Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Вячеслав Морочко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

ШУЛЬЦ. Я молю вас, одумайтесь, ибо своими речами вы оскорбляете цвет поколения!

КАНТ. Горло нынешнего поколения крепко сжимает десница, о которой вы здесь помянули! И хоть пока что она забавляется, мы совсем не уверены, что завтра… будем дышать. /Громче./ Слышал я о деревне в Силезии… Эти самые «рыцари» /Показывает на марширующих воинов./ поступили там по всем правилам тактики: оставили от нее одни угли, а изувеченные крестьяне, валяясь на опаленной земле, могли лишь смотреть, как хрипели в агонии их несчастные жены, прижимая остывших младенцев к груди… Подобное каждодневно творится во Фландрии, в Польше, в Саксонии, в Чехии…

ДИОНИС. У любой стороны – своя Правда.

ШУЛЬЦ. Я вижу, господин Кант, вы – на «стороне» врагов Пруссии, а не Господа Бога!

КАНТ. Бог един и учитывает все «правды» и «стороны». Взгляд с одной «стороны», безразлично какой, – это взгляд дикаря.

ДИОНИС /кричит/. Господин Кант!

КАНТ. Сотни тысяч убийц, марширующих по дорогам Европы, убивают, насилуют, грабят, уверенные, что защищают отечество и справедливость, насаждают разумный порядок! Виноваты же здесь не законы природы, /Показывает в сторону войска./ не эти болванчики с ружьями и даже не воля Творца, об одежды которого каждый спешит обтереться…

ДИОНИС. Эй вы! Взять его! /Люди в капюшонах окружают КАНТА./ КАНТ. Те, кто за это в ответе, живут среди нас!

ДИОНИС. Тащи его в склеп! Да скорее!

Верзилы уволакивают КАНТА, но голос его продолжает звучать.

ГОЛОС КАНТА. Играя на благороднейших чувствах, эти люди твердят, что пекутся о благе народа, клянутся в своей любви к Богу… Тогда как в действительности, они любят лишь власть и пекутся только о том, чтобы сделать ее безграничной!

КАНТА уже не видно.

ШУЛЬЦ. Дионис, что ты замыслил?

ДИОНИС. Спектакль продолжается! /Вскакивает ногами на кресло./ Братья!

ШУЛЬЦ. /Снизу дергает ДИОНИСА за сюртук./ Дионис! Ты творишь недозволенное!

ДИОНИС. Кто посмеет «не дозволять»?

ЯНУС. Отстань, проповедник! Ты же слышал, это – спектакль!

ШУЛЬЦ. Одумайся, Дионис! Христом Богом молю!

ЯНУС. Это просто игра! Здесь все понарошку!

ШУЛЬЦ /упрямо трясет головой/. Нет! Нет! Нет!

ЯНУС. Ты достал меня, проповедник!

ШУЛЬЦ. Нет! Не… ЯНУСУ удается закрыть ему рот.

ДИОНИС. Братья! Я уже вижу, на горизонте встает светлый призрак невиданной битвы! Кто выживет в этой дикой борьбе, тот силен как черт! /Слышится голос походной трубы./ Вы слышите? Нас завет труба! Мы идем!

ГОЛОС КАНТА /усиленный резонансом склепа/. Идите, идите… Вас там… не дождутся!

ДИОНИС. Заткнуть ему глотку!

ШУЛЬЦ. /Вырвавшись из рук ЯНУСА, – падает на колени./ Смилуйся, Дионис, коленопреклоненно молю, во имя творца всего сущего отмени эту казнь!

ЯНУС. Проклятый святоша! Так ты добиваешься казни!?

ГОЛОС КАНТА. Постой, Дионис! Я скажу… Мне хотелось бы жить… – просто жить… и работать.

ДИОНИС. Слыхал, проповедник? Я знал, что он этак заговорит!

ГОЛОС КАНТА. /тихо/. Люди – чудные дети… Сердца их – сосуды нежности и сострадания. Разум – средоточие высшего знания и доброты…

ДИОНИС /едко/. Какая идиллия!?

ГОЛОС КАНТА. Но едва появившись на свет… они попадают в капкан дикой ярости, утверждающей свое превосходство над более тонкими душами, – в западню исступленного бешенства, порожденного узостью мысли, скудостью сердца и кретинизмом в необозримых масштабах! Это неистовство требует рабской покорности!

