Текст книги "Ф.М. Достоевский – А.Г. Сниткина. Письма любви"

Автор книги: Wim Van Drongelen

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Сегодня почтмейстер очень извинялся, но зато я получил и второе твое письмо сегодня. Милочка Анечка, благодарю тебя за то, что пишешь аккуратно. Пиши, пожалуйста, почаще, чем раз в неделю, пиши раз в 5 дней; так и я буду писать. Твоими же письмами я любуюсь и читаю их с наслаждением, и говорю про себя каждый раз: какая она у меня умница. Я, например, пишу 8 страниц и всего не выскажу, а у тебя на 4-х все прекрасно высказано, все что надо, дельно, толково, ничего лишнего, ум в понимании, что именно надо сказать непременно, и тонкость чувства. Ты именно догадалась, что мне очень будет приятно читать про разговоры детей. Кроме того, ты мне пишешь милые слова и говоришь, что любишь (если не обманываешь). А уж я-то как тебя люблю, мой ангел, особенно теперь. Дорогая ты моя.

Как я рад, что пока дети здоровы. Правда, твое письмо неделю назад писано. Береги их, ради Христа, изо всех сил. Великолепно сделаешь, если попьешь Швальбах, и я рад отзыву Шейка о твоем здоровье. Но всего больше буду рад, когда опять вас увижу. А то мне здесь очень уж становится скучно. На другой день после того как писал тебе (т<о> е<сть> в четверг), пошел в 1-й раз на источник. Он от меня в 2-х шагах. Погода была ужасная, и дождь лил, как из ведра, так что я взял у хозяйки [дождик] зонтик, чтоб добежать. Там уж был весь сброд. Весь Эмс просыпается в 6 часов утра (я тоже), и тысячи 2 пьющих все уже толпятся в ½ 7-го у двух источников: Кренхен и Кессельбрунен. Тут же в саду играет музыка и начинает обыкновенно с скучнейшего лютеранского гимна к Богу; ничего не знаю приторнее и выделаннее. Каждый пьющий должен купить здесь себе стакан на весь сезон, на котором черточками обозначено число унций в стакане. Я пью 6 унций, по два стакана и гуляю между двумя стаканами час, а в 8 возвращаюсь к себе и пью кофе. Вкус кисло-соленый и отзывается несколько тухлым яйцом, вода теплая, как отеплевший в стакане после 10 минут чай. Целых два дня (даже и вчера) погода была переменная, то дождь, то солнце, и так было скучно, как не надо больше. От сырости, должно быть, состоянье мое ухудшилось, хрип сильнее, и кашель стал суше, а вчера и третьего дня болела даже грудь, что очень редко бывало в Петербурге. Пойду к доктору дня через два и объясню ему, что мне даже стало хуже. Правда, так скоро ничего еще и не могло оказаться, но полагаю, что я в сырость простудился. Сегодня же великолепный день, солнце, и все сияет, и ужасно жарко, и мне лучше гораздо. Я все боюсь, что доктор ошибся, назначив мне Кессельбрунен, а не Кренхен. Бретцель написал ему, что я подвержен поносам. Но поносы, хоть и были, но от расстройства желудка, главное же состояние мое напротив не понос, а противуположное. Что-то будет, не знаю.

В ясное время хожу гулять, а вечером на музыку. В воксале из русских газет всего одни Москов<ские> ведомости, из французских довольно. Все здесь мизерно и жалко, магазины прескверные. Одно местоположение лишь прелестно, но всего лишь на одну минуту, потому что Эмс есть – тесное ущелье между двумя цепями гор, и весь он узнается в одну минуту. Сад и парк я знаю уже вдоль и поперек, а затем уже и некуда ходить. К тому же вечно толпы публики (множество русского говору, но более всего немцев). После кофе утром я что-нибудь делаю, до сих пор читал только Пушкина³ и упивался восторгом, каждый день нахожу что-нибудь новое. Но сам зато не могу еще ничего скомпоновать из романа. Боюсь, не отбила ли у меня падучая не только память, но и воображенье. Грустная мысль приходит в голову: что если я уже не способен больше писать. А впрочем, посмотрим.

