я не слышал ни о ком таком. Лишь Гриффо по-настоящему был близок с ней. Разные вещи люди болтали об этой парочке…

А-а, такие дела, – пробурчал я минуту спустя. Кровосмешение было грехом и преступлением может и не повсеместным, но слышали там и тут о братьях и сёстрах, живущих как мужья с жёнами, об отцах, блудливо шалящих с дочками. Не говоря уже о греховных отношениях, связывающих кузенов, а также шашнях отчимов с падчерицами или мачех с пасынками. В некоторых случаях такие отношения карались смертью, в других хватало порки и публичного покаяния. Однако Гриффо и Паулина, раз имели общего отца, были бы заклеймены и повешены, если бы только их греховные делишки раскрылись. При условии, что кровосмешение в их случае действительно имело место, а не было лишь выдумкой завистников и клеветников.

– У них был общий отец, правда? – Он кивнул.

– А мать? Где её мать?

– Шлюха шлюху родила. – Он скривился. – Граф путешествовал с миссией Пресветлого Владыки к персидскому шаху. Год его не было, и привёз младенца. Мать будто бы умерла при родах.

– Персиянка?

– Чёрт её знает! Может и так, – добавил он, минуту подумав. – Паулина была смуглой, черноволосой, с огромными, тёмными глазами. Нравилась, поскольку у нас таких женщин мало …

– Так вы думаете, что Гриффо убил сестру из мести за то, что изменила ему с вашим сыном?

Он угрюмо кивнул головой.

– Нет, господин Клингбайл, – я должен был развеять его иллюзии. – Фрагенштайн был тогда на приёме, организованном купеческой гильдией из Мистатда. У него несколько десятков свидетелей. А учитывая тот факт, что он там выступал, трудно подозревать, что его плохо запомнили…

– Он нанял убийцу.

– Вверяя кому-то тайну, вы вверяете ему собственную жизнь, – ответил я словами пословицы. – Не думаю, чтобы он был настолько опрометчивым.

– Идите уж себе, – раздражённый Клингбайл махнул рукой. – Я ошибался, думая, что вы добросовестно займетесь делом.

– Поостерегитесь, не скажите чего-нибудь, о чём бы потом пожалели. – Я посмотрел на него, и он смешался.

– Извините, – вздохнул он через минуту и опёрся подбородком о кулаки. – Сам не знаю, что делать.

– Так я вам скажу, – вымолвил я. – Приставьте к сыну доверенного человека. Пусть бдит около ложа днём и ночью. И пусть это будет кто-то, кто не побоится применить оружие.

– Думаете, что…

– Ничего я не думаю. Знаю только, что Бог помогает тем, кто сам способен себе помочь.

***

Следующие три дня у меня почти не было работы. Я навещал Захария, чтобы оценить результаты лечения, и познакомился с лекарем из Равенсбурга, костлявым, бодрым старичком, который похвалил предложенный мною метод.

– П'ек'асно, п'ек'асно, – он дружески похлопал меня по плечу. – Такой молодой, а голова ва'ит…

Вообще-то, я не переношу прикосновений чужих людей, но на этот раз я улыбнулся, поскольку в этом фамильярном жесте, на самом деле, совсем не было панибратства, а только признание старшего, опытного человека, который видел во мне не инквизитора, а чуть ли не коллегу по профессии.

– Думаете, он выживет?

– А-а, это уже совсем д'угое дело, – ответил он, – ибо по опыту мы хо'ошо знаем, что даже п'именение надлежащей п'оцеду'ы совсем не обязательно поможет пациенту. А здесь дела зашли слишком далеко…

Я посмотрел на жирных личинок, копошащихся в ране, и отвёл взгляд.

– Красивым то он уже никогда не будет, – пробормотал я.

– Моя задача сох'анить ему жизнь, а не беспокоиться о его к'асоте. – Он махнул рукой. – Но что п'авда, то п'авда.

Также за Захарием посменно приглядывали двое людей Клингбайла (производили впечатление крепких, тёртых мужиков), а также девка-прислужница, видать обученная присмотру за больными; я видел, как она ловко кормит находящегося без сознания жирным бульоном и как умело меняет жутко воняющие бинты.

Наконец, на четвёртый день сын купца пришёл в себя настолько, что я понял – с ним можно будет обменяться парой слов. Я приказал всем покинуть комнату.

– Помогаю твоему отцу, Захарий, – сказал я. – Меня зовут Мордимер Маддердин и я инквизитор из Равенсбурга.

– Значит, уже знаете? – прошептал он.

– Знаю, – подтвердил я, не имея понятия, о чём он. – Но ты должен мне всё сам рассказать.

Я видел, что он хотел покачать головой, но сил не хватило. Он лишь смежил веки.

– Убьют… отца, если расскажу.

Я услышал всего два предложения из его уст, но сразу понял, что дело может быть действительно серьезным. Ибо, во-первых, Захарий счёл, что присутствие инквизитора не является чем-то необычным, во-вторых, он отчётливо дал понять, что до сих пор не говорил правды, поскольку за раскрытие этой самой правды ему пригрозили смертью отца. Главным образом, меня интересовала первая проблема. Почему молодой Клингбайл счёл участие инквизитора в следствии обоснованным?

– Никто ему не причинит вреда, – пообещал я, выделяя каждое слово. – А Паулина, – добавил я, – не была тем, за кого себя выдавала, правда? – Спрашивая наугад, я, должно быть, угадал, поскольку его глаза сузились. Он тяжело засопел, потом застонал, видимо, разболелась рана.