Текст книги "Египетские сны"

Автор книги: Вячеслав Морочко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

5.

Но то, что сошло на меня в этот раз, не было обычным сном. Это не напоминало «дежурную связь». Я не бродил в причудливом мире на «ослабленном поводке» и не было ощущения, что дышу воздухом прошлого. То был обычный жаркий и влажный воздух средиземноморья в первых числах июля.

«Святая Тереза» была тихоходным парусным судном, сошедшим со стапелей еще во времена адмирала Нельсона. Позже ее снабдили паровым двигателем, который худо-бедно помогал парусам. Перевозя пассажиров и мелкие партии грузов, посудина курсировала между Дувром и Александрией, заходя по дороге почти в каждый порт. В 1882 году в Бискайском заливе, у берегов Испании и Португалии сильно штормило. Волнение не унималось несколько дней, и нас хорошо потрепало. Я страдал от морской болезни, и только в Марселе стал приходить в себя и понемногу «выползать» из каюты.

Ночью мы стояли на рейде маленького порта неподалеку от границы Франции и Италии. Было душно. Мне не спалось, и я вышел на палубу. Берег тонул во тьме. Кроме луча маяка и ущербной луны, было видно только несколько слабых огней куда менее ярких, чем звезды на небе. Я заметил помощника капитана. Стоя на мостике, он подавал кому-то сигнал фонарем. Скоро я различил шум весел, доносившийся со стороны берега, и догадался, что к судну приближается лодка. На палубу вышел сам капитан и пара матросов. Лодка была уже хорошо видна. На носу ее стоял человек с фонарем. «Кто эти люди: – думал я, – полиция, таможня с досмотром, а, может быть, – контрабандисты?» Лодка причалила к борту нашего судна. На палубу подняли несколько саквояжей и человека, одетого в подозрительные лохмотья красного цвета. Стоя неподалеку, я слышал, как капитан и гость негромко приветствовали друг друга. Человек в лохмотьях интересовался, как посудина выдержала шторм, и называл капитана по имени. Капитан называл гостя графом. Судя по внешнему виду, это скорее могло быть кличкой, чем аристократическим титулом. Из короткого разговора я понял, что речь шла о чьей-то смерти (может быть даже, убийстве), и насторожился. Мне показалось, манера речи прибывшего не вполне соответствовала его, прямо скажем, бандитскому облику. Когда почти все покинули палубу, я подошел к помощнику капитана и поинтересовался: «Сэр, могу я спросить, кто этот человек, высадившийся на „Святую Терезию“ под покровом ночи?». «Вот что, Сэр, – ответил моряк, окинув меня подозрительным взглядом, – во-первых, не „под покровом“, а по контракту. А во-вторых, пусть это вас не тревожит. Клянусь честью, вам сейчас лучше убраться в каюту: не ровён час, свалитесь за борт – никто не заметит».

Утром болела голова. От Стюарта, принесшего завтрак, узнал, что новому пассажиру отведена самая дорогая каюта, которую никому до этого не предлагали. Похоже, что, так называемый граф, вез с собой кучу награбленных денег. И капитан это знал. А, может быть даже, был в доле.

Когда не было качки, на корму выставляли легкие кресла и столики для пассажиров. Я сел, заказал кружку эля и, ожидая, заказа, погрузился в прострацию, вызванную упадком сил и тоской. Очнулся, когда сквозь уханье паровичка до меня донеслись голоса. Говорили двое. Первый высокий голос я узнал сразу. Он принадлежал занудливому раввину, который во время шторма ходил по каютам, предлагая свои пилюли. Заявлялся он и ко мне. Я не взял, сказав, что сам врач и ни в чем не нуждаюсь. На самом деле, я, просто, брезговал услугой еврея.

Второй, низкий, голос был мне тоже знаком. Сейчас речь его совсем не вязалась с подозрительной внешностью типа, выбравшего для прибытия на «Святую Терезию» ночь.

Вас, неверующих, – говорил раввин, – нигде не любят.

А вас, иудеев, любят!? – спросил низкий голос насмешливо.

Это другое дело…

Да нет, то же самое «дело» – невежество.

Люди боятся, вы отнимете у них Веру, как отняли ее у себя.

