355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вячеслав Морочко » Египетские сны » Текст книги (страница 5)
Египетские сны
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 05:52

Текст книги "Египетские сны"


Автор книги: Вячеслав Морочко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

4.

Эта лондонская галерея называлась «Национальной», но состав ее авторов вполне можно назвать интернациональным, как в «Музее изобразительных искусств» в Москве или в Петербургском «Эрмитаже», или в Дрезденской галерее и, наверно, во многих других мировых музеях. А как же со словом «Национальная»? Вот в «Третьяковской галерее» в Москве и в «Русском музее» в Питере – все, действительно, «национальное». Должно быть, у англичан это слово имеет иное значение. А именно – «Национальное собрания лучшего, не зависимо от этнической принадлежности авторов». Можно даже предположить, что в стране существуют музеи, где выставляются только английские авторы, но если здесь такие интернационалисты, почему в «Национальной» галерее не представлен ни один русский художник. Стало тошно: опять эта проклятая «озабоченность».

Я спрашивал себя, почему так много людей стремиться попасть в галереи? Не все же они специалисты по скульптуре и живописи – таких меньшинство. Люди торопятся что-то увидеть хотя бы глазком, получить, на бегу, хоть какое-то представление. Может быть, это – снобизм и напрасная трата времени. Это даже нельзя назвать свежим взглядом. Скорее, взгляд постороннего. Но, по той же причине, я слушаю музыку, которая, среди моего окружения, мало кого привлекает.

Виноват некий «змий» искуситель. Пока не вкусил, ощущаешь себя обделенным, а, вкусив, мало помалу втягиваешься, начинаешь чувствовать «кайф».

Испытывая пустоту одиночества, я шел, как во сне.

– Хоть бы хухр дал о себе знать!

Когда по какой-то причине, а то и без всяких причин делалось не по себе, и жизнь становилась невыносимой, меня подмывало мысленно ее шаржировать. А у Хухра развилась привычка шаржировать мои шаржи. Он любил доводить до абсурда, невинные шалости стариковской фантазии. Выйдя из Галереи на Трафальгарскую площадь и спустившись к фонтанам, я услышал крики и свист полицейского (бобби), а еще – страшный рев. «Колонну Нельсона», как я упоминал, охраняло четыре перелитых из пушек льва. И тут я заметил – пятого, который не возлежал, как другие, а величественно расхаживал у подножья столпа, издавая рык и распугивая туристов. В испуганных криках людей жужжало «осиное слово» «Зуу», «Зуу» (Zoo). Речь шла, по-видимому, о сбежавшем из зоопарка животном. Но где они видели в зоопарках черного льва? Тем временем, разъярившись, зверь бросился на пьедестал. «Брысь!» – крикнул я на громадную кошку. От неожиданности, она отскочила от памятника, угодив в ближайший фонтан. Брызги еще не успели упасть, когда пятый лев «испарился». Зато содрогнулось «древо», корни которого обнимали книгу с ядром. Как будто ожив, они стали расти, и, казалось, вот-вот обовьют балюстраду, лестницу, скамейку поблизости, и красный автобус, стоявший на улице. Полицейских уже собралось не менее дюжины. Они вежливо оттесняли прохожих. А потом как-то сразу все стихло. «Угомонился?» – спросил я негромко. Надо мной пролетела чайка, хохоча во все горло. Я спускался в подземку.

В два часа дня уже был на станции Паддингтон и входил в рыбную лавочку, о которой вчера говорил наш турок-портье.

На бумажке, приклеенной к двери, было написано: «Рыба по-английски».

Меня встретил улыбчивый человек лет пятидесяти в накрахмаленном белом халате, похожий больше на доктора, чем на торговца. Во всяком случае, у вчерашнего «янычара» были хотя бы усы, а здесь – никакой экзотики… Но столик «для своих» в дальнем углу ожидал. Человек торговал у прилавка, готовил на кухне, угощал гостей, занимая их разговором, и со всем справлялся один. Скоро на столе появилась «рыба по-английски» и, конечно, с картошкой-фри. Я был гостем. И здесь не возражали, чтобы я стал постоянным клиентом. Этот столик в углу «для своих» – превосходное изобретение. Не успел приехать, – ты уже «свой». И уютно, и дешево, и главное – тебе рады. Но никаких напитков. Торговля напитками – очень выгодная статья и лицензия выдается только избранным (за солидные деньги). Столь вкусной рыбы я не едал никогда – такое может только присниться. Насытившись, подошел к прилавку, спросить, что за рыба. «Треска» (Cod). – улыбаясь, ответил турок. «Извините, я не первый раз ем треску!?» «У вас – есть секрет?» «Секрет один: – продолжая улыбаться, объяснил человек, – рыба только что плавала».

