Текст книги "Молот Ведьм"

Автор книги: Яцек Пекара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– А теперь поспи, – сказал я и погладил мальчика по голове.

***

Когда я спустился, у кухонного стола сидели только Витус и Ноэль, а вдова Возниц кружила беспокойно у окна. Увидела меня и замерла.

– Всё хорошо, – сказал я успокаивающе. – Идите к ребёнку.

Она почти вбежала по лестнице, а я подошёл и опёр ладони о поверхность стола.

– Витус Майо и Ноэль Помгард, задерживаю вас в распоряжение Святой Службы, – произнёс я. – Вы обвиняетесь в сокрытии доказательств и фальсификации служебных протоколов. Отправитесь со мной к Его Преосвященству епископу Хез-хезрона, дабы там представить соответствующие объяснения перед полномочной комиссией Инквизиции.

Ноэль даже не дрогнул, и я лишь видел, как у него начинают дрожать губы. Но Майо отскочил к стене и положил руку на рукоять меча.

– Не ухудшай своей ситуации, Витус, – спокойно сказал я. – Отсюда уже не сбежишь.

Меч высунулся на дюйм из ножен.

– Убьёшь меня? – спросил я. – Сильно сомневаюсь. А если даже, то неужели ты допускаешь, что сможешь от нас сбежать? Что где-нибудь на свете найдёшь место, в котором мы тебя не отыщем?

Я слышал, как он громко глотает слюну, а потом отпустил рукоять меча.

– Это всё ерунда, – сказал он. – Я могу всё объяснить.

– О, да, – ответил я. – И ручаюсь, тебе представится такая возможность. Ноэль, – я обратился к младшему инквизитору, – забери у него меч и сдай также свой.

Помгард вскочил по стойке смирно, быстро и с готовностью. В очередной раз меня удивило, с какой наивной верой большинство людей хватается за первую возможность получить надежду на исполнение роли надсмотрщика в котле, полном грешников.

– Потом позови ко мне городских стражников, – приказал я. – Скажи, что принимаю власть в этом, – я посмотрел на Витуса, – гнезде богохульной ереси.

– Конечно, ваша вельможность. – Ноэль едва не захлебнулся своими словами. – Я ничего не знал, прошу мне поверить. Я не являюсь кем-то важным, я даже не был на допро…

– Ноэль, – сказал я мягко и успокаивающе улыбнулся. – Поверь мне, никто тебя ни в чём не обвиняет. Ибо уже вскоре, сын мой, ты обвинишь себя во всём сам, – добавил я мысленно.

***

Я знал, что настоящие допросы состоятся в Хезе. Вдова Возниц вместе с сыном, пробощ и инквизиторы – все получили безотлагательный приказ о поездке в Хез-хезрон, а мне надо было проследить, чтобы поездка прошла безопасно и чтобы, не дай Бог, ни одна из овечек не пропала по дороге. Однако я не мог себе отказать в последнем разговоре с Витусом Майо. Вытекал этот разговор, впрочем, не только из греховного любопытства, но и из чувства долга, который обязывал меня собрать как можно больше сведений перед началом надлежащих допросов в Хезе.

– Можешь объяснить, почему ты не написал рапорта? – спросил я.

Витус сидел на табурете со связанными за спиной руками. Он был старше меня и изнежен бездельем и достатком, но я не собирался подвергать себя риску стычки. Не то, чтобы он мог мне чем-то угрожать. Это я не хотел навредить ему, ибо ведь намного легче путешествовать со здоровым человеком.

– Я стал обращённым, – ответил он, глядя мне прямо в глаза.

– Ого, сильные слова, Витус! И в какую же это веру, позволь спросить?

– Верю в Иисуса Христа, – отчётливо сказал он.

– И чем же эта вера помешала тебе составить рапорт?

– Поскольку вы бы обидели ребёнка и его мать, – ответил он твёрдо. – А у мальчика не только были доказательства стигматов, но он говорил голосом Бога! И испытывал муки Господа нашего, также как Он некогда испытывал их на Кресте. Ибо эта болезнь не к смерти, но к славе Божией!

– Говорил голосом Бога, – повторил я без иронии и издёвки. – И что ж такого он говорил, Витус?