Напрасно боятся. Мы терпимы ко всякой Вере, пока она не замахивается на – чужие.

Вы слишком много хотите от человека!

Ах так! Значит, и вы признаете, что Вера – это скандал?

Простой человек не мыслит жизни без Бога. Религия через бессмертные заповеди учит нас, дает надежду, и урезонивает зверя, сидящего в каждом из смертных.

Урезонивает?! Или, наоборот… выпускает? Вспомните инквизицию, крестоносцев, «священные войны»!

Несправедливо до старости поминать детские прегрешения!

Аарон, вы склонны забыть погромы, которым с завидной постоянством подвергается ваше племя?

Вы уводите в сторону! – протестовал раввин. – Вера означает для верующего возможность «прибиться» хоть к какому-то берегу и в трудный час быть с теми, кто ему близок. А что предлагаете вы человеку, трепещущему перед ужасом небытия?

Дело в том, что у верующего и неверующего разные цели, – ответил граф. – Если неверующий стремится сделать жизнь лучше и максимально ее продлить, верующий видит весь смысл в смерти и старается при жизни ценой аскетизма, лести Богу, посягательств на жизни приверженцев иных верований, заработать больше очков ради комфорта в «потустороннем царстве». При этом он превращает свою жизнь, жизнь ближних и дальних, в истинный ад.

– Живя в светлой готовности встретить последний час, люди счастливы в Вере. Ибо, как бы вы не устраивали эту жизнь и не продлевали ее, все равно она – ужасающе коротка. И, чем больше мы знаем о ней, тем страшнее становится жить.

Так что же, – «Назад к невежеству»?

Для людей, не обремененных большими талантами, существует нормальный уровень знаний, ниже которого – первобытная дикость, выше – отчаяние безверия.

– А для «обремененных»?

Это мученики, удел которых: «искать и страдать». Нельзя, чтобы так жили все. Это было бы несправедливо по отношению к простым людям… – раввин сделал паузу и вздохнул: – Я знаю, граф, нам с вами никогда не договориться.

И не надо… – задумчиво произнес граф, чувствовалось, что он улыбается. – Аарон, я всегда ценил в вас редкое качество: вы, иудей, готовы взвалить на себя ответственность за все религии мира.

Отцовский удел, – обречено вздохнул Аарон. – Ислам и Христианство со всеми своими потрохами, по сути, вышли из наших корней.

Граф рассмеялся: «Аарон, я всегда знал две вещи. Первое, что вы – умница. И второе, что вы не умрете от скромности».

6.

Я открыл глаза и повернул отяжелевшую голову в сторону говоривших. Раввин напоминал мне скрюченного орангутанга с маленьким личиком. Шапочка (кипа) у него на макушке почти тонула в седых кудряшках. Рядом сидел человек, мало напоминавший ночного оборванца. Теперь это был надушенный франт, одетый по последней парижской моде. Но я содрогнулся при виде его изуродованного лица. Нос был так вдавлен в череп, что даже, как врач, я затруднялся сказать, является это следствием сифилиса, или кто-то однажды нанес ему «славный» удар в переносицу. Но он не гнусавил, как в этих случаях часто бывает. Похоже, лечил его опытный врач. Лицо Александра смутно напоминало кого-то.

Младший стюард принес на соседний столик эль. Новый пассажир был старше меня лет на тридцать, но имел раздражающе молодецкий вид. «Ага! – сказал он, заметив, что я смотрю на него. – Лейтенант Эвлин Баренг! Направляемся в свою часть? Слышал, вы интересовались моею персоной». Казалось, он знал обо мне все, и это смущало. Не найдя, что ответить, я напал на младшего стюарда, разносившего эль: «Приятель, по-моему, я заказывал раньше!» Но меня не услышали. Похоже, что слова мои пропустили мимо ушей.

Тем временем к столику этих «философов» подошел старший стюард. Он о чем-то шептался с раввином и графом и, наконец, обратился ко мне со словами: «Извините, Сэр, я боюсь, наш эль для вас слишком крепок». Это был уже вызов. Сделав над собою усилие, я приподнялся, прорычав угрожающе: «Что такое»!?

