Текст книги "Симулятор совести"

Автор книги: Вячеслав Камедин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Да-да, припоминаю. Вы хотите сказать, что цензором здесь выступает «родитель». Но кто же играет роль того провокатора, подобно Иду, неужели «ребенок»?

– Верно.

– Но, получается, что это какой-то негативный фактор. Неужто можно провести эту параллель?

– У Берна словом «ребенок» названа та часть сознания, которая под влиянием социума была вытеснена на задний план. Здесь антагонистом выступает «родитель», часть сознания, которая адаптирует «взрослого», напрямую контактирующего с реальным миром. Всё зависит от того, какие комплексы определенного человека были подавлены в детстве, какие желания были не реализованы, какое окружение, влияющее на развитие и становление личности, было у ребенка. Утрированно можно сказать, что «плохой» ребенок в сознание преступника был когда-то подавлен цензором «взрослый», но с годами этот цензор исчез. Наша же цель воскресить его. Так же можно проводить сравнения, как я уже сказал, и с другими трудами психологов, с Эрихом Фроммом, с самим Карлом Юнгом, который закомплексовал всё человечество.

– То есть? – не понял я шутку Павлова.

– Ведь Юнг ввёл понятие о «комплексах». С той поры мы полны ими, – засмеялся он. – Кого найдешь теперь, чтобы у него не было того или иного комплекса? Кстати, и здесь можно-таки увидеть сравнение и провести анализ с точки зрения теории комплексов, или же с точки зрения Аналитической психологии Юнга. Но оставим его в покое, если станем вдаваться в юнговскую аналитику, у нас и суток не хватит. Знаете, скажу вам, этот Юнг такой мудреный мужик был с его экстраверсией – интроверсией, с его «самостью», «анимусом»…

– Я тоже хотел предложить оставить в покое и Юнга, и других умных мужей, – уже достаточно утомленный экскурсом в область психологии, изрек я. Причем здесь передаю лишь часть разговора, которую запомнил; Павлов же в своих риторических способностях упражнялся гораздо больше, и чувствовал я себя, как после бесконечного семинара. – Мы, кажется, намеревались куда-то отправиться?

– Я только хотел сказать, – всё-таки решил резюмировать он, – что, в конечном итоге, мы не отталкивались ни от одного направления в психологии полностью. Наши исследования внесут новую качественную лепту в изучение личности, мы выйдем на новый виток.

– Жизнь покажет, – выдохнул я.

– Вы сомневаетесь в наших силах?

– Ну, почему же. Одно отличие ваших исследований и исследований этих ученых мужей бесспорно: они пытались избавить человека от психических недугов и комплексов посредством ослабления давления на сознание всяческих «цензоров»; вы же действуете диаметрально противоположно – навязываете и «цензоров», и «комплексы». Речь ваша произвела на меня именно такое впечатление. (Павлов засмеялся). Всё-таки давайте пойдем туда, где, как вы обещали, мне продемонстрируют действие вашей прививки.

– Какой прививки? – он посмотрел по-детски непонимающе, и меня чуть не разобрал смех: подловить на шутке Павлова – это что-то!

– Прививки совестью.

