Текст книги "Симулятор совести"

Автор книги: Вячеслав Камедин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

6

Мозг мой от напряженного поиска решений и выхода вскоре начал выдавать странные галлюцинации. Мне начало казаться, что я сижу ни в камере на краю жёстких нар, а в кинотеатре, небольшом, пустом кинотеатре, где, кроме меня, нет ни души. А стена напротив – вовсе не стена, а экран, в который бьёт синеватый луч проектора. Я вглядываюсь в проекцию и осознаю, что мне знакомо происходящее на экране.… Это было уже в далёкой юности. Шёл чемпионат области по боксу. Мне пророчили лёгкую победу и звание мастера спорта. Вот вижу, как я молодой, самодовольный и нахальный разминаюсь в раздевалке. Резкие уклоны в стороны, хуки, апперкоты, режущие со свистом воздух, лёгкость в пружинящих быстрых шагах – всё отрепетировано и отточено до безупречности. И чудится, что даже тень не поспевает за моими телодвижениями. Я, действительно, хорош, что и подтверждает тренер, подошедший сказать «пора». Длинный коридор, ведущий туда, где ждут прожектора, засаленные канаты ринга, нестройный говор публики и голос рефери, напоминающего правила боя. Он, то есть экранный я, подпрыгивающей, играющий походкой идёт, сопровождаемый тренером, дающим последние установки перед боем, по этому коридору. Лицо сосредоточено; видно, как он мысленно проигрывает каждый свой удар, каждый уход от удара противника, каждую атаку, каждый клинч. Он весь в себе: ничто не отвлекает его от предстоящего. Зал полон публикой. Четыре ринга пусты, только подле пятого, среднего, расположились секунданты и судьи. Рефери уже в ринге ожидает бойцов. Тот я под аплодисменты выбегает с поднятыми приветственно руками и в два прыжка оказывается в квадрате, ограниченном канатным забором. По нему заметно, что он слегка нервничает, его бьет легкая дрожь, присутствующая перед каждой схваткой. Я помню то ощущение, когда все чувства настолько обострены, что кажется, что каждый мускул в твоем теле имеет собственный интеллект и знает, когда и что необходимо сделать для победы. Когда реакция опережает самую молниеносную мысль. Когда хватает только тактильного восприятия воздушных потоков, чтобы в доли секунды понять, откуда будет нанесен удар. От предстартовой лихорадки всё внутри тебя работает в десятки раз скорее, готовое разорвать артерии и вены, готовое выплеснуть ту создаваемую энергия в один стремительный удар. Рефери провозгласил начало первого раунда, произнеся короткое «бокс». Я смотрю, как оба бойца нерешительно ведут разведку, ударов почти нет, но и те приходятся в предплечья или в высоко поднятые перчатки. Некоторые кроссы достигают цели, но в них не вложена та сила, которая способна причинить урон противнику. Я смотрю на себя молодого и горячего и поражаюсь тому, настолько в те года я был быстр и вынослив – полная противоположность мне тому, каким я стал сейчас. Гонг. Раунд закончен. Молодой я даже не запыхался, дышит ровно и отказывается промочить горло, внимательно слушает тренерские советы навязать тактику ближнего боя. Второй раунд. Противник часто открывает корпус слева, это ему на руку – нужно больше атаковать по рёбрам. Так оно и есть, удается сбивать дыхание – а это полдела. Противник клинчует, это хорошо, значит с «дыхалкой» у него проблемы. Навязать ближний бой, говорите? Можно. Удача у него уже в кармане, но, как и всегда бывает, упрямый гонг буквально на секунды отдаляет её, оставляя на третий раунд. Тренер, махая влажным полотенцем, хвалит, подбадривает и говорит, чтобы заканчивал играть и отправлял соперника в нокаут. А соперник вовсе сник, лезет в клич у канатов, и он, не упуская такой возможности, наносит апперкот под левые рёбра и той же правой рукой, не дав опомниться, выстреливает сверху «крюком» в висок противника. Рефери жестом просит отойти к своему углу ринга и открывает счёт, но.… Но тут же останавливается, увидев лужицу крови у головы боксёра. Он бросается к нему, все – судьи, врачи, секунданты, зрители с первого ряда – бросаются к нему. Пульс почти не прощупывается, зрачки не реагируют…