Стюард взглянул на графа. Тот кивнул. «Мой долг был предупредить, но если ваша милость настаивает…» «Настаиваю!» – рявкнул я в бешенстве и плюхнулся обратно в кресло.

Стюарда поспешили в камбуз. Франт улыбался: «Как поживаете, Баренг? Оправились после шторма? Надеюсь, вам уже лучше!» Он даже сделал насмешливое движение, словно раскрыл мне объятия. Пришлось его осадить: «Извините, не имел чести быть представленным». Человек рассмеялся: «Друг мой, не стройте из себя аристократа! На „Святой Терезии“ не осталось и крысы, которой еще нужно меня представлять!»

Однако представился, хотя и не очень серьезно: «Граф Александр Мей». Точно так же он мог назвать себя Императором Юлием Цезарем. В этот момент стюард поставил передо мной бокал эля.

– Вы, случайно, не родственник наполеоновскому генералу Мею? – спросил я, делая первый глоток холодного светлого эля, который, действительно, показался мне крепче обычного.

– Ого, мы знакомы с историей! – язвил франт с продавленным носом. – Вот что значит служака – первым в голову пришел генерал!?

Я оправдывался:

– Извините, других «мейев» не знаю, по крайней мере, среди известных фамилий.

– Кстати, – с улыбкой заметил граф, – у Наполеона был не Мей, а Ней и не генерал, а маршал. Хотя есть и Мей – известный русский поэт и драматург Лев Мей?

– Русский!? – удивился я. – Вы хотите сказать, что у них пишут драмы!? Но для кого? Они сплошь безграмотные! Там только что отменили рабство. Профессор, дававший психиатрию, утверждал, что освободившийся раб впадает в бешенство: ему кажется, все на свете ему что-то должны. Он делается опасен. По крайней мере, так происходит в Америке. Хорошо еще, что мы защищены океаном.

– Вот как!? – граф, сделал вид, что потрясен моей эрудицией. – Любопытно узнать сколь обширны ваши познания о стране, где вы намерены служить своей Королеве? – я чувствовал, он надо мной издевается. – Что вы знаете о Египте? – уточнил он вопрос.

– Прослушал курс лекций о фараоновых царствах.

– Разумеется, это очень вам пригодится!

– Не смейтесь. Я должен был иметь представление!

– Кто спорит.

– А еще прошел языковый курс, – отвечал я, потягивая эль.

– Вы разбираетесь в иероглифах!?

– При чем здесь иероглифы!? Я говорю об арабском!

– Прекрасно! Значит, читаете «вязь»! Скажите что-нибудь по-арабски.

Я сказал пару фраз.

– Это литературный язык. – констатировал он.

– Но на нем написан Коран.

– Очень рад, что и это вы знаете! А как на счет языка, которым пользуются в Египте?

– Имеете в виду диалект?

– Это ложь! Диалекты арабских стран отличаются так же, как – французский отличается от испанского. А феллахи понимают литературный арабский не больше, чем испанцы с французами понимают латынь.

– Вы хотите сказать, диалекты – самостоятельные языки?

– Именно. Но, в отличии от литературного, у них нет ни грамматики ни письменности, ни учителей. Для чужака это почти что неодолимый барьер.

– Можно подумать, вы сами владеете диалектами…

– Владею! А как же – без этого?

И можете общаться… и с простыми людьми… и со знатью?

Вот именно, даже со знатью.

И они не считают вас чужаком?

Тут граф обронил одну странную фразу: «Сами они чужаки». Я не придал ей значения. Мне было не до тонкостей филологии. Я замолчал, ощутив чудовищную тоску. Разлука не заглушала. Она выстраивала мои чувства к Бесс. Вспоминался каждый жест, каждый звук. Все обретало ореол исключительности, вызывая граничащую с отчаянием неутолимую страсть и род обожания, которое созревает на расстоянии.

То, что произошло между нами в последнюю встречу, было похоже на взрыв. Случись это раньше, может быть, все повернулось иначе. Но я уехал, унося Бесс в себе всю, как есть, – ее руки, живот, грудь, глаза с поволокой (не томности, а скорее задумчивости), аромат волос, гибкость стана… И еще – сумасшедшая мысль: «Не только во мне сейчас Бесс, – она тоже несет в себе что-то мое… и не только в душе».