В 12 часов выхожу погулять час перед обедом (ибо обедаю ровно в час пополудни). Толкаюсь в толпе, захожу в курзал читать газеты. Знакомых у меня один только какой-то немец, приехавший со мной в одном вагоне сюда из Берлина лечиться (грудной) и нежно (в хорошем смысле) прощавшийся с женой (оба они молодые) на моих глазах в берлинском воксале перед последним свистом машины. Мы с ним иногда теперь встречаемся и говорим по-немецки. Да встретил я, или, лучше сказать, подошел ко мне в саду (потому что сам я никого не узнаю) Случевский (литератор, служит в цензуре, редактирует Иллюстрацию⁴) и с радостью возобновил со мной знакомство. Я его мельком встречал зимой в Петербурге. Он еще человек молодой, здесь с женой и детьми. Напросился ко мне на визит, не знаю, придет ли. Это – характер петербургский, светский человек, как все цензора, с претензиями на высшее общество, малопонимающий во всем, довольно добродушный и довольно самолюбивый. Очень порядочные манеры. Он мне показал на гулянье всех здешних русских. С женой он почему-то никогда не гуляет, но, кажется, детей своих любит. Третьего дня вечером, в довольно сырую погоду, после унявшегося дождя встретил я его с одним русским семейством, и он упросил меня с ними идти. Мне так было скучно, что я пошел. Дама – директриса института в Новочеркасске, лет сорока, а кажется 25, с ней дочка – молчанка, лет 15, но очень хорошенькая. При них же родственник или знакомый, довольно оригинальный и несколько смешной человек. Мы сделали прогулку, по сырой дороге, недалеко в горы, до первого ресторана, отдохнули, выпили Maytrank и ушли назад. Эта барыня навела на меня такую тоску, что я буду теперь решительно бегать от всех русских. Дура, каких свет не производил. Космополитка и атеистка, обожает царя, но презирает отечество. Детей воспитала в Дрездене, и они два месяца назад тому оба померли в России, осталась одна последняя дочь. Вероятно, с горя отправилась в Париж. (Это у них служба называется, по 4 месяца отпуску за границу, с пособием от казны!) В Париже ни с того ни с сего вырвала у дантиста великолепный зуб, который не болел, но ей почему-то мешал (у ней зубы, как перлы, и сама очень собой недурна). Дантист ее хлороформировал и сломал ей челюсть(!). Другой знаменитый дантист в Париже сказал ей, что она может получить костоеду и погибнуть, и она теперь опять должна ехать в Париж лечить изломанную челюсть. Теперь же приехала в Эмс неизвестно зачем, и вообще все эти люди делают неизвестно что, ездят неизвестно зачем. Болтушка и спорщица. Я сказал ей прямо, что она несносна и ничего не понимает, разумеется, смеясь и светским образом, но очень серьезно. Расстались мы вежливо, но уже никогда не встречусь с ними. А ночью у меня был даже кошмар.

Таким образом у меня тоска чрезвычайная. Не понимаю, как проживу здесь месяц. Авось что-нибудь скомпаную и сяду работать. Живу же пока, в материальном отношении, довольно удобно: хозяева вежливы, кормят меня недурно. Весь дом (каменный и красивый, теперь имеющий большую ценность) принадлежит хозяйке, и она же мне стряпает сама кушанье. Дочка ее, лет 17, хорошенькая собой и получившая некоторое воспитанье, скромная и невинная, носит иногда ко мне обед и чай сама и даже прибирает и моет в доме. Служанка на всех 12 или 15 жильцов одна – рябая девка Мина, лет 35, работает, как вол, и получает жалованья, с марта по октябрь, всего 7 талеров, т<о> е<сть> по талеру в месяц; правда, весь расчет ее на пурбуар[15]15
  pourboire – чаевые (фр.).