Только позже я узнал, что мой противник, погибший прямо на ринге, весь чемпионат скрывал, что испытывает лёгкое недомогание и нередкие головокружения. Мне было странным, что он не пропустил этот не значимый в его карьере турнир, а участвовал с серьёзными проблемами со здоровьем. Кому нужен был его подвиг? После турнира я бросил бокс, я не смог пережить убийство парня и поклялся, что никогда больше не применю тот навык, полученный в спорте, в жизни.

Проектор погас. Я сидел в абсолютной темноте. Картина, созданная нежданно пробудившимся участком памяти, воскресила давно минувшие дни, и клятва, данная в те дни, которую я неукоснительно соблюдал, вновь заставила меня содрогнуться. Только сейчас я осознал, что нарушил её. Я предал самого себя. Но (вот что странно) я не сожалел об этом. Мне глубоко было наплевать, как бы это и ни звучало бесчеловечно, на убиенного мною. Только смутные чувства после клятвоотступничества и слова, произнесённые моим нанимателем сегодня утром, расположили меня к самокритичному анализу, который, признаюсь, всегда был мне чужд. Нелепость, конечно, но выходило, что я не из лучших людей и вообще – один из худших. Кроме того случая на ринге, я часто совершал поступки, о которых потом ни разу не жалел. Я жил, не оглядываясь назад, и самобичевание никогда не посещало меня. В своей упадочнической философии я зашел бы далеко, если бы не лязгнули замки, и металлическая дверь не заскрипела на несмазанных петлях. Яркий сноп света ворвался в этот тёмный склеп, и кто-то, чья нечеткая фигура бесформенно размазалась в ослепляющем пятне дверного проема, закричал, чтобы я встал.

– С вещами на выход. Приготовиться к этапу, – последовал приказ.

– К этапу? Куда? – Я пребывал в таком состоянии, точно меня вырвали из глубокого сна, но не всего, и большая часть сознания находиться ещё на фазе пробуждения.

– Разговаривать запрещено! Лицом к стене, руки за спину. – Я ощутил сильный толчок в спину, бросивший меня к стене.

Когда надзиратель, иначе не знаю, как назвать его, застёгивал на моих запястьях браслеты наручников, я глянул вправо и увидел троих мужчин в шагах десяти от меня. Один из них, высокого роста и широкий в плечах, с хитрецой в глазах смотрел на меня. Поняв, что я сразу же узнал его и был намерен окрикнуть, он показал жестом, чтобы я не делал этого. По лицу Павлова (а это был именно он) я прочел уверение, что всё идёт так, как и было запланировано. Конечно, если я правильно растолковал его подмигивание. Затем, когда меня провели мимо этой мирно беседующей троицы со скованными руками за спиной, Павлов будто бы нечаянно столкнулся со мной и вскользь шепнул, чтобы я ни о чём не переживал, что «так надо». Не скажу, что я обрадовался тому, что таинственное моё заключение было не следствием моего проступка, а хитрой игрой этого загадочного гражданина, что нет причин для угрызений совести и для страха перед правосудием.… Нет, не радость, а злость и ненависть кипела во мне, пока я, подгоняемый недружелюбным, щедрым на толчки и окрики надзирателем, шёл по тюремному коридору. Единственное успокаивало меня: я не стал убийцей вторично, я не нарушал клятвы, которую чтил, как религиозный культ. Но, признаюсь честно, я без раздумий бы нарушил её, представься мне возможность побеседовать сейчас с Павловым. Сопровождающий меня тюремщик всё больше и больше подливал масло в огонь этого чувства, испытываемого мною к новому работодателю, а бойцы ВОХР, встретившие меня на выходе, своей бесцеремонностью просто-таки раздули его в бушующее пламя. С отборной бранью и силовыми приёмами, от которых мои плечи чуть не выскочили из суставов, они запихали меня точно тюк с мусором в будку ЗИЛа, втолкали в огороженное металлической решеткой пространство внутри этой будки и закрыли дверь из переплетённых железных прутьев, отгородив особо опасного преступника. Благо, хоть наручники застегнули иначе, так, что руки можно держать перед собой. ЗИЛ резко дёрнул, тронулся, и меня повезли в неизвестность…