Закрыв за собой дверь магазина, опомнился: я только что свободно общался с турком, а на каком языке – даже не понял. Уж не на турецком ли?

На самом деле все – просто. Существует «колониальный английский», о котором уже говорилось. Им владеет весь мир кроме трех государств: Англии, где говорят на «Британском английском», не считая лондонской «лимиты», Соединенных Штатов, где в обиходе «Американский английский», и России, где в ходу, «колониальный русский».

5.

После вкусной еды решил отдохнуть. Тем более, что до гостиницы было рукой подать.

Я только коснулся подушки, как мне приснились кирпичные стены «Паддинктон-кольцевой». Над станцией, как и сегодня утром, гремели составы и автомашины, – старые стены мелко дрожали. Казалось, с них сыпется пыль былых дней. Мое тело настраивалось в резонанс с колебаниями вселенной, помнящей все, что было с каждым из нас.

Я ожидал какого-то знака… И дождался. Это был крик младенца. Я метнулся по переходу на обратную сторону «Паддинктон-кольцевой» и стал углубляться в каменный лабиринт, испытывая, ощущение близкого счастья, восторга и гибельной страсти, подобной влечению бабочки к пламени. В коридорах я натыкался на паутину и, набегу, разрывал это «опахало времен». Я, вдруг, подумал, что плач, за которым я шел, источник которого так спешил обнаружить, был моим собственным плачем – криком новорожденного из «утробы» спрессованных дней и ночей.

И тогда впереди я увидел орущего малыша, лет около двух, шлепающего по коридору босыми ступнями. Я шел за ним, а он убегал и прятался, и орал. Этот крик уже разрывал мне душу. Я хотел успокоить ребенка, но он не давался. Отворяя двери, я заглядывал внутрь, извинялся. Там были какие-то допотопные пульты, стулья, столы, диваны, кровати, шкафы. Люди чаевничали, расслаблялись, читали газеты, курили и даже любили. Неожиданно, плачь сменился, хохотом. Я догонял ребенка и даже схватил за ручку. Но он ловко вывернулся и ускользнул. Подумалось: «Шустры, однако, парнишка.» И увидел, «парнишке» – никак не меньше пяти. Мы играли с ним в прятки. Смех звенел, колокольчиком. Куролеся внутри лабиринта, не мог избавиться от ощущения, что это со мной уже было. Неожиданно, я уперся в лестничный марш. Шаги раздавались над головой, их эхо звучало в пространстве. Я видел юношу, легко взбегавшего по ступеням и потащился за ним, не зная, зачем. Просто был убежден: для меня это – важно. Заметил просвет впереди. В просвете мелькнула фигура. Я устремился за ней на открытое место, где грелись на солнце зеленые травы, деревья, кустарники и цветники. Вокруг стояли бурые корпуса – невысокие стройные здания – готика, классика, старина и под старину: лаборатории, аудитории, церковь-ротонда. И опять – зеленые травы, деревья, кустарники и цветники. Я испытывал чувство полной раскованности, комфорта и свежести – ощущения молодости, о которых в стянутые ремнем молодые годы и не подозревал. Мелькали корпоративные шапочки, юные лица, черные мантии и высокие лбы с кромольными мыслями о «мировом разуме».

Я снова увидел того, за кем следовал от перрона подземки. Он был смешной худой кадыкастый и – не один. Она была хрупкая с пушистенькой челочкой и смотрела на него снизу вверх. Они шли по аллее среди цветников и были немы от счастья. Вокруг все притихло, затаило дыхание. Все любовалось ими.

Однажды, когда, взявшись за руки, мы с будущей женушкой бродили по Уссурийску, нам встретился пожилой человек с ведерком. Улыбаясь, он поставил ношу на землю, вынул два огурца и протянул нам: «До чего ж вы хорошие! Нате, хрустите»!

О, как я теперь его понимал! Постоял, оглянулся: это был явно не Уссурийск… Какая-то глухомань типа Кембриджа.

Приснилось чистое поле. Нет. Тут не может быть «чистых полей». Чистой здесь может быть только лужайка. Поля все работают. Приснилась большая лужайка с кустами и даже деревьями. Не с лесом, а вроде бы с рощицей. Послышались выстрелы, Охота на дичь? Почему тогда взрывы?. Война? Где тогда автоматные очереди? И почему много дыма? Фигурки цвета хаки перебежками и ползком занимали лужайку, стреляли из длинных винтовок, швыряли какие-то грушевидные штуки со шлейфами искр. Падая, «груши» с грохотом разрывались, накрывая лужайку кляксами черного дыма. Несмотря на пальбу и взрывы, убитых и раненых не было. Зато было другое: непривычно звучащие крики «Ура!». Может быть, просто, резвятся детишки? Хотя какие там дети – ребята вполне солдатского возраста.

Картинка приблизилась. С одной стороны я увидел группу в рукопашной схватке. А с другой – несколько юношей в одежке цвета хаки возились с какой-то трубой. Они засовывали в нее сразу несколько «груш»-взрывпакетов, вытащив прядь фитилей.

– Нет, все-таки это мальчишки, – подумалось мне. – Им хочется грандиозного шума. Я не на долго отвлекся, наблюдая, как соседняя группа окапывалась, укрепляла позиции, когда грянул взрыв. В облаке дыма видно было, как трое ребят разлетелись в разные стороны не столько от воздушной волны, сколько от волны ужаса. И снова я вспомнил, что случай с такой самодеятельностью давно зафиксирован в памяти.

Картинка снова приблизилась. Я увидел лицо того, кто больше всех пострадал. Оно было черным от копоти. Несчастный стонал и плакал. Другой юноша, вытащив медицинский пакет, оказывал ему первую помощь, смывая сажу и обрабатывая ожоги. Игравший роль санитара, действовал с такой ловкостью, что я невольно залюбовался, признав в нем повзрослевшего карапуза, который, собственно, и завлек меня на эту лужайку.

Потом мимо промаршировала колонна парней в хаки, и я, потерял своего героя из вида.

– Ну вот, и здесь то же самое, что было в жизни – «затянутые ремнем молодые годы», – печально подумал я во сне и проснулся, впервые задумавшись о характере сна. Сон шел от первого лица. Но мои функции сводились к тому, что я тащился за неким героем и наблюдал за ним со стороны. Это был в меру путанный, в меру странный фрагментарный сон. Но именно путаность, странность и фрагментарность делали его заурядным.

6.

Для москвича ориентироваться в лондонской подземке сущие пустяки. Но московское метро отвлекает. Здесь проезжаешь маршрут незаметно, не отрываясь от мыслей.

Сделав одну пересадку, я вышел на площади Рассела (Russell Square). Это два километра севернее Трафальгарской площади. Несколько слов на «колониальном» – и я уже знал, куда двигаться, а, миновав два-три переулка, сделав два-три поворота, оказался между колоннами главного входа.

Британский Музей (British Museum) – прародитель краеведческого музея, какой теперь можно встретить в любом городишке (разница только в масштабах). При этом «край» лондонского Музея, за малым исключением, простирается на весь Земной шар. Здесь можно видеть образцы минералов, письменности, окаменелостей, всевозможные фотодокументы, макеты, панорамы, панно, карты. Можно получить данные о природе, населении, хозяйстве, истории и культуре почти каждого клочка планеты. Во всяком случае, так мне казалось в самом начале осмотра.

Музей представляет собой прямоугольник со сторонами, примерно, сто десять на сто пятьдесят метров, опоясанный по периметру колоннами.