– И был я убит, а копьё пробило мне бок. И должен был я принести вам искупление моей мукой и смертью. Но сошёл Зверь тогда, проник в мёртвое тело, и рана на теле зажила. И сломал Зверь Крест, сходя с железом и огнём в руках. И вместо царства любви и мира настала власть Зверя, – процитировал он, снова глядя мне прямо в глаза.

Я вернул ему взгляд, а потом медленно покачал головой.

– Витус, мой Витус. Ты и правда поверил, что наш Господь мог бы умереть на Кресте? Позволяя восторжествовать язычникам и приговаривая своих последователей на бесконечные преследования? Иисус до последнего оставлял мучителям шанс, до последнего умолял, чтобы присоединились к нему, дабы вкусили плодов истинной веры. А раз они остались слепы, Он сошёл с Креста, дабы в славе покарать их муками. Это есть одна, единственная и настоящая правда. Как ты мог поверить демонам, говорящим устами несчастного ребёнка? Ты, инквизитор!

– Я обрёл просветление, – произнёс он, не отводя взгляда, а в его голосе была какое-то необыкновенное достоинство, так не подходящее тому Витусу, которого я знал по Академии. – Верю, что наш Господь погиб в муке, дабы отдавая жизнь, спасти нас от греха. Вскоре воскреснет, а этот мальчик говорит устами Иисуса и возвестит нам, что делать!

– Ты безумен, Витус. – Я покрутил головой, даже не в силах вызвать у себя чувство удовлетворения, что вот мой давний враг утопил себя своими словами так глубоко, как ни один инквизитор до него. – Безумен или одержим. Буду молиться за тебя.

– Не нуждаюсь, – огрызнулся он с неожиданным презрением, – в твоих молитвах. Мой Бог со мной.

– Тот, что умер? – рассмеялся я. – Не был он, видно, слишком могучим, раз не смог даже о себе позаботиться. Есть только один Бог, Витус, тот, молитвам которому тебя учили. Не помнишь слов: Страдал при Понтии Пилате, был распят, сошёл с Креста, в славе принёс слово и меч народу своему?

– Он воскреснет, – сказал Майо с верой в голосе. Его глаза блестели безумием, и я видел, что мне его не убедить. Впрочем, не это было моим заданием.

– Нет, – ответил я. – Зато ты осознаешь свои ошибки…

Он покрутил головой. У него были сжатые губы и написанное на лице упрямство.

– Дай мне закончить. – Я поднял руку. – Скажи, ты видел кокосовый орех? Коричневый, продолговатый, в твёрдой скорлупе, растёт на юге…

Он кивнул, но я видел, что не понимает, почему я об этом его спрашиваю и куда клоню.

– В середине этой твёрдой скорлупы есть бесцветная жидкость, часто горькая или гнилая. Но туземцы умеют расколоть орех, вылить его сок и очистить скорлупу. А потом вливают в него вино или воду и используют, как мы кубки. – Я улыбнулся ему. – Ты являешься таким гнилым орехом, Витус. Но поверь мне, мы наполним тебя родниковой водой чистой веры.

Он вздрогнул, а в его глазах впервые блеснул страх. Он был инквизитором, значит знал, что случится так, как говорю. Его бывшие братья, в смирении и с любовью, объяснят ему все ошибки, так, чтобы умирал, полон хвалы Господу. С искренним сожалением, что когда-либо мог усомниться, и полон презрения к самому себе – тому, кто сошёл с прямых троп веры. Немного останется от грешного тела, но мы спасём его душу, дабы могла через века чистилища радоваться у небесного престола Господа.

– Почему ты со мной так поступил, Мордимер? – с горечью спросил он после минуты молчания, но я по-прежнему видел страх в его зеницах. – Почему ты вообще сюда приехал? Ты настолько сильно хотел отомстить за ошибки моей молодости? За ошибки, о которых я сейчас жалею и за которые каждый день молю Бога о прощении?

Я посмотрел ему прямо в глаза.

– Моя собака, – сказал я и увидел, что он не понимает, а, скорее, не помнит, о чём я говорю. Это причинило мне ещё большую боль, поскольку свидетельствовало о том, что мои муки были всего лишь ничего незначащим эпизодом в его жизни.