Машинка для мозгов

1

– Где я нахожусь? – задал я вопрос, растирая онемевшие запястья, натёртые стальными браслетами, и оглядываясь: слишком подозрительная была эта тюрьма, куда меня доставили несколько минут назад. Поразительная чистота, и на стенах, как во всех современных больницах, через каждые десять шагов – кварцевые лампы для дезинфекции.

– В исследовательском центре ЭСИЛ, в святая святых, – ответил Павлов.

– Что же такое – ЭСИЛ?

– Не сейчас, не сейчас, – сказал он. – Слишком утомительная была дорога, и, я даже могу предположить, что и дни, данные вам на обдумывание нашего предложения, тоже были не из лёгких. А посему, сейчас я провожу вас в комнату психологической разгрузки. Вы переоденетесь. Наверное, уже заметили, что у нас стерильная чистота; ни одна инфекция не должна помешать довести наш эксперимент до логического завершения. Вам выдадут спецодежду. А пока потрудитесь надеть вот эти целлофановые носки поверх ботинок.

– Зачем же я вам нужен? – прокряхтел я, согнувшись, чтобы натянуть прозрачные небольшие мешочки с резиновыми завязками.

– О вашей миссии также я расскажу завтра.

– Да, я устал, – подтвердил я слова Павлова, – но не настолько, что не смогу понять что к чему. И… вам не кажется, что лучше мне прекратить ломать голову, напрягая до предела мозги и пытаясь разгадать вашу загадку, чтобы нормально отдохнуть. Знаете, я из-за вас несколько суток не спал, всё по той же причине. И вы хотите, чтобы я ещё одни сутки не спал?

– Резонно, – вдумчиво сказал Павлов. – Прошу прощение за столь грубый психологический просчёт с моей стороны, со стороны психолога, – подчеркнул он не без бахвальства. – Но я думал, что у вас более устойчивая организация личности.

– Ну, уж какой вышел, – я сделал вид, что обиделся на его высказывание.

– Итак, что вы хотели узнать? – произнёс он, и сам же ответил: – Хотя бы то, в чём же заключается ваша миссия (я кивнул). Извольте. Нам нужен наблюдатель.

– То есть? – не понял я.

– То есть вы, – усмехнулся Павлов. – Нам нужен человек, не причастный к эксперименту, являющийся для ЭСИЛ, если можно так выразиться, посторонним. Образно говоря, «взгляд со стороны»; если хотите, тот, кто будет вести летопись, хронологию исследования. Наблюдатель должен уметь излагать увиденное и услышанное им на бумаге, иметь опыт работы в журналистике и… прочие критерии, которым, на наш взгляд, вы полностью соответствуете.

– Что за «прочие критерии»? – почему-то насторожился я.

– Мелочь. Не придавайте этому значения, – отмахнулся он. Мы шли вдоль длинного коридора. По обе стороны коридора через каждые двадцать метром – запертые металлические двери, и надписи над ними: «Секция №1», «Секция №2» и т.д. Проходя мимо одной из дверей, я услышал отдалённый, приглушенный крик. Так может кричать только человек, который испытывает нестерпимую боль. Проклятья и грязная брань перемешивалась с мольбами о пощаде. Жутко было услышать такой крик, он словно доносился из преисподней: то же отчаяние и тот же отказ от смирения. Я остановился, прислушиваясь. То же сделал и Павлов, пародируя меня. Он улыбался.

