Текст книги "Симулятор совести"

Автор книги: Вячеслав Камедин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Мама, мы все тяжело больны,

Мама, я знаю, мы все сошли с ума.

Виктор Цой

Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно

Все права защищены, любое копирование преследуется по закону

Коэффициент осознания

1

Меня везут в закрытом грузовом автофургоне, предназначенном для этапирования осуждённых. За ограждением из железной решётки на скамьях по обе стороны бортов двое мужчин в форме внутренних войск с автоматическим оружием наготове. Для полноты соответствия на моих запястьях наручники. Везут, как особо опасного преступника, одного, под усиленной охраной. Абсолютно закрытое пространство, и свет тусклой электролампы действует угнетающе. С самого начала пути преследует чувство, что всё это по-настоящему. Что я в чём-то виновен, и в конце этого путешествия меня ждёт долгое тюремное заключение, жизнь за колючей проволокой. От тяжёлого хода грузовика, ужасной тряски на рессорах, ничем не смягчающих этот ход, гула двигателя, многократно приумноженного железным коробом, названным одним из моих надзирателей почему-то будкой, стало казаться, что так оно и есть – я преступил закон. Пытаюсь вспомнить, что же содеял, и тут же успокаиваюсь… Мне запрещено разговаривать с охранниками, как и им со мною. И я стойко соблюдаю правила игры, несмотря на то, что мои спутники этого правила не придерживаются: бросают иногда вызывающие реплики. Лавка, на которой меня трясет на каждом изъяне дороги, каких, кажется, бесконечное множество, – простая доска. И моё терпение порой готово лопнуть, тешусь только тем, что вскоре конец пути и, соответственно, конец и пытки… Охранники крайне недоброжелательно настроены ко мне. Не сводят глаз, то и дело проверяя боеготовность своих автоматов. Один из них уверил другого, что таких, как я, он бы расстреливал. И добавил: без сожаления. Второй сказал, что он бы проголосовал за отмену моратория на смертную казнь, если б представилась такая возможность. Слушая их разговор, начинаю сомневаться, правильно ли поступил, согласившись. Ведь я не вполне представлял и теперь туманно представляю, что меня ждёт по месту назначения. Не совершена ли ошибка? Что, если добровольно подписал себе приговор? Нет, необходимо взять себя в руки и не поддаваться мимолётному наваждению и паническим эмоциям, для которых нет никакой почвы. Правда, выглядит весь этот «маскарад» реальнее самой реальности, и нервный холодок просто не хочет отпускать моё тело, изредка охватываемое мелкой дрожью. Изо всех сил стараюсь не обнаружить своего страха перед конвоирами, не разрушить миф обо мне как об отпетом злодее и отъявленном мерзавце… Грузовик сильно подбросило на ухабине, и двигатель натужно заворчал, преодолевая препятствие. Больно ударяюсь спиной. Моим конвоирам это кажется забавным, они смеются во весь голос, комментируют в нецензурных выражениях…

Серая бетонка, залитая весенним, теплым светом, после многочасового пребывания в тёмной будке ЗИЛа кажется ослепительно яркой. Вижу, вернее, угадываю очертания фигур встречающих «рецидивиста», то бишь меня, слышу злобное рычание свирепых псов, рвущихся с цепных поводков. Лай их настолько оглушителен, что притуплённый за долгую поездку слух моментально избавляется от заложенности и начинает воспринимать все оттенки звуков. После монотонности, к которой успел привыкнуть и подсознательно стал считать за норму, мир теперь кажется симфонией. За секунду услышал и щебетанье весенних птиц, и шелест листьев от дуновенья ветерка на деревцах, возвышающихся вдоль забора с колючей проволокой, и скрежет листового металла, и стук каблуков переминающихся на месте солдат, и окрики тех же солдат на озверелых псов, и разговор конвоирующих с местным начальством.… И всё это – сквозь раздирающий душу собачий лай. Почему-то возникает незнакомое до этого ощущение, будто свобода покидает меня; животный ужас перед металлическими тюремными воротами охватывает так, что готов с криком кинуться бежать…

Толчком приклада заставляют двигаться вперед, обругав последними словами мою нерасторопность. Держа сумку с пожитками над головой, как было приказано, и, пригнувшись, побежал… Овчарка, которую не смог удержать молодой солдат, уцепившись клыками за полу куртки, стала оттаскивать меня в сторону…. Получив очередной удар по спине, с изодранным краем куртки, всё-таки попадаю в мрачное помещение коридора…