Мне открылось вдруг, что со мною – все кончено, и я никогда ее не увижу. Чем больше я пил, тем сильнее мучила жажда. Лишь теперь до меня дошел смысл заговорщицких перешептываний… Я был просто-напросто устранен: мне подсыпали яд. «Негодяй!» – крикнул я, адресуясь к «безносому» и почему-то добавил беспомощно: «Моя бедная Бесс!» Чувствуя, что умираю, хотел подняться, но перед глазами уже все поплыло. Я просыпался.

7.

Во второй половине дня меньше светлого времени, и, «очнувшись» в гостинице «Александра», я решил действовать по вечернему (усеченному) плану. Ни в какой Тауэр я уже не поеду. Это – на завтра. Сегодня – Портретная Галерея.

Приближаясь к подземке, вспомнил, что в кармане почти не осталось фунтов. В ближайшем обменном пункте, протянул в окошко сто долларов. За стеклом сидел «белый» турок.

Когда турки сбривают усы и придают волосам рыжеватый оттенок, они становятся похожими на англичан… больше, чем сами англичане. Это и выдает их.

Проверив купюру «детектором», меняла повертел ее перед глазами, подозрительно взглянул на меня и спросил: «Вы откуда?» «Из Москвы». – ответ поверг его в замешательство. Если «Сайберия» – как бы название логова, то «Москва» уже нечто невообразимое с копытами и рогами. Он выронил деньги, и, лихорадочно соображая, что делать, выпалил: «Ваш паспорт!» Так командуют «Руки в вверх!» Я стал объяснять, что паспорт – в гостинице, в сейфе, и предъявил визитку отеля. Нам говорили, что в городе, кроме визитки, ничего не потребуется. Я так ему и сказал. Заметив, что начинаю оправдываться, он ощутил себя крупным боссом. «Ваш паспорт!» Его рука потянулась звонить в полицию. Я возразил, что другие менялы в Лондоне паспорт не требовали.

Лицо «янычара» выражало тоску: он чувствовал себя одиноким рыцарем – на страже западной цивилизации. «Ваш паспорт!» – не унимался герой. Я спросил: Вы думаете, все русские – шпионы? Странно, но эти слова подействовали. Меняла поколебался, взял себя в руки и произвел обмен.

Когда я потянулся за фунтами, что-то, подобно облаку, мелькнуло перед глазами. Я отшатнулся: какая-то зверская рожа уставилась на меня с другой стороны. Только по высунутому языку догадался, что это – мой шалунишка. «Ты что там делаешь!?» – удивился я. Пушистик ничего не ответил, а вылетел из окошка и скрылся из виду. За стеклом каменело бледное лицо турка.

Потом, наконец, он заморгал, затрясся губами и ручками. А я продолжал тянуться за фунтами. Наконец, он спросил: «Извините, что это было?» Я отвечал: «Извините, что вы имели в виду?» Он рылся у себя на столе – что-то искал, а потом, с отчаянным видом, бросил мне в окно деньги. Пересчитав фунты стерлингов, я направился к станции и за углом наткнулся на хухра. Он поджидал меня в облике собачонки с пачкой купюр в зубах. Необъяснимым образом ему удалось проникнуть в конторку и самостоятельно «произвести обмен». «Верни сейчас же!» – приказал я. Он замотал головой: «И не потумаю!». «Дай сюда!»

Я возвратился, постучал по стеклу и вернул фунты бедняге, только что осознавшему, что его «обокрали». «Вы дали мне лишнее». От счастья он даже всплеснул руками.

– Знай наших!

Портретная Галерея находится в том же квартале, что и Национальная Картинная Галерея, но выходит не на Трафальгарскую площадь, а на пересекавшую ее улицу Чарин Крос Роуд (Charing Cross Road), спускающуюся к вокзалу Чарин Кросс. Ядро центра Лондона, по московским меркам, не велико. И мы то и дело проходим знакомыми улицами, мимо знакомых сооружений.