[Закрыть] от жильцов. Вообще в доме порядочность. Во всем 2-м этаже я был один, но вчера приехали какие-то богачи из Вены (муж и жена) и заняли весь этаж, так что у меня очутились соседи и теперь немного возятся за дверью и мне мешают. Ну вот пока и все касательно моей обстановки. Нравственное состояние, как я уже и писал тебе – тоска и скука, и кроме того, думаю о тебе поминутно, Анька, я тоскую о тебе мучительно! Днем перебираю в уме все твои хорошие качества и люблю тебя ужасно, и нахожу, что всем бы ты взяла, кроме одного твоего маленького недостатка – рассеянности и домашней небрежности (т<о> е<сть> не к детям небрежности, я ведь понимаю, какая ты мать!), а просто маленького неряшества. Зато остальное все в моей Анечке признаю совершенством и редкостью. Голубчик, я ни одной женщины не знаю равной тебе. Ну вот эта третьегоднишняя дура, ну как и сравнить с тобой, а ведь почти все теперь, как эта дура. Зато вечером и ложась спать (это между нами), думаю о тебе уже с мученьем, обнимаю тебя мысленно и цалую в воображеньи всю (понимаешь?). Да, Аня, к тоске моего уединения не доставало только этого мученья; должен жить без тебя и мучиться. Ты мне снишься обольстительно; видишь ли меня-то во сне? Аня, это очень серьезно в моем положении, если б это была шутка, я б тебе не писал. Ты [боясь] говорила, что я, пожалуй, пущусь за другими женщинами здесь за границей. Друг мой, я на опыте теперь изведал, что и вообразить не могу другой, кроме тебя. Не надо мне совсем других, мне тебя надо, вот что я говорю себе ежедневно. Слишком привык к тебе и слишком стал семьянином. Старое все прошло. Да и нет в этом отношении никого лучше моей Анечки. Не прюдствуй[16]16
  prude – преувеличенно стыдливый (фр.).


[Закрыть], читая это; это ты должна знать от меня. Надеюсь, что письмо это никому не покажешь.

Про детишек пиши все и именно, что они говорят и делают. Цалуй Любку и Федю. Скажи, что я об них думаю, приеду к ним и привезу гостинцев (привезу ли только гостинцев-то!). Всем кланяйся, обнимаю тебя еще раз.

Твой вечный муж

Достоевский.

Я тебя истинно люблю и молюсь за вас всех каждый день горячо. Детей благословляю.

Вчера вечером, на гулянье, в первый раз встретил императора Вильгельма: высокого роста, важного вида старик. Здесь все встают (и дамы), снимают шляпы и кланяются; он же никому не кланяется, иногда лишь махнет рукой. Наш царь, напротив, всем здесь кланялся⁵, и немцы очень это ценили. Мне рассказывали, что и немцы, и русские (особенно дамы высшего нашего света) так и норовили, чтоб как-нибудь попасться на дороге царю и перед ним присесть. Русских было тогда в Эмсе еще больше, теперь же главный русский beau monde[17]17
  высший свет (фр.).


[Закрыть] уехал. Вильгельм шел, разговаривая с одной девицей, а мать ее и отец следовали в двух шагах сзади. Девушка с лица похожа на горничную, крупные молодые черты, но очень недурна, немка, из grand monde[18]18
  То же.


[Закрыть]. Одеты великолепно мать и дочь. Дойдя до места, император с ними простился, и они обе присели важно, по придворному, и, гордые и осчастливенные, уехали в великолепной коляске. Сзади в 10 шагах, пока шел Вильгельм с девицей, валила (буквально) толпа всех здешних дам, иные все в кружевах, как на бале. То-то, должно быть, завидовали!

P. S. Когда-то теперь получу от тебя письмо – бог ведает! Сам напишу дней через 5. В этот промежуток буду у доктора.

Главное, будь здорова. Береги детей.

Д.

Отцу Иоанну и хозяевам особый поклон. Детишек обнимаю. Говори им обо мне почаще, чтоб не забыли меня.

Напиши мне, которого именно числа Феди-но рожденье в июле, чтоб я без ошибки мог отпраздновать.

¹ Задержка писем Анны Григорьевны и Достоевского объясняется их перлюстрацией старорусским исправником Готским, которому поручили вести негласный надзор за Достоевским.

² Это письмо, как и упоминаемое далее второе письмо Анны Григорьевны, не сохранилось.

³ А. С. Долинин отмечает, что «чтение Пушкина в момент размышлений над романом „Подросток“ заслуживает особого внимания, поскольку идея подростка Аркадия Долгорукова („стать Ротшильдом“) восходит к „Скупому рыцарю“ Пушкина».

⁴ С поэтом и писателем Константином Константиновичем Случевским (1837–1904) Достоевский познакомился, вероятно, в 1873 г. у Е. А. Штакеншнейдер.

⁵ Речь идет об Александре II, который часто гостил в Эмсе, лечась здесь водами вместе со своим дядей, императором Германии и королем Пруссии Вильгельмом.

А. Г. ДОСТОЕВСКАЯ – Ф. М. ДОСТОЕВСКОМУ

Старая Русса. Суббота 22 июня 1874 г.

