Текст книги "Молот Ведьм"

Автор книги: Яцек Пекара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Не принимайте это на свой счёт. – Он махнул рукой. – Может… – Он осмотрелся по комнате, как бы раздумывая, что мне предложить, но в результате ничего не нашёл и махнул рукой повторно.

– Итак? – подсказал я. – Шульмастер?

– Бывал, бывал. – Он поудобнее разместился на подушках и вытянул худые, отмеченные голубыми венами ноги. – Снимите мне, пожалуйста, пулены, – добавил он. – Мне тяжело нагибаться. Я вздохнул и исполнил его желание. Он зашевелил искривленными пальцами.

– Сразу легче, – пробормотал он. – У Шульмастера болела дочка, – объяснил он. – Но иногда даже медицинский гений немногим может помочь. Ибо, видите ли, медицина… – Он поднял указательный палец и явно готовился к какому-то выступлению.

– Чем болела? – прервал я его. Он фыркнул недовольно и засмотрелся в какую-то точку над моей головой.

– Обмороки, – произнёс он. – Общая слабость организма, нежелание есть. Впадала в сон, напоминающий летаргический. Потом даже не вставала с постели. Жаль девушку, так как она единственная дочь, и старый хотел удачно выдать её замуж. Он закашлял, харкнул и сплюнул в сторону ночного горшка. Не попал, и жёлто-коричневая мокрота прилипла к металлической ручке.

– Вы поставили диагноз? – спросил я.

– Ха, даже много диагнозов! – он почти крикнул шутливым тоном. – Жаль только, что ни один не был верным. Ну я и перестал её лечить, видя, что толку от меня нет.

– Не чувствуете ответственности за пациента?

– О какой ответственности врача за пациента может идти речь? Кроме, разумеется, моральной? – возмутился он. – Но неучи и профаны желают иметь право обвинять нас, опытных лекарей, в недостаточном мастерстве. Операция может удаться или нет, а простонародью нельзя судить, «что могло бы быть, если бы». Поверьте мне, – он покачал пальцем, – на слово, что даже через сотни лет ничего не изменится. Поскольку именно доктор является господином жизни и смерти, и руки прочь кого-либо от суда над ним.

– Только Бог Всемогущий является господином жизни и смерти, – тихо сказал я. – Не забывайте об этом, будьте добры. Мне были отвратительны его убеждения, и я мог лишь утешаться тем, что они также были отвратительны сильным мира сего. Не раз и не два слышали о лекаре, выпоротом или даже повешенном своим могущественным пациентом, и следует признать, что именно такое поведение приводило остальной врачебный сброд к некоторой трезвости взглядов. Поскольку по отношению к врачам следует использовать на смену кнут или ещё больше кнута. Только тогда их можно склонить к постановке правильных диагнозов и проведению операций со вниманием. Впрочем, бывают исключения, но…

– Я-я-я, – стал заикаться он. – Конечно, я ни в чём не хотел проявить неуважения к религии…

– Хотеть, это уж так, как проявить, – сказал я мягко. – Ибо в этом случае намерение и поступок суть одно. Но вернёмся к девушке…

– Так точно, господин Маддердин. Однако может присядете? Паллак как-то явно присмирел, а я только покрутил головой отрицательно, не желая проверять прочность поломанного табурета.

– Я только хотел сказать, – продолжил он немного погодя. – Что современная медицина была бессильна против болезни этого ребёнка. Никакие отвары, микстуры, мази, порошки и таблетки не помогали. И поверьте мне, я попробовал их много.

– Догадываюсь, – Я покачал головой, сочувствуя бедной девушке, ставшей объектом медицинских экспериментов. – Сколько ей было лет, когда это началось? Он начал что-то подсчитывать, помогая себе пальцами. Беззвучно пошевелил губами, сам себе поддакнул и наконец громко сказал.

– Тринадцать. Я покачал головой, поскольку всё сходилось. В возрасте двенадцати, тринадцати или четырнадцати лет большинство девочек входят в женский возраст со всеми физическими проявлениями этих изменений. Именно тогда у некоторых обнаруживались некие способности. А говоря точнее, некое проклятие, против которого не было действенного лекарства. Кроме самого радикального из решений.