У гардероба моя стыдливая «евразийская» сущность была несколько уязвлена большим, добродушным шаржем на двух смеющихся деятелей при галстуках-бабочкой. Возможно, это – спонсоры или управляющие совета попечителей «Галереи», а полотно – лишь дань признательности и уважения. Нас этим не удивишь. Мы привыкли и к шаржам на президентов. Смущение вызывало отсутствие на пожилых шалунишках чего-либо еще, кроме галстуков-бабочек. Художник не обошел вниманием и трогательные детские «достоинства» этих славных мужей. «Английский юмор, – подумал я. – Должно быть, аристократы любят погоготать над собой». Откуда мне было знать, как аукнется «этот юмор» через какой-нибудь час.

После такого вступления, может быть, кто-то подумает, что Портретная Галерея – вертеп порнографии. Но это не так. Здесь все – чинно, как в церкви. А в качестве «проповедника» выступает электронный «гид», который выдается за плату при входе. Чтобы услышать голос, надевают наушники, а на панели прибора, с помощью кнопочек набирают выведенные на рамах портретов трехзначные цифры.

Галерея представляет собой хронологически выстроенную коллекцию изображений знатных британцев, попавших в историю. А точнее сказать, угодивших в ее «мясорубку».

Слушая электронного лектора, я уяснил себе, что в прежние времена не многие из мужчин доживали до сорокалетия. Женский век длился несколько дольше, прежде, чем его обрывал топор палача. Рождение было ничтожным событием, в то время как эшафот являлся Вершиной, на которую люди восходили в течении жизни.

Складывалось впечатление, что на высшую знать тут смотрели, как на породистую домашнюю птицу, которую сначала откармливают, а затем подают на блюде. Британцы не смакуют подробности, но и не любят их упускать. Например, в сообщении о смерти короля Эдуарда, изменявшего супруге с мужчинами, указывалось, как далеко и долго были слышны вопли несчастного, насажанного на раскаленный вертел. Если упоминалась одна из излюбленных на острове казней – четвертованием, не забывали сказать, что сначала бросали голодным собакам гениталии жертвы, а уж потом, по возможности заживо, отделяли все остальное. Нет, этим здесь не гордились. Просто, считали, «из песни слова не выкинешь», ибо суровое прошлое – «знак исторического величия нации».

Портреты скорее давали представление о времени, чем о людях. К примеру, в одиннадцатом веке все монархи выглядели подобно двум королям Вильямам (Первому и Второму). В двенадцатом веке – подобно Генри Второму и Ричарду Первому. В тринадцатом – подобно Генри Третьему. В четырнадцатом – подобно Эдвардам (Первому и Второму), с Ричардом Вторым в придачу. В пятнадцатом – подобно Генри Шестому и Ричарду Третьему – и так далее. Я воспринимал имена и судьбы, а характеры тонули во мраке. Лишь последний, из названных здесь, – Ричард Третий – не укладывался в рамки, отведенные портретистом, и великим Шекспиром. Я еще не подозревал, что днем позже (то есть, сном позже) мне предстоит убедиться в том лично.

Когда восемнадцатый век плавно перетекал в девятнадцатый, и на Руси инкрустированными шкатулками еще проламывали императорам головы, в Англии наступила пора милосердия к монаршим особам – эпоха почти что бессмертной Королевы Виктории (так и названной «Викторианской эпохой»). А когда при Суэце развернулась великая стройка Канала, над Британией воссияла заря просвещенного гуманизма. В соседней Франции еще затевалась расправа над инородцем Дрейфусом. Правозащитник Эмиль Золя еще только готовился к отпору погромщикам, а здесь, в Объединенном Королевстве, финансовую и политическую жизнь (в качестве министра финансов, лидера правящей Консервативной партии, а затем и премьера) уже возглавлял граф Бенджамин Дизраэли – истинный «дизраэли» по всем пунктам, включая «пятый». Я учился в заведении, подобном кадетскому корпусу, где историю, наряду с вымершими, как динозавры, бальными танцами преподавали весьма основательно. Наш историк проводил параллель между скандальным делом Дрейфуса и судьбой упомянутого английского графа. Сравнение было категорически в пользу Великобритании.