<В Эмс.>

Я СЕЙЧАС только что получила твое письмо, милый и дорогой мой Федичка, и хочу тотчас тебе ответить, чтобы письмо пошло непременно завтра и ты его скорее получил. Мы все, слава богу, здоровы, дети загорели ужасно, но также и поздоровели. Вообще у нас все отлично. Я рада, дорогой ты мой, что ты об нас думаешь и даже тоскуешь. Мы без тебя тоже очень скучаем, особенно я. Ну да время идет, и ты к нам скоро вернешься. Дай бог только, чтобы была польза; я только о том теперь и прошу Бога, чтобы поправилась твоя грудь. То, что ты пишешь о своей хрипоте и боли в груди, меня беспокоит (одно слово зачеркнуто), впрочем, я думаю, что это было от сырости и тебе теперь легче. Мы живем довольно хорошо, ходим на ванны и гуляем целые дни; дети от ванн устают (соленые ванны расслабляют) и спят днем; зато гуляют долго вечером. Я тоже пью воды (впрочем перестала на эти 4 дня по поводу времени), но пока не чувствую особого облегчения; посмотрю, что будет дальше. Погода у нас удивительная, дожди редки и то бывают по ночам.

Милый и дорогой мой Федочка, вот что я скажу тебе насчет твоей работы: прошу тебя, не торопись начинать работы, лучше дай пройти несколько времени, план сам явится; торопливость только помешает. Я помню, как было с Идиотом и Бесами. Ты долго мучился над планом романа, а когда он у тебя составился, работа пошла очень быстро. Пред тобою времени много. Если бы только в сентябре в Петерб<урге> ты сел за работу, то и тогда ты успел бы много наработать. А то с торопливостью можно испортить дело: придется переделывать план, а это помешает художественности. Прости меня, голубчик мой, что я даю тебе советы, но я делаю это от чистого сердца и как твоя большая почитательница, которой было бы больно, если бы роман не удался. Что же касается до того, что ты будто бы потерял от падучей воображение, то это наверно не так; я верю, что у тебя все тот же великий талант и что ты ничего не утратил.

Ребятишки про тебя часто спрашивают. Оба они поумнели, а Люба все приобретает новые сведения. Раз они трогают Биксу (собаку), я им запрещаю; Лиля и говорит: мама, ведь это не шальная собака. Я говорю, почему она знает, что Бикса не шальная? – «У шальной собаки хвост все вниз висит, а у здоровой вверх стоит».

Как-то мы разговорились с Соней и Фисой¹ о женихах, и я говорю, что у Любы есть жених Сережа Кашпирев². «Нет, он не мой жених, у него пришитый язык, а мой жених Костя, батюшкин сын». На днях Костя приехал из Новгорода. Девочки стали Любу дразнить женихом. Она его видела и потом мне говорит: «Я не пойду за него замуж, он военный (гимназист), а ведь я не военная».

Вчера у меня очень болела голова, Федя и говорит: «Мама, перемени со мной голову». – «Ведь у тебя тогда будет болеть». – «Ну у меня пусть болит, а зато у тебя не будет болеть». Люба тоже хотела перемениться головами, но говорит, что «мамина голова для нее велика». Гостинцы я им даю (шоколад, пряники, изюм), но только два раза в день, после обеда (если много съедят мяса) и перед сном. Федя стал очень бережлив и вечером говорит няньке: «Спрячь мне на утро, маму будить утром нельзя». Зато у них и зубы теперь не болят.

Жена батюшки Румянцева больна горлом; у нее нарыв, как был у меня 3-го года. Сегодня с детьми идем на почту отправить письмо и Феде за сапогами (Прасковья сожгла Федин новый сапог; вообще она мне приносит много неприятностей; не пришлось бы мне ее отпустить). Дети очень радуются, что «пойдут с мамой на лынок». Через неделю здесь будет ярмарка, и мы опять отправимся за «иглусками». Рождение Феди – 16 июля.

Милый, милый, тысячу раз милый Федичка, мне без тебя тоже очень, очень скучно. Я очень мечтаю о твоем приезде и рада, что теперь тебе осталось лечиться меньше трех недель. Твои письма я часто перечитываю и всегда жалею, что нет еще третьего листа. Каждую ночь я непременно около часу ночи просыпаюсь от сна, в котором видела тебя, и лежу с полчаса, все тебя себе представляю.