– Спасибо, – сказал я и кивнул ему.

– Надеюсь, что вам помог, – крикнул он, когда я выходил.

Я кивнул сам себе и открыл дверь. У меня уже была конкретика, которая нуждалась лишь в наглядном подтверждении.

***

В дом Шульмастера я собрался точно на третий день после смерти господина бургграфа. Если у моей концепции был смысл, то дочка купца как раз должна лежать без сознания в постели, в близком к летаргии сне.

Сегодня страж при воротах (а волей судьбы это был тот же человек, что и в последний раз) начал торопливо открывать калитку, как только увидел, что я подхожу. Я улыбнулся ему и одарил тригрошиком, который он принял с глубоким поклоном.

– Уже веду вашу вельможность. Уже, уже, уже прямо сейчас…

Владельца складов древесины и лесопилок я нашёл на этот раз не в кухне, а в богато устроенных апартаментах на первом этаже дома. Сидел за огромным, дубовым письменным столом и что-то записывал на пергаменте. Перед ним были разложены счётные книги. Он нахмурил брови, когда увидел меня.

– Здравствуйте, – произнёс он очень сдержанным тоном. – Простите, но я крайне занят.

Я пододвинул себе стул, поскольку раз он не был достаточно вежлив, чтобы мне его предложить, пришлось обслуживать себя самому. Сел напротив.

– Ничего, – возразил я. – Счета подождут.

– Раз так говорите… – Он тяжело осел на стуле, не сводя с меня взгляда. – Чем могу вам служить?

– Уважаемый господин Шульмастер, если можно мне так обращаться, – начал я. – Ваша хитрость наполнила меня уважением.

– Что такое? – Он снова нахмурил брови. На этот раз так сильно, что они соединились у него в толстую букву V над носом.

– Вам почти удалось провести меня, – я развёл руками. – Эти следы от женщины, не слишком бросающиеся в глаза, но всё-таки достаточно заметные, чтобы я их нашёл… Нашёл и начал искать ветра в поле. Ну и сказочка о побеге горничной. Что вы с ней сделали? Отослали куда-нибудь? Убили и похоронили? Утопили в реке? Действительно искренне поздравляю.

– По-прежнему не понимаю, о чём говорите, магистр. – Он сгорбился и сложил ладони на столе. Даже пальцы у него не задрожали.

– Меня уже не удивляет, что вы являетесь одним из самых больших владельцев лесопилок и складов с древесиной. Мне прямо жаль, что вы не стали делать карьеру в Хезе.

– Как-то справляюсь, – буркнул он. – И мне хорошо здесь, где я есть.

– Только вы совершили одну ошибку, – сказал я. – Но прежде чем мы к ней перейдём, я расскажу вам одну сказочку. Вы любите сказочки, Шульмастер?

Он смотрел на меня насупленным, мрачным взглядом, но даже не думал отозваться

– Так вот, в маленьком городке украли из церкви золотую дароносицу. Никак не могли найти виновного, пока не прибыл один скромный человек с некоторой врождённой сообразительностью. Ключарю, которого подозревали в краже, он велел провести его по городу и показать улицы и дома.

Шульмастер слушал с неподвижным лицом.

– После этой столь приятной прогулки и расспросов других жителей приезжий сориентировался, что ключарь не показал ему только одну-единственную улицу. Улицу, на которой жила его кузина. В доме которой, после интенсивных поисков, нашли что? Золотую дароносицу из церкви. Ворам отрубили святотатственные кисти рук и повесили их на городской заставе, так что всё закончилось счастливо. Вы знаете, для чего я это всё говорю, правда? Когда я спрашивал об известных докторах, надо было сообщить имя Гвидиуша Паллака, который так часто навещал ваш дом… А вы назвали всех, но только не его. Да-ааа, а я между тем мило посудачил со старым господином…

Сейчас уже пальцы купца явно задрожали, а по лицу пробежала гримаса страха.