– Я нашёл бездомного пса, – продолжал я спокойно. – Вылечил его и выкормил. А ты его нашёл и сжёг, показывая нам, как поддерживать огонь, чтобы жертва не умерла слишком быстро.

В его глазах блеснуло что-то вроде понимания.

– Ты сошёл с ума, Мордмер? – тихо спросил он. – Ты думаешь о собаке из своего детства? Ты, кто замучил и приказал убить людей больше, чем можешь вспомнить?

– Это крест, который я несу к славе Господа, – произнёс я. – Но я никогда не убивал ради удовольствия. Я никогда не мучил без важной причины. Чем провинился перед тобой пёс, который полюбил меня, Витус? Ты связал ему пасть верёвкой, чтобы он не мог выть, но я видел, как он плачет и смотрит на меня, не понимая, почему я не спасаю его от боли.

Он отпрянул к стене вместе со стулом, на котором сидел, но зря. Я не собирался его бить, хотя когда-то я мечтал об этом. Я обхватил левое запястье пальцами правой руки, чтобы он не заметил, как задрожала у меня рука.

– Это было так давно, – он смог сказать лишь это. – Будто в другой жизни.

– В саду моей памяти ухаживаю за разными цветами, – ответил я. – А мера наказания никогда не может зависеть от времени, которое прошло от совершения преступления, или от последующих поступков грешника.

– Преступления? – он почти взвыл. – Это была лишь собака!

Я покачал головой, ибо ведь не думал, что он был в состоянии понять.

– Что ж, видимо, я слишком сентиментален, – ответил я и вышел за стражниками, чтобы забрали его. Им потребовалось сильно дёрнуть его за плечи, чтобы он двинулся.

Я знал, что теперь уже смогу забыть, а из сада моей памяти исчезнет мрачный цветок, который рос в нём решительно слишком долго.

Эпилог

Вдова Риксдорф испугалась, когда увидела, что я сижу на её собственной кровати, в её собственной спальне. Я улыбнулся лишь губами.

– Не надо кричать, – сказал я. – Я пришёл только для короткой, совершенно частной беседы.

– Заплатила вам, сколько хотели, – тихо напомнила она.

– Закрой дверь, – приказал я. Она выглядела так же серо и бесцветно, как я запомнил с первой встречи. Мышиные, редкие волосы были у неё сколоты в высокий узел. Я заметил, что у неё дрожат руки. Это хорошо. Люди не должны быть надменными и самоуверенными в обществе инквизитора.

– Чем могу вам служить? – спросила она, и её голос тоже дрожал.

– Информацией, – ответил я. – Прямой, ясной и честной информацией. Она присела на табурет, осторожно, будто знала, что каждую минуту может наступить момент, когда надо будет срываться и бежать. Напрасно, ибо, во-первых, ей некуда было бежать, а, во-вторых, я на самом деле не собирался причинять ей зла.

– Слушаю вас…

– Люди часто обращаются ко мне за помощью, – сказал я. – Но редко когда хотят, чтобы я занялся инквизиторским следствием. Особенно, когда это касается их близких. Знаешь почему, Верма? Он покрутила головой, всё время не отрывая глаз от носков сношенных башмаков. – Потому что инквизитору нельзя отступить, если увидит ересь. Независимо от того, кто и по какому делу его раньше нанял. Ведь не приглашают пожарника, чтобы воспевал красоты пожаров, правда? Она подняла глаза, но по-прежнему не смотрела мне в лицо, только задержалась где-то на уровне пряжки от ремня. Я видел, что она сильно сжимает руки, так сильно, даже побелели костяшки пальцев.

– И знаешь, Верма, не только это меня поразило в порученном тобой задании. Уже в Гевихте я сориентировался, что местные инквизиторы отнюдь не жаждут выяснять и разглашать дело, а совсем наоборот: всё хотят положить под сукно. То есть, ты желала, чтобы я поехал в Гевихт не гасить пожар, а распалить его.

– Я не нарушила закона, – она почти заверещала. – Вы не можете ничего мне сделать!

– Это так, – ответил я, хотя это было ответом лишь на первую часть высказанного ею утверждения. – Ты оказалась хорошей христианкой, а твой донос послужил нашему Господу и нашей Церкви. Но не хочешь ли меня просветить? Не хочешь ли мне сказать, почему ты донесла на сестру и племянника? Для следствия это не имеет ни малейшего значения. Считай это личным интересом инквизитора. Теперь она подняла взгляд и посмотрела прямо на меня. У неё были красивые, зелёные глаза, и это было единственной красивой частью её лица.

– Разве Писание случайно не гласит: Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня? – спросила она, и мне не понравилась издёвка, которую я услышал в её голосе.

– Чем она тебя обидела, Верма? – спросил я, игнорируя её слова. – Чем она заслужила такую судьбу?

– Она забрала у меня жениха, родила ребёнка… – выдавила она наконец. Вцепилась когтями в край табурета.

– А я всегда была праздной, инквизитор. Поэтому мой муж шатался по борделям, поэтому прозвал меня бесплодной сукой. А у неё было всё… был ребёнок… а женщина, а женщина… – она оборвала и какое-то время тяжело дышала, а её лицо превратилось в вытянувшуюся, отвратительную маску. – Женщина без ребёнка это просто насмешка… Я покачал головой, ибо наконец-то понял. И то хорошо, что дело было не в золотой заколке или брошенном в детстве обидном слове. Поскольку и такие вещи люди способны были помнить и по таким вот поводам доносить на своих близких в Инквизицию. Но в этом случае, благодаря милости Господа, даже грех зависти посеял прекрасный плод.

– Понимаете меня? Понимаете? Я кивнул. Понимал её, а она, как каждый грешник, искала именно понимания. Но это однако не означало, что оставлю дела как есть. Если была орудием во всемогущих руках Бога, то Бог найдёт способ, как ей помочь. Я не собирался. – Спасибо тебе за объяснения, Верма. И ещё одно. Такое деяние, как твоё, не может остаться без награды. Может неосознанно, но ты сдержала распространение зла. Твоя семья, соседи и друзья будут несомненно гордиться тем, что оказавшись перед лицом трудного выбора, ты выбрала основы нашей веры и лояльность относительно Церкви, а не такие приятные дела, как семейные узы. Поздравляю тебя от имени Святой Службы. Я встал и слегка склонил голову.

– До свидания, – сказал я. – Желаю приятных снов.

– За что? – вскричала она. – За что вы так со мной? Я была полезным орудием!

– Правда, – ответил я. Но разве могильщик будет плакать из-за сломанной лопаты? Не та, так другая… Я простился с ней вежливым кивком и вышел. Из спальни я слышал только сдавленное рыдание, но у меня была неясная уверенность, что Верма Риксдорф жалеет не о своих поступках, а лишь об их последствиях. Молчания, когда её увидят соседи, нечистот, выливаемых на голову, когда будут проходить под окнами, плевков под ноги и глухих проклятий. Не знаете, любезные мои, как сильно ранит презрение, особенно когда ещё недавно была уважаемой особой. А женщина, которая указала инквизиторам на сестру и её маленького сыночка, не сорвёт аплодисментов соседей. Всё же грустно, что самой большой угрозой для наших доносчиков обычно является угроза разоблачить во всеуслышание их доносительство. Что ж, мир не совершенен, ибо ведь каждый человек должен считать поводом для гордости сотрудничество со Святой Службой … Я не мог удержаться от чувства отвращения к вдове Риксдорф. Если бы она искала истину, озарённая святыми заповедями веры и движимая набожной тревогой! Но она всего лишь жаждала отомстить кому-то, кто ни в чём перед ней не провинился. Она была жалким червем, и как червя я мог её растоптать. Однако я знал, что это было бы не только спорным с точки зрения закона (о чём, может, даже особо не беспокоился бы), но прежде всего, свидетельствовало бы о проявлении излишней милости. А ведь Господь не слепил меня, чтобы я приносил милость, но справедливость. Что я и старался делать, как можно лучше, преисполненный смирения и страха Божьего.

Молот ведьм

Судите других право и без страха. Но помните, что каким судом судить будете, сами будете судимы, и какой мерой мерить будете, вам отмерят.