Дорогой ты мой, я тебя очень сильно люблю, ценю тебя и уважаю; я знаю, что ни с кем я не была бы так счастлива, как с тобою; знаю, что ты лучший в мире человек. До свидания, мое милое сокровище, цалую и обнимаю тебя много раз, остаюсь любящая тебя страстно

жена Аня.

Все тебе очень кланяются.

Дети тебя крепко цалуют и обнимают.

P. S. Мне вовсе не нравится твоя подпись: «Твой вечный муж Дост». Какой ты «вечный муж»? Ты мой милый муж, муж навеки, а не вечный муж!

Когда я начала читать о 40-й даме (но которой кажется 25), у меня заныло сердце, но потом я была рада, что ты ее выбранил! Милый мой, я очень ревнива!

¹ Дочери старорусского священника И. Румянцева Анфиса и Софья.

² Сын В. В. и С. С. Кашпиревых.

Ф. M. ДОСТОЕВСКИЙ – А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

Воскресение 5 июля/23 июня <18>74. Эмс.

<В Старую Руссу.>

МИЛАЯ АНЯ, я удивляюсь твоему молчанью. Вот уже опять воскресенье, а от тебя нет ничего. Если б ты даже ждала моих писем, чтоб отвечать, так и тогда слишком пора бы прийти твоему ответу, а хоть одно-то из моих писем отсюда ты наверно уж получила. Но ты, во всяком случае, обещалась писать по воскресеньям, и если так, то письмо твое должно бы прийти еще третьего дня, в пятницу. Пишу теперь еще, не дождавшись от тебя ничего, и если получу от тебя завтра, рано утром, что-нибудь, то припишу что-нибудь в этом письме. Не то, так и так пойдет. Если тебя так утомляет переписка со мною, то прошу лишь хоть одну страницу простого известия о детях и о твоем здоровье, но с тем, чтоб писать каждые пять дней. Целую неделю ждать – слишком долго. А теперь уж и не неделю жду с последнего письма: вот уж девятый день идет, а пожалуй, и десять [будет] пройдет.

Уведомляю о себе: леченье мое идет аккуратно, но пользы пока никакой. Даже, напротив, больше кашляю и больше мокроты, чем прошлым летом. Писал ли я тебе, что доктор переменил мне, наконец, Кессельбрунен на Кренхен, и по 3 стакана в день, а не два? Кренхен, чувствую, действует капельку лучше; но я решительно почувствовал наконец (да и другие больные убедили меня), что с молоком Кренхен лучше действует и на желудок, и на сухость кашля. Кроме того, трех стаканов мне мало; после утреннего приема трех стаканов мне с 7 часов утра до 4-х пополудни – легче, а с 4-х и во всю ночь труднее. Я решился, наконец, идти к доктору и настоятельно просить, чтоб разрешил с молоком и еще вечерний прием Кренхена в 4 часа, по примеру других больных. Был у него с этою целью вчера, и наконец-то он разрешил и молоко, и еще 2 стакана по вечерам. Таким образом кончилось же тем, как предписывал Кошлаков. Орт единственно потому, что я, две недели тому, сказал ему о предписании Кошлакова пить Кренхен с молоком, переменил Кренхен на Кессельбрунен и запретил молоко, т<о> е<сть> из самолюбия. Но таковы все они, мошенники. Я же, если не потерял совсем, так испортил себе целые две недели лечения. Предвижу, что, может быть, придется остаться здесь лишнюю неделю, потому что все еще имею надежду (и даже сильную), что Кренхен мне поможет. Узнав, что у меня начала болеть немного печень и иногда желтеет язык, Орт с какою-то радостью объявил мне, что это – самый ясный и первый признак хорошего действия вод и что начинается оно всегда с болей печени. Ну вот и все о моем лечении. Скука моего житья здесь нестерпимая. Несмотря на то что начал работать (увы, только еще над планом, да и тот не дается), не знаю, куда деваться от тоски. Кое-что читаю, но это мало. Между тем все здесь дорого очень, и деньги идут. Мало с кем вижусь. Меня уведомили, что княжна Шаликова¹ меня отыскивает вот уже неделю и очень хочет меня видеть. Чтоб не быть невежливым, я зашел к ней, не застал дома и оставил карточку. Вчера она сама, наконец, пришла ко мне утром: ужасно постарела и поседела (кажется на вид лет 50), больна, кашляет, но добрая и милая старая девица. Сидела у меня час и звала проехаться с какими-то ее знакомыми на Рейн (¼ часа езды в вагоне) в замок Штольценфельс. Не знаю, поеду ли. – Погода здесь теперь жаркая, но были ветры и дожди, да и теперь переменно: один день 25 градусов в тени, а на другой день только 15, и довольно часто утренние туманы. Ну вот тебе реляция обо мне формальная; внутреннего и существенного не описываю, ибо, кажется, вижу, милая Аня, что это лишнее.

