Текст книги "Я и Софи Лорен"

Автор книги: Вячеслав Верховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

С Лениным в мешке

Кто не мечтает, чтоб их дети были счастливы! Чтоб если сын – так наконец женился. Мои же мама с папой – спят и видят. Чтоб женился. А не спят – так сразу начинают. Узнав, что отправляюсь по России, уцепились:

– Привези уже кого ты хочешь, но только чтоб один не возвращался!

И видит Бог – что я вернулся не один.

А было так.

Я ездил и смотрел, смотрел и ездил, по самую глубинку зарываясь… И однажды, загуляв… Случилось вот что.

Электричка Кинешма – Москва. Ну то, что в российских электричках стихами-песнями обслуживают публику, – известно. Стихи и песни – это еще ладно! В каждой электричке – есть еще и штатный сумасшедший.

Едем – непривычно что-то тихо, что-то я давно не видел психов, целый час! Вдруг из тамбура разносится:

– Ой, убили! Ой, уби-ли! – женщина кричит, стенает, воет. (Вздрогнул я – и, оказалось, не напрасно: эта женщина уже вошла в вагон.) – Ой, уби-ги-ли! Ой же и уби-ги-ли! Ручки оборвали, ножки… – в глазах ее кошмар. – Все тело порубили-порубили, посекли! В землю закопали! – тут ее лицо преобразилось, просветлело, и она продолжила, ликуя: – А сам живо-ой! А сам живехонький! – и тут же спохватилась: – Вы о нем не слышали? Ну что вы! Александр Капралович Матятин! Перламутровые ушки, глазки домиком…

И идет по направлению ко мне. Уже я Бога умолял: пускай пройдет. Пускай не останавливаясь – мимо… Потом я понял: точно остановится. И точно:

– А можно рядом с вами отдохнуть?

Я, обреченно:

– Ну уже садитесь…

У нас в Донецке столько сумасшедших – глаза разбегаются. Но Россия обскакала нас и в этом. И два часа она мне в эксклюзивном исполнении:

– Вы еще не слышали? Что Матятина убили? – доверительно. – Ручки-ножки…

– Оборвали.

– В землю…

– Закопали!

– Это факт! А сам…

– А сам живой, а сам живехонький!

Диалог выписывался чудный: все сходилось. Она видит, неформально ненормальная, рядом с ней – ее единомышленник:

– Послушайте! – схватив меня за руку. – Как же с вами интересно, ну вообще! – и про «убили» повторила раза три. Вдруг спохватилась: – Извините, выхожу!

Бог послал мне этой дамы остановку…

Тут вижу – по проходу движется мужик. И щедро сыплет мимикой лица. Жара, но шапка зимняя, с ушами, а на лбу – очки электросварщика. Все ясно. История болезни – на лице. А за его спиной – большой мешок. Согбенный, он идет и приговаривает (а там все окают, Поволжье там кругом, там без этого нельзя, чтоб не поокать):

– Отдам бюст Ленина в хорошие руки! Отдам бюст Ленина…

И ему же веришь: он отдаст, да так, что ты попробуй не возьми!

Думаю: минуй нас пуще всех напастей… Приближается:

– Отдам… Отдам бюст Ленина в хорошие… – бубнит.

Чую, он сейчас притормозит. Ох, притормозит, я это чую! Я потупился – тупее быть не может! Я уткнулся в книжку вверх ногами. Я старался лишне не дышать. Чтобы быть как можно незаметней. И Бога опять, как с дамой, озадачиваю: чтоб мужик… Чтоб прошел он уже мимо наконец! Бог прошел – мужик остановился. Надо мной. Опустил мешок. Но есть еще последняя надежда: он передохнёт (мешок тяжелый) – ну и пойдет себе опять, палимый солнцем. Я притаился из последних сил…

– А ну покажь мне свои руки.

Это мне!

Я дернулся и замер. Все пропало!

Обреченный, я протягиваю руки. Он одобрил:

– Хор-рошие, – обязательно окая, – руки!

От такого комплимента я затрясся и заблеял сразу о мешке:

– Что там, что там?!

– Ох, та я ж вам говорю, всему составу! Отдам бюст Ленина в хорошие… И ваши – в самый раз! (Я зарыдал.) Та вы ой! Что он без ног, вы это… не волнуйтесь! – снова окая. – Это бюстом называется в народе!

Я, жалобно:

– Не-не-не, спасибо за доверие, но… Я его пока что не достоин!

– Вот! А вы еще и скромный! Значит, вы достоин в самый раз! – поощрил, на всю катушку окая.