ДИОНИС. Хватит! Заткнуть ему глотку!

ГОЛОС КАНТА. /продолжая/. Но тот, кто тянется к будущему, устремлен к справедливости, тот не сможет молчать, ибо есть убеждения, которым нельзя изменить… не разорвав собственного сердца! Ты слышишь меня, Дионис? Спектакль продолжа…

ДИОНИС /схватившись за голову/. Ай! Больно! Моя голова! /Сползает с кресла./ О, Небо! Моя голова! /Мечется по площадке./ За что эти адовы муки! /Стонет./ За что? Видит Бог, мои помыслы подчинены возвышению личности! Оживляя дряблые души, я разверзал перед ними глубины, о которых они не догадывались. Жаждущие шли ко мне, как – к источнику. Я пробуждал их от спячки… /Указывает в ту сторону, куда увели Канта./ В то время как он проторял дорогу для ВСЕХ, я звал каждого следовать – собственной! Боже! Моя голова! /Стонет./ Моя голова! Будь он проклят! Эй, вы! Опускайте плиту! /Плита опускается./ Идиоты, быстрее! Ну что вы копаетесь? Черт побери! Пусть нас камень рассудит! /Плита с грохотом ударяется о постамент. ДИОНИС вздрагивает, на мгновение застывает на месте, рыщет взглядом, вперившись в ЯНУСА, указывает перстом на него. Янус падает на колени./ Вот кто во всем виноват! Воистину! На недоумков слова мои действуют как динамит! Тем, кто их понимает буквально, было бы лучше родиться глухими! По милости этих скотов Праздник Мысли кончается всякий раз скотобойней… а все Святое, Возвышенное оказывается в сточной канаве!

Сцена погружается в темноту, из которой прожектор выхватывает коленопреклоненного ЯНУСА.

ЯНУС /произносит на фоне невнятного речитатива голосов/. Господи! У меня – дом, детишки, хозяйство. А они изгаляются над простым человеком! Житья от них нет!

ГОЛОСА /можно разобрать слова из Евангельской заповеди/. «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…» /Голоса отдаляясь, снова звучат как невнятное бормотание./ ЯНУС. Вот! Опять морочат нам головы! Слыхом не слыхивал, чтобы любили врагов! Дурят нашего брата! Так и свихнуться не долго…

ГОЛОСА /доносится внятная фраза/. «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное…» ЯНУС. Господи! Что они делают!? Смилуйся, Боже! Прибавь хоть немножко мозгов… чтобы «за дурака не держали»!

ГОЛОСА /слышен фрагмент из посланий апостола Павла/. «Ибо мы одним духом омылись… И нет уж ни Эллина, ни Иудея, ни Скифа, ни варвара, ни раба, ни свободного – все мы одно во Христе Иисусе…» /Голоса затихают./ ЯНУС /вскакивает, мечется в луче света/. Что ж это, Господи, ты позволяешь им богохульствовать, поминая, вымолвить тошно, поганого… «Скифа»! Будь оно проклято, это паскудное Время! Малышки, мои несмышленыши! Как защитить вас от умников и зубоскалов? /Выскальзывает из светового пятна./ ШУЛЬЦ. /Появляясь в том же луче вместо ЯНУСА, потрясает над головой кулаками./ Будь проклят… всяк верующий! Ибо Вера – от диавола и равносильна Неверию! В Господа можно только «уйти», перестав быть собой, раствориться, исчезнуть – тогда… проникаешься Им без остатка! /Бьет себя в грудь./ Замолчи, Бога ради! Вырви лютой гордыни язык! Ибо наиподлейший из всех – грех священнослужителей: лишь они сознают, что творят! Из догматов, заветов, пророчеств, апокрифов и толкований смертный с готовностью принимает единственное… что душа его будет жить вечно. И приходится обещать… только б вняли и верили! Господи! Грех-то какой!? Научи, как сказать, как шагнуть, как вздохнуть, как моргнуть… и не впасть в святотатство!

Луч прожектора гаснет. На сцене – гостиная в доме КАНТА. Справа – окно, дверь в прихожую. Слева – другое окно, дверь на кухню. За окнами – утренний свет. Прямо – закрытая двустворчатая дверь в комнату хозяина. Посреди гостиной – стол. На столе – подсвечник со свечами, которые забыли потушить. Возле стола – стулья. На одном из них, опустив голову, сидит ЛАМПЕ. Из прихожей появляются КРАУС и ГИППЕЛЬ. ЛАМПЕ встает им навстречу.