Атриум (крытый двор музея), так же опоясанный колоннами, повторяет форму прямоугольника уже со сторонами где-то семьдесят пять на девяносто пять метров. Он покрыт полупрозрачной стеклянно металлической оболочкой сине-зеленого цвета. В центре купол подпирает стоящий посреди двора и похожий на ножку гриба массивный цилиндр со сводчатыми окнами и широкими белыми лестницами, спирально его опоясывающими. В верхней части цилиндра находится круглый читальный зал, медный купол которого проходит сквозь оболочку атриума. В нижней части «цилиндра» расположены книгохранилища работают библиографические службы и даже кафе. Собственно музей размещается на трех этажах огромных помещений, заключенных в прямоугольнике между наружными колоннами и колоннами атриума. Проникая через сетку покрытия, солнечный свет бросает на внутренний двор тени, похожие на паутину. Устремленное в высь наполненное озонной свежестью сине-зеленое пространство поражает воображение: кажется, что находишься внутри гигантской «летающей тарелки», залетевшей к нам из немыслимой дали. По размаху и продуманности это величайшее скопище знаний вполне может быть названо Чудом Света.

Чтобы как следует изучить всю экспозиции, не хватило бы жизни. Но я шел быстро, ибо знал, что ищу.

Я торопился, уверенный: то, что мне надо, не пропустишь и на бегу. Прошел час, другой. Я все искал, искал и… не находил.

Со мной так всегда, – если что-нибудь удается найти, жена говорит: «Господи! А я думаю, с чего это снег пошел!?» Беседуя, она слышит не собеседника, а то, что он, по ее разумению, должен думать. Это свидетельствует о литературных способностях. И в самом деле, моя женушка – прозаик и острослов. Но, описывая женские чувства, полагает, что тут не до «хахонек». Что касается «утонченного» юмора сильного пола, считает его слишком «тонким», чтобы прикрыть наготу цинизма. Хотя мужчина в ее книгах, как «ежик в тумане», еле просматривается, я – поклонник ее таланта. Она сама не ведает, как прекрасна. Я люблю ее голос, манеру речи и мысли, которые, впрочем, не всегда разделяю. Уже растут внуки, но, как и прежде, неведомо, куда повернет наше счастье. Может быть, так и нужно, так и должно быть в непредсказуемой жизни.

В мое сердце, под своды атриума, и в залы Музея прорвалась вторая симфония (для оркестра, хора и солистов) Альфреда Шнитке. Части ее совпадают (по тексту) с частями католической мессы. Все остальное – трепещущая душа композитора и…немножко моя.

Голоса долетали издалека, как звуки забытого мира, из которого мы пришли и куда, вероятно, уйдем. То были отзвуки нежности, слабости, в круг которых то и дело вторгался голос дьявольский боли. Все осыпалось, как сыпятся ветхие стены. Потом – тихий звон и, взрывающие пространство немыслимые голоса. Приближалось что-то сверкающее, играющее волнами света. Звучали жуткие возгласы. Странная, неземная молитва. Оркестр отвечал сурово и жестко, не оставляя надежды. Шаги рока, оголтелые лающие голоса взламывали тишину. Завораживающий голос гобоя – короткая, цепляющая за душу мелодия всего из семи-восьми нот. Я чувствовал, как сжимаются и расслабляются мышцы. Слышалось тихое пение. Падали капли: со звоном, капля за каплей «истекала» душа.

Как я мог видеть глазами хухра, так он мог слышать моими ушами и не находил себе места. Приятель – очень чувствителен. Музыка Шнитке воздействует на него другими частотами, недоступными нашему слуху. Она отнимает у него жизнерадостность, заставляет страдать. То, ссутулившись и стеная, он плелся за мной по пятам, то кружился по залам, зажимая уши ладошками, то замирал, прислонившись к колонне, закрывая лицо, то сидел на ступеньке в позе «мыслителя», то падал без сил. Когда служащие подбегали к нему, я прерывал свои поиски, говорил им: «Извините, этот джентльмен – со мной» и легким касанием приводил его в чувство.

В конце концов, не выдержала, появилась моя незнакомка, упрекнула: «Себя не жалеете, – пожалейте хоть маленького»!

– Ей богу, я не хотел! Вы уж простите, я не нарочно!

«Надеюсь, что не нарочно», – сказал она низким голосом, приблизилась, нагнулась, погладила по головке, заглянула хухру в глаза, прижала к своему животу. Он затрепетал от счастья и ожил. Я подумал: «Вот бы и меня так – кто-нибудь!»

«А вы обойдетесь», – сказала она, прочтя мои мысли. Хухр вырвался из ее рук, прижался ко мне, молвив: «Он хавофый!»