– Кому вы оставите состояние? – вежливо спросил я. – Принимая, разумеется, что инквизиторский суд окажется настолько милосердным, что его не конфискует? Дочке, ведь, нет, по очевидной причине…

Я знал, что в молодости Шульмастер был лесорубом. Всё-таки, у него были здоровенные плечища, а кулаки как буханки хлеба (знаю, что преувеличиваю, но ведь фраза «кулаки как большие булки» звучит слишком смешно). Однако неужели он думал, что стареющий купец может представлять угрозу выученному инквизитору? Прежде чем он смог броситься на меня, я схватил лежащий за моей спиной нож для резки хлеба и прибил кисть его левой руки к столу. Он крикнул и схватил ручку ножа правой рукой, но тогда я ударил его кулаком в основание носа. Его зрачки закатились внутрь черепа, и он свалился на пол. Остриё ножа разодрало ему кисть, так что она была разрезана пополам между указательным и средним пальцами. Я подошёл, несколькими пинками перевернул его на живот и связал ему руки за спиной.

Я не думал, что кто-то слышал крик и грохот падающего тела, ибо насколько я заметил, прислуги поблизости не было, когда входил в его покои. Я знал, что после удара в основание носа он не скоро придёт в себя, но на всякий случай собрал кучу тряпок и засунул ему в рот, крепко потом привязав этот импровизированный кляп. Я лишь надеялся, что у него нет насморка, и он может дышать носом, поскольку искренне желал, чтобы он смог принять участие в процессе. Не говоря уже о том, что если бы он задохнулся, я сам бы себя отругал за вопиющий недостаток профессионализма.

Я раздумывал, имела ли шанс на удачу затея Шульмастера. Несомненно, если бы речь шла о городской или Разбойной страже. Они бы живо понеслись галопом за горничной Каей, которая уже несомненно наблюдала за угрями со дна. Мне же приходилось искать другие решения, несмотря на то, что купец был достаточно смекалистым, чтобы не выгораживать себя в моих глазах. Он ведь явно подводил к тому, что это его горничная могла навести чары и отомстить за несправедливую смерть любовника. Но, между нами говоря, ему немногое грозило за то, что кто-то из его домочадцев занимался тёмным искусством. Инквизиция много лет уже не была слишком радикальной в работе как раньше, и не думаю, чтобы Шульмастеру грозило что-то большее, чем церковное покаяние за то, что бездействием допустил настолько недостойные действия в собственном доме. Сейчас меня ожидала лишь прогулка в спальню болезненной дочки Шульмастера. Я знал, что за болезнь её мучает и собирался помочь ей решительно и окончательно победить этот недуг.

На моём пути стоял не кто иной, как борец Финнеас. Он бдел у двери в спальню и как только услышал шаги, встал готовый к схватке. На этот раз он не был полуобнажённым и намазанным маслом, а одетым в простой, рабочий кафтан. На кулаках были кожаные ленты, ощетинившиеся железными шипами. Он мерзко улыбнулся, и его идущий от уха до рта шрам передвинулся.

– И что, красавчик? – спросил я. – Собираешься меня остановить? Он улыбнулся ещё шире, но ничего не сказал.

– Я милосердный человек, – произнёс я. – Люблю совершать добрые поступки. И поэтому дам тебе спокойно уйти, хотя ты совершил ошибку и проявил легкомыслие, вставая на моём пути.