Еще раз прошу и умоляю тебя: пиши мне в каждые 5 дней по разу, ну по 12 строчек, вроде телеграммы о здоровье детей и своем. Ты поверить не можешь, как я беспокоюсь о детях и мучусь от того. Теперь, не получая писем, только о них и думаю. Если до вторника, т<о> е<сть> до послезавтра, ничего не получу, то пошлю телеграмму на имя Александра Карловича.

До свидания. Благословляю детей, а тебя цалую. Кланяйся от меня всем. Няне поклон.

Твой Ф. Достоевский.

Понедельник 6 июля.

Сегодня, в 8 часов утра, получил, наконец, твое милое письмецо, бесценная моя Аня, поцаловал его и тем помирился с тобою, а то, признаюсь, очень уже сердился; да и грустно, обидно как-то было. Как я рад, что вы все здоровы; как будто оживешь после этого известия, и все просияет кругом. Буквально говорю. Еще раз прошу тебя, милая Анечка, пиши мне каждые пять дней, хоть понемногу (но побольше 12 строк), все-таки буду веселее и спокойнее за вас. А то слишком уж письма редки, и тяжело. Теперь ты, я думаю, давно уже получила и 2-е письмо мое из Эмса. Это третье. – Вчера в 3-м часу княжна Шаликова вдруг прислала за мной ехать с ними в Штольценфельс гулять, так как я дал слово. Хоть я и очень дурно был настроен, но, нечего делать, поехал. – Это ¼ часа езды, на Рейне, при впадении в Рейн нашей речонки Лана, при которой стоит Эмс (Lahn). Вид удивительный. Замок по другую сторону Рейна, куда перевоз на лодке. Это старый замок средних веков, но лет 25 тому назад развалины (хорошо впрочем сохранившиеся) были реставрированы заново для нашей покойной императрицы Александры Федоровны, которая здесь несколько [дней] времени прожила. Мы осмотрели весь замок, гуляли, пили кофей и любовались заходящим солнцем на Рейне, который очень хорош. Я провел время ни скучно, ни хорошо в этой дамской компании. Была одна знакомая княжны, с которой она живет и которая сама жила некоторое время у Каткова. Она вдова, лет уже 40, болезненная, когда-то была хороша собою. Моя почитательница. Когда княжна, до того как мне сделала визит, отыскивала меня на музыке или у источника, стараясь узнать по лицу, то она говорила княжне поминутно: «Всматривайтесь, и чуть найдете человека с самым глубоким взглядом, таким, какого ни у кого нет, то смело подходите, это он». Она меня видела когда-то у Каткова. Потом была одна мать с дочерью, тоже директриса одной московской женской гимназии. Эта директриса уже не похожа на новочеркасскую, преумная женщина, только уж очень больна, почти совсем без легких. Дочка ее, лет 17, бойкая барышня, собой недурна. Но княжна-старушка мне решительно нравится: простодушие, наивность, правдивость и редкая, почти детская веселость. Маленькая, седенькая, одетая слишком скромно, но чрезвычайно хорошего тона в высшем смысле слова. Всю-то Европу она искрестила, везде была, все первейшие писатели английские и французские с ней знакомы лично. Но главное в ней чувствительность, которая даже и насмешка, и самая ясная веселость. Очень что-то тоже кашляет. Они мне много насказали полезных советов насчет приема вод, главное насчет диеты, и я очень рад, что их выслушал, потому что я-таки делал промахи. Голубчик Аня, ты пишешь, что начала пить воду и не надеешься на пользу: в этом ты глубоко ошибаешься. Увидишь. Я целых две недели третировал Кренхен свысока, а теперь сильно начал надеяться, ибо почему-то предчувствую, что будет польза. Рад Кренхену с молоком и то, что почти удвоена прежняя порция. Встаю, например, в 6 часов с хрипом и кашлем. Пока одеваюсь, хрип и кашель меня мучают. Ровно в 7 часов я на месте и пью первый стакан. И что же, после 3-х стаканов до самого вечера мне легче, хрип исчезает, кашель тоже, и воздуху для груди точно прибавилось. Но главное действие впереди, внутреннее, химическое на весь организм. Так и будет с тобою, может быть, даже и неприметно тебе самой. Всю зиму будешь говорить, что никакой пользы не было, а между тем в постель не сляжешь; а почем ты знаешь, если б не пила вод, то, может быть, и слегла бы. Не жалуйся на то, что кофей не пьешь. Это я знаю, тяжело отвыкать от привычек. К тому же я слышал, что не только Кренхен, но и при приеме всяких вод тоже сначала вызывается желчь и начинается раздражение нервов. Не от того ли у тебя и аппетита меньше, не от начала ли действия вод? От желчи будешь немного раздражительна. – Аппетит у меня прекрасный, и мне все говорят, что при водах это превосходный признак. Благодарю тебя за известия о детях и об их словечках и поступках. Это меня ужасно радует, занимает и веселит. Анекдот Феди с мужиком слишком примечателен², как пророчество будущему характеру: решимость, доверчивость, и что он не оглянулся на вас, так тут нельзя винить сердце. Он еще и не знает этих требований и даже наверно не понимал, что с вами расстался. Если б оставить его с мужиком дольше, то наверно бы спросил его: «Где няня?» Крепко цалуй Любку и, ради бога, поменьше с нею умственных занятий, не торопись; дай ей тельце свое поправить в запас на всю зиму. Как я рад, что у вас погода хорошая. Как бы здесь, за границей где-нибудь, дети поправились! – Но в Эмсе климат странный. Сегодня, например, солнце, барометр превосходный, в полдень, судя по вчерашнему и по всему, наверно, будет 24 градуса Реом<юра> в тени. Вообрази же, что в 7 часов утра этот же термометр в тени показывал лишь 11 Реомюра. 11 градусов и 25 через несколько часов – какие крутые перевороты! Как не простудиться нечаянно. Это от того, что ущелье ночью влажно, и вдруг в ущелье завязнет какое-нибудь облако: вот и 11 градусов! Вчера же утром в 7 часов было 18 в тени, т<о> е<сть> облаку не угодно было переночевать в Эмсе.

Мне довольно спокойно на квартире. Рядом со мною во всем этаже (бельэтаж) только одни жильцы – муж с женой из Вены, богачи и занимают одни 4 великолепные комнаты. Но вчера у них был первый еженедельный платеж хозяйке, и они крепко-таки поспорили с нею за ужасный счет, который она им представила. Такой же счет представила она и мне; я крепко спорил и хоть два только талера, да отспорил у ней! Аня, работа моя туго подвигается, и я мучусь над планом. Обилие плана – вот главный недостаток. Когда рассмотрел его в целом, то вижу, что в нем соединились 4 романа³. Страхов всегда видел в этом мой недостаток⁴. Но еще время есть. Авось управлюсь. Главное план, а работа самая легче. Аня, голубчик, главная работа моя, разумеется и во всяком случае, будет осенью. Ужасно смущает меня мысль ежедневная: как-то мы устроимся осенью и на какие средства! (У Некрасова просить еще невозможно;⁵ да и наверно не даст. Это не Катков, а ярославец.) Но Бог выручал нас доселе, и бывали времена и хуже. – Не пугай меня пророчествами железного характера, Анечка. Это все, что есть в тебе худого. Твой характер натуральный – это простой и ангельский – вот что.

Крепко цалую тебя, а насчет непристойных снов, то, голубчик мой, если б ты только знала, какие я вижу! Даме, впрочем, это не так прилично. Ничего, ничего – молчанье! Напротив, я очень рад и цалую тебя страстно всю.

До свидания. Пиши чаще. Детей перецалуй. Напоминай им обо мне. Мне чаще пиши. Всем кланяйся, кроме соборного протопопа⁶. А впрочем, и ему.

Твой весь Ф. Достоевский.

¹ Шаликова Наталья Петровна (1815–1878) – дочь писателя П. И. Шаликова.

² Речь идет о несохранившемся письме Анны Григорьевны.

³ А. С. Долинин предполагает, что в романе «Подросток» соединились 4 сюжета: подростка, Версилова и линии обеих сестер подростка.

⁴ Вероятно, речь идет об отзыве Страхова о романе «Бесы» в письме к Достоевскому.

⁵ В апреле 1874 г. Некрасов пришел к Достоевскому просить у него роман для «Отечественных записок» на 1875 год и предложил ему по 250 руб. с листа, тогда как «Русский вестник» платил всего 150 руб.

⁶ Иван Смелков, родственник проф. М. И. Владиславлева.

Ф. M. ДОСТОЕВСКИЙ – А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

Эмс. Пятница 10-го июля нового стиля/28 июня <1874.>

<В Старую Руссу.>

ВЧЕРА, 9-го/27 получил твое бесценное послание, ангел мой Анечка, и оно меня чрезвычайно утешило: получил я его в 8 часов утра, идя от источника, а как раз, в ту ночь, ровно в полночь был у меня во сне припадок, который чрезвычайно расстроил меня до того, что я уж вчера и не отвечал тебе: буквально не мог; да и теперь, хоть хожу, говорю, а писать очень трудно, все болит, и в голове каша, и грустно. Впрочем, ты ведь знаешь. – Припадок был в постели и без последствий, и никто не слыхал его. Полагаю, что не из самых сильных. Зато, думаю, что теперь на некоторое время отделался. – У меня и в Петербурге после припадка происходило обыкновенно весьма сильное скопление мокроты в груди и кашель усиливался, дня на три. Так и здесь; но, кажется, Кренхен оказывает некоторые успехи: все-таки меньше и мокроты, и кашля, и легче дышать, и не ноет по ночам в груди. Полагаю теперь наверно, что хоть какая-нибудь польза от моего здешнего лечения останется. Но не надеюсь очень большой пользы. Не знаю только, как устроится все дело: я пью Кренхен вот уже 2 недели и то первую неделю пил всего только по три стакана без молока. Через 11 дней будет ровно месяц моему здешнему питью вод. И однако же неделю я пил Кессельбрунен, совсем другой источник, а это в счет, по-моему, не должно идти. Кошлаков же приказывал Кренхен с молоком пить 6 недель. Итак, очень думаю, что если пойдет леченье на лад, то доктор оставит меня еще хоть на неделю пить Кренхен. Ну, а если на две? Ведь придется остаться, хотя это было бы мне ужасно тяжело: скука терзает меня, изгрызла меня в этой скверной дыре. Что за публика, что за рожи! Какие подлейшие немцы! Немцы с «вывертом». Русских здесь наполовину, про них и говорить нечего; всегда грустно смотреть на русских, толкающихся за границей; бессодержательность, пустота, праздность и самодовольство во всех возможных отношениях. Не глядел бы на них, но здесь и гулять негде; или толкись на пространстве весьма тесном для такой публики, или уходи в горы, но дальше, потому что ближайшие тропинки все полны. А дальше идти нельзя; мне сказали, что с моею грудью положительно вредно уходить далеко по горной дороге, ибо слишком большое усилие надо делать, чтоб взбираться туда. А в довершение счастья у нас жара собачья: вот уже дней пять 26 и 27 град<усов> в тени Реомюра. Я, как во Флоренции, меняю по три рубахи в день. Но во Флоренции хоть вечером-то можно было выйти, а здесь в половину уже 8-го все больные уходят домой, а гуляют только здоровые, которых много и которые, черт знает зачем, сюда наехали. Чуть зайдет солнце за горы (смеркается рано, в 9 часов почти ночь), то сейчас же начинается сырость. Да и днем, когда кругом точно печка, нет-нет да вдруг и потянет прескверный, свежий ветерок, но вовсе уже не целительный, а губительный, точно сквозной. Все эти тысячи людей ходят в совершенно летних костюмах; один только я, хоть и в [зимнем] летнем жилете, но в зимнем пиджаке и потею ужасно. Сшить же платье из коломянки не решаюсь: во-1-х, просят нестерпимо дорого, а во-вторых, приехав сюда, я заказал белый жилет портному, которого мне указали как лучшего. Что ж, он только 3-го дня (т<о> е<сть> слишком 2 недели спустя) доставил его, несмотря на то, что я заходил каждый день. Сверх того короток, морщит и матерья подлейшая (пике). Я заплатил деньги, три талера, но носить вряд ли буду. Итак, можно ли здесь заказывать? Во всем Эмсе только 2 портных, что тут делать. Мне надо было помады купить после ванны, и француженка запросила с меня 2 талера за помаду. Я стал браниться и торговаться, и она уступила за талер.