3

Мы встали и вышли из комнаты психологической разгрузки. Вдоль стерильного, но мрачного коридора шли молча. Минуя запертые железные двери, я чувствовал тревогу в груди. Всё сказанное моим проводником пока ещё не могло уложиться в рамки рассудка; чтобы усвоить, осмыслить услышанное, требовалось время, настолько это было необычно для меня, что казалось нелепостью. Фантазия рисовала гротеск из обрывков гравюр романской эпохи о том, как хирургически осуществляют пересадку личности из одного тела в другое, как вживляют некий модуль в мозг преступника, призванный перепрограммировать его серое вещество, делая этого человека приемлемым для общества. Жуткие образы проплывали перед моим умственным взором. Но я не знал тогда, что действительность окажется куда более ужасающей и омерзительной. И всё же, вместе с тем, чувствовал, что мне выпала честь присутствовать при важном историческом событии, преддверии научного открытия, которое может ознаменовать новую эпоху. Кстати говоря, это слова были сказаны Павловым, когда мы вышли из комнаты, где недавно беседовали. И эти слова подействовали на меня столь гипнотически, что я начал ощущать, будто стою на пороге революционного шага в науке. И ещё. Крик, услышанный в тот день, когда меня привезли сюда. После объяснений Павлова, которые хотя и не полностью, но всё же прояснили суть вещей, творившихся здесь, этот крик стал ещё ужаснее, он точно говорил, каким образом получается раскаяние. Я шел и думал, что не хочу присутствовать при всём этом, выдержу ли я такое присутствие? Тем временем мы подошли к той самой двери, откуда и доносился тогда отчаянный вопль. Я был в этом уверен, несмотря на то, что все двери одинаковы и отличаются лишь надписями над железными косяками. Что-то говорило внутри меня в защиту этой догадки, и было стойкое предчувствие, что суждено мне за этой дверью лицом к лицу встретиться со своими скрытыми страхами, с тем, чего я, быть может, подсознательно стыдился, то, в чём не хотел признаться даже себе. Никогда раньше до этого момента не задумывался о таких пространных вещах, мне до всего этого не было дела. И вот сейчас как-то пасовал перед тем, что могло бы открыться. Что находится в моем «бессознательном»? Впрочем, ведь я наблюдатель, а не пациент, и к чему опасения, я здесь не для того, чтобы копались в моих мозгах, и не для того, чтобы обнажать свою внутреннюю сущность.

– Не правда ли, – сказал, задумчиво уставившись на выкрашенную серой краской дверь, Павлов, – здесь бы подошли слова, изреченные Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий»?

От этих слов повеяло холодом, я зябко поёжился; он же засмеялся и поспешил добавить: – Конечно же, это – шутка. Здесь мы, напротив, дарим надежду, надежду обществу на исцеление его отдельных представителей.

Он набрал код на клавиатуре электронного замка, и запорное устройство с громким щелчком, гулким эхом прокатившимся по всему коридору, освободило вход, ведущий в самое логово ЭСИЛа. Действительно, приведенный Павловым афоризм из «Божественной комедии» был как нельзя кстати. За дверью – лестница, круто уходящая куда-то вниз. Ступеньки были узки, и приходилось держаться за стены, чтобы не упасть. Если бы из глубины доносился могильный холод с запахом серы, картина сошествия в преисподнюю была бы полной. На удивление, было тихо: ни воплей, ни стонов, как бы ни напрягался, я не расслышал. У подножия лестницы нас ждал еще один коридор, но более короткий, чем наверху. В конце этого коридора была ещё одна дверь, но и налево от лестницы имелся вход в какое-то помещение. Павлов вошел в него, и я проследовал за ним. Помещение оказалось конференц-залом. Длинный овальный стол тянулся к противоположной стене из множества мониторов, выводящих, как я понял, «картинку» с камер слежения. Черно-белое беззвучное мерцание из-за дальности расстояния представлялось моему взору как сгусток белесых пятен. В дутых кожаных креслах по обе стороны стола сидела группа людей, одетых, как и мы с Павловым, в спецодежду врачей. Один только мужчина выделялся своим обличием. На нём была черная ряса и позолоченный крест. Он сидел поодаль от остальных и задумчиво глядел в одну точку, поставив локти на стол и сложив ладони одна на другую. Среди врачей (давайте будем называть так, ведь деятельности их связана с этой профессией) были четверо мужчин и три женщины, одна из которых была мне знакома. Это азиатка, делавшая мне тантрический массаж после бани. Ясное дело, я попытался скрыть своё удивление, насколько смог, но по выражению её лица понял, насколько тщетны эти попытки. Женщина улыбнулась, когда я остановил на ней взгляд.