Стоял, прислонившись к стене, тяжело дыша и проклиная тот день, когда ко мне в редакцию пришёл этот верзила, доктор Павлов. От ударов болела спина, в ушах гудело, подкатывала тошнота. Шум за забором постепенно утихал. ЗИЛ с характерным тоскливым стоном двигателя тронулся, и его гул быстро утонул в наступившей тишине. В коридоре было пустынно и светло. Стерильная чистота. Если бы не знал, где нахожусь, то никто бы не разубедил меня, что это не хирургическое отделение, а помещение тюремного типа. Более всего удивляло, что меня оставили одного у входа.

Устав от ожидания, я бросил сумку на пол и попытался самостоятельно освободиться от наручников. Не с подвохом ли они, думал я, может быть, имеется кнопочка, нажав на которую, расстегну. В самом деле, не могли же надеть на меня настоящие «браслеты». К разочарованию, никакой кнопочки не было – самые обыкновенные наручники. Да, конспирация на высшем уровне, всё учтено до мелочей. Но куда же все подевались, сколько ещё так стоять, подпирая стену?

2

Из глубины коридора послышались шаги. Показалась грузная фигура высокого мужчины. Шаги печатались чётко, с каблука на носок, точно танцор выбивает ритм чечетки. Мужчина был одет в белый с зелёным отливом халат, такого же цвета просторную майку и брюки, на голове плотно сидела врачебная шапочка. В общем, наряд его ничем не отличался от одежды нынешних хирургов. На ногах поверх туфель целлофановые бахилы с завязками на икрах. Мужчина шел неторопливо и улыбался. Это был Павлов – я сразу узнал его.

– Прибыли? – приветливо произнёс Павлов. – Надеюсь, поездка вас не очень утомила? – Видимо, прочитав мой взгляд, поспешил добавить: – Мы приносим самые искренние извинения, но такова была необходимость. Мы не вправе нарушать секретность. – Он расстегнул наручники и тут же спрятал их в карман халата. – Понимаете, то, чем мы сейчас занимаемся, перевернёт все существующие взгляды на проблематику патологий преступников. Мы компенсируем все неудобства, которые вам пришлось пережить сегодня.

…Предложение участвовать в этом проекте стало для меня полной неожиданностью. О проекте в кругах журналисткой братии, к которой и я относился в то время, говорили многие, но достоверными сведениями никто не располагал. Слухи, как обычно, гротескно рисовали полуфантастические картинки экспериментов военного ведомства над людьми, о бесчеловечных опытах с живым человеческим материалом. Секретность всегда располагает пишущих к сочинительству преогромного множества версий, сплетен и гипотез, выдаваемых за истину. Мой соратник по перу и товарищ по газете клялся, что ему удалось побывать в одной из лабораторий этого проекта, где буквально творили чудеса кудесники генной инженерии. Там якобы пытаются усовершенствовать ДНК: некий центр выращивания человека будущего, обладающего живучестью и неуязвимости в сотни раз большей, чем обладаем мы, ныне живущие. Я же, считая его человеком, склонным вечно сочинять небылицы, не поверил. Официально же было известно только название проекта: «Экспериментальная система исправления личности», и примерные сроки, когда начнутся исследования, и сколько намечено продолжать их. И – всё. Пресс-центр упорно отмалчивался, давая лишь скудные ответы, из которых нельзя было не то чтобы составить представление, что это за исследования, но и обрисовать, в каком направлении они ведутся. Почему был выбран именно я – до сих пор остаётся загадкой.

За неделю до того, как меня, словно закоренелого преступника, затолкали в ЗИЛ и повезли в неизвестном направлении, Павлов зашёл ко мне в редакцию. Я сидел за компьютером в отдельном кабинете, так что нам не составило труда побеседовать, как говорится, без свидетелей. Не буду пересказывать разговор подробно, но суть его заключалась в следующем. Павлов предложил работу, косвенно связанную с тем, чем занимаюсь, то бишь с журналистикой. В чем конкретно заключается работа, сказать он не имел права до тех пор, пока не подпишу все необходимые документы. Но и этого было недостаточно. Главным условием, при котором меня поставят в известность, было то, что я соглашусь совершить путешествие в место, о котором, опять же до определённого момента, мне не скажут. Только там всё обстоятельно будет изложено, что и почему. Павлов уверил меня, что нет ничего криминального и непристойного в моей миссии и что организация, которую он представляет, напрямую связана с Министерством обороны. Так что мне нечего опасаться. Единственное, что мы можем раскрыть вам сейчас, говорил Павлов, что наша организация является частью ЭСИЛ.

– Но почему именно я?

– Потому что остальные не подходят, – туманно ответил Павлов.

– А я, следовательно, подхожу?

– Вы нам подходите.

– Чем же, позвольте узнать?

– Всем, – отрезал Павлов. – Итак, вы согласны?

Я посмотрел ему глаза и не смог скрыть удивления: в них читалась уверенность в том, что я обязательно соглашусь. Будто он за меня решал, и ответ мой ничего не значил. От меня он ждал только «да», и задавал свой вопрос только для проформы. Его по-детски ожидающие глаза я не стал разочаровывать отказом, но и торопиться с положительным решением боялся.

– Мне нужно подумать, – сказал я.

– Да-да, – с чуть заметной горечью выдохнул мой наниматель. – Два дня. Мы даём вам два дня на принятие такого важного решения. Но я уверен, вы согласитесь.

– Почему?

– Я разбираюсь в психотипах.

Он торопливо удалился. А я, оставшись наедине с самим собой и мерцающим экранной заставкой компьютером, погрузился в нелёгкие размышления, от которых вскоре начала болеть голова. До того, как пришёл Павлов, я корпел над важной статьей, которую завтра нужно было уже сдавать. Оставалось только скомпоновать некоторые данные и связать все части воедино. Читая свою же «стряпню», я не понимал из неё ни слова. Совсем незнакомо звучали строчки из текста. Все мысли заняты были недавним разговором; ни о чем ином думать я уже не мог, как об ЭСИЛ. Что же такое – «система исправления личности»? От такого сочетания слов веет чем-то фантастическим и страшным. Исправление. Что значит – «исправление»? Не означает ли оно, что из подопытных там делают безвольные, на всё готовые подчиняемые машины. Распоряжаются их сознанием, как заблагорассудится. И зачем я им? Не ожидает ли меня участь одного из таких подопытных? Быть в качестве «кролика» у этого Павлова – перспектива, конечно, заманчивая. Но, боюсь, я не достоин такой привилегии. А если без юмора, зачем? Существует только один способ узнать – согласиться.

3

Эти два дня, данные на обдумывание вышеупомянутого предложения, я провёл, не выходя из квартирки, которую снимаю у пожилой дамы недалеко от редакции, в каком-то аффектном состоянии. Я бродил по комнате, как чумной, и все мои мысли сводились лишь к одному: дать согласие или не давать. Рядовому, ничем не отмеченному, едва заметному журналисту, рассуждал я, выпадает шанс «засветиться» и сделать это «по-крупному». Прежние упущенные возможности слишком глубоко врезались в память и не давали спокойно осмысливать неверно прожитое время. Опрометчивость в том, в чём необходима была предельная сосредоточенность и внимательность, наложила свой отпечаток в виде излишней осторожности. А эти две противоположности в итоге оказались более чем схожи: та и другая не придают тебе решимости избрать верный путь. Если неопытная опрометчивость не различала серьёзности упускаемой возможности, то осторожность тянула время до тех пор, пока не упустит эту возможность. «Какой-то бред несу, – говорил я себе, вконец обезумевшему и измотанному такими размышлениями,– бред и сплошную тавтологию. И всё же я буду идиотом, если вновь упущу такую возможность.

И что я теряю, согласившись на авантюру? Ни семьи, ни стоящей работы, ни настоящих друзей и, в общем-то, ничего, по чему стоило бы переживать, у меня нет. Ко всему этому прибавится ещё и сожаление… Интересно, почему этот Павлов так был уверен в моем положительном ответе? Он разбирается в психотипах. И какой у меня психотип?