КРАУС /печально/. Сидите, сидите, Лампе… Нам все известно.

ЛАМПЕ /двигается и говорит, как во сне/. Да, господа… /Непослушными пальцами пытается погасить свечи в подсвечнике./ КРАУС. На улице встретили вашу кухарку… Хотели спросить, как он спал, а узнали…

ЛАМПЕ. Да, да… господа…

ГИППЕЛЬ. Лампе, как это было?

ЛАМПЕ /с трудом собирается с мыслями/. «Как это было?» Вчера мой хозяин весь день бушевал и метался в постели… С кем-то спорил… и рвался к столу – к своим книгам… А когда я давал ему пить, – обращался ко мне… но, скорее всего, принимал за другого… Он даже собрался бежать… Я едва его уложил… Потом успокоился, и я думал, что он засыпает… Но все повторилось… Под утро я задремал… А проснулся… увидел, мой Кант, господа… /Сдерживая слезы./ Отправил кухарку за лекарем… Только зачем ему лекарь теперь…

ЛАМПЕ удаляется на кухню. ГИППЕЛЬ хочет открыть дверь в комнату КАНТА.

КРАУС. Стойте, Гиппель, дождемся врача.

ГИППЕЛЬ. Я не в силах поверить!

КРАУС /печально/. От этого никому не уйти.

ГИППЕЛЬ. Мне страшно! Представить себе не могу, что его больше нет!

КРАУС. Что ж… Время подумать и о церковном обряде.

ГИППЕЛЬ. Кант не очень-то в этом нуждался… – видел в церкви лишь утешение для беспомощных душ…

КРАУС. И узду для – неистовых.

Из кухни появляется ЛАМПЕ, неся поднос со стаканом чая.

КРАУС /кивает в сторону ЛАМПЕ/. Смотрите, он – как во сне. /Мягко обращаясь к ЛАМПЕ, указывает на поднос./ Лампе, это вы… – для него?

ЛАМПЕ. /Словно очнувшись, подходит к столу, опускает поднос./ Извините… Понять не могу, что – со мной… В этот час он всегда обращался ко мне со словами: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» Это – как утренний колокол… Что теперь будет? Как мне жить, если больше уже не услышу: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» /Беззвучно рыдает./ ГИППЕЛЬ. Лампе, это несчастье объединяет всех нас…

ЛАМПЕ. Да, да…

КРАУС. Вот и доктор!

Из прихожей появляется ВРАЧ. ЛАМПЕ механически помогает ему снять плащ, принимает из рук баул.

ВРАЧ /с порога/. Печальное утро, господа. Кухарка мне только что сообщила… Не думал, что это случится сегодня… Вчера он был чем-то встревожен, метался в бреду… Однако потом успокоился, даже уснул… Простить себе не могу, что не был с ним до конца! Теперь извините… Я должен взглянуть. /Приближается к двери в комнату КАНТА, приоткрывает ее, вздрагивает, распахивает обе створки./

Через открытый проем видна залитая утренним светом часть комнаты: край постели, заваленный бумагами письменный стол, в кресле за столом – КАНТ, в белой рубахе, весь точно светящийся изнутри. Он что-то сосредоточенно пишет. Друзья Канта, ВРАЧ и слуга на мгновение окаменели.

КАНТ /дописав фразу, поднимает глаза/. А-а-а, доброе утро, господа! Нынче действительно, доброе утро. Такое – грех упускать.

ВРАЧ /возмущенно/. Господин Кант, почему вы встали с постели?

КАНТ. Право, доктор, сегодня мне лучше.

ВРАЧ. «Лучше»?! Что это значит?

КАНТ. /Показывает на ворох бумаг/. По крайней мере, я вижу, что дело… не движется с места.

ВРАЧ. О, Господи, вы же не мальчик!

КАНТ /лукаво улыбается/. Хотите сказать, что я – стар? А знаете, что такое старение? Есть ли оно, вообще?

ВРАЧ. Но позвольте, ведь что-то меняется с возрастом?

КАНТ. Путь!

ВРАЧ. «Путь»?! Как вас понимать?

