Текст книги "По чистым четвергам…"
Автор книги: Вячеслав Сукачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
VI
Помимо всего прочего, на работе Тихомиров отвечал за деятельность добровольной народной дружины института. Дело это, вначале показавшееся ему хлопотливым и обременительным, затем пришлось Виктору Степановичу по душе, так как являло реальную возможность хоть как-то разнообразить жизнь, которая постепенно, но неотвратимо заедала Тихомирова бесконечными плановыми проектами, ничего существенного не обещая впереди…
Летом 198… года в отделе у Тихомирова появились два новичка – выпускники политехнического института, который более десяти лет назад заканчивал он сам. Два года не удовлетворяли заявку института, а тут вдруг расщедрились и прислали сразу двух молодых специалистов.
Робко постучав, они вошли к нему в кабинет на собеседование. Конечно, Виктор Степанович тут же пустил пыль в глаза: посуровел, бумаги с сожалением в сторону сдвинул и, как бы в первый раз, принялся изучать их личные дела. А какие у них там, к шуту, личные дела? Школа, институт, производственная практика – все!
– Значит, так, – глубокомысленно сказал Виктор Степанович, – работа у нас творческая, ответственная: помещения для промышленности края проектируем, а это вам не фунт изюма. Ответственность колоссальная, это вам нужно сразу уяснить…
Ну и в таком же вот духе распространялся Тихомиров еще минут пятнадцать, украдкой наблюдая, как реагируют на его слова молодые специалисты. Парень, в фирменной рубашке и американских джинсах, большеухий, с узким, высоким лбом, реагировал так себе – подергивал ногой, возился на стуле, словно бы на канцелярскую кнопку сел, а вот девушка, миловидная девушка среднего росточка в светленьком сарафанчике, слушала внимательно, с наивной доверчивостью заглядывая в глаза Виктора Степановича.
– И, наконец, – сказал Тихомиров, – вам, как молодым специалистам, предстоит большая общественная работа.
Он заметил, как поморщился парень, которого звали Эдуардом, и перевел взгляд со своих бело-голубых кроссовок на оконный переплет, всем видом показывая, что ему эти глупости слушать скучно и неинтересно. «С этим фруктом, – тут же решил Тихомиров, – ухо надо держать востро. И не мешало бы выяснить, как это ему удалось остаться в городе, при родительском доме? Экий битюг вымахал, ему бы впору мостовые опоры ставить, а не над чертежной доской корпеть».
– Да, дорогие мои, – с нажимом сказал Виктор Степанович, – именно так: общественная работа вам предстоит. Уже с сегодняшнего дня вы можете считать себя членами нашей добровольной народной дружины, за работу которой несу личную ответственность я.
– А я в институте часто ходила с дружинниками, – обрадованно сообщила девушка, полное имя которой было Елена Николаевна. – И мне нравилось, знаете… С повязками, по улице… А потом, у нас был штаб, такая маленькая и аккуратная комнатка, где мы всегда собирались.
– У нас тоже есть свой штаб, – сказал Виктор Степанович, с удовольствием воспринявший энтузиазм Елены Николаевны. – И дружина подобралась стоящая, так что…
VII
После этого разговора прошло месяца два.
– Ты сегодня как всегда? – спросила Катя уходящего на работу мужа.
– В каком смысле? – не понял Виктор Степанович.
– Задержишься допоздна? – Он с недоумением смотрел на нее, повязывая перед зеркалом галстук, и Катя напомнила: – Ведь сегодня четверг…
– Ах да, – вспомнил Виктор Степанович, – совсем забыл. Тогда, Катюша, принеси из спальни мою синюю папку.
Катя принесла и молча наблюдала, как шнурует он черные лакированные туфли.
– И охота тебе по такой жаре в них париться?
– Что же, прикажешь мне кроссовки на работу обувать?
– Хотя бы… А то вон и сандалии стоят, чем не обувь – чистая кожа.