Уснул я только к утру второго дня. В редакцию пришёл совершенно разбитым , лишённым способности о чём-либо думать. Буквально бросив свое тело в кресло, по инерции, автоматически включил компьютер, хотя копаться в нем не было ни сил, ни желания. Тупо взирая на мерцание монитора, услышал голос Павлова оттуда, откуда ни за что не ожидал услышать, а именно, из дальнего угла моего кабинета. От неожиданности я вздрогнул.

– Решились?

Его лицо наполовину скрыто развернутой газетой, которую он до этого, казалось, читал, развалившись в мягком кресле, видны только глаза, они светились задорно и тепло. Я не сомневался, что он улыбается.

– Вы давно здесь?

– С девяти часов, – бережно сворачивая газету, отвечал Павлов.

– А сейчас сколько?

– Вы имеете в виду, который час? – усмехнулся он и посмотрел на ручные часы. – Без четверти двенадцать. Поздновато приходите на работу.

– Это только сегодня, только сегодня, – почему-то стал оправдываться я. – А как вы сюда… проникли?

– Что-что? – с деланной ноткой обиды переспросил он.

– Ну, как вы здесь оказались, как… дверь открыли?

– Мне не составило труда проникнуть, как удачно сказали вы, в ваш кабинет. Видите ли, дверь была не заперта.

«Болван, болван, болван, – забормотал я вслух, – неужели все эти два дня…»

– Да-да, – подхватил Павлов, – дверь была не заперта. – Неужто задачка, подкинутая мной, настолько сложной показалась вам. Вижу, успели даже осунуться и пожелтеть, – сказав это, он засмеялся, похлопывая себя по коленям. – Ну-ну, не обижайтесь.

Вошла Верочка, главный редактор нашей газеты, как обычно вся взъерошенная и озабоченная. Не утруждая себя приветствиями и не обращая внимания на постороннего человека, сразу же накинулась на меня с претензиями:

– Ты закончил статью? Еще вчера необходимо было сдать её в номер. Ну, что ты молчишь? Так «да» или «нет»?

Я не решался заговорить с Верочкой, переводя взгляд то на Павлова, то на неё. Заметив мою странную нерешительность, Верочка вопросительно посмотрела на незнакомца и вдруг грубо, в своём духе произнесла:

– Позвольте, а вы кто такой?

– Послушай, Верочка, – набравшись смелости, сказал я, не дав ответить Павлову. – Мне на неопределённое время нужно исчезнуть.

– Как исчезнуть? – нахмурилась Верочка.

– Вот этот гражданин, – указывая на Павлова, отвечал я, – извини, не могу его представить, предложил мне интересную работу…

– А как же газета? – вскричала Верочка, оборвав меня на полуслове.

– Ну, не сошёлся клином ведь свет на мне… – начал я невнятно.

– Ты не понимаешь или прикидываешься, что не понимаешь? – закричала Верочка. – Ты этим своим решением режешь газету. Ты зарезал её и меня вместе с ней. Ты – единственный журналист, на котором держится наш тираж. Только ради твоих публикаций покупают газету.

– Не преувеличивай, Вера. У нас много талантливых сотрудников…

– Талантливых много, – согласилась она, не переставая ходить по кабинету, размахивать руками, сбивая предметы с моего письменного стола. Ручки, карандаши, перекидной настольный календарь летели на пол. – А ты – один. Ну, и что это за работа, от которой ты не можешь отказаться?

Я бросил взгляд на Павлова, надеясь найти поддержку, но его лицо не выражало ничего определённого и оставалось каменно спокойным.

– Не могу сейчас сказать, я и сам пока не знаю.

– Хорош, нечего сказать. Большие гонорары посулили?

– И этого не знаю, – пожал я плечами.

Верочка нервно засмеялась. Я заметил: она ищет что-нибудь потяжелее на письменном столе, чтобы запустить в меня. Я встал и попытался её обнять.

– Вера, ну почему ты всегда всё усугубляешь? – сказал я полушёпотом.

– Всё очень плохо, – ответила в тон мне Верочка. – Наш счёт в банке арестовывают за долги, сроки кредита заканчиваются. И вот теперь ещё лучшие сотрудники разбегаются. – Она нервно сбросила мои ладони со своих плеч.

– Я знаю: ты сильная, ты со всем справишься.

– Тебе легко рассуждать, тебя в любой газете с руками и ногами. А для меня газета – это всё, это моя семья.

Голос Верочки дрогнул, и она отвернулась. Я глубоко вздохнул, не зная, как поступить. Признаюсь, я так и не научился за всю жизнь выходить из таких ситуаций. Верочка мне более чем симпатична. Она была одинока, и газета, действительно, для неё все. Я давно догадывался, что она ко мне неравнодушна; несколько раз я коротал ночи с нею, но эти ночи не вылились ни во что серьезное. Вернее, я не позволил им вылиться во что-либо. Я знал, что последние месяцы дела у газеты шли крайне скверно, и странно, как она до сих пор не закрылась. Подло, наверное, с моей стороны было бы бросать её сейчас после того, что между нами было. А с другой стороны – и не было, вроде бы, ничего. Я стоял посреди кабинета и не мог никак придумать, что сказать. Чаша весов в моём хаотическом сознании то клонилась в пользу Верочки, то в пользу предложения Павлова. Не знаю, усмешка ли его повлияла на окончательное моё решение, я склонен думать, что именно усмешка – издевательская, циничная. Будто высмеивающая мою нерешительность.

– Знаешь, Вера, – начал я, понимая, что скажу обидное для неё, но не сказать не мог. И от этого понимания внутри сделалось прескверно. – Знаешь, мне как «гениальному журналисту» тоже нужно расти. Не вечно же прозябать…

–… в какой-то газетёнке, – произнесла она за меня. – Ведь это ты собирался сказать, не так ли?

– Конечно же, нет, – я попытался вновь её обнять. Она не далась и резко оттолкнула меня.

– Конечно же, да. Тебе просто наплевать и на газетёнку, и на меня, и на наши отношения. Что так посмотрел? Хочешь сказать, что между нами ничего не было? Что это была только психологическая разгрузка с твоей стороны? – Верочка никогда не стеснялась выставлять свои личные, а порой и интимные проблемы при посторонних. И вот теперь она нисколько не комплексовала в присутствии Павлова. – Да, так просто после работы придти к своему начальнику, переспать с ним… И не думать о её чувствах. А эта дурочка считала, что у неё есть товарищ, которому она доверяет, на которого может положиться. И руки этого человека когда-то снимали с меня трусики. Да знаешь, кто ты после этого? Бросить женщину, с которой снимал трусики, тогда, когда ей необходима помощь и поддержка? На любовь я, впрочем, никогда не рассчитывала. Но на дружескую поддержку с полным правом могла бы претендовать после того…

– Да, я уже слышал, – не смог я сдержаться от шутки, которая имела эффект разорвавшейся бомбы: – «…после того, как мои руки с тебя снимали трусики».

– Ах, так, – завизжала она, и я пожалел, что не удержал язык за зубами. – Ах, так! У тебя нет совести, да и никогда, видимо, не было!

– Совести? – ввязался Павлов, которому, наверняка, уже успели надоесть наши препирательства. – Совести, вы говорите?

– Да, совести, – недоуменно взглянув на него, повторила Верочка. – А что?..

– А то, – пояснил он, передразнивая её манеру, – то, что я в лице того предприятия, которое представляю в данный момент, могу помочь вашему подчиненному (он указал на меня) в этом вопросе.

– В каком вопросе? – непонимающе приоткрыв свой маленький ротик и понизив голос, сказала Верочка.

– В приобретении совести.

Верочка несколько минут над чем-то напряженно размышляла, тупо уставившись на слегка улыбающегося Павлова, затем заявила:

– Что за чушь? Как можно кому-то помочь приобрести совесть? Ведь это не товар какой-нибудь в магазине? Если у человека нет совести, так никто не поможет ему, как вы выразились, ее приобрести.

– Уверяю вас, что ошибаетесь, – спокойно парировал Павлов. – Можно. И даже порой необходимо. Открою вам тайну, только, чур, никому, – он понизил голос до шёпота, – именно над этим мы и работаем: помогаем приобретать людям совесть.

Верочка рассмеялась:

– Вот и замечательно. Это как раз то, что нужно ему, – она кивком указала на меня Я старался сидеть молча и надеялся, что внезапная перемена в настроении Верочки мне пойдет на пользу, и я уйду от надобности извиняться перед ней. – Ему, человеку, который…

– Знаю-знаю, – засмеялся Павлов, подняв руки так, как будто собирался сдаться. – Не стоит повторяться, милая дамочка, вы нас уже несколько раз просветили.