– Вижу, вы уже знакомы с доктором Алимжановой, – произнес Павлов, будто был не в курсе той процедуры.

– Не совсем, – признался я.

– Тогда позвольтепредставить. Шинар Алимжанова, наш сотрудник, представитель института восточной медицины. (Я пожал тёплую маленькую руку женщины). Вас же здесь хорошо знают, так что представлять нет смысла.

– Знают? – удивился я.

– Да, – подтвердила Алимжанова, – мы не делаем секрета из того, что все изучили ваше досье.

– Досье? – воскликнул я. – Разве на меня есть досье? И в каких же архивах оно находится? Не удивлюсь, что в архивах ФСБ.

Вместо ответа встретил лишь очередную приветливую улыбку. Павлов же представил мне остальных членов команды – так он назвал участников эксперимента; я не стану перечислять сейчас всех, утруждая свою память воспроизведением фамилий и регалий этой ученой братии, упомяну только ещё одного человека, того священника, державшегося особняком:

– Отец Иона, также, как и вы, является наблюдателем от Православной церкви. Вы, быть может, подумали, почему именно представитель этой конфессии, – прочитал вопрос в моих глазах Павлов. – Отец Иона является полномочным представителем Межконфессионального союза.

– Союза Мировых Религий, – поправил Павлова отец Иона. Мы пожали друг другу руки, и он спросил: – А вы, как я понимаю, представитель прессы?

– В некотором роде, – оглядевшись, усмехнулся я.

– Поясните, – голос монаха так не соответствовал тому стереотипному образу служителя культа, у которого, по сложившемуся в обществе мнению, должен быть поставленный бас с четким размеренным ритмом и умело выдержанными паузами. Напротив, он говорил тихо, без аллитераций, если пользоваться музыкальной терминологией. Однако ж, что подтвердилось нашими с ним дальнейшими беседами, речь его была быстра, и у него всегда находилось необходимое слово, точно воспроизводящее то, что намерен был сказать. Впрочем, такая подкованность наблюдается у каждого священнослужителя: профессия обязывает. Я посмотрел на Павлова, надеясь, что тот поможет мне в пояснении моего же ответа; злость моя по отношению к привлечению моей персоны к эксперименту, вернее сказать, к тому, каким беспардонным образом было это осуществлено, в глубине ещё клокотала. Кому, как не Павлову, нужно было бы давать объяснения такого рода. Но он остался непроницаем и проигнорировал мою мимическую жестикуляцию. Не хотелось вдаваться в пространные объяснения по поводу принудительного привоза, и я ограничился короткой репликой:

– Я здесь неофициально представляю СМИ.

– То есть? – настаивал священник.

– Ну, я изъявил желание поучаствовать во всём этом как частное лицо, – попытался увильнуть от ответа я.

– Но позвольте, – задумчиво протянул священнослужитель, – это ведь закрытый эксперимент. Я полагал, что до определенного времени, до определенных результатов ни одна информация не должна покидать стены этого заведения.

– Так оно и есть, отец Иона, – решил всё-таки вмешаться Павлов. – Инициатива пригласить этого уважаемого гражданина, – он указал рукой на меня, – полностью исходила от нас. Были соблюдены все меры предосторожности, так что у вас нет причины для беспокойства. Гриф «совершенно секретно», ярлычком прикрепленный над нашим предприятием, имеет полное соответствие с содержанием нашего исследовательского центра.

– О, я не беспокоюсь, – сказал отец Иона, – ваша совершенная секретность должна беспокоить только вас. По моему глубокому убеждению, «секретное» – значит, «тайное», а тайное, как вы сами знаете, всегда греховно.

– Поспешу успокоить вас, батюшка, – сказал, улыбаясь, Павлов, – совершение греховных поступков – не наш приоритет, мы призваны избавить человека от греха.

– А не сильно ли сказано? – заметил священник. – Ни берёте ли вы на себя право, которое дано только Богу, отпускать грехи? Даже не священнослужителю, а только Богу. Не становитесь на неровный путь индульгенции, на котором до сих пор стоит католическая церковь. Даст Бог, и она со временем полностью откажется от этого заблуждения.

– Батюшка… – хотел было оправдаться Павлов.

– Я бы попросил вас придерживаться более официальной формы обращения к моей персоне, мы ведь не в деревенской церквушке.

– Простите, отец Иона.

– Или же, – добавил отец Иона, – так как наша с вами дальнейшая деятельность не будет относиться к духовной, давайте удовлетворимся мирским моим именем: Григорий Алексеевич.

– Так вот, Григорий Алексеевич, – сказал Павлов, – прошу покорнейше ещё раз простить, но вы меня не так поняли. Мы вовсе не собираемся раздавать индульгенции направо и налево, мы хотим только помочь человеку осознать свой грех и раскаяться.

– Своей электроникой? – усмехнулся отец Иона.

– А почему бы и нет?

– Раскаяние – величайшее таинство, во спасение своей бессмертной души человек сам должен прийти к нему. Принуждать к раскаянию никто не в силах и не вправе, даже Господь. Это единственное право выбора, которое не должен нарушать никто.

– Мы и не стремимся нарушить право выбора, завещанное свыше, мы лишь помогаем осуществить правильный выбор.

– Посмотрим-посмотрим, – саркастически изрёк Григорий Алексеевич. – Слишком скудна была информация, чтобы я смог составить о вашем предприятии целостное представление и сделать соответствующие выводы.

Я присутствовал при этом диалоге науки и религии молча, стараясь не мешать. Всегда интересен спор, когда обе стороны отстаивают одно и тоже, лишь не сходясь в методологии достижения конечного результата.

– Мне бы хотелось поставить вас в известность, – сказал мне Павлов, – что отец Иона так же, как и вы, прибыл вчера и также не введен в курс дела. Поэтому наш спор может показаться беспредметным, – он взглянул на священника, тот снисходительно поклонился в ответ.

– Вчера? – переспросил я. – И также в наручниках?

– В наручниках? – озадачено оглянулся отец Иона. – Почему – в наручниках?

– Нет? – сказал я. – Странно? А некоторых сюда доставляют в наручниках.

– Вы, наверное, имеете ввиду подопытных? – предположил Григорий Алексеевич.

– Да-да, – зачастил Павлов, бросив на меня взор, как на провинившегося подростка, – именно их и имели ввиду, – и чтобы я не развивал тему о «браслетах», добавил: – Давайте, дабы ознакомить вас в полной мере, чем же мы здесь занимаемся, встанем, и мы с нашими сотрудниками проведем экскурсию, согласны?

Мы все встали и вышли из конференц-зала. Видя, что Алимжанова замыкает группу, я приостановился и, поравнявшись с ней, тихо произнёс:

– Шинар, можно вас на минутку?

– Конечно, – сказал она.

4

Мы отошли в сторонку.

– Не знаю, как и сказать, – туманно начал я, к чему-то массируя свой подбородок и думая, что следовало бы побриться прежде, чем вызывать на беседу женщину. – Ну, в общем… может вы поймете и без моих объяснений то, о чем я хочу сказать.… Скажу напрямки: что это было?

Она терпеливо ждала, пока моя мысль благополучно минует стадию рождения и сформируется в нечто, похожее на предложение, затем сказала:

– Вы хотите сказать, что я думаю, – она выдержал паузу, – о той левитации?

Меня точно током поразили; и если бы не стена, к которой я стоял спиной…

– Разуму не стоит всегда доверять чувствам, – сказала она, – чувства могут обмануть разум. Так говорил мой дед.

– И всё же? – настаивал я.

– Давайте об этом позже. Мы отстали, а ведь именно для вас и отца Ионы проводится пояснительная экскурсия. Давайте не будем задерживать.

Догнав «делегацию», мы пересекли дверной проём и очутились в помещении, которое представляло собой.… Впрочем, не вдаваясь в подробности, опишу его вкратце. Походило оно на тюремный сектор из американских фильмов: по правую руку вдоль недлинного коридора тянулись двенадцать камер без лицевых стен и привычных нам железных дверей с «глазками» для наблюдения за заключенными. Вместо стен от пола до потолка и от кирпичного простенка между камерами до простенка – толстенное стекло, как я догадался, бронированное. Вход в камеру был выполнен из такого же материала, электронное запорное устройство надёжно ограничивало пространство площадью, примерно в девять квадратных метров. Внутри камер имелась кровать, санузел, стол, телевизор, помещенный в некий бронированный аквариум. Окон не было. Освещение люминесцентными лампами задавало холодный, неприветливый тон суровому пристанищу для «подопытных».

Группа во главе с Павловым ждала нас возле камеры №1. Когда мы с сотрудником Алимжановой присоединились к остальным, он прокашлялся и начал:

– Мы находимся в третьем секторе содержания непосредственных участников проекта. Всего секторов – три. Как вы уже успели заметить, здесь двенадцать камер и, соответственно, двенадцать заключенных. В первом и во втором секторах количество точно такое же. То есть, всего – тридцать шесть. Здесь, как и в двух остальных, «подопечные» на разных стадиях обработки: кто-то «старожил», кто-то прибыл недавно. Такое, так сказать, смешивание даёт дополнительный положительный результат. Что это за контингент? Почти у всех – пожизненные срока заключения, все были приговорены к строгому режиму содержания, кто-то содержался в одиночных камерах, но недолго. Мы старались, чтобы их психика ещё не была адаптирована к тюремным условиям и в какой-то степени подавлена этими условиями. Здесь находятся серийные убийцы, маньяки, педофилы, извращенцы, в общем – милые, добродушные граждане, убившие или изнасиловавшие не одну жертву.

В камере под №1 на заправленной постели сидел щупленький мужичок невзрачного вида в пижаме голубого цвета и уныло, с грустью глядел на нас. Глаза его не выражали какого-либо мыслительного процесса, и весь он был жалок и как будто нуждался в помощи.

– Позвольте вам представить, – продолжал Павлов, указывая рукой на этого несчастного мужчину, – маньяк из Волгодонска. Его дело состоит из семи внушительных томов, был приговорен к пожизненному заключению. Изнасиловал множество женщин и детей. Правда, никого не убил. Умелый и увертливый тип, ни одна жертва не видела его лица. Представители правоохранительных органов сумели выйти на него только благодаря тому, что у него есть пристрастие к верхней женской одежде, фетишист, так сказать. По профессии он модельер, и отсюда такое пристрастие. Не смотрите, что он сейчас молчалив и скучен, эти черты он приобрел уже после наших сеансов. Так он импульсивен, очень разговорчив, имеет дар входить в доверие к любому человеку – очень коммуникабельный тип. Он находится на первой стадии обработки. Это щадящий режим, который мы называем «идеалистической стадией». Позже, когда мы перейдем в основной блок, детально рассмотрим каждую стадию. Идеалистическая стадия длится примерно две недели. Не подскажите, Шинар, сколько дней находиться у нас №25? – обратился он к Алимжановой.

– Как вы сказали? – задал вопрос отец Иона. – №25? Вы хотите сказать, что не употребляете имен и фамилий подопечных?

– Совершено верно, – ответил Павлов, – на первых этапах мы ведем политику обезличивания, дабы ослабить влияние личности преступника на его сознание в целом.

– Как в гитлеровской Германии, – вполголоса пошутил я и пожалел, что пошутил: все почему-то бросили на меня принижающий взгляд. Павлов не обратил внимания на мою реплику и продолжил:

– Так что у нас с показателями, доктор Алимжанова?

– Биологические показатели в норме, – отвечала она. – Тенденция роста коэффициента осознания несколько снизилась, но остается устойчивой. Регрессии или инволюции процесса не наблюдается.

– А что такое «коэффициент осознания»? – спросил я.

– Эта условная, абстрактная величина, – отвечала доктор Алимжанова, – показывающая математическое отношение негативной реакции психики преступника к позитивной поступающей из реальной действительности информации морально-этического содержания.

– Эта та величина, – начал пояснять Павлов, – которая дает представление, насколько человек готов осознать действия, совершенные в прошлом, и именно по ответным реакциям можно судить о его готовности. Каким образом психика его отвечает на те или иные смысловые раздражители. То есть, насколько высока его агрессивная установка. Сначала они все отвечают одной агрессией, задатков сочувствия, сопереживания, ответных порывов помочь ближнему у них нет. Схематически этот показатель можно изобразить так (он шариковой ручкой начертил формулу на белом листе бумаги, лежавшей на планшете, который держала в руках доктор Алимжанова):

Коэффициент осознания =

– Как же вы сводите эти абстрактные понятия к математическим данным? – поинтересовался я.

– Нами разработан ряд психологических тестов, которые в совокупности со сканированием динамики изменения биологических ритмов в организме подопытного дают возможность подходить к сравнительному анализу. Вот, к примеру, видите: в камере находится телевизор. Это не дань комфортному содержанию преступных элементов. Это – один из тестов. Мы демонстрируем передачи, пропагандирующие морально-положительные чувства, и по реакции составляем аналитические данные и выводим графики. Абсолютных единиц, конечно, нет, мы же за базовые показатели принимаем то состояние подопечного, в котором он был до прибытия к нам.

– Не хотите ли вы сказать, – вмешался в разговор отец Иона, – что это, с позволения сказать, коэффициент – и есть «совесть» человеческая?

– Нет, этого я не хотел сказать, – парировал Павлов. – Он только показывает готовность «пациента» к переходу к более высокому уровню обработки сознания.

– А сколько вообще этих уровней? Первый, мы уже знаем, – «идеалистический».

– Вы, конечно, забегаете вперёд. Перечисление наименований уровней в данный момент не даст вам о них какое-либо представление. И всё же я могу ответить на ваш вопрос. Всего уровней – четыре: первый – «идеалистический», второй – «имитационный», кстати, самый продолжительный, третий – «идентификационный» и четвертый – «адаптационный». Хочу заметить, что это только основная схема работы, каждый уровень, в зависимости от сложности рабочего материала, можно разбить также на множество подуровней.

– А под «рабочим материалом» вы подразумеваете душу человека? – Отец Иона слушал с предельной внимательностью, не пропускал ни единого слова, и, как мне казалось, вёл тщательным образом конспект у себя в памяти.

– Если вы, как человек религиозный, согласитесь отождествлять психику с душой человека, то – да.

Слушая этот диалог, я смотрел на заключенного №25. Во время нашей беседы он не сдвинулся с места и не шевельнул ни единым мускулом. И порой казался восковой копией человека, даже зрачки, что вовсе было неестественно, не проявляли ни малейшего движения.

– А что с ним такое? – перебил я жаркую дискуссию ученого со священником.

Все вдруг замолчали и наконец-то обратили внимание на «мумифицированного» модельера. Тем времен к нам присоединились двое молодых людей, высоких, широкоплечих, с электрошокерами в виде небольших дубинок на поясах. Как позже пояснил Павлов, это были санитары, вызванные им для обеспечения нашей безопасности, на непредвиденный, так сказать случай, который, впрочем, и не заставил себя ждать.

– Транс, – сказал Павлов, – небольшой кататонический ступор. Мы вчера немного перестарались, вторая порция иллюзий была лишней. Но не беспокойтесь, состояние это к вечеру пройдет. Не стоит переживать за его душевный настрой, ему в данный момент более чем хорошо; хоть он и ушел в себя, но переживает эффект, пограничный состоянию нирванны. Можно даже позавидовать ему.