КАНТ /улыбается/. Когда молоды, мы несемся вприпрыжку, летим, сломя голову, не разбирая дороги… Однако со временем мы усмиряем свой шаг: путь идет на подъем… и чем дальше, – тем круче. Чем круче, – тем тяжелее идти… И вот уже – «тащимся» в гору, карабкаемся по отвесным уступам, по скользким камням, вверх, туда, где царит вечный холод, где – трудно дышать и где под ногами плывут облака… а, когда взойдет солнце, вокруг – Олимпийский простор, и все уже как на ладони: провалы безвременья, блеск ледников и вершины… прозрений! Друзья, ради этого стоит идти!

ВРАЧ /возмущенно/. Но это противоречит науке!

КАНТ /тихо смеется/. Что делать… «Наука» сама еще – так молода и так еще… противоречит себе! /Откинувшись в кресле./ Простите, во рту пересохло… Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.

ВРАЧ, ГИППЕЛЬ и КРАУС пропускают ЛАМПЕ с подносом.

ЗАНАВЕС

ХОТЕЛ БЫ Я ЗНАТЬ…

Предвидеть катастрофу не удалось. Когда несущиеся во мраке титанические обломки погибшего мира прошили систему Голубой звезды, жаркая планета Рубин сместилась с орбиты и за каких-нибудь несколько дней превратилась в ледяную пустыню. Только в горах, накрытых завесой пурги, блуждали два огонька. Это были фары сбившегося с пути транспортера. Выбравшись из-под обвала, машина уже много дней нащупывала выход из лабиринта скал. Глыбами, сорвавшимися в момент катастрофы, был разбит кормовой отсек, где помещалась радиоаппаратура. Вышел из строя гироскопический компас. Он стал давать ложные показания раньше, чем это обнаружилось – три человека в кабине оказались без связи с базой, без данных о местонахождении. Легкий транспортер с негерметичной кабиной, набор тонизирующих средств из бортовой аптечки и подогретый питательный бульон – это все на что они могли рассчитывать. Внутри кабины – минус двадцать градусов по Цельсию, снаружи – вдвое больше, плюс шквальный ветер со снегом. Не надо объяснять, как мало пригодно тропическое снаряжение в условиях полярной зимы: шорты, безрукавки, летние комбинезоны, походные одеяла и спальные мешки, предназначенные скорее для защиты от насекомых, чем от лютого холода. Объезжая препятствия, транспортер упрямо шел сквозь пургу. И пока машина еще могла двигаться, три человека не теряли надежды.

Имант был старшим тройки биологов, исследовавших тропическую флору планеты. На нем лежала ответственность за судьбы товарищей. Сжимая руль транспортера, он до боли в глазах всматривался в освещенное фарами пространство, чтобы вовремя разглядеть впереди пасть расщелины.

Когда наступало время передавать управление Петеру, Имант откидывался на сидении; кристаллики инея, поднятые движениями людей, медленно оседали, кружились в воздухе, и также неторопливо мысли человека возвращались в привычное русло. В который уж раз он думал о СОД. Всю жизнь биолога манили к себе далекие звезды, но ради СОД, ради осуществления этой последней своей идеи, он возвратился на Землю и целый год проторчал в биоцентре.

Из очередной экспедиции Имант привез споры быстрорастущих водорослей ХИУ и занялся целевой коррекцией их свойств. Все, над чем эти месяцы бился он со своими ассистентами, умещалось в маленьком тюбике со споромазью. Стоило каплю этого вещества нанести на поверхность человеческой кожи, как все тело покрывалось тончайшей пленкой, состоящей из живых волокон. Еще минут через тридцать образовавшийся волокнистый покров отделялся от кожи и обретал замечательную термореактивность: при нагревании становился тонким и проницаемым, при охлаждении расширяясь, уподоблялся пуху и сам начинал выделять тепло. Именно эта парадоксальная реакция на температуру привлекла внимание биолога к водорослям ХИУ. Однако по мере того, как работа подходила к концу, он все больше к ней остывал, представляя себе, как жалко выглядит споромазь «на общем фоне достижений человечества».

* * *

Когда руководство выделило Иманту двух ассистентов, он в первый же день учинил им экзамен: спрашивая, глядя в лоб, «казалось бы элементарные вещи», Молодые люди, или мямлили вздор или вовсе молчали. Поражаясь, сумбуру который царил у них в головах, Имант устроил скандал на ученом совете: по тому, каких ассистентов он получил, уже можно было судить, как относятся в Центре к его разработке. Услышав про трудности с кадрами, он заявил: «Нет кадров и эти «два друга» тоже – не кадры! Обойдусь киберами!» Когда заговорили о том, что «лишенные творческого начала» киберы – только слепые исполнители человеческой воли, Имант ушел, хлопнув дверью: кощунственной показалась ему сама мысль о том, что у этих двоих есть хоть какое-то «творческое начало». Ассистентов пришлось оставить, но каждый раз один вид их напоминал Иманту как низко его здесь оценивают.