– Я вовсе не о том хотела сказать, – обижено взвизгнула Верочка.

– Надеюсь, не о другом каком-то предмете женского гардероба?

– Что? – рассердилась Верочка. – Да, вы просто хам!

– Как вам будет угодно. – Оскорбление нисколько не задело скалу по имени Павлов.

– Знаете что? – ёрнически заявила Верочка. – Если вы такой всезнайка по части совести и готовы любому её даром дать, так почему же не начать с себя. Ведь у вас у самого, как я погляжу, как раз совести-то и нету.

– А это – мысль! – воскликнул Павлов, сделав лицо, какое бывает у ученого на пороге открытия, и с деланной грустью добавил: – Но, к сожалению, у меня слишком мало свободного времени, я так загружен, что на себя его и жалко тратить.

Верочка злобно взглянула на меня и, не находя больше слов, повернулась и направилась прочь. Но прежде чем хлопнуть дверью, вдруг остановилась. Скрывшись за дверным косяком, ворча, что о нас двоих думает, стала возиться там. Верочка нагнулась; нам стали видны её растрёпанная голова и вздрагивающие плечи. Я пытался угадать, что бы могла она там делать: по стуку каблучков – через что-то переступала. Но вот она выпрямилась и вышла из-за двери с таким лицом, что могла бы напугать даже самого смелого. Резко бросила что-то мне в лицо. И только после этого захлопнулась дверь.

– Позвольте узнать, чем она в вас бросила, – услышал я голос Павлова, когда начал приходить в себя. Я был не меньше удивлён. Привык ожидать от Верочки чего-то в таком духе, и всё же она застала меня врасплох. Я держал у лица лоскут белой шёлковой ткани, пахнувшей чем-то знакомым. – Неужели то самое?.. – засмеялся Павлов.

Мне стало не по себе оттого, что этот человек так нагло лез в мою прошлую личную жизнь, и всё же я кивнул в ответ, не сводя при этом глаз с лоскута, помнившего тепло тела моего начальника. Павлов что-то ещё хотел сказать, сострить, но я оборвал его:

– Я попросил бы!

– Простите, – сказал Павлов, – я невольно увлёкся. Не должен был лезть в вашу жизнь, искренне прошу простить. Хотите, извинюсь перед вашей подругой?

– Не надо, – пробурчал я, аккуратно сложив Верочкино бельё и убрав его в карман.

– Нет, я всё-таки чувствую себя виноватым, – настаивал мой собеседник.

– Полно, – сказал я. – Может быть, оно – к лучшему. Не люблю в чём-либо оправдываться.

– Тогда, можно считать вопрос закрытым? – засуетился он, и было видно, что недавнее раскаяние по поводу нанесенной обиды всего лишь лицемерие. – Можно переходить, так сказать, к основному вопросу?

Я кивнул.

– Итак, что вы решили? Согласны?

– Прекрасно, прекрасно, – промурлыкал Павлов, глядя на гербовые бумаги после того, как я на них поставил свои росчерки.

– И это всё? – удивился я. Павлов взглянул на меня непонимающе.

– Ах, да! – произнёс он, вспомнив о чём-то важном. – Следующие два дня постарайтесь ничему не удивляться, что бы с вами ни происходило.

Теперь я смотрел непонимающе на него. Какой-то странный и загадочный инструктаж получил тогда, когда хотел услышать обещанное пояснение, хотя бы не полное.

– Вы о чём?

– Просто предупреждаю, чтобы вы вели себя адекватно ко всему, что может произойти с вами за эти два дня.

– А что? Что-то может произойти? – Я почувствовал, что в груди моей ёкнуло, и я насторожился.

– О! Ничего страшного. Не нужно так беспокоиться, – заверил Павлов. – Только что бы ни произошло, воспримите это спокойно, без лишней суеты.

– Неужели такая секретность, что и это вы не в силах сказать? – настаивал я.

– Сожалею, – развел он руками. И тут же добавил, глядя на ручные часы: – Ба! А я ведь опаздываю!

– Но позвольте, – взмолился я, – а как же…

Но мой вопрос так и утонул в ободряющих заверениях убегающего Павлова. Он бросил на прощание:

– Ни о чём не беспокойтесь и не бойтесь. До свидания.