Я, со всхлипом:

– Вот спасибо!..

Чертова воспитанность! Почему он выделил меня?!

Я раскрыл мешок и аж отпрянул: навстречу мне блеснула эта лысина! Это он, бюст Ленина, пудом живого гипса! Я содрогнулся – и его немедленно закрыл…

До чего-то там доехал. Разгрузился и, конечно же, смекнул: ладно, где-нибудь забуду.

Вот наивный!

За мной всегда бежали: «Ваш мешок! Вы забыли свой мешок! Алё!» – Россия бдит, она напугана тер-актами.

Взять метро (вернулся я в Москву). Уж полночь близится, и станция пустая. Я так бережно мешочек забываю – и тихонечко на цыпочках бегу. Вдруг свист и крики: «А ну, товарищ! – гулко, на всю станцию. – Немедленно вернитесь! Ваши документы! Что в мешке?» Я думаю: откуда, ну откуда?! А там же камеры наружного обзора!

Мешок меня преследовал повсюду. Впрочем, сюжет уже не нов в литературе: так за Евгением у Пушкина гонялся Петр Первый. Хотя… Нет, все же есть одно серьезное отличие: вождь в мешке не только не на лошади, но и практически без ног. Хотя… А толку? Я от него бежал, а он за мной. Он – за моей спиной – не отставал…

Моя тетечка, живущая в Москве, – верный ленинец не в первом поколении. Значит, вот кому я и всучу! Типа, в знак глубокого почтения… Но и она дала ему отвод: «Свят, свят!» Далеко зашла в своем развитии! Так у нас меняются кумиры…

И опять, гуляя по Москве, я его пытался подзабыть – то здесь, то там. Но окаянного вождя мне возвращали:

– Вы забыли, – подозрительно, – мешочек!

– Ах да, спасибо!.. А хотите? – я, чистосердечно. – Насовсем! Причем совсем бесплатно!

Но местные:

– Не, не надо… – вяло отбояривались.

А поскольку местные встречались повсеместно, мне сбагрить им вождя не удалось. Я понял, что в мешке – моя судьба! И с мешком тащился по России. Этот Ленин, извините, захребетный, меня преследовал повсюду, где я был, неоднократно нарываясь на скандал. Все попытки от него избавиться упирались в терроризм. Международный.

Кто придумал этих гипсовых вождей?!

Делать нечего, везу его в Донецк (кто не помнит, я оттуда родом). На таможне:

– Что у вас в мешочке?

Я, вымученно:

– Господи, Ильич! Собственной персоной, но без ног.

– Ладно шутки! – взяли в оборот. – Мы серьезно: что у вас в мешке? – но я от Ленина не отступаюсь ни на шаг. – Предъявите!

Блеснула лысина. В мешке стоял Ильич.

Они переглянулись с недоверием. Конечно! В советские года его б одобрили! Да тогда и не было таможни. Но сейчас – они увидели подвох: просто так, согласитесь, Ленина не возят.

– А ну, зачем вам Ленин, отвечайте!

Я, конечно, распинаюсь краснобаем:

– Ехал в электричке… – и повторяю досконально свой сюжет: – Шапка и очки электросварщика, «Отдам бюст Ленина…» – и далее по тексту. – Вот какие руки у меня!

Переглянулись с видом: заливает! Моим словам не верят ни единому:

– В общем, ясно: вы темните. Не темните! А лучше признавайтесь нам подробно.

Начинают бдительно простукивать, полагая: что-то там вмуровано. Поезд дернуло (ему пора в дорогу) – и Ленин головою рухнул вниз. В тот же миг оно и откололось. Это гипсовое ухо Ильича!

Женщина, сидящая напротив, – кто бы мог подумать (мне везет) – тоже оказалась с набекренью. И запричитала, застенала:

– Ой, какая срамотища, Боже мой! Голова без уха! Это ж вождь! – и срывая с головы своей косыночку: – А ну перевяжите ему ухо!

Сердобольная!

И мне уже не оставалось ничего. Как ту косыночку в горошек завязать. На голове вождя с отбитым ухом. Прикрывая то, чего там нет. И вдруг мелькнуло: я подобное встречал. Вот только где? Господи, так это же Ван Гог! Автопортрет, где перевязанное ухо! Когда бы вождь еще и стоил столько же, ему бы точно не было цены! Сумасшедшие, я доложу вам, деньги. Как, допустим, сумасшедший тот же Гог…

И вот я наконец уже в Донецке. Мама в радостном неведении:

– Ой, что в мешке, подарочков привез?