(Евангелие от святого Матфея)

Меня пригласили на повешение, и неудобно было отказывать, хотя, как вы догадываетесь, ваш покорный слуга не особый любитель такого рода развлечений. Подобный спектакль хорош для местной черни, но не для людей моего покроя, которые в муках ближнего видят лишь путь, ведущий к спасению, а не грешную утеху. Однако бургграф Линде был очень доволен новым помостом и новой виселицей, а кроме того, после казни приглашал на пиршество. Я также знал, что громко возвещалось о присутствии палача из Альтенбурга, таланта-золотые руки, способного так хитро подвесить приговорённого, что тот ещё добрых несколько часов дрыгал ногами в конвульсиях.

– Устрашающий пример, магистр. – Бургграф Линде поднял толстый, унизанный перстнями палец. – Всегда повторяю, что устрашающий пример самое то. Ибо только страх может научить голытьбу уважать закон.

– Вы несомненно правы, почтенный, – ответил я учтиво и угостился напитком, который бургграф щедро влил в мой кубок. – И какой же была вина приговорённого, разрешите узнать?

Бургграф застыл на секунду с пальцем у ноздри, а потом повернулся в сторону своего доверенного, высокого дворянина с орлиным носом и лицом, напоминающим лезвие топора.

– Спрингер, за что мы собственно вешаем? – спросил.

– Три изнасилования и убийства девиц из приличных домов, – объяснил дворянин.

– Вот именно, – ответил бургграф. – Нам не нужны насильники или убийцы. Хотя за непорочность этих изнасилованных руку бы на отсечение не отдал, – засмеялся он.

– По мере, как иду по жизни, моя память всё чаще сдаёт, – признал я смиренно. – Но разве наказание за изнасилование и убийство случайно не кастрация и четвертование, в процессе помилования заменяемые колесованием?

– В целом, да, – ответил Линде. – И с удовлетворением замечу, дорогой магистр, память у вас хороша как и раньше. Однако если бы мы его повредили, то как бы палач смог показать своё мастерство в повешении?

– Несколько часов дрыганья, такого я ещё не видел, – покрутил головой Спрингер. – Даже верить мне не хочется, что это возможно. А вы что думаете, магистр?

Зрелище приговорённого в конвульсиях не казалось мне особо захватывающим развлечением, но я был в состоянии понять, что в провинции даже люди из хороших семей или чиновники жаждут событий.

– Думаю, весь секрет состоит в правильном приготовлении и надевании верёвки, а также особо аккуратном выбивании скамейки из-под ног. Если бы ваша милость, – я обратился к бургграфу, – велели устроить люк, то даже самый лучший палач немного бы помог, ибо падение с высоты привело бы к разрыву спинного мозга.

– Именно поэтому у нас нет люка, – засмеялся Линде с удовлетворением, и его обвисшие щёки заколыхались. Бургграфа я знал много лет. А с тех пор, как я спас от костра его свойственницу (впрочем, совершенно правильно и согласно закону, поскольку её невинно обвинили злые соседи), бургграф питал ко мне особую симпатию и всегда тепло принимал, когда мне случалось проезжать через Биарриц, которым он уже давно правил. Линде был славным, честным человеком с незатейливыми манерами и простыми привычками. Но его тучность и широкая улыбка на толстых губах обманули уже многих. Бургграф железной рукой правил Биаррицем, а преступники быстро заканчивали на виселице, плахе или гнили в необычайно глубоких подземельях под замком. Гнили, впрочем, недолго, так как бургграф никогда не скрывал, что расходы на пропитание заключённых считает лишней статьёй в разделе расходов городской казны.

– Никто никого не заставляет нарушать закон, – повторял он, и сложно было отказать в справедливости этому мнению.

– До конца, сукин сын, не признавался, – сопя, отозвался из-за спины бургграфа Спрингер. – Правда, палач ограничился лишь демонстрацией орудий…

– Признание, признание. – Линде махнул рукой. – Магистр Маддердин сам знает, как маловажно это доказательство.

– Правда, – согласился я и отпил несколько глоточков вина из кубка. Как на мой вкус, было чуть слаще, чем надо. – Намного большее значение я придаю свидетельским и вещественным доказательствам, ибо если допрашивающий захочет, то допрашиваемый признается даже в том, что он зелёный осёл в розовые крапинки.

– Вот именно! – Бургграф хлопнул в ладоши, но с осторожностью, поскольку ему мешали перстни. – Святая правда, магистр Маддердин. Зелёный осёл, – он фыркнул от смеха, повторяя мои слова. – Вы как что-нибудь скажете…

Он тяжело встал с кресла, крепко схватившись за обитые дамастом подлокотники.

– Эх, молодёжь, – сказал он, – вам хорошо. А я должен немного поспать перед сегодняшним празднеством, поскольку после пополудни на меня всегда нападает дрёма.

– Очень полезно, – поддержал я его.

– Может полезно, Мордимер, может полезно, – вздохнул он. – Но раньше мог три дня пить, на четвёртый ехал на охоту и возвращался с отменной добычей. А сейчас? Какие-то кубок-два вина, и меня уже тянет в кровать. – Он помахал нам рукой на прощанье и раскачивающейся походкой утки отошёл в сторону дверей.

Я увидел мокрое пятно на его заду. Неужели он непроизвольно мочился? Если так, то и правда чувствовал себя нехорошо. Шпрингер заметил мой взгляд.

– Он болен, – тихо пояснил он, – а врачей считает божьим наказанием. Может вы его переубедите, магистр? Даже пиявок не разрешает себе поставить, а ведь пиявки вытягивают плохую кровь.

Повсеместная вера в действенность курса пиявок была сильно преувеличенной, тем не менее, я пока не слышал, чтобы кому-либо такое лечение навредило. Конечно, применяемое умеренно. Поэтому я кивнул.

– Постараюсь, – пообещал я.

Шпрингер расположился в кресле, покинутом бургграфом, к счастью сухом, и засмотрелся на растущее за каменной балюстрадой дерево.

– Слышали, есть люди, говорящие, что никто ни под каким видом никогда не должен убивать другого человека? Верите, что когда-нибудь, в будущем, никого уже не будут казнить?

– Верю, – ответил я, немного подумав. – Но только в исключительных ситуациях, когда в стране или провинции не станет хватать работников. Я когда-то заехал в имперское пограничье, и там судьи никого не приговаривают к смерти, а единственно к рабству. Жизнь и человеческий труд были слишком ценны, чтобы их бездумно транжирить. Но мы, – я улыбнулся, – всё-таки можем себе это позволить. Людей-то у нас достаток.

– Ага, достаток. И даже сказал бы: перепроизводство. Не помешала бы какая-нибудь война или ещё что…

– Чтоб не сглазить, – сказал я в полушутку, полусерьёзно и сплюнул за балюстраду.

– Говорят, что император поведёт армию на Палатинат, – добавил он. – Думаете, это может быть правдой?

Хотя ваш покорный слуга не плавал в быстрых водах политики, но сложно было не услышать, что молодому, только что коронованному властителю мечталось о военной славе. А битву с еретическим Палатинатом многие бы приветствовали, ибо, во-первых, господствующая в нём вера была мерзкой, а, во-вторых, в богатых городах ждала богатая добыча. Однако палатин Дюваре не был ни глупцом, ни трусом и свои владения превратил в одну крепость. Он также вооружил и обучил городскую милицию. Только вот наши феодалы по-прежнему не верили, что городская голытьба может выступить против тяжеловооружённого рыцарства. Я смел иметь обратное мнение на эту тему, но держал его при себе.

– Кто знает, – ответил я. – Может быть, пришло время понести факел истинной, святой веры…

– Да-ааа, – ответил Шпрингер, и сложно было не услышать сомнений в его голосе.

Я улыбнулся про себя. Советник Линде был разумным и опытным человеком. Он прекрасно знал, что несению факела веры сопутствуют неудобства и опасность потерять жизнь. Особенно когда собирались поджигать владения кого-то такого, как Дюваре, кто шуток не понимал, а к еретической вере относился необычайно серьёзно. Впрочем, в Палатинате тоже сжигали еретиков и ведьм, так же хорошо, как и у нас, только занимались этим не обученные инквизиторы, а ловцы за ведьмами. Гнусная компания, кстати говоря.

– Разрешите, и я малость посплю, – сказал я, вставая. – Ибо, зная господина бургграфа, надо много сил сберечь на пир.

Шпрингер рассмеялся от всего сердца.