– Ты забываешь, Катюша, что на меня смотрит целый отдел, – наставительно сказал Тихомиров, – в том числе и на то, как я обут…
По четвергам Виктор Степанович самолично выходил на патрулирование своего участка и потому приходил домой не раньше одиннадцати часов. А если случалось задержать нарушителя общественного порядка, то и значительно позже: составлялся протокол, нарушителя передавали милиции, соответствующим образом факт передачи регистрируя в специальном журнале. В общем, забот и хлопот по четвергам у Виктора Степановича доставало, и к этому привыкли не только на работе, но и дома. Однако же на сей раз все обстояло благополучно: шла вторая декада месяца, когда от получки уже далеко, а до аванса еще неблизко, и потому припозднившиеся прохожие были необычайно тихи и миролюбиво настроены. Правда, в одном месте, около центрального гастронома, они споткнулись о группу юнцов, слишком бурно обсуждавших какой-то вопрос, но, заметив людей с красными повязками, юнцы моментально рассыпались по сторонам.
– Виктор Степанович, – сказала около десяти часов вечера Лилия Кузьминична, высокая сухощавая женщина, лет десять работавшая в отделе еще до Тихомирова, – муж у меня завтра в командировку улетает. Надо бы собрать его, да и…
– Хорошо, хорошо, пожалуйста, – поспешно согласился Тихомиров.
Еще через полчаса к нему обратился Ваня Серегин: Виктор Степанович, сегодня уж точно ничего не будет, а у меня, сами знаете, проект дома дожидается. Я бы еще пару часов успел поработать…
И на этот раз Тихомирову нечего было возразить. Остались теперь с ним лишь молодые специалисты – Эдуард с Еленой Николаевной.
– Эдуард, если и вы спешите, – минут через двадцать после ухода Серегина сказал Тихомиров, раздраженный кисло-унылым видом молодого специалиста, – я вас не задерживаю.
– Благодарю вас, – буркнул Эдуард и мгновенно пропал в толпе, густо повалившей с вечернего сеанса кино.
– Ну а вы, Елена Николаевна, разве никуда не спешите? – насмешливо спросил Виктор Степанович, искоса взглянув на спутницу, молча шагавшую подле него.
– Нет, не спешу, – ответила Елена Николаевна, – кроме того…
– Что? – насторожился Тихомиров.
– Нам с вами по пути…
– Разве?
– Да. Я живу на Комсомольской.
– У вас свой дом? – удивился Тихомиров, вглядываясь в кругленькое миловидное личико Елены Николаевны, обрамленное локонами белокурых волос, изрядно пострадавших от горячих щипцов.
– Да, мы с мамой живем в собственном доме.
– Вот как. – Виктор Степанович моментально вспомнил родительский дом, мать и всю ту работу, которую приходилось делать на собственной усадьбе: заготовить дрова и уголь, соорудить завалинки, вставить и убрать на лето вторые рамы, наносить воды, вычистить печи и выбросить золу…
– У нас паровое отопление и газ, – словно подслушав мысли Тихомирова, сказала Елена Николаевнам. А вот раньше приходилось трудно.
– Понимаю, – кивнул Виктор Степанович и неожиданно признался: – Я ведь сам из деревни и хорошо помню, что такое собственный дом… Одним ремонтом да уходом за ним можно человека в гроб загнать.
– Правда? Вы из деревни? – почему-то обрадовалась Елена Николаевна. – А на вид совсем-совсем городской… Мы ведь тоже, Виктор Степанович, деревенские. Это папа лет десять назад вдруг взял да купил дом в городе. Мама не хотела переезжать, как чувствовала…
– Случилось что-нибудь?
– Через два года папа умер, – тихо сказала Елена Николаевна. – Рак легких был у него.
– Болезнь века, – вздохнул Тихомиров, – у нас в отделе три года назад хорошая женщина от него же померла.
– Правда?
Была у нее вот эта привычка: высоко вздергивать бесцветные бровки, испуганно-вопросительно смотреть снизу вверх и с придыхом спрашивать собеседника: «Правда?»
Так они шли и шли по улице, постепенно затихавшей после долгого вечера, вели несложный, необязательный разговор, впервые чисто по-человечески присматриваясь друг к другу, уже объединенные своим деревенским происхождением, которое словно бы обязывало их теперь держаться друг друга в этом огромном, все еще чужом городе, среди шестисот тысяч его жителей.
– А вот и ваша остановка, – сказала Елена Николаевна и взглянула на продолговатые наручные часики. – Ого, уже начало двенадцатого.
– Как, уже двенадцатый час? – удивился Тихомиров, впервые не заметивший быстро пролетевшего дежурства. – Однако заболтались мы с вами, Елена Николаевна.