– Подарочков, а как же! – и стараясь маму подготовить: – А кстати, мне везет на сумасшедших!

Мама, пропуская это мимо:

– Ладно, пусть они живут, а что привез?

Ей, как всякой женщине, не терпится. У мешочка ниспадает покрывало. Мелькает мне приевшаяся лысина. И Ленин – с ухом, перевязанным в горошек…

Немая сцена. Входит папа с хмурым утром на своем лице:

– Теперь я понимаю, почему! Почему к тебе так липнут сумасшедшие! Да потому, что, Слава, ты такой же!

Сказал – отрезал. Вышел с тем же утром. Я так и опустился рядом с Лениным…

Достали. Ополчились. Довели. И – огульные, язвительно-насмешливые – учинили форменный допрос:

– Что ты, преданный идеям ленинизма?!

А я ж не комсомолец никогда, не говоря уже о пионере…

И я решился, и с запекшейся обидой:

– Так, спасибо вам за все – и до свидания!

Взвалил я на себя, привычно сгорбился. И войдя в трамвай ближайшей марки, мешочник, я надсадно пробубнил:

– Бюст Ленина отдам! Отдам в хорошие…

Я был приятно удивлен: видит Бог, так легко и вдохновенно в жизни окать мне еще не приходилось!

Только жаль, что мне опять не до женитьбы…

О Нижнем

Нижегородцев просим не беспокоиться.

Автор

Казачья Лопань

История такая. Я же был в Москве, у близких родственников. Ну, Москва – Москву описывать не буду. Открой любой путеводитель – и пожалуйста.

Туда я ехал безо всяких происшествий. А обратно…

Отсек в плацкартном, он мне сразу не понравился. Во-первых, первый. Дальше – больше: пара-тройка человек детей. Дети двоились-троились в глазах у меня под ногами. Сновали, копошились эти дети, болезненно резвясь. Они прыгали по полкам. Они вели себя как дети, даже хуже. Они втягивали в прятки. А куда от них? В рундук? Как попутчики – они мне не пришлись. Жара, отсек. К тому же эти дети, представляете?! Уронили содержимое стола едою вниз.

А еще соседка по отсеку, их родительница. С виду вроде бы нормальная она, если не считать дефекта речи. Например. На меня «мушчына» говорила. И не просто там «мушчына», если бы! Она требовала действий, от меня. И недвусмысленно:

– Мушчына, опрокиньте з верхотуры мне матрасик. А мушчына, мне подушку?! Подавать – так подавайте уже сразу! – и что-то там: – Сымите мне опять! – и к тому же: – Прыглядите за дитём (когда их пять)!

Я при ней как гувернант на побегушках…

В общем, кажется, к тому оно и шло: цель моей жизни стала ясной мне до боли: хотя бы на ближайших полчаса – уже не слышать этого «мушчыну» ни за что. Надеюсь, он насточертел уже и вам. Не тут-то было!

– Мушчына!

– Что еще?!

– Мушчына, детка, если вам не трудно, – а шо здесь трудного? Лягте на вторую полочку сюда. Потому шо с нижней, извиняюсь… Падать будет мне – куда сподручней!

Ну, мушчына, то есть я, – я, конечно же, улегся на вторую.

Она мне:

– Дай вам бох!

И тишина!

Я рано радовался…

Ночь. Я сплю себе на верхней полке, тут слышу за окном: Казачья Лопань, это остановка.

Полвторого или где-то рядом. Крик в ночи. Кто? Женщина, которая «мушчына»! Кричит она – меня:

– Мушчына! – заполошно и придушенно.

Я очнулся. Что еще такое?! Днем исправно отработал я мушчыной, так хоть ночью дай побыть мне… Умоляю! Не мушчыной – просто человеком!

Нет, как заведенная – «мушчына»!

Господи, ну что тебе еще?! Опять какую-то услугу оказать? А никакую!

Она кричит:

– Мушчына!

И не спокойно так кричит. А истерически!

А повторюсь: я отдыхаю на второй. И только я хотел открыть свой рот – она сама:

– Не лезьте ко мне у трусы!!!

О! Только этого мне ночью не хватало! Сон слетел, ему немного надо. Я поднес свои руки к глазам, чтоб удостовериться на месте: ручки-то, как говорится, – вот они! Ну дела: «не лезьте у трусы!»