– О, да, – согласился он. – Будут схватки борцов и травля медведя собаками. Также споёт для нас сама Рита Златовласка, ибо едет в Хез и задержится в Биаррице не несколько ночей…

– Просветите меня, будьте добры, – прервал я его.

– Рита Златовласка, – повторил он удивлённо. – Не слышали, магистр? Баллады о прекрасной Изольде? Так она же автор!

– Саму балладу слышал, – ответил я. – Но имя автора как-то прошло мимо моего внимания.

– Тогда у вас будет возможность с ней познакомиться. – Он подмигнул со значением. – А есть на что глаз положить. – Покрутил головой. – Сами увидите.

***

Толпа собиралась на площади уже с полудня, а городская стража преграждала путь к помосту и виселице. Самых пылких горожан приходилось отгонять палками, но в толпе не было агрессии, а лишь избыток энтузиазма, подкреплённого немалыми количествами вина и пива. Рита действительно была красивой, как обещал Шпрингер. И ничего удивительного, что её называли Златовлаской, ибо светлые, густые пряди волос, сейчас искусно завитых, ниспадали ей почти до самого пояса. Одета она была в зелёное, шёлковое платье с высоким воротником, а меж высоких грудей блестел скромный кулон с небольшим рубином. Была очень высокой, почти моего роста, но – что удивительно – создавала впечатление хрупкой и гибкой. На алебастрово-белом лице приковывали внимание глаза цвета пасмурного неба. Умные и пытливо смотрящие. Несомненно, она была шпионкой, а с учётом её красоты я предполагал, что шпионкой знаменитой. Мне было интересно, в Биаррице она задержалась случайно, или же ей надо было выполнить какое-то задание. Думал, что всё-таки первое, поскольку трудно себе представить, чтобы город для кого-то стал настолько важным, чтобы посылать сюда эту озарённую славой красоту. А кому служила? Боже мой, конечно каждому, кто хорошо заплатил. Бургграф собственноручно выложил ей кресло шёлковыми подушками и поддерживал за локоть, когда садилась. Она улыбнулась ему лучезарно. Ну и надо признать, что улыбка у неё тоже была красивой, а зубы белыми и ровными.

– Начинаем, – хлопнул в ладоши Линде и дал знак трубачам.

Зловещий звук труб утихомирил толпу. Подмастерье палача сдёрнул тёмный занавес, который до этого времени закрывал приговорённого. Толпа зевак завыла, а стражники, стоящие у основания помоста сплотили ряды.

Преступник поднялся с досок помоста. Он был высоким, плечистым человеком со смуглым лицом и слегка седеющими, длинными волосами. Сейчас его единственное одеяние состояло из серого, покаянного мешка с вырезанными отверстиями для головы и рук.

– Почтенный бургграф и вы, благородные горожане, – начал он сильным голосом, поскольку имел право последнего слова. – Глубоко скорблю вместе с вами по поводу смерти трёх женщин из Биаррица…

Его прервал недоброжелательный вой толпы, а какой-то камень промелькнул совсем рядом с его виском. Однако он не успел уклониться от другого, получил в лоб и упал на колени, протягивая руки к людям, как бы умоляя их о милосердии. Один из солдат тотчас подскочил и прикрыл его щитом. Стражники начали проталкиваться в сторону висельника, который кинул камнем. Часть людей покрикивала, чтобы убегал, часть пыталась его ловить, в результате возникли замешательство и гвалт. Бургграф фыркнул, раздражённо разводя руками.

– Всегда так, – пожаловался он. – Разве не лучше было провести всё в спокойствии, торжественно и с достоинством? Как думаете, магистр?

– Конечно, лучше, – засмеялся я. – Но толпа это всего лишь толпа. Сейчас успокоится.

Действительно, люди ведь ждали зрелища, а каждое замешательство только отдаляло завершающее развлечение.

– Магистр, – спросила Рита, склоняясь ко мне. – Можно спросить, почему почтенный бургграф вас так называет?

Вопрос был в высшей мере справедливым, поскольку я не носил в Биаррице служебного наряда – чёрного кафтана с вышитым серебром надломленным крестом, – а одевался как обычный горожанин.

– Поскольку Мордимер магистр веры и правосудия, а также знаток человеческих душ, – ответил за меня бургграф, с излишним, как на мой вкус, пафосом.

Я склонил голову.

– Всего лишь покорный слуга Божий, – объяснил я.

– Ин-кви-зи-тор, – угадала Рита. – Но, наверное, в Биаррице не по службе?

– Боже сохрани, – снова отозвался бургграф. – Он мой друг и приятный гость.

Я снова склонил голову.

– Это честь для меня, милостивый государь, – произнёс я. Тем временем, толпа успокоилась, а висельника, который бросил камень, поймали и отвели в сторону. Насколько я знал бургграфа, будет так жестоко выпорот, что в следующий раз крепко подумает, прежде чем начнёт поднимать дебош. Приговорённый встал с колен. У него было окровавленное лицо, которое он пытался вытереть рукой, но кровь без остановки текла со лба.

– Бога призываю в свидетели, я не виновен в этих смертях, – крикнул он. – Смилуйтесь, господин бургграф, во имя Господа, смилуйтесь! – Он протянул руки в сторону ложи, в которой мы сидели.

Бургграф с силой опёрся на подлокотники кресла и с немалым трудом встал на ноги.

– Делай своё дело, мастер малодобрый, – произнёс он установленную формулу, будто не услышав мольбы приговорённого.

Обрадованная толпа завыла, а приговорённый снова упал на колени и спрятал лицо в ладонях. Между его пальцев стекали струйки крови. Подмастерье палача подхватили его под руки и подвели под самую петлю. Вот только, на помосте не было самого палача!

– А сейчас смотрите, – произнёс бургграф чрезвычайно самодовольным тоном.

Снова зазвучали трубы, доски в помосте разошлись, и наверх выехал палач в алой куртке. Чернь, ошеломлённая, поражённая и обрадованная неожиданным появлением исполнителя, завыла во весь голос. Раздались аплодисменты.

– Поздравляю, бургграф, – сказал я, – Какой прекрасный эффект.

Линде покраснел и бросил взгляд в сторону Риты, проверяя, также ли она восхищена его замыслом, но прекрасная певица сидела, наблюдая за всем с милой, лишённой эмоций улыбкой.

Кат из Альтенбурга не был, что дополнительно удивило всех, в надетом на голову капюшоне. Видимо, он не заботился о своей анонимности, а может ему нравилось, когда восхищались его красотой. Ибо, хотя ваш покорный слуга не является тонким знатоком мужских прелестей, я мог предполагать, что палач нравится женской части общества. Его светлые, пушистые волосы трепал ветер, а на лице застыло выражение вдохновения. По-моему, он сделал бы карьеру как модель скульпторов или художников, но что ж, выбрал другую профессию. И я был уверен, что недолго ему ей радоваться, поскольку анонимность исполнителей, в конце концов, не была чьей-то выдумкой, а лишь формой защиты от мести семьи или друзей пытаемых или казнимых. Палач подошёл к приговорённому, положил ему руку на плечо и что-то прошептал на ухо. Наверное, по обычаю просил прощения, но преступник только потряс головой в немом протесте. Возмущённая толпа зловеще зароптала. Исполнитель бессильно развёл руками и улыбнулся. Это несколько испортило эффект, так как даже с этого расстояния я увидел, что у него почерневшие, неровные зубы и большая щель на месте левой «единички» и «двойки». На помост взобрался тщедушный монах с выбритой тонзурой и возложил руки на плечи преступника, я видел, что он молится, ибо его губы беззвучно шевелились. Потом с торжественностью сотворил знак креста и сошёл с помоста. Подмастерье связали смертнику руки за спиной, после чего подсунули под петлю низкую, широкую скамеечку и помогли ему взойти на неё. Преступник производил впечатление полностью покорившегося судьбе, но помощники палача явно были начеку. Очевидно, они знали по собственному опыту, что люди, стоящие пред лицом скорой смерти, способны решиться на неожиданное, необыкновенно сильное сопротивление. А кажущаяся безучастность может превратиться в иступлённый, безумный гнев. Однако в этом случае ничего не указывало, что ситуация должна выйти из-под контроля. Приговорённый позволил надеть себе на шею петлю (палач перед этим очень внимательно её проверил, прямо-таки заботливо касаясь каждого волокна) и встал почти смирно, с головой, откинутой назад.