Сокращенное название темы СОД – «спороодежда», комиссия биоцентра расшифровала иначе: «спасательная одежда». Было высказано сомнение, что в нормальных условиях кто-то захочет выращивать на своем теле колонию водорослей. Для Иманта, и без того потерявшего интерес к своему детищу, сдержанный отзыв экспертов явился последней каплей, и поступившее предложение отправиться с экспедицией на планету Рубин было принято без колебаний.

* * *

За дни блужданий у Петера отросла борода. Посеребренная инеем, она делала напарника Иманта похожим на рождественского Санта Клауса. Ни холод, ни усталость, казалось, не брали его. Объезжая покрытые льдом скалы, он лишь тихо посвистывал. Но, вглядываясь в лицо друга, Имант видел, что и Петер сейчас задает себе тот же вопрос: «Смогу ли когда-нибудь я… хоть немного согреться?» Все, что нужно, они давно обсудили. Остальное было понятно без слов. Такого полного взаимопонимания связанных одной судьбою людей, биолог не мог найти на Земле в «хрустальном муравейнике» биоцентра. Однако теперь он нисколько не удивлялся что грезы его о тепле заставляли думать о СОД: достаточно было бы малой капельки споромази, чтобы спасти их от стужи. Перед отлетом на знойный Рубин у биолога не возникало и мысли, что тюбик может ему пригодиться; дела предстоящие обычно захватывали целиком, о прошлых – старался забыть. Забывались и люди, с которыми Имант работал. Впрочем, он еще помнил, что ассистентов звали Карл и Степан, и что оба ходили, как сонные мухи, думали черт их знает о чем, по невежеству или распущенности то и дело проваливали испытания, приводя в отчаяние киберов. Испепеляя сарказмом, Имант как мог учил «друзей» уму-разуму. Но в головах Степана и Карла царили танцульки. Затыкая уши муз– шариками, они и во время работы подергивались в такт с новомодными ритмами, забывая все, чему их учили. Временами, подбрасывая ассистентам идейки, он поражался их детской наивности: «мальчикам» в голову не приходило, что эти «экспромты» стоили тяжких раздумий. Ясно было одно: участие их в работе только мешало делу, и нередко его подмывало плюнуть на все и просить молодых людей, продолжая формально числиться, в лаборатории больше не появляться.

* * *

Уже не одну неделю транспортер блуждал в снежной мгле. Никто из троих биологов не сомневался, что их давно ищут. С орбитальных станций наверняка уже прочесывают поверхность Рубина. Но непрекращающаяся пурга делает ее оптически непроницаемой, а радиолокационные зондирования в этом нагромождении скал способно выделить только движущиеся объекты. Поэтому транспортер все время должен был двигаться.

И все же на полчаса им пришлось остановиться: не просыпался Роберт. По возрасту он был старший. Начало сдавать сердце. Введя лекарство, Имант и Петер энергичными растираниями вернули товарища к жизни, а затем, не сговариваясь, сняли с себя одеяла и, закутав Роберта, снова тронулись в путь.

Постепенное непрерывное коченение, отнимая силы, притупляло чувствительность. Труднее всего было заставить себя не смежать веки. Даже применение средств, нейтрализующих токсины продуктов жизнедеятельности, уже почти не помогало. Без длительного сна не удавалось восстановить силы. Но уснуть сейчас – значило больше не проснуться.