«Знаю», – сказала она, рассмеялась и ушла за колонну. Ее появления смущали и возмущали меня. Однако, как только она исчезала, у меня возникала к ней сразу куча вопросов. Расстраивало, что я снова остался в неведении о своей незнакомке. Два дня она пыталась мне что-то сказать, но, встретив, с моей стороны, нежелание слушать, решила должно быть подождать, пока я «созрею». И теперь я опять ничего спросить не успел, хотя чувствовал, что находился у нее под надзором.

Мне тоже было не сладко: эта музыка – о тщете метаний в сине-зеленом пространстве терзала и меня. Но я был привычней. Кстати, «сине-зеленый» – это цвет пионеров жизни на нашей планете – «сине-зеленых водорослей».

Представитель любого племени на планете, оказавшись в Британском музее, для начала, естественно, захотел бы узнать что-нибудь о своей отчизне – взглянуть, так сказать, на нее с высоты «ослепительнейшей вершины цивилизации». И лишь после этого снизошел бы к другим экспонатам.

Я обежал все здание сверху донизу, довел себя до истерики и, наконец, замкнув круг, наткнулся на зал, посвященный Аляске. В углу карты северного штата США на западном берегу пролива болтался лоскутик белого цвета с крошечной надписью: «Siberia» – «Сайберия» (Сибирь). И это – все!

Вокруг был изысканный мир, пиршество знаний, вкуса и прозорливости, куда мы не были приглашены. А надпись «Сайберия» на лоскутике имела мистический смысл и понимать ее нужно было, как нечто, о чем, на ночь глядя, лучше не вспоминать.

Мои знакомые были как-то в еще английском Гонконге. В гостинице, когда заполняли анкету, администратор допытывался: «Рашиа», «Москоу» – это где? Франция? Северная Америка? Кипр? Может быть, он и слышал, что где-то между Гренландией и Аляской есть крохотный вечно покрытый льдом островок «Сайберия». «Но разве там живут люди!?» Для массы подданных Её Величества мы как бы не существуем. «Наполеона победил величайший стратег всех времен и народов герцог, он же фельдмаршал Артур Уэлсли Веллингтон! Гитлера разгромил прозорливый Уинстон Леонард Спенсер Черчилль и роскошная Америка своими деньжищами. „Русские?! Кажется, слышали. С ними всегда что-нибудь приключается: то у них камеру стибрят из номера, то стянут ночные сорочки. Словом, – невезучий народец.“

7.

Музыка смолкла. Я стоял неподвижно. Хухр тронул мою безвольную руку и потянул за собой. Суета утомила меня. Я был подавлен и впал в безразличие. Мне было все равно, куда мы идем. Мы то спускались, то поднимались, то шли какими-то переходами.

„Пушистик“ остановил меня перед картиной. То был картон Микеланджело Буонарроти „Святое семейство“.

На переднем плане Мария, Иосиф и двухгодовалый Иисус. Я видел гордую и нежную женщину, сияющее преданностью и любовью лицо старика и обласканного нежными прикосновениями счастливого малыша. На втором плане – резвились нагие подростки. Не картон – а символ вселенского счастья. Образы сквозь туман обиды, по шнурку зрительного нерва, просачивались в мозг. Но утешения не было. Продолжалась детская обида.

Ну, в самом-то деле, на кого обижаться? Кто виноват, что русские в своей массе знают об англичанах больше, чем те о русских? Зато о бывших колониях британцы, наверняка, знают больше, чем о французах.

Сказывалась наша удаленность от центров культуры. Будучи формально в Европе, мы всегда чувствовали себя за ее околицей. Нас интересовало, что там – внутри. „Эпидемия“ культуры передается от человека к человеку. Плотность населения Англии в тридцать раз больше, чем – России. По европейским меркам у нас – почти пустыня, при этом нет страны с большей протяженностью границ. Русские государи жили с постоянным ощущением, что страна распадается и теряет земли. Все силы шли на охрану и обретение территорий. Здесь можно добавить триста лет татаро-монгольского ига, рабство крестьян, отмененное только в средине девятнадцатого века и то что запускающая прогресс буржуазная революция пришла к нам на триста лет позже, чем в Англию. Хотя русские монархи имели родственные связи с английскими, а последние как-то даже воевали с Россией (в Крыму), холодная „сайберия“ с этих отапливаемых Гольфстримом берегов едва просматривалась…

А если – на чистоту, нас в упор не желали видеть.

Мы покидали Музей, как ошпаренные. Хухр, поджав куцый хвостик, бежал сбоку, заглядывая мне в глаза. Уже за оградою он приотстал, а я замедлил шаги, продолжая бурчать и жестикулировать.

Взвизгнул тормоз. Я оглянулся. Полицейские перекрыли проход и выкрикивали в мегафон: „Внимание! Музей временно закрывается! Забастовка персонала!“ Публика заволновалась: „Неслыханно! В чем дело? Почему забастовка?“ Ответ последовал: „Без комментариев!“ Я поймал в толпе хухра и затащил в укромное место.

– Послушай, забастовка в Британском музее такая же чушь, как геморрой на солнце.

– А ражве на шолнце нет пятен!?» – резонно возразил хухр.

Объясняю еще раз: в Британском Музее не может быть забастовки!

Пощему!?

Потому что не может быть никогда!

Пощему никогда!?

Без комментариев! И прекрати свои штучки!

Ага! Им мовно, а нам нет? Да?

Да! И кончено! Тема закрыта! – я прикрыл на секунду глаза. Когда открыл – полиции простыл и след. Люди спокойно проходили в ворота.

Кто тогда знал, что через несколько лет прецедент сработает, и в Британском Музее, действительно, произойдет забастовка. Этот случай чем-то напоминал «провидение». Похожий казус, правда, иной природы, случается в радиолокации. Луч станции, достигает цель на «дальности прямой видимости». А так как Земля круглая, то эта «дальность» зависит от высоты цели. Например, низко летящий самолет можно засечь не дальше пятидесяти километров, а стратосферный бомбардировщик – аж на двухстах пятидесяти. Но случается, что между поверхностью Земли и верхними слоями атмосферы образуется, так называемый, волноводный канал, который, путем отражений заставляет луч «огибать» Землю. И тогда даже на средних высотах (пять-десять километров) летательный аппарат может быть обнаружена в четырехстах километрах, а то и дальше. Должно быть «провидение» связано с действием какого-то, «волноводного» слоя в «пироге» Времени.

Я был на обратном пути к подземке. Мимо меня проходили солидные люди всех цветов радуги, и на каждом шагу справлялись, как им пройти к Музею. Почему они обращались с этим ко мне!? За кого они меня принимали?

Известно за кого – за «придурка», которого используют там, где другим делать нечего.

В «Войне и мире» у Льва Толстого есть персонаж – мой любимый «придурок» – капитан Тушин. И я, как военный, средних чинов, полагаю, что не Кутузов, не Веллингтон победили Наполеона, не Жуков и не Монтгомери разнесли в пух и прах чудовищный Вермахт, – а «капитаны Тушины» – то есть «придурки» разных племен и народов. А вот славу, во все времена, присваивал корчащий из себя стратега актеришка-харизматик – с угрожающим рыком и поступью властелина.

В каждом мужчине есть доля «придурка»… Его мозг засорен увлечениями, не имеющими отношения к жизни, а часто просто враждебными ей.

Вначале женщина хочет постичь эти вещи. Ее притягивает загадка мужской беспечности и дурашливости. Но очень скоро она вынуждена признать: все дело в недоразвитом менталитете. Она говорит мужчине: «Ничего ты не понимаешь!» И чаще всего бывает права.

Я знаю семьи своих начальников и друзей. Складывается впечатление, что многие мужчины, особенно в России, могут чего-то достигнуть только после того, как их обзовут «ничтожествами».

Когда Создатель, после Адама, задумывал Еву, он был крайне серьезен и сказал себе: «А теперь шутки – в сторону!»

У каждого – своя правда. – говорят одни.

Если так думать, – возражают другие, – вам сядут на голову.

С детского садика нам внушают: «Вы еще молоды, у вас все впереди, – а потом как-то сразу без паузы объявляют: – Ваш поезд ушел. До свидания!».

По утрам, когда отступает усталость, мы – действительно, молоды. Мир – прекрасен. Но что-то мешает к нему относиться серьезно. Серьезна лишь боль – в любых проявлениях. Подозреваю, что в жизни «слабого пола» она занимает ведущее место. Натура женщины, без сомнения, тоньше, однако все дело – в терпимости. Мужчина терпимей к мужчинам, чем женщина к женщинам, что, и сказалось при «раздаче ролей».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю