Текст книги "Встречи на Сретенке"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Чего-чего? Выдумала историю, будто на студенческой вечеринке напоили ее, заснула, ну и воспользовался какой-то гад... Сейчас она чего угодно наплетет, чтоб жалость вызвать. Я ее в первую ночь и выгнал прямо на улицу. На другой день приползла – слезы, рев, прости, родненький, люблю же тебя, ну и прочее. Но я все! Обрезать, так сразу. Я и немцев так. Одним ударом. Странно, вояки были крепкие, а ранят как поросята визжат. Наш, пусть плюгавенький какой, долбанет его – молчит, только постанывает. Чудно, правда?

– Да, я тоже замечал это. – Володька был рад, что разговор перекинулся на другое, но Казаков возвратился к своему:

– Раз она для меня первая, значит, и я для нее должен быть первым. Понимаешь?

– Понимаю, Женька... Но может, правда не виновата она.

– Не виновата! – повторил он. – На гулянки не ходи, когда твой в окопах вшей кормит. Вот и не будешь виновата ни в чем. Ты это брось! Такое не прощается. Ведь каждую ночь будешь мучиться, что вот она с кем-то так же, как с тобой... Нет, все! Да и развелись уже, – он помолчал немного, затем добавил, усмехнувшись: – Говоришь, похудел я? Так кроме работы еще гуляю напропалую. Девчат у нас в лаборатории полно, ну... вот и отыгрываюсь за все годы. Да со зла еще. Если хочешь, могу познакомить. Есть девочки – класс!

– Нет, Женька, неохота что-то.

Они посидели еще недолго, поговорили о том о сем, вспомнили о Дальнем Востоке, об однополчанах и разошлись. Под конец Казаков сказал:

– Вот так, Володька Все мои мечты о тихой семейной жизни вдребезги. Ни одной бабе теперь верить не буду. Вчера один тип в пивной стихи читал, не знаю уж чьи, но запомнились: "Нет, не надо считать Мадонною ту, которую полюбил, ни одного расставанья со стоном – взял, переспал, забыл..." Здорово?

– Ничего...

– Я теперь так и буду – взял, переспал, забыл... Ну их всех!

Утром после самомассажа Володька приподнял левой рукой половину предплечья правой, и – о радость – на какой-то миг задержалось, не упало плетью, как прежде. Он бросился к матери.

– Мама, смотри, держится! Не обманул, выходит, врач, когда говорил, что прорастет нерв.

Почти целый день Володька занимался одним – приподнимал предплечье, стараясь усилием воли удержать его в этом состоянии, и на какие-то секунды фиксировалось. Значит, рука будет жить! Он ликовал. Как угнетала его до этого она, безжизненная, все больше сохнущая. Теперь он станет упражнять ее, остановит атрофию, может, и возвратит силу мышцам.

Прервал его радость телефонный звонок. Звонила Майя.

– Я не хотела звонить, – сказала она. – Но все же решила. Нам надо встретиться.

– Что-нибудь случилось? – встревожился Володька.

– Нет, ничего, – спокойно ответила она. – Ты выходи сейчас, я недалеко от твоего дома.

Когда Володька вышел из парадного, Майка уже не спеша подходила к нему нарядная, без следа какой-либо озабоченности на красивом лице. Да и что могло случиться с уверенной в себе Майкой, подумал он.

– Пройдемся или зайдем к тебе? – спросила она.

– Как хочешь.

– Давай к тебе. Не люблю курить на ходу.

Они поднялись на третий этаж, и Майка уверенно остановилась около Володькиной двери.

– Разве ты была у меня? – удивился он.

– Нет... А помнишь открытки, которые получал от неизвестной поклонницы? Я опускала их вот сюда, – показала она на почтовый ящик.

– Значит, это ты? Такие смешные старинные открытки.

Они прошли в комнату. Майя села на диван, небрежно положив ногу на ногу, закурила, оглядывая комнату.

– Смешно... Когда-то я мечтала попасть к тебе, посмотреть, как ты живешь. И вот у тебя, – она еще раз огляделась, а потом спокойно с улыбкой объявила: Я беременна, Володька.

Он даже отшатнулся от неожиданности.

– Не может быть..

– Удивительный вы народ, – засмеялась она. – Всегда для вас это неожиданность. Причем не очень приятная.

– Я как-то не думал об этом...

– Разумеется... У тебя сейчас премилый вид. Такой, как я и предполагала.

– Что же делать, Майя? – растерянно спросил он.

– Вот об этом я и хотела поговорить с тобой. – Она улыбалась, что никак не вязалось с серьезностью взгляда ее серых глаз.

Володька нервно закурил и начал вышагивать по комнате, абсолютно не зная, что и как говорить. Майя следила за ним глазами и так же улыбалась. На миг Володьке подумалось, что она его разыгрывает, это успокоило, и он остановился.

– Ты разыгрываешь меня?

– Увы, милый, к сожалению, нет... Думай.

– А что думать? – глупо спросил он.

Майка опять рассмеялась.

– Если я оставлю ребенка, он будет твой и не твой, а... Олега. Вот и подумай, – сказала она, затянувшись папиросой.

– А он мой, Майя?

– Наконец-то догадался! – она перестала улыбаться и сказала устало: Зачем же мне было приходить к тебе, Володька? Ребенок твой... Оставлять его или не оставлять, вот что мы должны решить. Понял ты?

– Я... не знаю... – растерянно сказал он.

Майя поднялась с дивана, потушила папиросу.

– Господи, ну чего я от тебя могла ждать, кроме "не знаю". Ладно, кончим на этом. Я пойду...

Володька пошел проводить ее. У двери она погладила его по щеке небрежным, но ласковым жестом.

– Мальчик ты, мальчик... Какой из тебя отец, – сказала тихо и стала спускаться по лестнице.

Володька еще постоял у двери, прислушиваясь к стуку ее каблуков, к звуку захлопнутой двери в парадном, и только тогда вернулся в комнату. Он сознавал, что вел себя не так, что Майя ждала от него каких-то мужских слов, а он нес чушь и глупость. Но он действительно был растерян, даже потрясен так, что плохо, совсем плохо соображал, ведь такое с ним впервые... Ему вспомнилось, как при посадке в эшелон, когда уже знал точно, едет на фронт, где возможна смерть, у него вспыхнуло яркое, но странное желание – хорошо, если бы у него был ребенок от Юльки. Тогда он усмехнулся про себя: заработал инстинкт продолжения рода... И вот сейчас это реальность, у него может быть ребенок, а что-то невнятно бормотал, испугавшись, видимо...

Вечером после некоторых колебаний он решил рассказать все матери. Нельзя сказать, что она обрадовалась, но, не раздумывая, твердо сказала:

– Если ребенок твой, ты обязан жениться на Майе.

– Она замужем, мама, – промямлил он.

– Ну и что из этого? – спросила мать. – Ты понимаешь, в какое положение она попала! Если Майя – порядочный человек, то как...

– Ты опять, мама... Порядочный, непорядочный, – перебил Володька.

– Да, опять, – повысила голос мать. – Ты пойми, изменить мужу – это одно, а обманывать его всю жизнь, заставить содержать и воспитывать не его ребенка это другое. А потом, разве ты сам согласишься, чтобы у твоего ребенка был чужой отец?

– Но как мы будем жить, мама?.. Ты же знаешь...

– Как-нибудь проживем, – тут же мать прервала его. – Надо уметь отвечать за свои поступки. Честно говоря, мне трудно понять твои колебания, жестковато добавила она.

– Хорошо. Я сейчас позвоню ей.

– Да, иди и звони.

Володька пошел в коридор к телефону, набрал Майкин номер... Очень долго никто не подходил, наконец взял трубку ее муж.

– А, Володя... Добрый вечер. Почему не приходите к нам? Майя у своей матери, позвоните туда.

Володька позвонил в Коптельский, долго слушал длинные гудки, а когда подняли трубку, голос был не Майкин.

– Ей нездоровится. Кто спрашивает?

Володька назвал себя.

– Сейчас узнаю, сможет ли она подойти.

Спустя несколько минут, показавшихся ему очень долгими, услышал Майку:

– Что скажешь?

– Майя, прости меня... Я растерялся, но... но, наверно, тебе надо разойтись с Олегом, а нам...

– Поздно, Володька, – перебила она. – У нас уже никого нет.

– Как нет? Не понимаю!

– Повторяю, – приглушив голос, сказала она, – никого нет. Теперь понял, глупенький?

– Понял, – глухо ответил он. – Как ты себя чувствуешь?

– Неважно... Я пойду прилягу. Пока, Володя.

Она повесила трубку, а Володька, понурив голову, вернулся в комнату.

– Сказал? – спросила мать.

– Мама, она говорит... она говорит, что уже никого нет, – упавшим голосом тихо произнес Володька.

– Господи... – прошептала мать и достала папиросы.

Володька пошел в "купе", как называл он свою комнатку при кухне. Лег на кушетку с тяжелым ощущением непоправимости. Ему вспомнилась Майкина усмешка, когда она сказала: "... ну чего я от тебя могла ждать..." А наверно, ждала, иначе зачем было приходить? Ждала хотя бы каких-то серьезных мужских слов, а не маловразумительного бормотания.

На утро следующего дня он позвонил ей – как чувствует себя?

– Ничего, но на работу не пошла.

– Я приду к тебе, – с полувопросом сказал он.

Она долго не отвечала.

– Если очень хочешь.

– Хочу, – быстро ответил он.

Майя открыла ему дверь сама, но была очень бледна и, впустив его, сразу легла на диван, укрывшись пледом.

– Я очень виноват, Майя... – горячо начал Володька.

– Не надо, – тихо сказала она, устало махнув рукой. – Не надо...

О чем говорить дальше, Володька не знал. Он пришел просить прощения, каяться, но она этого не желала слушать.

– Володя, смени воду в грелке, – она вынула из-под пледа грелку и подала ему. – Холодную надо.

– Я сейчас, – обрадовался он и бросился на кухню. – Вот, холодная-прехолодная.

– Спасибо... Может, ты и чайник на плитку поставишь? – слабо улыбнулась она.

– Конечно. Что еще надо? – Он был рад заняться каким-то делом. – Может, за хлебом сходить? Я мигом.

– Все есть, Володя. Заваришь чай, и будем завтракать. – Она вдруг поморщилась.

– Болит? – участливо спросил он, ощутив опять укол вины.

– Немного... Хорошо, что врач знакомая, бюллетень дала. Отлежусь три дня. Лишь бы осложнений не было.

– А могут быть? – встревоженно спросил он.

– Не знаю... Я же в первый раз...

Затем они стали пить чай. Володька подал чашку и тарелку с хлебом и колбасой Майе в постель. Ей, видимо, были приятны его ухаживания, хотя делал он все довольно неумело, нескладно.

– Это ты здесь сделала? – спросил он с трудом.

– Нет... Еле до дома доплелась. Мать, наверно, догадалась, но ничего не спросила. У нас с ней такие отношения – каждый сам по себе. Как и с Олегом, кстати, – грустно добавила она.

– Ты его не любишь?

– Глупенький... Если бы любила, ничего бы у нас с тобой не было. Неужели не понимаешь?

– Тогда, Майя... тогда... – Володька запнулся.

– Что тогда? Ты делаешь мне предложение? Так я поняла?

– Так! – отрубил Володька решительно.

– Чтобы искупить свою вину? – Она улыбнулась.

– Не только... – Он хотел продолжать, но она остановила его:

– Не говори больше ничего. Не надо, – и легонько потрепала его по щеке. Все остается по-прежнему... Ох, какой идиотский вид у тебя был вчера. – Она тихонько рассмеялась.

– Я серьезно, Майя...

– Признайся, милый, отлегло от души? Не смущайся, я понимаю... Ты иди, Володя... Знаю, как не любят мужчины сидеть у больных.

– Почему не любят?

– Уж не знаю. – Она чуть улыбнулась, но тут же лицо дернулось от боли. Уходи, Володька, – повторила она немного раздраженно.

– Я буду звонить и заходить, – пообещал он.

– Спасибо, – совсем тихо сказала Майя и отвернулась.

* * *

Гошку, конечно, признали вменяемым, несмотря на то, что Володька, проштудировав курс психиатрии и вычитав там о патологическом опьянении, советовал Гошке напирать, что выпил всего сто пятьдесят и после этого потерял память. Но забыли они оба, что в своих показаниях милиции говорил Гошка совсем другое и речь шла о бутылке... Но Гошка не волновался. Он не один раз угощал "пострадавших", и те обещали показывать на суде, что мата не было.

За несколько дней до суда зашел Володька к Рае, принес ей десяток пирожных из коммерческого. Она смущенно благодарила, говоря "зачем это", но поглядывала на пирожные с умилением, признавшись, что не ела их с довоенного времени. Сказала, что красивая рыжая женщина-судья – ее однокурсница, что она, вспомнив дело, объяснила: учитывая фронтовое прошлое подсудимого, можно применить условное наказание, хотя таковое к 74-й применяется редко, в исключительных случаях. Володька успокоился сам, успокоил Надюху, ну а Гошку нечего было успокаивать, тот был уверен, что выкрутится.

Но все повернулось по-другому... Видать, судебная экспертиза написала в своем заключении, что Гоша пытался симулировать патологическое опьянение, а судью возмутили измененные показания "пострадавших", она поняла, разумеется, что обработал их Гоша. Пригрозила возбудить дело о лжесвитедельстве, и те, струхнув, начали мяться, нести что-то несусветное: забыли, не помним, сами пьяные были и тому подобное. Красивая судья все хмурила и хмурила брови, и в результате короткого совещания с заседателями приговор! Год лишения свободы!

Надюха вскрикнула. У Володьки упало сердце, а к скамье подсудимых уже подходили два милиционера, чтобы взять Гошку под стражу.

– Ну вот, – сказала Надюха, когда вышли они из здания судя. – Доигрался Гошка. Теперь в Москве не пропишут, опять я одна буду.

– Погоди, Надюха, надо адвоката взять на пересмотр дела в горсуде, сказал Володька.

– Возьму, конечно, да вряд ли что выйдет... Вообще-то устала я от него. Пока, Володька, – подала холодную, вялую руку.

Черт возьми, как нелепо все получилось, думал Володька, и неожиданно, главное. Гошка, конечно, в лагере не пропадет, но Москвы ему не видать. Проходя Селиверстов переулок, он машинально завернул к бару – размочить горе, выпить кружку пивка. Народу было полно. Сильно хмельной инвалид с аккордеоном безбожно перевирал мотив "Землянки", но ему все же подпевали, путая слова... За столиком в углу шумели. Приглядевшись, Володька увидел Вовку Деева, какую-то девицу и Левку Тальянцева – это они громыхали разговором.

– Засранец ты! – со смаком выкрикивал Деев любимое свое словцо. – Думаешь, майора схватил – умнее других стал. Врешь! Ты же троечником в школе был. Меня же к тебе Зинаида прикрепила, чтоб я поднатаскал по математике. Не помнишь? А сейчас нос кверху, орденами похваляешься. Знаю я, как "звездочки" хватают!

– Очнись! Ты что сказал?! И кому? Мне?! – оборвал его Тальянцев, побледнев. – За такое и врезать можно.

– Попробуй! Меня теперь можно! Мне на одной ноге не устоять.

– Думай, что говоришь!

– Я думаю! Кстати, мне есть чем думать-то. Я в архитектурный с первого захода поступил. Канаев срезался, а я поступил. Понял?

– Теперь ты хвастаешься, – примирительно сказал Тальянцев. – Хватит лаяться, дружили же в школе.

– Ладно, – успокоился и Деев. – Знаешь, почему я завелся? Вот из-за такого же майора, который выслуживался, меня и долбануло. Послал, гад, в безнадежное дело. Ты хоть ранен-то был?

– Контузия сильная была.

– А меня пулькой разрывной! Чуешь разницу?

– Кончай базар! – крикнул Володька, подходя к ним. – Чего завелись? Подсесть можно?

– Конечно... Садись... – оба, видно, обрадовались приходу Володьки, разрядившему обстановку.

– Знакомься, – ухмыльнулся Деев, показывая на девицу. – Тамара.

Девица вблизи оказалась совсем не девицей, а вполне зрелой полноватой дамой восточного типа с красивым, но вульгарным лицом, к тому же сильно накрашенным.

– А ты все постишься? – подмигнул Деев и захохотал. – Тамарка, заказывай еще! Разочтусь. Я угощаю!

– Чего это щедрый такой? – усмехнулся Володька.

– У меня сейчас вроде свадебного путешествия. Маршрут: бар – постель, постель – бар, – опять загоготал Деев.

– Володичка, – укоризненно сказала Тамара. – Зачем ты сообщаешь всем такое?

– А чего? Свои же ребята.

...Потом они волочили Деева домой. Он вырывался, ругался, обзывая их своим любимым словечком. Около дома, уставившись мутными глазами, почти трезво объявил:

– Вот увидите, скажет Деев свое слово в архитектуре! Скажет! Всем вам сопли утрет!

Доставив Деева и его подружку домой, Володька пошел провожать Тальянцева. Тот всю дорогу молчал, а когда Володька спросил его, как он нашел деевскую даму, брезгливо поморщился.

– А мне почему-то его жалко, – сказал Володька.

Тальянцев неопределенно пожал плечами. Видно, его мало занимало сейчас это. Только у своего переулка, прощаясь с Володькой, сказал угрюмо:

– Знаешь, наверно, демобилизуют меня...

– Почему?

– Разное сплелось... Ну и Люся, конечно...

После того, что случилось, Майя переселилась к матери, и Володька часто бывал у нее. Заходил вечером, и они шли шататься по улицам, где можно было поговорить обо всем. Дома присутствие Майкиной матери их стесняло.

Это были тихие хорошие вечера...

– По-моему, Володька, ты стал ко мне по-другому относиться, – как-то раз сказала она.

– Да, Майка...

– Ты знаешь, я многим нравилась, но возбуждала в ребятах, увы, отнюдь не платонические чувства, и это мне было неприятно, даже унижало как-то... Кстати, и ты, Володька, поглядывал на меня тоже довольно гадковато. А мне хотелось совсем не этого.

– Сейчас все иначе, Майка, – поспешил сказать он.

– Надеюсь, – улыбнулась она, потом задумчиво произнесла: – Может быть, Володька, не надо было ничего?.. – и заглянула ему в глаза.

– Почему? – запротестовал он и начал что-то сбивчиво говорить, так и не сумев выразить свою мысль.

В одну из таких вечерних прогулок Володька спросил:

– Ты насовсем переехала к матери?

– Не знаю...

– А как Олег относится к этому?

– Он любит свободу. По-моему, не очень переживает. А мне он сейчас как-то не нужен, – ответила она.

Больше о Майкином муже они не говорили, но зато Володька рассказал ей про Тоню. Теперь, когда отношения с Майей перешли в какое-то другое качество, стали спокойными, более дружескими, он мог уже говорить о Тоне, тем более что хотелось ему с кем-то поделиться – Тоня еще не ушла от него.

– Тебе все-таки нужно с ней встретиться, – подумав, сказала Майка.

– А ты этого не хотела бы? Да? – спросил он.

– Почему? – спокойно отозвалась она. – Я хочу, чтоб у тебя все было хорошо.

– Спасибо, – он легонько пожал ее руку.

Как ни странно, к близости они сейчас не стремились – ни Володька, ни Майя. Да и негде было побыть вдвоем, кроме как на улице. Днем она работала, вечерами их матери были дома. Эти тихие встречи продолжались и тогда, когда Володька хлопотал о Гошке.

Адвоката Володьке порекомендовал Сергей. Тот запросил три тысячи и уверял, что дело в горсуде выиграет. Володька как мог ободрял Надюху.

– Брось ты меня успокаивать. Я так думаю: рано или поздно все равно Гошка в тюрьму угодит. Непригодный он для мирной жизни, а пьяный – вообще дурной... Знаешь, бивал он меня... – говорила Надюха.

– Что же раньше не сказала? Вправил бы ему мозги, – возмущался Володька.

– Ну да, вправил... Из-за тебя и выходило все. Дура была, что рассказала...

Посоветоваться насчет Гошки зашел Володька к Толику Лявину. Тот уже не стоял за стойкой – завел буфетчицу, а сам пополнел, поважнел и не предложил Володьке стопку или пива, как делал это раньше.

– За три тысячи никакой стоящий адвокат не возьмется, – заявил Лявин, когда Володька рассказал про Гошку. – Это дело на десять кусков. А таких денег у тебя нет.

– Разумеется, нет.

– Нечего тогда и затевать... Жаль, конечно, Гошку, но сам, дурак, виноват. Мы с ним только одно дельце наладили, и вот тебе на...

– Какое?

– Закуски-то в моем заведении нет, так он вяленую рыбку обещался поставлять. По десятке за штуку пошла бы. Разумеешь?

– Чего тут не разуметь, – усмехнулся Володька. – Ты, как вижу, процветаешь?

– Это только начало... Деньгу поднакоплю, тогда развернусь. Тогда погуляем, – добавил он, хлопнув Володьку по плечу, компенсируя этим "погуляем" зажатое сегодняшнее угощение.

От Толика Володька направился к Сергею поговорить об адвокате, стоит ли вообще брать. Сергей встретил его своим обычным "салют", крепко пожал руку и провел в комнату. На письменном столе лежала груда учебников.

– Штудирую, – показал Сергей на книги. – Столько позабыл, даже страшно. Понимаешь, только в тридцать окончу институт, два года аспирантура, защита уже тридцать три будет... Черт побери, столько потеряно времени! И самые лучшие годы!.. Ну и что тебе этот Гоша? – спросил Сергей, когда Володька рассказал о разговоре с Лявиным.

– Как что? Он же был моим разведчиком, – удивился Володька небрежности, с какой произнес это Сергей.

– Именно был. Теперь он тебе никто.

– А фронтовая дружба навек? – усмехнулся Володька.

– Да, она была. И на войне, наверно, нужна. Но война-то окончилась, Володька! Зачем тебе теперь этот бывший урка? Что общего? Настоящая дружба требует какого-то одинакового интеллектуального уровня. А с Гошкой только водку пить, больше ничего.

– Он был моим разведчком. Мы вместе под смертью ходили, – упрямо повторил Володька. – Такое не забывается.

– Ладно, не будем спорить. Ты просто пока не можешь уяснить, что война окончилась и все, что с ней связано, уходит в прошлое. И слава богу, кстати. Наступило другое – настоящая жизнь! Соображаешь?

– Для меня и та была настоящая, – возразил Володька.

– Может быть, может... – махнул рукой Сергей, потом обернулся к нему: Тебе что, нравилось на войне?

– Не то слово, Сергей... На войне я ощущал свою значимость. Понимаешь?

– Не понимаю! И не принимаю! – выпалил Сергей. – "Значимость" пушечного мяса. – Он горько рассмеялся.

– Я не был "пушечным мясом", – покачал головой тот. – Я был личностью, от которой много зависело.

– Но фактически ты был винтиком военной машины, – разгорячился Сергей.

– Не знаю... Я этого не ощущал.

– Выходит, не желаешь быть винтиком? – не отставал Сергей.

– Вообще неверно это, по-моему.

– Ого, – засмеялся Сергей. – Наконец-то слова не мальчика, а мужа! Все-таки, Володька, мы были самыми умными в классе и кое в чем разбирались даже тогда, на заре туманной юности...

Надюха и Володька медленно брели по Каланчевке из горсуда. Адвокат не помог, и приговор районного суда оставили в силе. Гошка помахал им рукой со скамьи подсудимых, довольно бодро улыбнулся – где наша не пропадала – и был уведен милицонерами. Надюха всплакнула, но вскоре оправилась и сейчас шла с Володькой более или менее спокойная.

– Зайдешь? – спросила она, когда подошли к дому.

Он согласился... На кухне столкнулся с Егорычем, варившим картошку.

– Ну как? – но, увидев их лица, махнул удрученно рукой. – Загремел, значит, Гошка... Ты, Надюха, особо не расстраивайся. Не пара он тебе и буянил часто.

– Проходите ко мне, Николай Егорыч, четвертинка есть, – пригласила она.

Глазки Егорыча поживели, и он ждать себя не заставил. На троих четвертинки было маловато, и, выпив, они сидели, понурив головы, и помалкивали, в общем, как на поминках. Егорыч, правда, пытался успокаивать Надюху, говоря, что найдет она еще себе, но та отмахивалась.

– Бросьте, дядя Коля... Чего уж там, – а потом, горько рассмеявшись, добавила: – "Где уж нам уж выйти замуж, я и так уж вам уж дам уж".

Володька попробовал улыбнуться, но не вышло. Посидев еще недолго, он распрощался.

– Не забывай меня, лейтенантик, – сказала Надюха.

– Слушай, черт бы вас подрал! Что произошло? – с досадой спросил Виктор по телефону, позвонив Володьке поздно вечером. – Я только ввалился, и вот номер.

– Тоня, значит, вернулась?

– Давно. Но почему-то не звонила тебе? Ты что-нибудь оторвал?

– Ничего я не "отрывал"... Ей кто-то позвонил, ну и я...

– Психанул? – перебил Виктор.

– Да нет... Просто... знаешь... Тоня, наверно, поняла, почему я ушел.

– Ты очень ясно выражаешься, – насмешливо заметил Виктор, а потом скомандовал: – Придешь завтра. И не вздумай брыкаться.

...На другой день Володька отправился на Пироговку со смутным, неясным чувством напрасности этой встречи и с боязнью, что Тоня опять заведет речь про Юльку.

Тоня встретила его очень сосредоточенная и какая-то напряженная. Ну, подумал Володька, разговор предстоит, видать, серьезный. Она молча провела в комнату, где витал сладковатый дымок американских сигарет, усадила на диван, сама села на стул против него.

– Приготовься к большому разговору, Володька, – начала она. – Нам нужно во всем разобраться.

– Наверно, – подтвердил он.

– Ответь мне, только правду... Когда на фронте ты садился писать мне письмо, тебе сразу вспоминалась Юля?

– Как ты угадала?

– А о Юле вспоминать было тяжело, поэтому и писал редко? – продолжала она.

– Здорово ты во всем разобралась... Наверно, было действительно так, согласился Володька, усмехнувшись.

– Скажу больше, Володька. Не только письма, но и мысли обо мне сразу связывались с Юлей?

– И это правда, – он опустил голову. – Гибель Юльки – мое первое настоящее горе... И вина, – добавил он.

Тоня достала сигареты, протянула ему. Они закурили.

– Помнишь, в сорок втором я говорила тебе, что ни перед кем не чувствую себя виноватой, даже перед Юлей?

– Помню...

– А когда она погибла, почувствовала. И у меня, Володька, часто перед глазами встает холмик рыжей земли, о котором ты писал... – Она задумалась, потом вскинула голову, у нее вырвалось: – Что же нам делать?

– Не знаю, – опять пожал плечами.

Володька более или менее понимал Тоню. Ей нужно было найти какую-то значительную причину того, что случилось. Почему ушло все куда-то? Почему встретились почти чужими? И она нашла – Юлька! Но, наверно, все было гораздо проще и обыкновеннее – время. Те долгих три года, которые прожили они совершенно по-разному, совсем в других измерениях. У Тони была одна жизнь, у него другая. Если бы удалось им встретиться хоть один раз за эти годы, может, все было бы иначе?

Послышался скрип открываемой двери, и в комнату ворвался Виктор. Бросился к Володьке, стиснул его руку.

– Бегал на Усачевский! Ждем тебя, а в доме пусто. Но и на рынке ничего такого не оказалось. Ну, как вы здесь, ребятки? Договорились?

– Договорились...

– Что таким загробным голосом? Тоня? Погодите, я сейчас вами займусь! А пока, сестренка, поставь-ка чайку.

Тоня вышла на кухню.

– Ну что? – наскоком спросил Виктор.

– Ничего...

– Ладно, все будет в порядке, – бодро улыбнулся он.

Тоня вернулась, но не села, а стала прохаживаться по комнате.

– Еще в сорок втором, – остановилась она напротив Володьки, – я предчувствовала, что Юля рано или поздно встанет между нами... И вот...

– Опять начала! – воскликнул Виктор. – Вчера весь вечер об этом долбила, повернулся он к Володьке. – Тоже мне эти дамские тонкости.

– Да нет, Виктор, наверно, действительно так, – решил тот поддержать Тоню, хотя все яснее понимал, что дело в другом.

– Вы что, братцы, всерьез? – возмутился Виктор, переводя взгляд с Володьки на Тоню. – Ну, ладно, Тонька – девчонка, но ты-то солдат! Юли нет, и ее не воскресишь. И какие вы себе вины выдумали? Какого черта...

– Перестань! – остановила его Тоня. – Перестань.

– Не перестану! – ударил он кулаком по столу.

– Прекрати! Или я попрошу тебя убраться из комнаты, – вдруг сорвалась она, и ее резкость, даже грубоватость неприятно поразили Володьку.

Виктор замолк, надулся, и Володька увидел, что, несмотря на свою шумливость и голосистость, находится он под каблучком у своей сестры. Что командует в доме она. Виктор суетливо зашарил по карманам, вытащил папиросы и так же суетливо закурил. Тоня вышла на кухню.

– Все и проще и сложнее, Витя, – сказал Володька.

– Выдумываете вы сложности, – проворчал он. – Ну вас к черту! – Он уселся, положив ногу на ногу, показывая, что умывает руки. – Разбирайтесь сами.

Тоня принесла чайник и стала накрывать на стол. За чаем шел вялый разговор ни о чем. Виктор выпил чашку и поднялся, объяснил, что нужно к кому-то зайти. После его ухода Володька сказал:

– Как ты все разложила по полочкам...

Тоня вскинула на него глаза и быстро проговорила:

– Я очень долго думала. И вот...

– Это и видно... – протянул он и встал из-за стола.

– Ты уходишь? – В ее глазах что-то мелькнуло, то ли испуг, то ли боль, но удерживать его не стала, только сжала губы и немного побледнела.

Володька посмотрел на нее и двинулся к выходу. Она пошла за ним. В коридоре они остановились.

– Но разве не так? Разве я не права? – как-то торопливо спросила она.

– Все, наверно, так, Тоня... Ну, пока...

Выйдя, он поглядел на Тонин дом, на Пироговку и мысленно попрощался и с этим серым домом, и с этой улицей. Боли не было. Было лишь очень и очень грустно. Ушел в прошлое небольшой, но очень яркий кусочек его жизни. И будет ли еще такое, неизвестно. Наверно, нет...

На Колхозной Володька увидел Деева и его даму. Они, по-видимому, прощались. Володька хотел пройти мимо, но Деев заметил его, окликнул.

– Володичка, миленький, не могу сегодня к тебе. Ты отдай деньги, я же платила, а у нас "гамбургский счет", и я пойду, – услышал Володька, подойдя к ним.

– Да отдам завтра. Знаешь же, нарочно с собой не беру.

– Ну хорошо, Володичка, я побежала. Не забудь, завтра.

– Ладно, – махнул рукой Деев, повернулся к Володьке. – Новость знаешь? Тальянцева вроде из армии поперли... Второй день в баре сидит и ни слова ни с кем. Меня словно не видит. Теперь покрутится...

– Ты словно злорадствуешь? – оборвал Володька.

– Да нет, что ты? Вообще-то, знаешь, хорошие люди так быстро в начальники не выбиваются. Кстати, о Левке мне один лейтенант-сапер в госпитале рассказывал, в училище с ним был. Левку отделенным назначили, так знаешь, ребята ему темную устроили после окончания. Значит, хорош был отделенный!

– Во всех ты, Вовка, недостатки ищешь... Со школы, причем, у тебя это, сухо сказал Володька.

– А я неудачник, Володька. С рылом мне не повезло, сами "кобылой" прозвали, с отцом тоже, в войну не везло. Пустяковое ранение вот чем обернулось.

– С институтом зато повезло.

– Нет уж, дудки! Тут не везение было, а упорство. Ты перед экзаменами девками занят был, с Сергеем ночами ходил, философствовал, а я вкалывал.

– Какими девками? – удивился Володька.

– Если я чего добьюсь, то тоже работой ломовой... Начну заниматься, Томку эту побоку. Сейчас за войну догуливаю. Да и не было у меня женщин, она первая.

– Ладно. Зайду я, пожалуй, к Тальянцеву, – сказал Володька.

– Соболезнование выразить? Пошлет он тебя! Ему теперь без адъютантов да ординарцев несладко.

– Все равно надо зайти.

Дойдя до переулка, где жил Тальянцев, Володька заколебался – может, действительно не стоит, может, и верно, пошлет его Левка? Но возможно и другое – нужна ему сейчас какая-то поддержка. И он завернул в переулок.

Открыла незнакомая женщина с растерянным, помятым лицом.

– Мне Леву, – сказал он.

– Его нет. А вы кто? – спросила она.

– Школьный товарищ...

– А, школьный... Не знаете, наверно, ничего?

– Слыхал, что уволили его из армии.

– Да... А из-за чего, знаете?

– Нет.

– Ладно, чего скрывать? У меня с ним все кончено. Из-за этой... все и получилось, а сейчас, когда его уволили и стал он никем, бросила его, в свою Молдавию укатила. Где он сейчас пропадает, не знаю. Пьет. Страшно пьет. Родители в таком горе, замучилась с ним... Ну вот, все вам выложила, чтоб знали, каков ваш школьный приятель, – добавила она с болью и злобой.

Несколько раз звонила Надюха, приглашала к себе. Володька отнекивался, но все же пошел – обидится. Встреченный по дороге Егорыч шепнул, что переживает она очень, прикладываться стала частенько.