– «Высшее блаженство», – подумал я вслух.

– Вот именно, – согласился Павлов.

– Как-то он не выглядит счастливым, скорее наоборот, – произнес отец Иона.

– А вы предпочитаете видеть преступника счастливым? – сострил Павлов.

– Все мы – дети Божии, – философски изрёк отец Иона, – праведные и заблудшие. Каждый из нас заслуживает большего, заслуживает любви Господа, но не каждый знает, что он этого заслуживает, и поэтому спешит творить зло, точно обиженное, отверженное дитя.

– Но не будем останавливаться у этой камере надолго, – сказал Павлов. – Давайте познакомимся с остальными.

Вся делегация прошла ко второй камере, в точности повторяющей первую, где нас ждало странное зрелище. Высокий, совершенно голый мужчина, гордо подняв свою лысую голову, маршировал по камере, и делал это как кремлёвские солдаты, с той же выправкой и такой же филигранной техникой. Остановившись возле стены или входа, он имитировал салюционый залп, причем исполнял его весьма своеобразно. Отдавал честь, то есть «брал» под воображаемый козырек, вскидывал воображаемую винтовку и говорил «бах». Потом, выпрямившись, кричал «перезаряжай» и сам себе же отвечал «есть, товарищ командир». Затем сцена повторялась. От такой картины, столь разительно отличной от того, что происходило в предыдущей камере, впору самому впадать в ступор, подумалось мне. И вообще, эта экскурсия так походила на прогулки по кунсткамере; смотреть на метаморфозы оживших уродцев, где каждый своеобразен и необычен, и по-своему отвратителен, сначала было забавно, хотя, конечно, всё это – шокировало. Но в итоге ко всему привыкаешь и начинаешь относиться как к издержкам рабочего процесса. Над группой нависла напряженная тишина: мы все внимательно следили за происходящим. Неожиданность подействовала так, что каждый растерялся. Впрочем, я судил по себе. Павлов же и его коллеги (я оторвал взгляд от подопытного и посмотрел на «врачей») ехидно ухмылялись и делали вид, что представление их нисколько не удивляет. Они шёпотом обменивались какими-то замечаниями, я не мог расслышать, о чем говорят, до меня долетали только отдельные научные термины, смысл которых был неизвестен.

– Что с ним? – спросил я. – Что вы с ним сделали?

Павлов пожал плечами:

– Абсолютно ничего. Этот экземпляр только что прибыл к нам, два дня назад.

– Значит, этот человек не в себе? – подойдя ближе к камере, чтобы пристальнее разглядеть лицо заключенного, сказал отец Иона. – Что он делает?

– Попытка симулировать шизофрению. Судебно-психиатрическая экспертиза установила, что он полностью вменяем. И мы перехватили его уже на этапе. Вот и здесь он пытается разыгрывать спектакль. Прескверный, надо сказать, актёр. Не только Станиславский произнес бы свою сакраментальную фразу «Не верю!», но и любой обыватель, далёкий от театра ему бы не поверил.

– А мне все показалось убедительным, – не согласился я. Экземпляр, как назвал его Павлов, всё ещё мерил камеру, высоко подымая колени и печатая голыми пятками выверенный шаг.

– Вы находите? Впрочем, на вас подействовал эффект неожиданности. Ну-ка, – обратился он к санитарам, – утихомирьте его, чтобы не смущал наших женщин.

Санитары с шокерами наготове разблокировали дверь, введя электронный код, вошли и стали криками и ударами заставлять одеться. Слышался треск электрических разрядов. Подопечный извивался и от каждого разряда подпрыгивал или сгибался в причудливые позы. Всякий раз его отбрасывало, и он ударялся о стены, но опять кидал себя на санитаров и навязывал им борьбу.