– До свидания, – она поудобнее перекинула ремешок сумочки через плечо и взмахнула коротковатой, полной в локте, рукой.
– Э-э, – растерялся Тихомиров. – А как же вы? Сами доберетесь?
Лишь на какую-то долю секунды заколебалась Елена Николаевна, но и этой доли хватило для решимости Виктора Степановича проводить ее до дома.
А в этот вечер стояла над землею полная луна. Высокое звездное небо с зарницами над кромкой дальних гор безмятежно и отстранений прочерчивалось мгновенными росписями метеоритов, и стоило лишь успеть загадать желание под этот летящий из космоса свет, как все должно было исполниться – любое желание сокровенное твое…
VIII
По странной прихоти судьбы Катюхину комнату заняла ее давняя напарница по трамваю Томка. Кем она приходилась Катюхе? Подругой? Вряд ли… Врагом? Тоже неверно. А так что-то, средненькое, между тем и другим. Кроме того, Катюха никогда не забывала, кому была обязана беспамятной и непутевой первой ночью с мужчиной. Видимо, помнила об этом и Томка… Впрочем, через десять лет Томка была уже совсем не та, что прежде, и Томкой ее никто не отчаивался звать, на худой конец – Тамара Федоровна, а так все больше тетей Томой звали. Она пожелтела, некогда прекрасные голубые глаза ввалились, щеки запали, прокуренные зубы, съеденные кариесом, тоже не украшали ее. Помимо всего прочего, в движениях Томка стала суетливой, напряженно-нервной, и даже походка у нее переменилась – она уже не тянулась в струнку, как это было раньше из-за невысокого роста, а ходила ссутулившись, расслабленно вихляя всем телом.
– Вот ты, Катька, замужем, да? – говорила Томка на кухне у Тихомировых и отпивала из стакана глоток темно-красного вермута. – Так, да?
– Ну, замужем, – настороженно отвечала Катюха.
– И что вот ты выиграла? Чем ты лучше меня живешь? – Томка закуривала папиросу, по-мужски размашисто и жестко ударяя по коробку спичкой. – Тем, что у тебя короеды есть? Так я хоть сейчас могу себе из детдома взять – там у них на любые вкусы есть. Взять и воспитывать, понятно? Но зато мне ни одна скотина мозги пудрить не будет. Я сама себе хозяйка, понимаешь? Вот хочу и сижу у тебя, потому что мне это приятно, потому что я так захотела!
– Но ведь он будет чужой, – говорит Катюха, напротив которой стоит полнехонький стакан с вином.
– Кто? – Томка уже забыла, о чем только что говорила Катюхе.
– Ну, ребенок-то, из детдома…
– Подумаешь, важность какая, – небрежно отмахивается Томка и щурит от дыма папиросы обведенные синей тушью глаза. – Сегодня – чужой, а завтра уже и от родного не отличишь… Все одно, вырастут – сволочами станут!
– То-ма! – нахмурилась Катюха.
– А что, не так, что ли? – психует Томка и сильно стучит коробком по столу. – Ты думаешь, нынешние подлецы сразу вот такими и родились? Ты так думаешь? Нет, милочка, они тоже «агу» говорили, они тоже в люли-ляли играли, а как подросли, так и вышли в вонючих козлов…
– Ну, Тома, не все же козлы, как ты говоришь, есть и нормальные люди…
– Все! – почти кричит Томка. – Все до одного. Только одни умеют притворяться, а другие – нет. Понятно?! Ты ведь дура, Катька, ты ничего вокруг себя не видишь. Как квочка сидишь возле своих микробов, крылышки распустила и сидишь… А вокруг тебя жизнь идет… И твой, ты думаешь, он сейчас на работе? Посмотри, который теперь час? Девятый час уже, а работают нормальные люди до шести! Понятно?! Так где же он у тебя?
Катюха разозлилась. Она молча встала и вышла в прихожую. Взяв телефонный аппарат на длинном шнуре, принесла его в кухню и двинула по столу в сторону Томки. Стакан с вином покачнулся, и темно-красная жидкость плеснула на стол.
– Ты чего это? – сразу стушевавшись, спросила Томка.
– Ничего, – Катюха села на свое место – Звони Виктору на работу.
– Зачем?
– Звони… Узнаешь, там он или нет.
– Нет, Катя, – двинула от себя аппарат Томка, – я звонить не буду. Он скажет, с какой это стати я ему звоню? А я что отвечу?
Катюха сняла трубку и набрала номер.
– Да, – услышала она недовольный голос мужа, – слушаю.
– Ты скоро придешь? – спросила Катюха.
– Катя? – удивился Тихомиров. – Что-нибудь случилось?
– Да нет, все нормально… Хотела узнать, когда ты придешь?
– Минут через сорок буду. А дети что?
– У себя… Занимаются.
– Ну? – положив трубку, торжествующе взглянула на Томку довольная Катюха. Но та, кажется, опять забыла то, о чем только что говорила. Ее заботило теперь совсем другое.
– Что, скоро придет?
– Сказал, минут через сорок будет.
Томка засуетилась: торопливо допила свое вино и затушила папиросу в пепельнице, полной окурков.
– Мне пора, милочка.
– Сиди. Чего ты напугалась? – удивилась Катюха.
– А чего мне пугаться?! – вскинулась Томка. – Нечего мне пугаться. Просто не хочу встречаться с твоим – ну его. Вытаращит глаза и будет молчать: ни компании не поддержит, ни к себе не уйдет. Зан-нуда он у тебя, Катька, прости господи… А ты что не пьешь-то? – вроде бы как случайно заметила она полный Катюхин стакан.
– Да что-то не хочется мне. Может быть, вместе выпьем?
– Была не была, – после притворного раздумья, рубанув воздух рукой, сказала Томка, – разливай!
Катя отпила несколько глотков и взглянула на Томку: зажмурившись, высоко запрокинув голову, мучительно медленно цедила ее подруга вино сквозь зубы. Кожа на тонкой шее напряглась, и видно, как перекатываются под нею мелкие Томкины глотки…
– Ф-фу! – выдохнула Томка. – Сколь пью ее, зар-разу, а пить не научилась.
– Это верно, – подтвердила Катюха.
– Где спички-то? – Томка вновь села за стол. Глаза у нее оживленно заблестели, морщины на лбу разгладились, тонкие черные волосы, собранные на затылке в небольшой пучок, и те, казалось, приобрели чистый оттенок, слегка завиваясь на висках.
– Я убрала уже, – удивленно ответила Катюха.
– Курить хочу.
– Ты же идти собралась?
– Вначале покурю.
Томка закурила и, выпуская дым сквозь тонкие ноздри, мрачно сказала:
– Себя берегешь? Помереть раньше времени боишься?
– У меня дети, Тома, мне их на ноги поставить еще надо…
– А я вот смерти не боюсь, – перебила Томка. – Молодая была – боялась, а теперь вот нет! Начхать мне на нее с пятого этажа! Понятно? А в молодости, – Томка неожиданно усмехнулась, – тогда я принца ждала. Наслушалась разных сказочек, дура, вот и выглядывала этого принца, а пришел Сенька Мешков, водкой напоил, да и в постель уволок. И я с тех пор эти сказочки ненавижу, про принцев которые…
– Значит, тебе жизнь исковеркали, – глухо заговорила Катя, – а ты решила мне исковеркать? Привела тогда Толика… Ты ведь знала, чем все закончится?
– А то ты не знала? – сощурилась Томка на Катюху.
– Представь себе – не знала, – с обидой ответила Катя.
– Ну и ничего, не померла ведь?
– Тебе хотелось, что ли?
– Тьфу! Чего буровишь? – Томка отвела взгляд и потянулась к Катиному недопитому стакану: – Ты не будешь?
– Нет…
– Тогда я выпью, не возражаешь?
– Пей… Я бы все равно в раковину вылила.
– Зачем? – насторожилась Томка и вдруг догадалась: – Своего боишься, да?
– Нет, не боюсь, – просто ответила Катя.
– А чего тогда?
– Да ничего…
– Мама, – заглянула в дверь Оксанка, которой шел уже восьмой годик, – сейчас кино будет. Пойдем?
– Иди, доченька, – Катюха тронула волосы на голове дочери, – я сейчас приду.
Оксанка попятилась, не сводя любопытных глаз с курящей Томки.
– В папеньку пошла, – проворчала Томка, когда Оксанка затворила дверь. – Вся в него…
На трамвайной остановке Томку слегка покачивало, и она придерживалась за Катюхин локоток, широко расставив тонкие ноги в коричневых полуботинках.
– Приезжай ко мне, Катька, – говорила она, – посидим, повспоминаем молодость нашу… А хочешь – пригласим кого?
– Кого? – удивилась Катюха.
– Тут как-то Толик тобой интересовался, – Томка подмигнула. – Старая любовь, она, знаешь, прочная… На всю жизнь.
– Не было у нас никакой любви, – вспыхнула Катюха. – Скотство лишь одно было! Так и передай ему…
– Сама и скажешь, чего мне от тебя ему, от него – тебе… Я, что ли, передатчик?
Подошел трамвай. Катюха помогла Томке взобраться с первой площадки в вагон. Думала, та хоть попрощается, а она как увидела Машу Конькову, так и взвыла от радости:
– Машенька, так ты во вторую? А у меня настроение, знаешь… Выпить охота, а выпить не с кем. Ну, трогай, что ли…
Маша сделала ручкой Катюше, снялась с тормоза и покатила в вечерний сумрак, резко и требовательно позвонив на перекрестке. А Катя стояла на остановке, смотрела вслед уходящему трамваю, и странное чувство вдруг овладело ею: словно бы жизнь проходит мимо и что-то важное, чего дожидалась она все годы свои, никогда с нею не произойдет.
С того вечера Томка вдруг зачастила к ней требовательная, нахальная, жестокая. И все реже отставляла в сторону свой стакан Катюха, и все более робко возражала подруге… И так прошло два года…
IX
С некоторых пор Виктор Степанович Тихомиров стал с нетерпением ожидать ничем не примечательный вроде бы день недели – четверг. В понедельник, после выходных, он с облегчением думал, что до четверга теперь всего лишь три дня. В среду он возмущался тем, что до желанного дня все еще целые сутки. В ночь на четверг Тихомиров плохо высыпался, вставал раздраженный и помятый. Дома не чаяли дождаться минуты, когда он наконец уйдет на работу, а сослуживцы тоскливо выжидали окончание рабочего дня. И только после шести часов вечера Виктор Степанович оживал, суетливо собирая дружину, раздавая красные повязки и инструкции на очередное дежурство. Теперь они уже почти никогда не ходили вместе, а сразу разбивались на группы по два человека и разбредались в разные стороны. Виктор Степанович всегда уходил с Еленой Николаевной. Вначале этому молча дивились, потом по институту пошли шепотки, впрочем, довольно безобидные, а затем все привыкли к тому, что и Тихомирова бес попутал. Более десяти лет он не давал решительно никакого повода говорить о себе таким образом, и вот…
В десять часов вечера начинали сходиться у штаба, под который была отведена небольшая комнатка в полуподвальной части института. Тихомиров выслушивал рапорты, заносил в журнал случаи нарушений общественного порядка, забирал красные повязки и отпускал людей домой. И, наконец, они оставались с Еленой Николаевной наедине…
– Ну, слава богу, – вздыхал Виктор Степанович и выходил из-за стола, а навстречу ему поднималась со стула Елена Николаевна. Они сходились и крепко обнимались, и Виктор Степанович, осторожно гладя ее волосы, тихо говорил – Думал, не дождусь я сегодня этой минуты…
– Я тоже, – шептала Елена Николаевна, измученная за вечер мимолетными прикосновениями, опасливыми поцелуями и внезапными объятиями в пустынных проходных дворах. – Как все это тяжело.
– Ничего, ничего, милая, – бормотал Тихомиров, – теперь у нас почти полных два часа. Теперь нам никуда не надо спешить и некого нам бояться.
– Да, милый, – Елена Николаевна гладила теплой ладонью уже успевшие покрыться жесткой щетиной щеки Тихомирова. – Какой ты колючий…
Потом Виктор Степанович доставал из стола заранее припасенную бутылку сухого вина, конфеты, а Елена Николаевна быстро наводила порядок в комнатушке, пытаясь создать хоть какое-то подобие домашнего уюта.
– А дома все одно и то же, – жаловался Тихомиров, залпом выпив стакан вина. – И никакого исхода, Ленушка, никакого просвета впереди.
Однажды Елена Николаевна не выдержала и спросила его:
– Но ведь ты ее любил, когда вы поженились?
– Любил? – удивленно переспросил Виктор Степанович и вспомнил: – Да, кажется, любил.
Но ведь любил он тоненькую, хрупкую девчушку, однажды вставшую перед ним в промерзшем вагоне трамвая, а не заплывшую жирком женщину, равнодушно и молча подающую ему на стол горячий ужин. Значит, любил он не саму Катюху, а ее оболочку, поскольку она отвечала его вкусам? Так, что ли? Но вот оболочка сменилась, и – какая любовь?! Но что же было у него вначале? И еще раз Тихомиров сказал:
– Кажется, да…
– А что случилось потом? – Елена Николаевна неумело пыталась скрыть свою заинтересованность и потому вопросы задавала излишне равнодушным голосом.
– Ничего не случилось… Мы просто жили и…
– А она тебя любила, Виктор?
– Катя? – Виктор Степанович вновь налил в стаканы и, не дожидаясь Елены Николаевны, выпил. Смешно сказать, но он не знал, что ответить на этот вопрос. Он никогда не думал на эту тему. Чувство Кати к нему как бы подразумевалось само собой. Да и разве могло быть иначе с ним, Виктором Степановичем Тихомировым? С кем угодно – да, а вот с ним… И все же – любит ли его в действительности жена? Он припомнил последние годы жизни, внезапное отчуждение детей, равнодушные взгляды Кати до и после работы, папиросные окурки в пепельнице и пустые бутылки из-под дешевого вина под столом, он вспомнил все это и порывисто встал из-за стола. – Душно сегодня как, – вместо ответа сказал Виктор Степанович, толкая форточку и отдергивая плотную коричневую штору. – Видимо, опять дождь соберется…
– Так осень уже, – вздохнула Елена Николаевна, окончательно убедившись, что он не хочет отвечать на ее вопрос. – Первая половина сентября. Скоро будет три месяца, как я начала работать.
– Да, это большой срок – усмехнулся Тихомиров, усаживаясь на старенький кожаный диван. У него никак не шел из головы этот дурацкий вопрос Елены Николаевны.
Может быть, потому, что без любви Катюхи вся жизнь его показалась обесцененной, пустой и никчемной… В самом деле – зачем все это, зачем сама жизнь, если равнодушен к нему самый близкий человек? И потом…
– Тебе скучно со мной, да? – обиженно спросила Елена Николаевна.
– Что ты выдумываешь, Леночка, – испугался Виктор Степанович. – Иди ко мне…
Но Елена Николаевна надула губки и упрямо сидела за столом. Он хорошо различал ее пухленькую щечку и острый нос – в сущности, она была еще почти девчонкой. Особенно сейчас выглядела она неприступно молодой: в черных вельветовых брюках, в которые была заправлена модная клетчатая кофточка, кроссовки на ногах, аккуратно подвитые белокурые волосы.
Виктор Степанович прикрыл глаза и снова позвал:
– Лена, очень тебя прошу, иди ко мне.
На этот раз она пришла, и Виктор Степанович, возбужденно блестя глазами, порывисто привлек ее и усадил к себе на колени, в который уже раз поразившись легкости ее тела, которое он почти не ощущал. Все более возбуждаясь, Тихомиров медленно проводил рукой по крутой линии ее бедра, выходя почти до подмышки, рядом с которой угадывалось упругое полушарие груди. Она же, положив голову ему на плечо, уютно, словно кошка, устроившись на коленях, вновь гладила его щеки, плотно зажмурив глаза. Ровное тепло исходило от ее молодого и сильного тела, частые удары сердца волновали Виктора Степановича все больше. Наконец она тихо застонала и потянулась к Тихомирову губами, в которые он погрузился с болезненным наслаждением, чувствуя, как кружится голова и стучит в висках…
– И чем же все это кончится у нас? – прошептала Елена Николаевна, устало привалившись к Тихомирову, неподвижно лежавшему на спине с широко открытыми глазами. – И вообще… сегодня нельзя нам было… понимаешь?
– Да, – одними губами произнес Виктор Степанович, вспоминая простенькое лицо жены, ее отчужденно-холодный взгляд. – Если что-нибудь случится, Лена, я на тебе женюсь…
– А как же твои дети? – недоверчиво спросила она, на мгновение затаив дыхание.
– Они уже большие, – глубоко вздохнул Тихомиров и, нащупав руку Елены Николаевны, крепко пожал ее.
X
Как-то Виктор Степанович занемог на работе. Закружилась у него голова, запершило в горле, ладони покрылись липкой испариной. До обеда он крепился, то и дело перехватывая внимательные взгляды Елены Николаевны, сидевшей вполуоборот от него у окна, а после обеда не выдержал, связался по селектору с директором и отпросился домой. Следом за ним на лестничную площадку выбежала и Елена Николаевна, пристально разглядывая его светло-голубыми глазами под коротковатыми ресничками.
– Что с тобой? – тронула она его за рукав модного кожаного пальто.
– Да вот, – виновато развел он руками, – занемог что-то я…
– А у меня задержка, – нервно оглядываясь на дверь, сообщила Елена Николаевна.
– Да? – растерянно спросил Тихомиров.
– Уже три дня… Я с ума, наверное, сойду.
– Но почему, Леночка, – начал было он говорить, но она резко перебила его:
– Ладно, иди. Как-нибудь сама обойдусь. – Видимо почувствовав, что ошарашила его своей резкостью, уже более мягко добавила: – Иди, милый, и ни о чем не думай… И звони мне, хорошо?
– Хорошо, – ответил Виктор Степанович и задумчивым взглядом проводил Елену Николаевну…
А дома его не ждали. Не без удивления увидел он, что сидят за кухонным столом его жена, Томка – ее давнишняя подруга, и Маша Конькова, тоже работница трамвайного парка, с которой Тихомиров раза два до этого уже встречался. На столе в синей тарелочке лежали огурцы вперемежку с солеными помидорами, на пергаментной магазинной бумажке лоснились кусочки тихоокеанской сельди. Картошка в мундире и черный хлеб завершали убранство стола.
Двери Виктор Степанович отворил своим ключом и сразу же почувствовал горьковатый дым папирос, сквозь неплотно прикрытые двери на кухню расслышал грубый, надтреснутый Томкин голос. Пока снимал пальто и разувался, на шум вышла Катя, а следом за нею и подруги, явно озадаченные его появлением.
– Что за праздник? – внешне спокойно спросил Тихомиров.
– Да вот, выходной у нас совпал, – немного растерялась Катя.
– А у Машки еще и день рождения сегодня, – добавила Томка, локтем подталкивая добродушно улыбающуюся Конькову.
– И сколько же вам стукнуло? – усмехнулся Виктор Степанович, проходя в комнату.
– Так это… значит, – растерялась Маша.
– Сколько стукнуло – все наши. – Томку смутить было нелегко. – И вообще, у женщин о возрасте не спрашивают…
– Вот как, – Тихомиров с внимательной язвительностью уставился на Томку, стоявшую перед ним в старой вязаной кофточке, и трикотиновой юбке, из-под которой выглядывали тонкие ноги в штопаных-перештопаных чулках.
– Что-нибудь случилось у тебя? – спросила Катя, нетерпеливым жестом отправляя подруг на кухню.
– Да нет, ничего особенного.
– Почему же ты не на работе?
– А ты?
– У меня по графику выходной.
– А я что-то плохо себя чувствую, – с неожиданной грустью пожаловался Тихомиров. – Вынужден был отпроситься.
– Температуру мерил? – Катя внимательно смотрела на него.
– Нет еще.
– Иди к себе и ложись на диван… Я сейчас градусник принесу.
Виктор Степанович послушно удалился, с невольной радостью отметив озабоченность в голосе жены. Вскоре она пришла с градусником, принесла подушку и шубу и, пока Тихомиров замерял температуру, терпеливо сидела у него в ногах. И он, ощущая ее ровное тепло, видя до боли знакомое и близкое лицо, встревоженную сосредоточенность глаз, внезапно задохнулся от одной только мысли, что собирается навсегда расстаться с женой. Впервые он подумал о том, что же будет с нею среди всех этих Томок и Машек? И что будет с ребятишками, которым на самом-то деле до полной взрослости еще расти и расти…
– Давай посмотрим, – протянула руку за градусником Катя. – Ого, тридцать восемь и семь. – Она вопросительно взглянула на него и быстро вышла из комнаты.
«Почему у нас так все сложилось? – тоскливо думал Виктор Степанович, словно впервые разглядывая полки с книгами. – Ведь я ее любил… Точно любил! Да и она меня… А потом, что же случилось потом? И когда? Еще эти чертовы левые проекты, отнимавшие все свободное время. А как было без них? Поди попробуй прокормить семью из четырех человек на сто шестьдесят рублей оклада. Вон, один плащ его восемьсот рублей стоит. А Катина шуба? А Сережку с Оксанкой одеть… Вот и получилось так, что нам личная жизнь стала в тягость. Если выпадала свободная минута, которую я мог провести с Катей, мы тут же заговаривали о семейных проблемах – где взять деньги на покупку ковра или кухонного гарнитура? И как я ни тянулся, мы все же всегда эти вещи покупали последними… Что же, из-за денег все? Скорее всего – и из-за них тоже… А из-за чего еще? Мы ведь так ни разу и не съездили на юг, к морю. Мы и вообще за десять лет отдыхали только однажды: у матери в деревне. А так у нас все то ремонт квартиры к очередному отпуску поспевал, то у меня хорошая „левая“ работа, то Катю просили кого-нибудь подменить… В театр ходили лет пять назад, кино только по телевизору смотрим. – И Виктор Степанович внезапно сам поразился: – Так чем же мы живем? Какая радость нам от этой жизни?»
– На, прими таблетки, – вернулась к нему Катя.
Тихомиров, не глядя, проглотил лекарство, запил теплой кипяченой водой и откинулся на подушку. Он лежал и смотрел на свою Катюху, неприятно пораженный запахом вина от нее, он смотрел на ее располневшую фигуру, не первой свежести домашний халат и впервые за все это винил себя.
«Женщина всегда такая, какою мы ее хотим видеть, думал Тихомиров, болезненно морщась от сознания своей бесконечной вины перед Катюхой, которая при нем, на его глазах превратилась в равнодушную бабу, на которую он хотел свалить вину за это. – Женщина не старится сама по себе, – еще подумал Виктор Степанович, – потому что душу человеческую нельзя состарить, мы просто сами старим ее в своем воображении…»
– Катя, – хрипло сказал Тихомиров, виновато глядя на нее снизу вверх, – Катюха, почему так скверно у нас все получилось?
– Лежи, – тихо ответила Катюха, – тебе нельзя волноваться… Вечером попаришь ноги в горчице и попьешь чаю с малиновым вареньем – все у тебя и пройдет…
– Иди, – еще сказал Тихомиров, – они ждут тебя там.
– А никого уже нет, слабо улыбнулась Катюха и вновь присела к нему на диван и легонько взъерошила его волосы. – Витя, ты совсем у меня поседел… А какие у тебя были волосы!
– Катя, – Виктор Степанович через силу сглотнул, поймал ее руку и прижался губами к ней. – Катюша, я виноват перед тобою…
XI
Почти неделю провалялся в постели Тихомиров. И в эти дни, наполненные глотанием лекарств, прочими всевозможными процедурами, к которым Виктор Степанович всегда относился с отвращением, они как бы заново сошлись с Катей. По крайней мере, он уже не замечал ни ее полноты, ни слегка обрюзгшего лица, потому что высвечено оно было искренней заботой о нем.
– Все, – воодушевленно говорил жене Виктор Степанович, – к чертям собачьим: с первой же получки начинаем откладывать деньги на книжку и летом едем в отпуск. Хватит, Катюша, жить абы как! Начнем с тобою жить для себя.
Катюша внимательно слушала его, воодушевлялась вместе с ним, но все не пропадало из ее глаз легкое недоверие.
– Надо только научиться правильно планировать, – продолжал Тихомиров, – а то через наши руки столько денег проходит…
– А сколько проходит? – вмешалась Катя. – Сейчас мы с тобой около четырехсот рублей приносим. Давай будем считать. Страховки на ребят – двадцать рублей. Кредит за цветной телевизор и мебель – пятьдесят рублей. Квартира, свет, телефон, школьные обеды у ребятишек, проезд – еще пятьдесят рублей минус. Так? Лекарства, а они сейчас вон какие дорогие, секции и кино у ребят – еще сорок рублей отними. Так? Двести рублей мы всей нашей оравой проедаем, а иной раз и не хватает – мясо и овощи только с рынка идут, а там цены кусаются. Так? А еще одеться надо, четыре раза в год всем обувку купить, телевизор и пылесос отремонтировать, к празднику выпить чего взять. Вот они и деньги наши – пшик!