Когда Имант не сидел за рулем, он невольно возвращался мыслями к СОД. «Спороодежда» стала его навязчивой идеей. Биолог знал, что, замерзая, люди порой теряют рассудок, но он думал о СОД, потому что эти мысли согревали его. «Почему, собственно, комиссия назвала эту одежду спасательной? – рассуждал он. – Если нас обнаружат, не понадобится и тюбик с СОД. А если, никому не известно, где мы находимся, – что пользы с того, что спасательная одежда вообще существует? Мое название вернее: «спороодежда» и «споромазь»… Мазь связывает споры, ее удобно хранить, удобно наносить на кожу. И потом…» – Я не сплю, – ответил Имант на толчок в бок и открыл глаза. Впереди – пятно освещенное фарами. Слева и справа мгла. «О чем я думал? – вспоминал Имант. – Ах, да, споромазь! В одной ее капле – около ста тысяч спор. И каждая дает начало процессу образования спороодежды. Не слишком ли расточительно? А впрочем, не все ли равно? Ведь даже, если отделить эти споры одну от другой и развеять по ветру, вероятность, что их занесет туда, где они нужны, практически ничтожна… Это, если взять содержимое одного тюбика. Но если рассеять в воздухе такое количество спор, чтобы в километровом слое на каждый кубический сантиметр в среднем пришлось по одной споре, мы были бы спасены».

Вскоре несложный расчет показал Иманту, что на Рубине для этой цели понадобилось бы развеять по меньшей мере около тысячи миллиардов тонн спор. В другое время и в другой обстановке Имант первый назвал бы такую идею пустым прожектерством, однако сейчас даже эта грандиозная цифра не удержала его. Он подсчитал, что если уже существующий регенерационный стол площадью в два метра квадратных обеспечивает производительность в один килограмм споромассы в час, то для выращивания тысячи миллиардов тонн споромассы за такое же время понадобится регенерационная площадь вдвое большая поверхности планеты. Но и этот результат не смутил биолога. Он задался недельным сроком, приняв, что фабрика споромассы имеет сто этажей. Теперь предприятие должно было занимать площадь пятьдесят тысяч квадратных километров. Такой результат его опять не устраивал. Тогда Имант увеличил предполагаемый срок производства до года и, учтя возможность спорообразования на вертикальных стенках, получил площадь основания равную всего ста квадратным километрам. На создание такой фабрики в современных условиях потребовалось бы не больше трех месяцев. Споры не боятся перегрузок. Транспортировка их не займет много времени: их отправляли бы через пространственные переходы, как перебрасывают контейнеры с почтой. Возможны и другие варианты: к примеру, выращивание спор на непригодной для жизни планете или размещение фабрики прямо в открытом космосе… Не существовало лишь такого пути, который уже сегодня мог выручить из беды трех исследователей планеты Рубин. Имант отдавал себе отчет в том, что эти выкладки не имели уже отношения к нему самому. Однако уверенный, что рано или поздно, независимо от того, останутся они живы или нет, транспортер будет найден, он включил запись и продиктовал в бортовой журнал стержневую мысль: «Чтобы обезопасить себя от последствий непредвиденных катастроф, связанных с похолоданием климата, человечество должно иметь наготове необходимое количество споромассы СОД для переброски в любой район обитаемой зоны.

Сделав запись, он с чувством выполненного долга откинулся на сиденье.

И снова на память пришли ассистенты. Иманта поражало, как мало они похожи на людей его поколения. Окажись он сейчас на их месте, не усидел бы на старой обжитой планете в скучных удобных лабораториях. Еще будучи молодым, он любил говорить: «Настоящий мужчина должен тянуться к подвигу, как трава к солнцу». И, дожив до седин, биолог не изменил своему девизу. Он звал ассистентов «друзьями» или «приятелями» просто ради словца. Однажды воспитательные меры Иманта вызвали маленький бунт: «друзья-приятели» обвинили его в «деспотизме», в том, что он использует их, как бездушных роботов. Биолог не стал выслушивать до конца этот лепет, без лишних слов подписал заявления об уходе. Однако «друзей» не манили, как Иманта, «дали неведомые», их устраивала тепличная жизнь… И в этот же день они забрали свои заявления: у них был верный расчет, что биолог первый не выдержит и распрощается с Центром.

* * *

Покончив с мыслями о СОД, Имант почувствовал облегчение, словно что-то определилось. С самого начала ему было ясно, что в хаосе скал транспортер движется слишком медленно и его нельзя обнаружить, так как массы снежных зарядов над ним перемещаются много быстрее. Надо как можно скорее выбраться на равнинный простор, но, ослепленные снегопадом, они шли на ощупь, и силы людей подходили к концу.

Имант печально улыбался: он понимал, для чего ему вдруг понадобились эти расчеты – нужно было себя убедить: окажись сейчас на Земле в биоцентре, и он не смог бы помочь затерявшимся на Рубине исследователям.

Еще несколько раз пришлось останавливаться из-за Роберта. С каждым разом все тяжелее было приводить его в чувство: у самих почти не осталось сил. Никакие тонизирующие средства больше не помогали. Даже горячий бульон с трудом лез в горло. Меняя друг друга за рулем, водители потеряли счет времени. Они двигались автоматически, утрачивая порою чувство реальности. Когда после очередной смены Имант без сил упал на сиденье, то не заметил, как подкралась коварная дрема.

Пробудился он от толчка. «Я не сплю», – по привычке отозвался биолог и открыл глаза. Петер спал, положив голову на руки, сжимавшие руль. Транспортер стоял. Фары слепо глядели в ночь… Под самым носом машины зияла пропасть. Казалось, уже никакая сила не могла заставить Иманта пошевелиться. Он смотрел в темноту, с мечтой о грядущем, когда предупрежденное им человечество будет знать, как действовать при таких обстоятельствах.

Блеск инея внутри кабины становился все нестерпимее. Снежинки путанными нитями перечеркивали мрак и разбивались о лобовое стекло; вместе с ними бились о корпус машины стремительные потоки… По замыслу Иманта, они должны были нести над планетой миллиарды тонн спор. Биолог вглядывался в пространство, освещенное фарами, точно надеясь увидеть там эти крошечные частицы. Ему казалось, он уже слышит, как они барабанят в стекло, не в силах пробиться к людям, замерзающим в склепе кабины.

Собрав последние силы, человек потянулся к панели, притронулся к клавише… Дверь отворилась. От ветра у Иманта перехватило дыхание. Прижатый шквалом к сидению, оглушенный, он провалился в беспамятство, но и в бредовых видениях вновь была СОД. Эти споры носились повсюду: лезли в глаза, забивались за ворот, вызывая бешеный зуд. Спасаясь от них, человек скользил по гладкому льду, прямо к бездне, катился, не в силах остановиться… И только в последний момент струя горячего воздуха подхватывала и несла его над стремниной. Однако и здесь ему некуда было деваться от спор. Кожу как будто стянуло пленкой. Кто-то пытался впихнуть ему споры в глотку. Имант отплевывался, отбивался, теряя силы и даже в беспамятстве ощущая желание спать. И он засыпал, и вновь просыпался в бреду с ощущением, что его кто-то душит. Имант метался, мысленно разрывая волокна, опутывающие лицо, и опять засыпал, погружаясь на новую глубину забытья. Потом наступило блаженное состояние, которое испытывают замерзающие, скованные предсмертною дремой. В больной голове замелькали идеи, которые не могли появиться в здравом уме. Он умудрялся над собою смеяться и вместе с тем восхищаться своей гениальностью. «Фактор времени – вот, где таятся возможности! – говорил он себе. – Полгода – как я улетел на Рубин. Генетика не стояла на месте, и размножение спор вполне могли научиться «спускать с тормозов». Имант назвал эту мысль «гениальной», подсмеиваясь над своею гордыней, и одновременно гордился тем, что в «героический» час способен над собою подсмеиваться. И еще он печалился от того, что с уходом «беспокойного племени», к которому себя причислял, уже не останется «настоящих мужчин». Избалованных мальчиков, обделенных талантом и страстью, он видел насквозь и усматривал в них симптом оскудения разума… Но сил уже не было даже на скорбь.

* * *

Когда биолог выплыл из сна, он почувствовал, что транспортер снова движется. Понадобилось усилие, чтобы размежить веки. Петер был за рулем. Машина летел по снежной равнине. Имант тихо спросил: «Давно проскочили в долину?»

– Только что, – отозвался Петер и улыбнулся. – Ну, как ты? Живой!

Сзади зашевелился Роберт. Он был в сознании, даже сидел. Когда биолог повернулся к нему, Роберт сказал: «Поздравляю с новым рождением!» Только тогда, наконец, Имант сообразил, что случилось. Он откинулся в кресле и долго смотрел в одну точку. Машина неслась по бескрайнему плато, и длинные руки фар разрывали впереди мрак. Но быстрая езда не могла успокоить биолога: похоже было на то, что, поставив на место, ему сейчас хорошо дали по носу.

– Ну «друзья»! Ну «приятели»! – повторял он, не находя других слов, все ниже склоняя голову, пряча горящие уши в пуховый ворот «спороодежды». – Вот черти! – бормотал он себе под нос восхищенно. – Хотел бы я знать, как это им удалось!