– Что это? – спросил я; мой собеседник лишь удивлённо приподнял брови, будто бы он ничего подобного не слышал. – Что это за крики? – повторил я вопрос.

– Издержки производства, – пожал он плечами.

– То есть? – Меня бесила манера Павлова вести разговор: его ужимки, намёки, вечная таинственность выводили меня из себя, и я готов был в любую минуту ударить его.

– Постепенно вы всё узнаете, – заверил он меня. – Не стоит так спешить.

– Хорошо, постараюсь потерпеть, – сдался я, но после таких душераздирающих криков, насторожился и стал ощущать некоторую опасность. – Давайте тогда вернёмся к разговору о наблюдателе.

– А что к нему возвращаться, – каким-то добродушным, обезоруживающим тоном сказал Павлов.

– И всё-таки, почему именно я?

– Вы были выбраны генератором случайности. Видите ли, существует такая компьютерная программа.

– Я в курсе.

– Великолепно, – похвалил он меня. – Из базы данных, содержащей сведения о всех журналистах нашей страны, были выбраны методом случайного отбора некоторое число кандидатов, а из этого числа тем же образом мы выбрали вас.

– Да, проще некуда, – усмехнулся я. – Но почему же вы уверены, что я вам подхожу?

– Мы пришли, – произнёс он вместо ответа, и открыл одну из железных дверей в конце коридора.

Комната, в которую мы вошли, так разительно отличалась от того антуража больницы, к которому я начал привыкать, что я невольно и сам забыл о своем вопросе. Мягкая роскошная мебель, выполненная с хорошим дизайнерским вкусом, стены со встроенными аквариумами с немыслимо сказочными подсветками, ковры на полу.… На стеклянных столиках всевозможные напитки и фрукты. В общем, всё походило на первоклассный бордель, чем на комнату для научных сотрудников. Лёгкая, негромкая музыка, льющаяся, чудилось, откуда-то сверху, эту фантасмагорическую картину делала полной, законченной. В глубине комнаты оказалась ещё одна дверь, ведущая в сауну. Павлов проводил меня туда, дал указания сложить всю одежду в специальную корзину, пожелал хорошо отдохнуть и удалился. Оставшись один первое, что я сделал, – выматерил Павлова, весь этот исследовательский центр и самого себя за согласие на эту авантюру. Затем, раздевшись до гола, направился в сауну. Быстро разобравшись с электроникой, регулирующей температуру и подачу пара, я взобрался на верхнюю полку, закрыл глаза и наконец-то за долгие дни расслабился. Я решил больше не ломать голову; действительно, необходимо было отдохнуть. Слишком многое было пережито в такие сжатые сроки, и психика была на взводе. Насколько б ни была крепка цепь, но и у всякой цепи есть свой предел прочности. А я был уверен, что достаточно было б ещё полчаса таких умственных напряжений, и предел моей прочности не заставил бы себя ждать. Так что… к черту всё!

Пахло деревом и раскалёнными камнями. Пар был сухой, и дышалось легко, и я дышал глубоко и ровно, прислушиваясь к каждому вдоху. В сознание начали проплывать кадры из далёкого детства. Деревенька на краю мира, отгороженная от этого мира непроходимой стеной леса, только пыльная, жёлтая дорога – единственная нить, ведущая к цивилизации. Низенькая банька по четвергам, тёмная, прокопчённая, со щелями возле двери, откуда неприятно дуло. Плеснёшь ковш воды на раскалённый металл – и всё становиться призрачно сиреневым от заклубившегося парка. Жар обжигает плечи и печёт затылок, но из-под лавок всё одно тянет холодком, и ты спешишь залезть с ногами на эту самую лавку, пока живой, обжигающий воздух не ушёл прочь. Я приезжал сюда гостить на летние каникулы, и после городских условий было дико и странно мыться раз в неделю. Но к концу лета просто и не представляешь другого образа существования, как жизнь здесь. В памяти почему-то стёрлись события, подробности жизни в деревне, лица и имена людей, живущих там. Лишь осталось воспоминание о той бане, чёткое, яркое, словно я недавно из неё вышел. Даже запах, своеобразный, не сравнимый ни с чем, отдающий кисловатым подгнившим деревом и застоявшейся водой, живо ощущается теперь, по прошествии стольких лет.

2

Выйдя из сауны и ополоснувшись под душем, я не нашел ни свою одежду, оставленную в корзине, ни обещанную спецодежду, ни халата, ни полотенца. Но недоумение от такого недосмотра работников ни сравнимо с тем удивлением, которое испытал, когда в надежде найти вышеупомянутое в комнате с аквариумами вышел и обнаружил нечто неожиданное. На одном из мягких кожаных диванов сидела и улыбалась обнаженная женщина азиатской внешности. Я оторопел, не зная, что говорить, и совсем забыв прикрыться. Что-то начал бормотать. Но японка (так я решил, хотя определить национальность по внешним данным я не умею) на чисто русском языке произнесла:

– Ничего не нужно говорить. Подойдите.

Я подчинился, точно загипнотизированный. Я заворожено смотрел на голую молодую, красивую женщину.

– Попытайтесь ни о чем не думать, – продолжала она, – дышите ровно и спокойно.

Женщина взяла махровое полотенце и вытерла моё тело медленно и по-матерински нежно, точно боясь повредить мою кожу: сначала плечи и грудь, затем спину и ноги. От этих прикосновений по всему телу бегали электрические разряды, и я почувствовал, что во мне просыпается мужское влечение к этой женщине. Я отнял у неё полотенце и попытался прикрыться, смутившись неожиданного проявления врожденного инстинкта. Но она предупредила этот жест и убрала тряпицу прочь, пояснив:

– Не впускайте сейчас стыд в сознание, не стыдитесь того, что заложено природой. Попытайтесь очистить сознание.

Тогда я приблизился к ней, приняв слова её за приглашение к любви. Но она отстранила меня, сказав:

– Нет, я не для этого здесь.

Я хотел, было, поинтересоваться, для чего же; она же, прикрыв ладошкой мои губы, не дала мне сделать этого.

– Ложитесь на спину и закройте глаза. И не думайте ни о чем.

Голос японки, ласковый и в то же время строгий, действовал на меня странным образом: он будто управлял мною – я подчинялся каждому указанию. Чувствуя большую неловкость за то, что не могу справиться с самим собой, за то, что так по-идиотски выгляжу, и за то, что при этом рядом находиться странная женщина, я все-таки лёг на спину и закрыл глаза. Я слышал, что она что-то зажгла. Какой-то незнакомый запах ударил мне в нос, и я почувствовал небывалую легкость и ощущение невесомости, всё поплыло и растворилось. Я прибывал в таком состоянии, словно нахожусь между сном и реальности: что происходило дальше я, вернее, угадывал, чем осознавал. Её руки массировали моё тело, и иной раз я испытывал то же самое, что испытывает каждый в момент зачатия, но тоньше, длительнее и прекраснее. Я не знаком с тантрическим искусством, однако думаю, что это было именно оно, или что-то в этом роде. В то же время я находился как бы вне самого себя: я сидел на диване напротив и наблюдал, как женщина азиатской внешности слегка касается голого спящего мужчины, похожего на меня. Затем она легла на него, и… я не поверил своим глазам… они оторвались от ложа и, поднявшись на некоторое расстояние от него, начали парить в воздухе. Левитируя и слегка покачиваясь в воздухе, они вдруг стали растворяться, делаться всё прозрачнее и призрачнее, пока и вовсе ни исчезли. А я остался сидеть в полной растерянности, ошеломленный увиденным зрелищем. Когда начало проходить состояние потрясения, я оглядел себя. Я был одет в какую-то спецодежду бледно-зеленного цвета, подобие той, что была на Павлове. Тяжесть в голове, преследующая все эти дни, исчезла. Я чувствовал небывалую бодрость и желание что-либо делать, словно помолодел.

– Как отдохнули? – услышал я, а затем и увидел Павлова, присевшего на подлокотник соседнего дивана.

– Удивительно! – сказал я, не силах выразить то, что чувствовал после такого… Наверное, я был похож на младенца, который пытается понять то, что недоступно его детскому разуму.

– Ещё бы! – подхватил он. – Вы проспали восемнадцать часов.

– Неужели? Поразительно! – не поверил я Павлову; я был уверен, что только что вышел из сауны. Однако то, что я был полностью отдохнувший, говорило в защиту слов Павлова. Была ли та японка?.. Вопрос этот я как-то не осмелился задать тому, кто ни раз упоминал о своей профессии – профессии психолога.

– Итак, – сказал Павлов, – раз вы отдохнули и набрались сил, то мы в полной мере можем приступить к вопросу, который вас мучил на протяжении всей этой недели: что же такое ЭСИЛ? Как вы знаете, это аббревиатура слов: «Экспериментальная система исправления личности». Что это значит? – он посмотрел на меня так, словно ждал именно от меня ответа, что же это значит. – Впрочем.… Давайте, прежде чем я изложу, суть системы, сделаем небольшое отступление. Так легче мне будет донести.

Я пожал плечами в знак того, что не возражаю.

– Что вы думаете о… совести? – спросил он.

– Совести? – переспросил я. – Это, как мне кажется, из области теологии.

– Нет, не с теологической точки зрения и не с риторической.

– Вы имеете в виду, с философской, – гадал я.

– Нет.

– Тогда, с какой же?

– С практической.

Я не находил, что ответить: мне показалось это нелепостью.

– Да-да, с практической точки зрения, – продолжал Павлов. – Для чего нужна она человеческому индивидууму как биологический механизм? Давайте рассмотрим различную группу чувств, присущих каждому человеку. Для чего, к примеру, нужен страх? Это врожденный механизм, сдерживающий человека он самоуничтожения как биологической единицы. Кстати, этот механизм присущ любым живым существам, но мы сейчас говорим применительно к человеку, только к человеку. Любовь зачем? Конечно, издревле не утихают споры, и к общему мнению никто так и не пришел. На мой же взгляд, практическая сторона любви состоит в заботе о потомстве. Так как человек наименее приспособленное животное для жизни и нуждается в долгой опеке (почти полжизни мы находимся под опекой родителей). И чтобы эта опека была взаимно располагающей, природа и наделила людей этим механизмом. Со мной, конечно, можно не согласиться, но более логичного объяснения этому чувству, бесспорно имеющему место в жизни человека, я не вижу. А сострадание? – спросил меня он.

– Сострадание, – повторил я. – Судя по вашей теории, оно также является каким-нибудь механизмом. Не так ли?

– Совершенно верно, – подхватил он. – Если страх есть механизм, сдерживающий самоуничтожение человека, то сострадание или милосердие – единственный механизм, сдерживающий самоуничтожение всего человечества. В животном, не мыслящем, мире таким сдерживающим фактором является пресыщение, чувство сытости. Животное убивает столько, сколько способно съесть. Человек же в процессе эволюции утратил такую способность. И не будь сострадания, то есть жалости по отношению к ближнему, один страх не справился бы с защитой всей популяции. А совесть?.. – он сделал продолжительную паузу, вдумываясь во что-то важное, что, несомненно, для меня должно стать открытием. – Совесть – ведь это что ни на есть способность (даже против своего желания) поставить себя на место жертвы, пережить за другого причиняемую боль. В этом совесть сродни милосердию (состраданию). Но, в отличие от сострадания, совесть отражает, если можно так выразиться, ретроспекцию совершённого события. Запоздалый сопереживающий фактор. Если милосердие, как механизм, включается до совершенного поступка, то совесть, как механизм, начинает действовать уже после оного. К примеру, пусть мы сделали что-то, противное моральным принципам, одинаковым для всего человечества, находясь вне контроля своих чувств, в аффективном состоянии. Совесть же «напомнит» нам, что мы сделали, в чем мы были не правы. В чем же заключается практическая сторона этого механизма?