Однако в тот вечер, задержавшись перед портретом, знакомым по старым учебникам, и, набрав на приборе три цифры, я был удивлен, не услышав ни звука. Сделав «сброс», повторил набор. И снова – ни звука. Набрал цифры висящего рядом портрета, – «пошла» информация. Еще раз набрал Дизраэли – вновь тишина. Огляделся. Заметил милую китаяночку (в Лондоне все китаяночки милые и деловитые). Она сверяла портреты с каталогом. Поразил ее замечательный, выпуклый лоб. Но мысль, что в него с восточным усердием уже впрессованы факты собранных в галерее исторических зверств, показалась чудовищной.

Я подошел, извинился и попросил набрать «цифры Дизраэли» на ее «аппарате». Она улыбнулась и согласилась с готовностью, но, послушав, ответила: «Мью», что по-нашему значит «нема». «У меня тоже „мью“» – сказал я, и мы рассмеялись. Я заразился восточной улыбкой: улыбаешься, а на душе скребут кошки.

Однажды я спросил у профессора – руководителя кафедры довольно известного ВУЗА: «Вы верите в разговоры о жидомасонах?»

Мэтр слыл защитником «коренных ценностей» и носил усы, а ля Абдель Насер. «Раз говорят, – заметил он веско, – стало быть, есть основания». И это понятно: ведь кто-то обязан ответить за «нескладуху» в мироустройстве.

Уже перед лестницей мелькнул еще один персонаж – не слишком обрюзгший английский сановник – лорд Кромвер. Лицо его кого-то напоминало. Я не мог вспомнить – кого. Трогать кнопки уже не хотелось. Не смел и подумать, что жизнь нас может свести. Теперь вообще сомневаюсь, а был ли «портрет»: я столь решительно бросился к выходу, что Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, в почетном простенке, чуть не выронил дорогую сигару. Это он заявлял, что в Англии не существует антисемитизма, ибо англичанин никогда не считал еврея умнее себя. Так что же случилось?! Один шекспировский персонаж объяснил это так: «Something’s rotten in the State of Denmark.» – «Неладно что-то в Датском Королевстве». (Кстати, английское – «Rotten» будет покруче русского слова «неладно».)

На знаменитейшем снимке, в день коронации, Ее Величество Королева Елизавета Вторая очень напоминает прелестную, знакомую мне по работе, евреичку с уютной фамилией Дедушкина. Речь – не о том, что в монарший род затесался «чужак». Все люди рождаются миленькими китайчатами. Клеймо короля, макаронника, князя, хохла, лягушатника косоглазого, шваба и прочего ставят потом. И как поставят, так оно и пойдет.

Сдавая электронного гида, я спросил, почему не включается интересующий номер. Проведя пальцем по списку, служитель (не то Сириец, не то Иорданец) развел руками:

Сэр, боюсь, Вам просто не повезло.

У меня, в самом деле, шла полоса невезения. Не знаю, где все это время болтался «пушистик», но я, вдруг, увидел, как он скользит вверх и вниз по перилам.

Наткнувшись на яростный взгляд, хухр по-своему уловил мое настроение и, «прикинувшись» мухой, прожужжал в гардеробную.

Я пошел одеваться и услышал шум голосов. Из угла, где висела картина с голыми «дядечками», кто-то выкрикнул: «О-у-у!» Донеслись брань, визг, хихиканье. Я увидел толпу, из которой навстречу мне выбежал хухр, выкрикивая: «Какой пажор! Какой ужаш!».

Протолкавшись вперед, встав на цыпочки, я все понял: мой спутник сдержал обещание, данное накануне, – заставил-таки публику ахнуть. Я был вне себя: на картине два съежившихся детских «крючочка» обратились в две «булавы», при виде которых, у зрителей волосы становились торчком.

Вынырнув из толпы, я размахнулся, чтобы дать подзатыльник. Но хухр увернулся.

Террорист! – крикнул я.

Ну, нет уф! – возразил хухр. – Профтой ифполнифтевь… Ты вазве не эфто фател?!

Откуда ты знаешь, чего я хотел?

Я фидел тфою фивиономию …

Да пошел ты…! – я «выражался по-русски» вполголоса, но посетители вздрагивали, как будто их шлепали по щекам.