По-прежнему без слов он сделал шаг в мою сторону. Что же, я счёл, что он не заинтересовался предложением, поэтому бросил в него ножом, спрятанным в рукаве мантии. Он с грохотом свалился на пол. И с глупым выражением лица. И с открытым ртом, откуда тянулась струйка крови. Я подошёл, выдернул из его шеи остриё, а потом вытер его о собственный кафтан борца. Я любил этот нож, он был по руке, хорошо сбалансирован, и я не собирался с ним расставаться. Финнеас всё ещё жил, но тщетно пытался вздохнуть, смотря на меня вытаращенными глазами, а пальцами скребя доски пола. Я знал, что он уже готовится к переходу на ту сторону, поэтому оставил его в покое и нажал ручку двери, ведущей в спальню дочки Шульмастера. Мне не было нужды убивать Финнеаса. Я мог его оглушить или ранить. Но, во-первых, не люблю оставлять за спиной людей, которые могут прийти в себя и появиться в самый неожиданный момент. Тем более, что я отдавал себе отчёт, что вскоре стану безоружным, будто новорождённый котёнок. Во-вторых, я лояльно и великодушно предостерёг Финнеаса, давая ему шанс уйти, но он предпочёл начать потасовку. И, наконец, в-третьих, я не забыл, что из-за него проиграл сто крон в пари со Шпрингером. Может здесь и не совсем вина самого борца, но я не мог избавиться от чувства в некотором роде инстинктивной, хотя несомненно достойной сожаления, неприязни. Я вошёл в маленькую комнатку, в которой на кровати лежала шестнадцатилетняя на вид девушка с худощавым личиком и жидкими волосами. Я сел на стул напротив и присмотрелся к её бледному, осунувшемуся лицу. Жёлтые волосы слиплись в сосульки, а скуловые кости, казалось, пробьют пергаментную кожу. Хрупкие ладони лежали на постели будто крылья мёртвой птицы. Каждый человек, даже спящий самым крепким и самым спокойным сном, совершает какие-то жесты или движения. Временами у него дрогнет веко, задрожат губы, он чмокнет или оближет губы, глубже вздохнёт, пошевелит пальцами. Тем временем девушка выглядела мёртвой. Однако без всякого сомнения мёртвой не была. Я приставил к её губам полированный, серебряный кубок и увидел, что поверхность металла запотела. Она жила и дышала, хотя это дыхание было едва заметным.

– Ну что ж, малышка, – сказал я больше себе, чем ей. – Ты в дороге, а я сделаю всё, чтобы ты никогда с неё не вернулась.

Конечно, вот она лежала передо мной совершенно беззащитной, и я мог убить её тело, сжечь его, как-нибудь уничтожить. Но это было бы неправильным решением. Странствующий дух младшей Шульмастеровой тотчас бы сориентировался, что тело, в которое ему возвращаться, оказалось в опасности. Скорее всего, он бы не успел вернуться и его защитить, но мог бы проникнуть в другого человека. В кого-то слабого, больного или пьяного. В кого-то неготового сопротивляться. И завладел бы этим телом, уничтожая душу жертвы. Я не мог этого допустить. Было только одно-единственное спасение. Возвращающийся дух девушки не должен попасть в её тело. Тогда он будет блуждать, искать, всё больше ослабевая и сильнее отчаиваясь, пока не ослабнет и не исчезнет где-то в мрачной пустоте, возможно становясь кормом для других, более могущественных созданий. В любом случае, он никогда не решиться завладеть кем-то другим, пока у него будет пусть самая слабая надежда найти собственное тело. Сам метод борьбы с так называемыми «странствующими ведьмами» был известен издавна. Но применяли его неохотно. Обычно инквизиторы предпочитали уничтожать тело ведьмы, рассчитывая, что у неё будут проблемы с овладением кем-то, или же это овладение принесёт ей проблемы. Конечно, дух мог попробовать напасть на инквизитора, но мы знали способ защиты от «ведьминой метки», поэтому не боялись его. Однако сложно было не заметить, что такое решение было несколько половинчатым. Уничтожение внешней оболочки не уничтожало самого зла, которое таилось в душе, а не в теле. Поэтому я решил выбрать более трудный путь. И что там говорить, любезные мои, значительно более болезненный для вашего покорного слуги.

Я отодвинул стул и стал на колени на пол, прямо возле кровати. Сложил руки для молитвы и глубоко вздохнул. – Отче наш, – начал я, – сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя как на небе, так и на земле. Я закрыл глаза и мало-помалу чувствовал, что на меня нисходит Сила. Несмотря на зажмуренные, аж до боли, веки, я начинал видеть. Стены комнаты светились обжигающим багрянцем. Этот багрянец выползал также из меня и окутывал тело девушки огненным саваном. – Хлеб наш насущный дай нам на сей день; и дай нам также силы, дабы не прощали мы должникам нашим. Я уже не видел лежащего на кровати белого, девичьего тела. В брызгах багрянца, как сквозь туман, я различал извивающийся мрачный силуэт. Вся картинка мигала, тряслась и изменялась, но я знал, что должен выдержать. Помимо всего, как обычно появилась сестра молитвы – боль. Как обычно он пришла в самый неожиданный момент. Как обычно тогда, когда у меня зарождалась надежда, что на этот раз боль меня минует. Как обычно она вошла в меня, будто галера с поднятыми багряными парусами. Была такой сильной, что у меня едва не остановилось дыхание, и я чуть не прервал молиться. Казалось, она достигала до каждого закутка моего тела, разрывая их в клочки. Тошнота ударяла волнами, приносимыми выбросами боли. – И позволь нам дать отпор искушению, а зло пусть пресмыкается в прахе у ног наших. Аминь. – простонал я. Боль уже не била волнами. Она не прекращалась и усиливалась. Каждую минуту мне казалось, что ужаснее быть не может, но она – вопреки всем надеждам – становилась ещё огромнее. Кровать, на которой лежала девушка, была окружена огненнокрасным свечением. Но рядом, надо мной и вокруг меня, появились странные фигуры. Я старался не концентрировать на них взгляда. Я хорошо знал, что если всмотрюсь в какой-нибудь элемент, фрагмент этой реальности-нереальности, то чем сильнее буду пытаться его разглядеть, тем быстрее она расплывётся и исчезнет. Образы проплывали сквозь меня, а я продолжал молиться и временами видел себя самого, будто наблюдал сверху тёмную, коленопреклонённую фигуру, пульсирующую багрянцем боли.

– Отче наш… – я начал снова, хотя молитва не приносила облегчения, а лишь усиливала разрывающую боль. Я забылся в страданиях. В какой-то момент, слава Богу, боль перестала нарастать, и от того, что она продолжалась на том же уровне, казалось, становится легче, хоть этот уровень не вообразить и не описать. Мне пришлось троекратно повторить молитву, прежде чем я увидел, как пламенные языки, окружающие кровать, крепнут во что-то, что напоминало сверкающий, ядовито красный, но вместе с тем почти прозрачный камень. Сейчас ведьма была уже окружена святой аурой, которая не позволит её духу добраться до покинутого тела или почувствовать его. Я также заметил пульсирующую, жёлтую ниточку, идущую изо рта девушки куда-то в неверную темноту. Я направил мысль и взор вслед за этой нитью и вдруг, меня будто толкнула сила великана, я оказался над Биаррицем, наблюдая чёрный, свитый из густого дыма силуэт, из которого исходили чистое зло и ненависть. В этом мрачном тумане я также видел окончание жёлтой нити. Но надо было возвращаться. Меня занесло слишком далеко и я знал, что мне нельзя смотреть в сторону кружащихся недалеко существ, которых невозможно описать словами. Эти чудовища, без выраженной формы и цвета, поднимались над землёй, лениво плывя в воздухе. Каждый, даже самый краткий взгляд в их сторону рождал ужас, преодолеть который мне позволяла только молитва. Я молился, и мне казалось, что я уже весь слеплен из одной боли. Но если бы я прервал литанию именно в этот момент, кто знает, не оказался бы я в поле зрения этих бесформенных монстров. А одна мысль, что кто-то из них мог бы посмотреть на меня, вызывала приступ паники. Хватило одного желания вернуться, чтобы я снова оказался в комнате девушки. Багряная аура около её кровати сгустилась так сильно, что я знал – молитву можно прервать. – Аминь, – сказал я, открывая глаза. Я снова видел лишь бледную, исхудавшую девушку, лежащую в белой постели. Призраки, кошмары и цвета исчезли. Также исчезла боль. Осталась только нечеловеческая усталость, такая сильная, что я был не в состоянии встать с колен, и упал, ударяясь головой о деревянный пол. Меня вырвало под себя. Раз, второй и третий. Меня рвало так долго, пока не пошла одна желчь, оставляя горький, жгучий привкус в горле и на языке. А потом у меня не было сил даже двинуться, и я свернулся в клубок в собственной рвоте. Обхватил колена руками и, несмотря на пронзительный холод, заснул.

***

Мы сидели в покоях Шпрингера, и я сказал ему, что сделал, и объяснил, что требует от меня инквизиторский долг.

– Мордимер, вы знаете, что будет… – тихо сказал Шпрингер.

– Будет закон и справедливость, – ответил я. – Исполнится Божья воля.

– Какой ценой? – горько спросил он. – Вы разумный человек и знаете, что когда Инквизиция возьмётся за Биарриц, немного от нас останется. Он преувеличивал. Но обычные люди всегда преувеличивают, когда говорят о Святой Службе и её тяжком долге. Да, допросы, следствие, расследования – неприятная вещь, тем более, что не все братья способны отсеять зёрна от плевел. Но мы были уже далеки от времён ошибок и извращений, когда целые города пустели под напором жара инквизиторских сердец.

– Вы мне нравитесь, Шпрингер, – сказал я. – На самом деле. А тут нет ничего личного. Это только служебный долг. Вы требуете от меня, дабы я утаил, что дочь одного из самых уважаемых купцов города была ведьмой? Задайте себе вопрос: у кого она научилась тёмному искусству? Кто ей помогал? Кто её защищал? Кто согрешил деянием, а кто недосмотром? Не считаете, что долг каждого человека, любящего Господа, это найти ответ? Он низко опустил голову, и его руки дрожали, когда он положил их на стол.

– А если никто? Вы сами говорили, что это может быть врождённой способностью…

– Может да, может нет, – оборвал я его. – И как раз это следует установить.

– Вы знаете, что мне не в чем себя упрекнуть, – сказал он. – Но мне жаль город. Всё уже будет не так, как раньше, когда закончатся процессы.

– Это правда. – Согласился я с такой постановкой вопроса.

– Граждане Биаррица… – Он всё время смотрел на свои руки. – Несомненно были бы готовы на большие жертвы, лишь бы только их не коснулось несчастье.

– Насколько большие? – спросил я, поскольку меня интересовала степень решимости почтенных горожан.

– Думаю, что человек, который бы отменил катаклизм, мог бы рассчитывать на многое. – Он поднял голову и посмотрел на меня. – Может даже на двадцать тысяч крон? Я покачал головой. Это была огромная сумма. Просто невообразимая для вашего покорного слуги. Тем более что в процессе торгов её можно было удвоить. Это количество могло превратиться в дом в Хезе и достойное сельское владение. Но идеи нельзя купить за деньги. Ваш покорный слуга всегда был лишь простодушным, наивным человеком, не справляющимся с тяготами повседневной жизни. Даже если весь оркестр фальшивил, я старался играть чисто, так, как эту чистоту понимал своим скудным умом.

– Я не слышал этих слов, господин Шпрингер, – сказал я. – Не ухудшайте своей ситуации, делая недостойное предложение. Несчастья в этом городе начались тогда, когда кто-то начал заниматься чёрной магией. Сейчас для вас наступает время очищения. Может болезненное, но спасительное. Поймёте это когда-нибудь. И уже не будете путать лекарство с болезнью. Он покачал головой неубеждённый, а потом встал. Сгорбившийся, с посеревшим от печали лицом.

– Я знал вас столько лет и думал, что вы добрый человек, хотя и инквизитор.

– Я не добрый человек, – возразил я. – Я слуга Божий, молот ведьм и меч в руке Ангелов. Вы это должны знать, господин Шпрингер. Вы всегда это должны знать. Он долго на меня смотрел, а потом повернулся и вышел из покоев, тихо закрывая за собой двери. Я зал кубок с вином и подошёл к окну. Со второго этажа открывался вид на Биарриц: дома, улицы, сады. Я смотрел на всё это с печалью, хотя в отличие от Шпрингера у меня была надежда, что немногое тут изменится, даже когда прибудут инквизиторы. Я был более чем уверен, что у дочки Шульмастера был врождённый талант, силе которого она не до конца отдавала себе отчёт. Но также не оставалось сомнений, что купец знал о её выходках, но несмотря на это не решился поступить как добрый христианин. Ведь Писание гласит ясно: И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя. Младшая Шульмастерова убила Линде, используя тёмное искусство. Почему она так поступила? Что ж, выясним это в процессе производства. Может любила Угольда Плесьняка? Может между этим человеком и слабенькой, болезненной девушкой протянулась какая-то нить понимания? Ба, может у неё были доказательства его невинности, и она не могла согласиться с несправедливостью приговора? Кто это сейчас знает и кого это на самом деле волнует? Я вздохнул от собственных мыслей, допил вино и вознёс короткую молитву к Богу, благодаря Его, что в своей неизмеримой милости снова дал мне возможность послужить добру и закону, а также совершить правильный выбор.

Эпилог

Мне лишь осталось закончить одно дело. Так, просто мелкая зловредность, может и недостойная моей профессии, но от которой я был не состоянии отказаться. Днём раньше я велел вызвать одного человека, о котором знал, что он как раз пребывает в Биаррице. Это был мужчина с меткой, острой шуткой и слишком длинным языком, а я некогда спас этот язык от отрезания. В связи с этим у него был передо мной неоплаченный долг благодарности, и сейчас я решил взыскать этот долг. Тем более, что я был уверен: он поможет мне не только по принуждению, но также из внутреннего убеждения, и будет доволен шуткой, которую мы собирались выкинуть общими усилиями. Вечером я ждал в своих покоях Риту и лениво попивал чуть слишком сладкое вино из запасов бургграфа. Я услышал стук и задул свечи, оставляя только один трёхрожковый подсвечник на секретере под зеркалом. Открыл дверь.

– Пришла тебя поблагодарить, Мордимер. – Рита стояла на пороге, и в её голосе я ясно услышал нотку заигрывания. – В конце концов, ты спас мне жизнь.

Я отступил вглубь комнаты и жестом пригласил её внутрь. Когда она вошла, я тихо закрыл дверь и предложил ей сесть на софу. Она была действительно красивой, а багряное платье лишь добавляло блеска её красоте. Что ж, багрянец несомненно станет чересчур модным в Биаррице, насколько я знал своих братьев-инквизиторов. И всему виной алчность и жажда впечатлений этой женщины, которая считала, что талант, красота и слава возвышают её над обычными смертными. Впрочем, может так и было? С другой стороны, если бы она проявила к приговорённому милосердие, возможно мы бы ещё не скоро разобрались, что в Биаррице действует последовательница тёмного искусства. Да-да, Господь Всемогущий имеет такую силу, которая позволяет перековать зло в добро, и даже самое скверное существо может послужить Его целям.

– Кто знает? – ответил я. – Может не нацеливалась на тебя.

– Налей вина, пожалуйста, – оборвала она меня. – Мы оба хорошо знаем, как было.

Я взял узкий хрустальный бокал и наполнил его напитком. Подал ей. Она попробовала и улыбнулась.

– Люблю сладкие вина, – сказала. – А ты? – Я пил так много отвратительных напитков, что не смею критиковать те, что родом из подвалов вельможных господ, – ответил я.

– Может больше понравится из моих губ? Я склонился над ней. Губы у неё были мягкими и влажными, а её волосы пахли тяжёлыми духами, будто она окуталась дымом восточных воскурений. Я почувствовал её ладони на затылке. Она притянула меня к себе, и мы оба упали на софу. Я крепко её обнял, и, целуя, потянулся к её груди. Она задержала мою руку. – Только не разочаруйся, Мордимер, – прошептала она мне прямо в губы. – То, что ты видел, это такие маленькие женские штучки. Притворство.

– Знаю, – сказал я. – Но какое это имеет значение при твоей необыкновенной красоте? Я целовал её в губы и шею, забрёл губами на декольте и одновременно расшнуровал платье и корсет. Она тяжело дышала, ногти левой руки вонзила мне в загривок, а правой рукой орудовала у пряжки ремня. В конце концов, я содрал с неё платье. Я теперь совсем не удивлялся, что она подкладывает лиф, поскольку её грудь состояла лишь из розовых, набухших сосков.

– Дорогая, – сказал я, вставая. – Извини меня, но я не могу…

– Что такое? Как не можешь? Мордимер, ведь я чувствую, что ты очень, просто очень можешь, – засмеялась она и приподнялась, чтобы притянуть меня обратно на софу.

– Твои груди, малышка, – я покрутил головой. – Ты права, что подкладываешь корсет, так как мужчины любят богатые формы. А когда я с тобой обнажённой, то чувствую себя, будто ощупываю молодого парня. И меня тошнит от одной мысли.

Она смотрела с минуту, как бы не понимая, что я ей говорю, но потом поняла, и румянец выступил на её лице и декольте. Она скривилась, и её лицо застыло в маске, образованной чистой ненавистью.

– Я тебе этого не забуду, – прошипела она и так резко натянула платье на плечи, что рукав разорвался с громким треском. – Ты, ты… – она не могла найти слов.

– Иди уже. – Я махнул рукой и скривился, услышав грохот закрываемой двери. Из-за портьеры показался Педро Златоустый. Радостно мне улыбнулся.

– Прекрасная сцена, магистр Мордимер. Но просветите меня, будьте добры, зачем вы это сделали? Ведь вы знаете, моё уважение к вам так велико, что я и так бы написал всё, что только пожелаете…

– Педро, – оборвал я его. – Ты поэт. Мастер. И должен знать, что ложь рано или поздно выходит наружу. Разве не забавно, что простой инквизитор отверг нежности величайшей певицы мира, поскольку у неё оказались дрянные сиськи. Ты видел это своими глазами и засвидетельствуешь это своим талантом и своей честью…

– Величайшей? – Педро скривился. – Ручаюсь вам, магистр, что скоро люди будут помнить не о её пении, а о том, как её из кровати выкинул инквизитор. Также ручаюсь вам, что Риту Златовласку будут называть, на мой вкус, слишком во многих местах Ритой Падлосиськой.

– Уважаю артистическую свободу, – сказал я вздыхая. – И буду последним, кто посмел бы сдерживать творческую изобретательность великого поэта.

Мрачный круг

Относительно чужих поступайте мудро, используя полезно каждую минуту. Разговор ваш всегда приятен, пусть всегда будет приправлен солью, так, чтобы вы всегда знали, как каждому отвечать следует.

(Св. Павел, Письмо Колоссянам)

– Дай Бог здоровья, – церемонно произнёс канцелярист, когда я чихнул.

Я поблагодарил его кивком головы, хотя был уверен, что у Бога есть более важные дела, чем думы относительно здоровья Мордимера Маддердина. Всё-таки я был лишь одним из тысячи шестерёнок могучей машины, нашей Святой и Единственной Церкви, и у меня не было самолюбия, чтобы стать кем-то большим. Недаром Писание гласило, что таким как я, тихим и смиренного сердца, будет принадлежать Царствие Небесное.

– Вот рапорты, магистр. – Канцелярист протянул мне стопку ровно сложенных листов. – Я позволил себе отсортировать их по датам.

– Спасибо. – Я взял документы из его рук и вздохнул, поскольку предвещалось, что вечер проведу за действительно скучным занятием.

– Прошу расписаться в получении, будьте добра.

Я склонился над столом и взял перо в руку. Поставил размашистую подпись, и вторая «М» у меня размазалась кляксой.

– Ничего, ничего, поправлю, – забормотал канцелярист, потянувшись за промокашкой и песком.

Я оставил его за таким интересным занятием и с документами подмышкой отбыл из канцелярии. Выходя, я ещё бросил один взгляд на ровные ряды столов. Мужчины, склонившиеся над книгами и документами, были почти на одно лицо. Будто и замечал разницу – вот, один полный, с веночком волос вокруг головы, другой седой, третий худой, лысый, но, несмотря на это, создавали одинаково угнетающее впечатление. Может из-за чёрных одеяний, в которые были все одеты? Может из-за лишённых блеска глаз, что помутнели от многолетнего корпения над документами? Может из-за нездоровой бледности кожи или пальцев и кистей, испятнанных тушью? Я пожал плечами. В конце концов, Бог каждому выбирает такую судьбу, в которой тот лучше всего послужит Его планам.