– Да, в чем же заключается практическая сторона этого механизма? – передразнил я не без сарказма.

– А в том, чтобы в следующей подобной ситуации могло своевременно «включиться» сострадание. Вы понимаете? Совесть – отправной пункт для стимуляции сострадания. Мы ещё мало знаем обо всей организации человеческой сущности, но совесть, как мне кажется, должно быть связующим звеном всех этих биологических механизмов.

– То есть, вы хотите сказать, что это чувство буквально программирует на добро в подобных, схожих ситуациях, делая нас терпимей. Что это своего рода программа, запускающаяся всякий раз, когда мы согрешим, и предотвращающая рецидив?

– В самую точку! – воскликнул Павлов. – И представьте теперь, что эта программа не так уж совершенна и может сбиться или вообще заблокироваться. Ведь блокируем мы другие из вышеназванных механизмов, запрещая себе бояться или, тем паче, делаем из чувства страха предмет удовольствия, приобретая адреналиновую зависимость. Запрещаем себе любить, следуя своим скрытым комплексам, считая себя недостойным этого чувства. Или же, наоборот, из-за всеобщего опошления этого чувства считаем оное недостойным себя любимого. Мы также запросто умеем блокировать и сострадание, повинуясь «инстинкту стадности»: если десятеро сильных бьют одного слабого, ты же, одиннадцатый, дабы не отличаться от тех десятерых, через волю всё же подключишься к этому занятию. Так же и совесть. Хоть она и присуща изначально каждому индивидууму, однако у кого-то эта «программа» находится в нерабочем состоянии. Почему существуют преступники-рецидивисты, совершающие не единожды схожие по сути преступления? И с каждым поступком всё менее и менее сожалеют о сделанном. Люди все разные, но следует ли из этого, что у кого-то заложен биологический механизм под названием совесть, а у кого-то он отсутствует? Нет, человек по своей природе одинаков, по сущности своей мы не отличимы друг от друга. В чем же тогда причина?

Павлов встал с подлокотника и подошел к аквариуму, стал рассматривать рыбок.

– Не правда ли, какое-то идиллическое безразличие у этого мирка за стеклом? – спросил он после минутного молчания. – Вот где гармония, к которой тянулись издревле все философы, создававшие утопические проекты идеального общества. А ведь это в человеческом обществе просто невозможно. И знаете, почему? В отличие от этих рыбок, человек мыслящее создание, и самое ужасное, что у каждого есть свое мнение. Как там говорят, на каждую правду найдется другая правда. В итоге даже аксиомы, незыблемые и нерушимые, со временем опровергаются новыми, прогрессивными учениями. А навязать всему обществу, как всем быть счастливыми – скоропортящееся занятие.

– Вам не кажется, что вы отвлеклись? – произнес я, наблюдая, как он улыбается и барабанит пальцами по аквариуму.

– Да, кажется, – как-то отрешенно согласился Павлов. – А о чем мы говорили?

– Насколько я понял, о том, что у кого-то по какой-то причине нет совести.

– Да, именно об этом мы и говорили. И что вы по этому поводу думаете?

У меня не нашлось слов выразить свое негодование. Павлов был непредсказуем в поворотах речи; пообещав выложить карты на стол, вместо этого устроил непонятный допрос. Мне только оставалось развести руками:

– Из нас двоих не я дока в таких вопросах.

– Ответ прост, – выдохнул Павлов. – Помните из азов психологии: о возбуждении и торможении тех или иных чувств, и что смена фаз и длительность их у каждого неодинакова. Просто у кого-то фаза торможения этого чувства переходит в полный его стопор. В силу каких-то социальных причин и последствий человек утрачивает способность «запускать» программу совести, можно сказать, черствеет. У этого человека пропадает своего рода «ограничитель», который контролирует морально-этическую сторону его поступков и не дает пересечь черту, разграничивающую «добро» и «зло».

Павлов всё ещё играл с аквариумными рыбками, не сводя глаз с мерцающей толщи воды.

– Нечто подобное, – растягивая слова, начал рассуждать я, – как мне кажется, есть у Фрейда, не так ли?

– Совершенно верно, – подтвердил мои слова Павлов. – а именно, во второй топике его знаменитой «Метапсихологии». Можно по-разному относиться к его учению. Многое, конечно, спорно, многое – опровергнуто. От психоанализа как метода лечения прогрессивная медицина сейчас отказывается, поскольку это лечение очень дорогое, длительное. Психоаналитик в своей жизни может пролечить пять-шесть больных. На обучение психоаналитика требуется 16 лет минимум. И всё же Фрейдом была заложена колоссальная база будущих исследований. Помните, при топическом рассмотрении психического аппарата человека сознание определяется как некая структура из трёх составляющих: собственно сознательного, бессознательного и надсознательного. Причем, основная психическая энергия скрыта в бессознательном. Она является, по суждениям Фрейда, составляющей из врожденных энергий сексуальности и агрессивности, так называемый Ид. Сознательное лишь потребляет эту энергию. А вот надсознательное, супер-эго, является неким антагонистом Иду, так сказать, цензором, не дающим подчинить сознательное бессознательному, стать заложником врождённых инстинктов и влечений.

– Насколько я помню, – вставил я словечко, – этот самый цензор – продукт общественно-социальных норм, этики, формирующей супер-эго.

– Причем, – согласился Павлов, – хотя сам Фрейд и не настаивал на снижении давления социального фактора, чтобы больше раскрепостить человеческое сознание от цензора, дабы уменьшить степень страдающих психическими расстройствами в обществе, многие его труды восприняли как призыв как раз к этому.

– Что и привело к сексуальной революции, – сделал вывод я.

– Может, вы и правы, – задумчиво произнес Павлов. – Задача наших же исследований обратная – пробуждение этого цензора у тех индивидуумов, кто лишился со стороны супер-эго контроля над сознанием, полностью или частично подчиненному бессознательному, той его стороне, где главенствует агрессивно-сексуальное начало.

– И это вам по силам?

– С девяносто девятью процентами уверенности скажу, что да. Только каким образом? – задал он себе вопрос и сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. – Признайтесь, в час уединения не мечтали ли вы о том, что осуждается всеми этическими нормами, что с точки зрения общества является аморальным? Что же вас останавливало воплотить в жизнь эти фантазии? Повторюсь, совесть – это возможность поставить себя на место человека, против которого направлены ваши желания. Возможность прочувствовать ту боль и те страдания, что испытает тот. Это умение и останавливало вас от такого рода поступков. Способность загодя пережить то, что предстояло пережить другому человеку, если бы вы воплотили тайное желание.

– Всё это – верно, – подытожил я, – но каким образом навязать эту совесть, этого цензора, это супер-эго кому-либо?

– Представьте, – сделавшись загадочным, сказал Павлов, – что если преступнику дать возможность перевоплотиться в того, против которого был когда-то направлен акт его преступления?

– Это – из мира фантастики.

– Отнюдь, – парировал он. – Пойдемте, я всё вам продемонстрирую. Только хочу сделать небольшую ремарку, – произнес он, когда я поднялся с кресла. – Мы здесь упомянули отца психоанализа, но это упоминание было лишь для наглядного сравнения. Наше исследование не отталкивается от трудов этого гениального ученого, хотя и имеет много общего. Такое же сравнение, к примеру, можно провести с другими фундаментальными трудами в области психологии. Ну, в частности, нетрудно найти параллель с трудами Эрика Берна, с его знаменитейшим трансактным анализом. Помните такого?

– Если честно, то – нет, – признался я.

– Ну, это американский психолог, рассматривавший личность как структурную связь составляющих «ребенок – взрослый – родитель».