И ее ж никак не прошибешь. Хотя с виду вроде бы нормальная:

– Мушчы-и-и… – возня, сопенье, потасовка, колотнэча…

Скосил глаза, насколько позволяли, вижу: там внизу… Я сразу понял, что не я один мушчына. И точно! То однозначно был уже не я. И на ее: «Муш… Муш… чына! Ах! Не надо!..» – какой-то голос, в правоте уверен на все сто, увещевает буднично устало:

– Это мой долг, ну что ж вы это самое…

Вот так поворот сибирских рек в одном отсеке! Глаза привыкли к темноте – и что я вижу?! Другой мужчина, незнакомый мне заранее, у попутчицы чего-то домогается:

– Это мой долг!

А она забилась, заметалась, затрепетала вся, сердечная. Но силы оказались не равны, и он цепко зафиксировал ее.

– Какой долг, мушчына, вы чего?!

– Профессиональный, не мешайте.

– А-а-а…

Гинеколог, что ли? Нет, конечно! Здесь Казачья Лопань. Здесь таможня! И так спокойно, с достоинством, но и с не меньшим рвением он таки ей туда, ну, в эти самые… А она уже хрипит:

– Мушчы-ы-ы! – и тишина.

По вагону ходят храпы: «Хр-б-б!..»

Он на хрип ее не реагирует, она уже сказала свое слово. Тут я вижу (с темнотой мои глаза уже на «ты»): он оттудаизвлекает вот такую упругую пачку – он так пальцем пробежал-прошелестел – и громогласно объявляет ей диагноз, как будто в назидание потомству:

– Так, одной пачкой 10 (десять) 000 (тысяч) долларов валюты!

Глаз наметан, и, скорее, не ошибся. Я обмер: это ж надо?! Чтоб так вычислить!

И тут все, кто делал вид, что они спят, враз очнулись – весь плацкартный № 8 – как будто только этого и ждали и так слаженно и изумленно выдохнули:

– Ах!

Еще б не «ах!»: одной пачкой целых десять тысяч!

Она, конечно, тут же сникла, что попалась. И он не преминул:

– Пройдемте в тамбур! – пригласил ее на выход. Но поначалу та никак не приглашалась:

– Никуда идти я не пройду!

Но силой закона… Нет, не волок, но очень настоятельно. А эти все опять храпели, как один, или притворялись, что храпели – наши люди, что еще сказать? Поплелась за ним, как обреченная. Кто еще не знает: выводят в тамбур, чтобы дожимать.

Что они там выясняли, – мне неведомо. Вероятнее всего, контрабанду ту они по-братски… То есть, она все ему, как брату, отдала. Вернулась убитой, вся опухшая от слез. На вялых и безжизненных ногах. Упала, опустошенная в прямом и переносном, на рундук. Слезы кончились. Сидит, и ни «мушчына», ничего уже, а только, доходя, так тихонько подвывает: «И-и-и…» – осиротевши на большую сумму денег.

Хотел я было успокоить:

– Ну, не плачьте!

Я хотел. А потом подумал: плачь не плачь…

Такая бедная!

Какая бедная, она еще не знала…

И вот тут… Теперь, прошу: внимание!

И тут к нам входит! Настоящая!! Таможня!!!

Не мальчиком, но мужем

Лет до пятнадцати я находился под домашним арестом. Таких, как я, лицемеры с умиленьем называют «домашний ребенок». Но чего нам это стоило, домашним! Нет, из дома я, конечно, выходил. Обычно в школу. Но не один, а с папой, и обязательно за ручку – да, вот так. И так, представьте, до восьмого класса.

Я это помню, как сейчас. Идем мы в школу. Вот-вот она уже за поворотом. Я молю:

– Ну папа, отпусти! – неловко мне.

Некоторые в классе уже любят друг друга, и не только с помощью записок, а он меня за ручку – стыдно, да? Все потешаются.

И представьте, я вырвал руку из его ладони! То была неслыханная дерзость. Мой папа неприятно изумился:

– Слава, я не понял.

– А чего не понимать? Уже не маленький…

А на море! Это ж были экзекуции: «Слава, ну-ка, быстро из воды! А ну, не загорай! Не пригорай! Слава, от детей подальше! Выплюнь косточку! А я сказала: выплюнь! Вот зараза!» – это ужас! Прощай, свободная стихия, – здесь родители!

И я решил порвать с такой обыденностью. Я не животное – меня пасти не надо. Сколько жизни той: я хочу – один – увидеть мир! И в десятом классе взбунтовался:

– Всё, я больше не могу, долой «за ручку»! Дети, убегая из домов, совершают в мире кругосветки. Я не хочу из дома убегать, я хочу уехать – и вернуться. Но, чтоб вернуться – я хочу уехать, вам понятно? Короче: я свободный человек, мне по свету нужно разъезжать!

Те – ни в какую:

– Сам?! Ну, ты совсем! Ты погибнешь, Слава! Ни за что!

Сколько слез, истерик, причитаний! Но я же, кто не знает, я упертый! Мои буря и натиск оказались таковы, что они дрогнули:

– Езжай, куда ты хочешь…

Я хотел!

Я хотел на Соловки – и посетил. Сам, а не за ручку, между прочим! В Одессу – и она открылась мне. Как и Москва, и Ленинград, и Шувеляны…

«Родители берут реванш карманами», – я написал и сразу оценил: вот как быстро я до главного добрался!

Когда из дому я впервые уезжал… Боже, и чего я не наслушался! Особенно запомнилось одно: «Слава, ты домашний же ребенок, ты такой наивный и доверчивый, что тебя сочтут за честь обворовать, так позволь…» – и предлагают вшить мне под одежду несколько карманов. Этих «несколько», как оказалось, где-то тридцать. Я был подшитым с ног до головы.

– Зачем?!

– Вот! Если деньги украдут из одного, – а ты такой: у тебя же украдут наверняка, – так есть другой, а если из другого, для чего же третий и так далее?! А на остаток ты продержишься достойно. И еще: как ни крути, кругом же люди, – не уставай свои карманы инспектировать…

Идею я, конечно же, приветствовал. Что, вез я много денег? Та какое?! На карман – ну, рубль, ну два, от силы, пять…

И вот Одесса, Ленинград, Москва… Я хотел увидеть мир, какой он в жизни.

Предположим, еду в Шувеляны. В отсеке – приличные люди… И тут я вспоминаю наставленье: «Проверяй! Не ровен час, все мы люди, все мы одинаковы!» И я, по маме, начинаю бдить. Так, ведем беседу, интеллектуальную: что почем да где и как? Как вдруг меняюсь я в лице и начинаю судорожно шарить с ног до головы по всем без исключения карманам. А вдруг меня уже?! Глаза блуждают против часовой, от напряженья вылезают из орбит, пошла испарина…

Всё, отбой, с деньгами всё в порядке, и я:

– Да, так на чем мы тут остановились?..

Но останавливаться им уже не хочется. Люди – они же все живые, они же с непривычки все пугаются. Полагают: то ли я чесоточный какой, то ли, что не лучше, я припадочный, и у меня случилось обострение. Тут уже совсем не до бесед. Они пугаются, морально отгораживаются. А то и вовсе умоляют проводницу: мол, отсадите, что-то с ним не то. И проводница им, конечно, шла навстречу…

«Не то» со мной случалось, в общем, часто. В нашем фирменном… И по дороге на Белосарайку. На Обаянь, на Питер, на Херсон… – со мной случалось дружное «не то».

И вот как-то возвращаюсь я созревший:

– Ма, ну сколько уже можно?! – и так далее. – Со мной общаются приличные же люди, – о попутчиках, – предлагают мне на брудершафт, что Бог послал. Окорочком последним просят не побрезговать. Но тут я вспоминаю: а карманчики? В общем, у попутчиков дилемма: то ли я чесоточный, то ли, что не лучше, я припадочный.

Мама:

– Что ты говоришь?!

А то не ясно!

– Поверь! – я убежденно и с мольбой. – Я дорос до одного карманчика! В укромном месте будет мне достаточно. Где? В месте, недоступном для воров. А точней? Ну, разумеется, в трусах.

Мама тут, конечно же, расчувствовалась:

– Да, я вижу, ты уже достоин! – с уважением. – Это речь не мальчика, но мужа! Ты заслужил у нас один карманчик!

Прослезилась и благословила с легким сердцем. Я был собой приятно удивлен: чесотка и припадок отступили…

И вот еду я… Не мальчиком, но мужем в город Ригу. Карман в трусах, голова на плечах. Такие люди! Вроде бы. В отсеке. Такая атмосфера! Высокие материи и прочее. Меня угощают, я в ответ рассыпаюсь «спасибо». Разговорились, – а они попались разговорчивые… Я вообще забыл, что есть карманчик, такие люди оказались интересные. Пьем. Кстати, я впервые выпил водки. Хорошо! Ничего они мне вроде не подмешивали. И кто бы мог подумать? Мог – но позже…

Расстались. Если и не братьями – друзьями. И пока улыбка не остыла, я еще долго улыбался про себя. Зато потом…

Вы уже наверно догадались: ни денег, ни карманчика и близко. Нет, недаром мама: «Слава, бди!..»

Сразу я подумал: позвоню! Но что я мог услышать от родителей? «Идиот! Ты никакой не муж, а вечный мальчик! Возвращайся! И чтоб больше никуда уже не рыпался!..»

День сидел я на подножном корме. Милостыня? Спасибо внешности, таким не подают. Спасибо лету, спал я на газоне. Спасибо людям, я разочаровался в человечестве. И свободе, кстати, тоже гран мерси: никто мне не препятствовал поплакать…

Это тянет на счастливую концовку. Хоть и поздно, всё же обнаружилось: я трусы одел карманчиком назад!

Но родителям – я так и не признался!..

Сурепка и Гринпис

Об этом помню только я один. Но если буду ошибаться, вы поправите.

Раньше ко мне народу забредало – это что-то! Всем известный Лимаренко. Китаец Дзю. Колоратурное сопрано Мышагонова… А вспоминается один лишь только Петя, вот ведь как историю заносит. Вспоминать я буду Петю и сегодня: ко мне он заходил читать стихи…

А еще, смешно сказать, к его портрету: по сравнению с ростом – такой огромный двухметровый украинец – Петя носил не по росту абсолютно детскую фамилию: Петр Павлович Сурепка. Но Сурепку называли все по имени.

Он заходил ко мне читать стихи. Моя бабка Пети не боялась. От китайца умирала, это правда. Даже пряталась. А от Пети не скрывалась никогда. Он рассуждал на темы философии. Он читал свои стихи на украинском. Тихо, мирно, он не дрался никогда. И все бы хорошо: ну, почитал… Но вот когда просил очередные сколько там копеек… Конечно, в долг, а кто бы сомневался? Который никогда не отдавал. Моя бабка выходила из себя:

– Нет! И не проси! Я зареклась!

Но отходчивая, «под последний раз» ему давала. И так всегда. А потому что не боялась. И не пряталась…

Чтоб не соврать, это длилось… Да, довольно долго, а потом я понял, что довольно! И, конечно, я ему отказывал, как мог:

– Петя, всё! Какие деньги? Всё!..

Чтобы бабку – даже не тревожил.

Я недавно подсчитал, хронологически: это было ровно двадцать лет назад. Помню, позвонил:

– Верховский, ты?

Я кричу свое решительное:

– Нет! – потому что знаю: не отдаст. – Говорю тебе на бис, что денег – всё!

– Что, Слава, «всё»?! Всё только начинается! – и денег он не просит ничего – как раз напротив! – У меня большой сегодня праздник! Ты же друг! Хочу, чтоб ты со мною это счастье… В смысле радость… В общем, разделил!

А я ж люблю, когда со мною делятся:

– Валяй!

– Знаешь, где гостиница «Донбасс»? – еще б не знать! Идти здесь… В общем, рядом. – Там еще сбоку есть комиссионный магазинчик. Ну и вот. Я прикупил себе шикарную кровать, чтоб наконец-то!..

Я уже представил ту кровать!

А тогда она была еще жива, гостиница «Донбасс», в старом довоенном исполнении. Там и вправду был комиссионный, и назывался, помню, он «Виола». Есть еще такой ансамбль, у нас, в Донецке, но я не про ансамбль – про магазин.

Так вот, звонит мне, значит, Петя, вдохновенный. День был хороший, многообещающий… Правда, я не знал еще, чего… Чего он, в смысле, обещает, этот день. И опять, на всякий случай:

– Денег нет!

– Вот, заладил: денег нет! А мне не надо! Я уже купил! Но на кровать я выложился полностью. И до дома не хватает, понимаешь… – А проживал он то ли на Буденновке, то ли вообще в своем Мандрыкино, в общем, однозначно черт-те где. А «Донбасс», гостиница которая, – от меня совсем недалеко. И Петя просит… Нет, совсем не денег, а:

– А можно, чтобы?.. Моя кровать переночует у тебя? А завтра утром на рассвете я за ней заеду и самовывозом я сам ее и вывезу с утра?

Мне даже показалось: Петя выпил. Как всегда. А здесь еще на радостях. И так витиевато изъясняется.

Я говорю:

– Петь, – я говорю: – Ну что ты, Петь?! Ну, с комиссионки! – говорю. Брезгливый я. Мне еще его кровать не улыбалась! И такие нехорошие предчувствия! Тут и бабка просекла:

– Еще чего! Ни за что и никогда! Вот так! Нам ни к чему чужие тараканы!

Мама уточнила:

– И клопы!

Бабка:

– Во! И, разумеется, клопы! – и брезгливо так: – Комиссионка! Через мой труп ему у нас кровать!

– Слава, только ты, ты настоящий! – в смысле друг, взмолился Петя.

Но я в трубку лишь руками развожу.

Тут Петя в голове своей решился:

– А ну-ка дай-ка трубку своей бабушке! – и что-то произнес, как заклинание. Вижу – та меняется в лице:

– Ой, ну что же вы молчали?! – на Сурепку. – Ой, ну тогда ж совсем другое дело! – раскраснелась. – Это ж надо! – потрясенная, и нам: – Господи! Оказывается! Этот Петя зять, вы представляете?! Самого профессора Куперника! О, Куперник! – и уже к Сурепке, снисходя к его кровати секонд-хенд: – Пусть тогда у нас переночует! – и тут же спохватилась: – Но только на одну! – чтоб только ночь. – Ох же, Слава, что же ты молчал?! – и снова Пете, так учтиво: – Ждем вас видеть!..

Куперник для нее – это святое! Бабка обожала передачи, где их автор Михаил Овсеевич Куперник на донецком телевидении, сам, – рассуждал о протопопе Аввакуме, о насущном хлебе, о барабашке, о болезни СПИД… Куперник был энциклопедически подкован. А от такого наша бабка – просто млела…

И Сурепка – тонкий он психолог – эту слабину у телезрительниц, особенно у пожилых, конечно, знал.

В общем, бабку Петя уболтал. А что же дальше?

Я:

– Ну, завози! Куперника одобрили! «Ждем вас видеть», всякое такое…

Но Петя… Как-то странно он себя:

– Та ты знаешь, Слава… – мнется-жмется.

Что опять не так?! Уже достал!

А Петя голову скребет так энергично, он не понимает: в трубке слышно же! И:

– Слава, ты же рядом, подбеги! И мы с тобой ее играючи, вручную. К тебе… Недалеко… Перенесем. А завтра утром, – заканючил, – самовывозом… – И слышу: в трубке он почесывает плешь.

Я сорвался:

– Петя, ты сдурел!

– Да, я сдурел.

И этим он меня обезоружил.

Я, как неумный, выскочил из дома. Как не совсем здоровый, побежал… Я ж Петин «друг»! Чтобы стоя у подножия Сурепки, ощутить себя уже кретином окончательным.

Петю из комиссионки уже выперли. И даже дали на дверях «Переучет», чтобы Петя больше к ним не сунулся. Он же просто всех заколебал. Своим Кантом и Ортеги-и-Гассетом. Он втирал им про экст… экс… Спасибо, точно! Эк-зис-тен-ци-а… Вот, я даже не могу произнести. А он умел! И еще читал свои стихи. А, и, возвращаясь к философии, доказывал примат чего-то там над чем-то: Петя был подкован, как никто! И так же пил…

В общем, чтобы долго не томить: от Сурепки очумели и в «Виоле»..

Петина кровать уже на улице, перегораживая тротуар с людским потоком. И люди, там же место оживленное, огибают Петину кровать со всех сторон, постоянно спотыкаясь об нее же. И под большим вопросом смотрят на Петра, на чем свет лаская теплым взором.

Как говорится, жизнь прекрасна! И это мы всего еще не знаем!

А кровать громоздкая, на совесть.

Даже, помню, я ему панически:

– Петя, ну какая же огромная!

– Так ведь и я не мальчик, – забухтел, – под метра два, – несмотря что он по паспорту Сурепка.

Я:

– Ну что, подняли?

И он ответил, за слова цепляясь языком:

– Совершенно вот именно, Слава!

Так как я же знаю, где живу, я и возглавляю ту кровать. А Петя уцепился за корму. И мы отправились. За мною шел… Так, чтоб не соврать, мыслитель, глыба. Но как грузчик Петя грузчик был неважный, чтоб не сказать… К тому же выпил. Петю телепало… Это песня! А точнее, басня! По улицам кровать носили, как видно напоказ. Известно: дуракам… – ну и так далее. Сурепка! Он по ходу разглагольствовал, витийствуя.

Не хочу сказать, что Донецк какой-то город не такой. Конечно, нет! Но Кьеркегора здесь… Он почему-то не прижился. В головах. А Петя сыпал этим Кьеркегором, я до сих пор не знаю, кто такой. Читал стихи. И – то языком цеплял прохожих, то кроватью – Петя ж замыкающий у нас, – вызывая их на откровенность. Он умудрялся с кем-то дискутировать…

Я:

– Петя, силы береги, уже молчи!

Чтоб не транжирил. Чтоб дойти нам до конца…

Два квартала мы покрыли в полчаса. А устали, как за час, а то и больше. Выносит нас на площадь, самую центральную в Донецке площадь Ленина. Как говорится, ничего еще не предвещает. И тут мне Петя глухо так, придушенно, как раз под этим памятником Ленину:

– Ты устал? – я кивнул уныло, обессиленно. За что и был отмечен теплым словом: – Ты молодец, что ты устал! И я устал! Так давай передохнем!

И я кивнул.

Опустили мы кровать на эту площадь. Вот он Ленин. Вот она под ним. А вот и мы. Минуту постояли, как в почетном карауле, по бокам.

И тут Петя… Вот чего я от него не ожидал, так вот такого! Он как-то мне загадочно мигнул, нервно дернулся и произнес:

– Момент!

И не успел я осознать его «момент», он тут же приземлился на кровать, забросил ноги в неразутых башмаках. В общем, опрокинулся в кровать – и в момент (здесь Петя не соврал) под этим Лениным он тут же на боку и отключился!

Я с тоской подумал: это ж надо?! Еще подумают, что политический демарш.

А это ж самый центр, толпа народу. Ленин стоит, Петя лежит, ну и спит себе напропалую. Я его бужу, а он никак. Тормошу – а он не тормошится. Будоражу Петю по щеке…

Ломая руки, я, как безутешная вдова, мол, проснись ты, пробудись, мой ненаглядный! – хлопочу я. А этот ненаглядный, чтоб он сдох!

Я:

– Петя! – я уже: – Петруша! Посмотри, какое небо голубое! Ой, а люди! Петя, пробудись, какие люди!

И эти люди, здесь – случайные прохожие, нас, как по заказу, обступили, искренне мне выражая любопытство:

– Кто в кровати? Что случилось?

А что случилось? Петя и случился!

Ленин стоит, Петя лежит на боку. Я, что называется, страдаю. А, главное, что делать? Ну, тупик! Хоть валетом с ним ложись и подыхай!

Чувствую: сейчас придет милиция, я этим самым местом просто чую. Когда она нужна, когда нас грабят-убивают, – нет ее. «Спасите, помогите!» Нет ее! А когда здоровый крепкий сон, и без них спокойно можно обойтись – они как здрасьте!

Вот, я так и знал! Они идут! Два блюстителя порядка:

– Расступись!

И что же они видят?! Это ж песня! Ленин стоит, вот как его поставили, с тех пор… Ну и Петя отдыхает на кровати. Здесь же, вот, с ногами в башмаках.

– Так, а что здесь происходит? – чтоб разжиться.

Не знаю, чем от Пети пахло, это ж лето, но деньгами там не пахло, это факт!

– Так, повторяем, что здесь происходит? – любознательные.

И Петя отвечает. Бурным храпом. А он недаром по фамилии Сурепка, он растение. Там же не с кем говорить, к тому же спящим!

Те – ко мне. Ну, что мне им сказать, что Петя пьяный?! Петю загребут. И куда я с этой долбаной кроватью?!

И ничего умнее не найдя, я использую вовсю свою смекалку:

– Шел я через Ленина…

– Ну, шел…

– Тут я вижу: человек лежит на площади, человеку плохо, на асфальте. И чтоб он еще не простудился тут у нас, сбегал я домой, а я тут рядом, ну, и приволок ему кровать. Не верите? Мне нечего скрывать, смотрите сами: вот она кровать, вот лежащий – это он, а вот он я! – все сходилось! – Зато теперь он точно не простудится!

Сурепка в этом пекле весь взопрел. Но, спящий, отчего-то просветленный! Нам так не спать! А может, что-то снилось…

Они видят – правда, я не вру: в наличии кровать, Сурепка, я. Они встряхнули головами, будто отгоняя наваждение. Жара дикая, но и милиция – она же не домашняя:

– Вы что, оба-два больные-нездоровые? – поинтересовались без затей.

А милиции у нас нельзя перечить, ну, никак, и я милиции ответил положительно:

– Мы – да!

Авторитетно так ее заверил.

И они брезгливо отошли. Толпа сама собою рассосалась. Ленин стоит, прямо под этим Лениным с рукой стоит кровать, а на ней без задних ног лежит калачиком… Ну и удружил ты мне, Сурепка!

Я вдовой при нем работаю вовсю. Уже качаю ту кровать, а он никак. И тут я понял: я же Петю – убаюкиваю!

Ситуация – врагу не пожелаешь!

Вдруг я вижу, вот оно! Семенит оно, мое спасение! Мой друг, с которым мы учились в прошлом времени, а друзья познаются в беде. Но о беде он… Нет, пока что не догадывается. Я, что есть мочи: