Текст книги "Встречи на Сретенке"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Начал размышлять... Знаешь, вроде бы шесть лет армии, из них три года войны, должны были что-то значить, а оказалось, что у меня нет никакого жизненного опыта. Я научился лишь воевать, понимать и дружить с теми, кто рядом, ну а в остальном остался, наверное, таким же мальчишкой.

– Меня это не очень огорчает, Володя, – улыбнулась мать.

– Но я же ни черта не смыслю в том, что вокруг меня!

– Что именно? – спросила она спокойно.

– Ничего не понимаю!

– Володя, после войны жизнь всегда сложна. После окончания гражданской и военного коммунизма для многих был непонятен нэп. Жизнь сразу наладилась, откуда-то появилась масса товаров, но появились огромные деньги у одних и весьма скромный заработок у других... Сейчас, конечно, все иначе, но какие-то нечестные люди умудрились нажиться на трудностях и несчастьях других. И что из этого? При чем здесь "придуманные мифы"? Порядочность всегда останется порядочностью, а не...

– Опять ты за свое, – перебил Володька. – Порядочность, непорядочность. Это чересчур прямолинейно. Жизнь не укладывается в эти два понятия.

– Ты так решил? – она посмотрела на него. – Объясни тогда.

– Чего объяснять? Жизнь каждый день подчеркивает относительность всего этого, – махнул рукой он.

– Нет, дорогой, человечество дорого заплатило и еще дорого заплатит за то, что сочло абсолютные истины за относительные, – сказала мать убежденно.

– Ты веришь в абсолютные истины?

– Без них нельзя жить, Володя.

– А "не убий"?! И война? Нет, мама, ты не права. – Он поднялся и стал ходить по комнате, громыхая сапогами, потом остановился. – Понимаешь, мама, во время войны у каждого был смысл жизни – победить. А сейчас?

– Жить честно, – спокойно сказала мать.

– Опять – честно, нечестно! Честно я не мог сходить даже в ресторан, чтобы отпраздновать возвращение. Ходил на чужой счет – то угощал Деев, то Гошка...

– Кто этот Гошка?

– Мой бывший разведчик. Разве я не говорил тебе о нем?

– Нет... Володя... – Она помолчала, словно колеблясь. – Ты что, действительно взял взаймы у Сережи, и на эти деньги мы так шикуем?

– Спроси у него, – стараясь придать уверенность голосу, ответил Володька.

– Я и спрошу, – не сразу сказала она. – Хотя, конечно, вы уже сговорились.

Володька ушел в свою комнату с неприятным ощущением, какое всегда бывает после вынужденного вранья. Кроме того, слова матери если не убедили его окончательно, то дали толчок к мыслям тоже нелегким. И тут позвонила Майя.

– Как поживаешь, Володька? – спросила она небрежно.

– Так себе, – пробурчал он.

– Смотрю, у тебя неважное настроение?

– Вроде... Знаешь, Майка, я, как вернулся в Москву, начал делать что-то не то...

– К этому "не то" отношусь и я? – шутливо осведомилась Майка.

– В какой-то мере, – ляпнул он прямо. – Потому что это один из целого ряда непорядочных поступков, мною совершенных.

– Боже, как длинно и непонятно! – воскликнула она. – Неужели ты надеешься прожить, всегда поступая порядочно! Это смешно, Володька! Господи, насколько же я старше тебя! Надо ведь вернуться с войны таким невинным агнцем, – она рассмеялась.

– Не такой уж я невинный, – угрюмо сказал Володька. – Просто в войну всегда делал то, что надо. А сейчас делаю не то...

– Я как-то не замечала, что ты страдаешь рефлексией. Что ж, позанимайся этим, только не слишком всерьез. Я больше не буду тебе звонить, а то получилось – связался черт с младенцем. Не хочу быть этим самым чертом... Но, когда будет плохо, звони. – Она резко повесила трубку.

Володька, вспомнив про разговор с Сергеем, набрал Майкин номер.

– Мы не закончили разговор, Майя.

– Разве?

– Что у тебя было с Сергеем? – спросил он в упор.

– Вот в чем дело! – протянула она. – Что он тебе рассказал?

– Что очень приятно провел с тобой время.

– Если ему было приятно, при чем здесь я? Никаких приятностей я ему не доставляла. Посидели в "Коктейле", вот и все.

– Правда, Майка? – произнес он с облегчением.

– Я не врушка. Ну теперь все? – и, не дожидаясь ответа, повесила трубку, но уже не так резко.

– Привет, сэр! – окликнул его Сергей около букинистического магазина, находящегося вблизи Сретенских ворот. – Почему не звонишь?

– Так...

На самом же деле Володька был обозлен на Сергея за намеки насчет Майки, и ему не хотелось встречаться с ним. Но сейчас, когда он взглянул на него, у Володьки сжалось сердце – Сергей плохо выглядел, ничего не осталось от того бравого, самоуверенного вида, с которым он встретил Володьку у себя дома. В руках был вузовский учебник по медицине.

– Зачем тебе это? – Володька показал на книгу.

– Пойду в медицинский...

– А химфак?

– Ты газеты читаешь? Чудеса – дезертиры, эти гады, которые воевать не хотели, амнистированы, а... – он замолчал.

– Ну знаешь, многих же зазря посадили под горячую руку: и от эшелонов отставших, и случайно от части отбившихся, ну и прочих, – заметил Володька.

– Тех – понятно. Но ведь и настоящих дезертиров амнистировали. – Сергей взял Володьку под руку. – Пойдем посидим где-нибудь... так вот, Володька, не будет мне на химический хода, понимаешь, там все сложнее. Ну а с медициной полегче. Тебе ясно все?

Володька кивнул.

– Попробуем сделать что-нибудь настоящее на этом поприще. – Он улыбнулся и сжал Володькин локоть.

Они прошлись до бульварного кольца и присели в скверике.

– Ты не находишь, что в этой войне было... ну, нечто трагическое? – начал Сергей.

– Ты говоришь о тех пяти-шести миллионах наших потерь?

– И о них, конечно. Но не о пяти-шести, их было гораздо больше, Володька.

– Думаешь?

– Предполагаю... – он вытащил папиросы, закурил. – Мда... странный мы народ – русские... Все для будущего, – повторил Сергей то, о чем часто твердил в сорок втором, и задумался.

– Война – всегда трагедия, Сергей, – сказал Володька.

– Разумеется, – согласился тот, не сразу, видимо, отключившись от своих мыслей.

– Лейтенант... – вдруг услышал Володька знакомый голос и, подняв глаза, увидел того типа, которого ударил около "деревяшки". – Опохмелиться дай, – без просительных ноток сказал тот.

Он стоял перед Володькой в каких-то рваных брюках – "сменке", обутый в галоши, обвязанные веревками, чтобы не свалились, с бледным, землистым лицом, на котором блуждала ухмылка.

– Это что за явление? – вскинул голову Сергей. – А ну марш!

– Погоди, – остановил его Володька.

– Дай тридцатку, червонец у меня есть. Как раз на стопку получится, повторил тот.

– Хорошо, дам. Если скажешь, где я тобой командовал? На каком фронте, в каком месте, в какой части?

– Ух ты, сколько вопросов. А если не скажу?

– Не дам, – отрезал Володька.

– А ты, лейтенант, не вспомнил разве меня?

– Нет.

– Ладно, скажу... Готовь монету.

Володька вынул из кармана тридцатку и держал ее, красненькую, в руке.

– Дивизию я не упомнил, а вот про место, где гнал ты нас на убой, скажу...

– Говори! – нетерпеливо кивнул Володька.

– Скажу... – и поглядел на Володьку угрюмо, с угрозой. – В сорок втором это было...

Володька вздрогнул, и тот, заметив это, злобно усмехнулся.

– ...на Калининском...

– Не тяни, гад! – не выдержал Володька.

– Подо Ржевом... – выдавил тот и увидел по Володькиному лицу, что бьет не мимо.

– Под какой деревней? – опять не сдержался Володька.

– Тебе и деревню сказать? Давай тридцатку, скажу и про деревню, ежели не забыл. Напомню, все напомню. Давай.

Володька протянул руку, и тот вырвал из его пальцев красненькую, быстро сунул ее в карман.

– Ну вот, на опохмелку есть, – засмеялся. – А если теперь не скажу? Что тогда, лейтенант?

– Изувечу до полусмерти, – процедил Володька, поднимаясь со скамейки.

– Не выйдет! – крикнул тот и бросился бежать, но у него сразу же сорвалась с ноги галоша, и он остановился.

Володька подскочил к нему, схватил за грудки и прохрипел:

– Ну, говори!

– Под Кокошкином это было, – сказал тот. – Вспомнил теперь?

– Не был я под Кокошкином... Рядом был, но не там, – сразу успокоился Володька и отпустил. – Иди.

– Неужто не ты был? – удивился тот. – А ведь похож, такой же соплячок... Знал бы, как меня тогда изувечило, понял бы. Ну, ладно... – Он стал надевать галошу, обвязывать ее веревками.

Володька вернулся к Сергею, тяжело дыша.

– Очень занятно, – пробурчал Сергей. – Надо было сразу гнать в шею. Закуривай и успокойся, – он дал Володьке папиросу и спички.

Володька откинулся на спинку скамейки и облегченно вздохнул.

– А если бы ты был под Кокошкином? – спросил Сергей. – Что тогда?

– Не знаю... – пробормотал. – Не знаю...

– Ну, ладно, инцидент, как говорится, исчерпан, – сказал Сергей. – Что ты думаешь о войне на востоке?

– Чего думать? Выиграем.

– Несомненно. К тому же американцы такой сюрпризик выдали. – Сергей ждал продолжения разговора, глядя на Володьку, но тот был занят своими мыслями, промычал что-то, поднялся. – Ты вообще понимаешь, что это значит? – спросил Сергей. – Это же...

– Да, понимаю, – прервал его Володька. – Для меня самое важное, чтоб наших меньше побило... Ну, пошли?

– Нет, ни черта ты не понимаешь! – возмутился Сергей. – Они же такую дубинку нам показали!

– Ну и что? Скоро и у нас будет. Звони, Сергей. – Он протянул ему руку.

– Будет, но сколько потребуется сил, средств. Нам хозяйство восстанавливать надо, а тут придется... – Он взмахнул рукой и уставился на Володьку.

Тот пожал плечами и протянул руку – он как-то еще не мог вникнуть в сказанное Сергеем. Это после Володька задумается серьез о том страшном, что вошло в мир с атомной бомбой.

Дома Володьку ждал Витька-"бульдог" в новенькой форме, при медалях, очень возмужавший. Он вскочил, бросился к Володьке с объятиями. Не было уже в нем прежней застенчивости и почтительности к старшему по возрасту, как при встрече в сорок втором.

– Отпустили меня, Володь... Прямо из госпиталя. Дали отпуск на три месяца, но, конечно, демобилизуют. Так что отвоевались мы. С победой, Володь!

– С победой, – улыбнулся Володька. – А что с Шуркой?

– Живой он, Володь! Мы всю войну с ним переписывались... Ты видишь, сержант я. Училище-то не дали закончить, через три месяца сержантами на фронт отправили. А Шурка – старший лейтенант. Наверно, в армии останется.

– Ну а ты куда?

– Как куда? На завод. Я уже заходил к ребятам. Все новые, конечно, но мастер тот же, обрадовался мне: "Поработаем теперь, Витек!" Слушай, Володь, а как здорово, что больше над нами ни самолетов, ни снарядов, ни мин, ни пуль... Считай, словно заново родились и впереди вся жизнь.

– Витя, пока еще трудно будет жить, – сказала Володькина мать.

– Чего трудного-то? – даже удивился Витька. – Ну, голодновато малость, так нам к этому не привыкать. Правда, Володь?

– Конечно, – еще раз улыбнулся Володька, глядя на загорелого крепкого Витьку, прозванного "бульдогом", а если по-ласковому – "бульдожкой" за курносый нос, большой рот и выдвинутую нижнюю челюсть.

– Надо сетку волейбольную раздобыть, повесить и опять, как раньше... – Он споткнулся, замолк, скользнув взглядом по Володькиной руке.

– О ком еще знаешь с нашего двора? – спросил Володька.

– Колька Кирюшин вернулся. Правая рука ранена, нерв поврежден, ну... а об остальных ты еще в сорок втором узнал... Опустел наш двор, конечно. Наверно, везде так... – погрустнел Витька.

Володькина мать принесла чайник и стала разливать чай...

Они помолчали недолго, потом Витька спросил:

– Ксения Николаевна, вы картошку-то посадили?

– Нет, Витя...

– А моя мать много посадила... Осенью тогда поделимся с вами.

– Спасибо, Витя.

– Я же работать через три месяца пойду, начну зарабатывать... Как ты, Володь, думаешь, скоро карточки отменят?

– Вот уж не знаю... – развел руками Володька.

– Как отменят, так и жизнь сразу наладится... – После небольшой паузы Витька опять вернулся к волейбольной сетке. – У кого-нибудь она хранится, наверно, надо разузнать.

– Не будет того волейбола, Витька, кому играть-то?

– Вернутся еще... Не может же быть, чтобы... – он умолк.

Володька понимал его желание возродить дворовый волейбол, вернуть ушедшее детство, от которого оторвала война – безжалостно и сразу, как и всех его сверстников.

– Я приехала, – сказала Тоня в телефонную трубку и, пока ошарашенный неожиданностью Володька собирался с мыслями, спросила: – Ты придешь?

– Конечно. Когда? Могу хоть сейчас.

– Приезжай сейчас, – спокойно согласилась она и повесила трубку.

И Володька помчался... Почти всю дорогу до Самотеки он бежал. Хотел было вскочить в подошедший как раз троллейбус, но, вспомнив, что шелестят у него в кармане денежки, бросился в коммерческий магазин и, растолкав очередь, схватил коробку шоколадных конфет за триста рублей. Бесконечно долго и страшно медленно тянулся набитый людьми троллейбус, у него лопалось терпение, и от Зубовской он опять бежал с колотящимся сердцем, пока вдруг непонятная робость не сковала его. Он приостановился, закурил и уже шагом дошел до Тониного дома. У ее двери помедлил, ощущая сухость во рту и глупое волнение. Наконец, обозлившись на себя, резко нажал кнопку звонка и тотчас услышал дробь Тониных шажков.

Дверь открылась, и перед ним стояла Тоня – статная, с высоко поднятой головой, показавшаяся ему очень высокой, почти вровень с ним, какая-то другая. Не та, что в сорок втором. Повзрослевшая и похорошевшая. Она не бросилась к нему, как прежде, а стояла неподвижно, пристально глядя на него.

– Здравствуй, Володька, – наконец сказала она не холодно, но как-то бесстрастно. – Проходи.

Наверно, надо было подойти к ней, обнять после трехлетней разлуки, поцеловать, но Володьку что-то удержало: то ли какая-то напряженность в Тонином облике, то ли бесстрастность ее приветствия. И он прошел в коридор, потом в комнату, которая, несмотря на то, что в ней ничего не изменилось, показалась незнакомой и чужой.

– Садись, – предложила она.

Володька сел, торопливо достал мятую пачку, вырвал из нее зубами папироску и закурил. Тоня села напротив.

– Да, вот... – протянул он коробку конфет.

Она небрежно положила ее на стол и еще раз оглядела Володьку.

– Ну, рассказывай...

– О чем, Тоня?

– Обо всем... Начни с того, почему почти полгода не писал, а когда начал, то это были какие-то маловразумительные письма. Я ничего не могла понять. Она достала пачку американских сигарет и закурила.

– Ты стала курить? – удивился он.

– А что, не идет? – чуть улыбнулась она.

– Идет, – он посмотрел на нее. – Ты здорово изменилась. Даже не верится, что я с тобой целовался, – усмехнулся Володька, стараясь развязностью скрыть свое смущение. – Сейчас мне даже боязно к тебе подойти.

– И не надо, – спокойно ответила она.

– Почему?

– Так... Ну, рассказывай.

Но Володька медлил. Он не был готов отвечать на ее вопросы, он не решил еще, говорить ли о штрафном – кто знает, как примет она такое? И вообще не думал, что встреча начнется с выяснения отношений.

– Я жду, – напомнила она.

– Тоня, ну зачем так сразу? Со временем я все тебе расскажу, но... сейчас... Зачем?

– Нет, Володька, надо все сразу... Что-то ведь надломилось, я чувствую это.

– Может быть, мы просто отвыкли друг от друга? Ведь было всего пятнадцать дней и... три года.

– Да, всего пятнадцать дней, – задумчиво протянула она. – Но какие это были дни... Все же рассказывай, Володька, – попросила она.

– Ладно, – решил он, – не знаю, поймешь ли... Честное слово, я и сам не во всем разобрался... Понимаешь, я просто не мог писать тебе после того, что... что случилось с Юлькой...

– Это я понимаю.

– Ну, а потом был... штрафной...

– Штрафной?! – воскликнула она, побледнев. – Из-за Юли?

– Да... – опустил он голову.

– Эх, Володька Володька... – покачала она удрученно головой. – Ты опять ни о ком не подумал.

– Да, опять... – уныло согласился он, но потом поднял голову. – Я не мог тогда думать, Тоня. Не мог, – добавил уже окрепшим голосом.

– А когда ты мог думать о других? По-моему, никогда.

– Не надо, Тоня... – тяжело вздохнул он.

– Нет, надо, – жестко сказала она, – надо же когда-нибудь поставить точку над "и".

– Не нужно никаких точек, Тоня.

Она посмотрела на него, затянулась сигаретой... Володьке вдруг захотелось подойти к ней, обнять, прижать к себе, сказать что-то нежное, хорошее, но ее отчужденность мешала ему.

– Ты знаешь, что я поняла, Володя, – начала она, – по-настоящему ты любил Юльку. Сейчас я еще больше понимаю это. – Она поднялась, прошлась по комнате, затем остановилась против него. – А я не могу так, Володька. Либо ты весь мой, либо ничего мне не надо.

– Юли нет... А я... я очень ждал твоего приезда.

– Ждал ли? – спросила она, странно взглянув на него вроде бы всезнающим взглядом.

Он весь напрягся – неужели о Майке? Да нет. Быть не может.

– Почему ты не писал из госпиталя?

– Я же не мог... рука...

– Матери ты писал... Эх, Володька, Володька, – повторила она. – Только ли Юля? – Она достала вторую сигарету, закурила.

Он потупился. Что ни говори, как ни оправдывай себя тем, что Тоня и в Иванове, и в Москве была для него такой далекой, почти нереальной, но ведь он виноват перед ней. Пусть это была не любовь, пусть никакого чувства не испытывал он ни к Клаве, ни к Майке, но были измены. И, если бы такое совершила Тоня, наверно, он не простил бы ей.

– Говори уж, Володька, – с грустной усмешкой сказала Тоня.

– Что говорить? – потянулся он к папиросам.

Тоня снова прошлась по комнате. Володька молчал. Он не умел врать и знал, что, если начнет, Тоня, безусловно, увидит и поймет его вранье. А сказать правду? Нет, это невозможно! Он потеряет ее! Что же делать? Тоня продолжала ходить по комнате, и стук каблуков не давал ему сосредоточиться. Наконец она остановилась около него, положила руку ему на голову.

– Ладно...

Он схватил ее руку и прижал к лицу. Рука пахла какими-то незнакомыми духами. Она отняла руку и села.

– Что собираешься делать?

– Ты об институте? – обрадовался он смене темы. – Переведусь из архитектурного куда-нибудь.

– Бросишь наш институт?!

– Ты же видишь, – протянул он искалеченную руку.

– Научишься левой.

– Когда это будет? Я и пишу-то еще как курица лапой. Нет, переведусь.

– Выходит, ты...

Он перебил ее, сказав, что ничего "не выходит", а просто ему стал неинтересен архитектурный и что вообще он как-то не может задумываться о будущем, будь что будет... Она выслушала его внимательно и после недолгого молчания спросила:

– А сейчас что?

– Ничего... Шатаюсь по Москве. Иногда встречаю своих ребят...

– И это все?

– Что мне еще делать? – с некоторым вызовом буркнул он.

Тоня посмотрела на него и покачала головой.

– Что-то случилось с тобой, Володька... Да, случилось, – задумчиво сказала она, не отводя от него взгляда.

В коридоре зазвонил телефон, и Тоня вышла. Володьке был слышен разговор, хотя он и не очень прислушивался.

– Нет, сегодня не могу, – говорила Тоня. – Завтра? Тоже не знаю. Нет, почему же? Просто мне надо решить некоторые вопросы... Какие?.. Ну, об этом вам не обязательно знать, – рассмеялась она.

Володька слушал обрывки ничего не значащего вроде разговора и вдруг почувствовал себя очень далеко от Тони, от этой большой, хорошо обставленной квартиры, в которой идет совсем другая, не похожая на его и чужая ему жизнь. И даже запах духов и сигаретного дымка, стоявший в комнате, показался чужим и неприятным.

Когда Тоня возвратилась, он спросил с натянутой улыбкой, грубовато:

– С кем это ты?.. – хотел добавить "трепалась", но удержался.

– С одним знакомым, – вскользь бросила Тоня.

– И много появилось у тебя знакомых за это время?

– А у тебя? – не задумавшись, отрезала она.

– Какие у меня знакомые... – он усмехнулся. – Наверное, с каким-нибудь адъютантиком своего фатера болтала?

– Нет, – спокойно ответила она и взяла сигарету.

Он смотрел на нее, нарядно одетую, холеную, на ее тонкую шею с висящим на золотой цепочке кулоном, на длинные наманикюренные пальцы, небрежно держащие сигарету, и все больше ощущал ее отдаленность от себя – такого еще неустроенного, с неопределенным будущим, в чем-то даже убогого, занимающегося сейчас нечистым делом и на эти денежки шикнувшего коробкой шоколадных конфет, на которые она и внимания не обратила. И это ощущение было так остро и горько, что он почти непроизвольно поднялся, шагнул к выходу, потом остановился, глухо сказав:

– Я пойду, Тоня...

Она удивленно уставилась на него.

– Что это вдруг?

– Зачем я тебе такой? – вырвалось у него.

– Нет, милый, я тебя не отпущу так, – заступила она ему дорогу. – "Зачем я тебе такой?" Ты казанского сироту из себя не строй.

Он обошел Тоню, но она опять встала перед ним. Тогда он отстранил ее и быстро вышел из комнаты. Открыв входную дверь, выскочил на лестницу и побежал. На миг обернувшись, увидел Тоню, стоящую у двери. Сейчас окликнет, подумал, но она этого не сделала. Выбежав на улицу, Володька побрел по Пироговке, но почему-то не в ту сторону – не к Садовой, куда ему было нужно, а к Ново-Девичьему и очнулся лишь у самого монастыря. Постояв минутку, он закурил и пошел обратно.

Поначалу ему захотелось позвонить Майке. Вспомнились ее слова: звони, когда будет плохо. Но потом подумал, что не поможет ему сейчас благополучная Майка, а если расскажет ей о Тоне, возможно, обрадуется, что все так получилось... А что, собственно говоря, получилось, задал он себе вопрос. Но сразу отбросил – ему не хотелось ни о чем думать, потому что он уже понимал, что в чем-то виноват сам... Нет, Майке звонить он не будет. Ему нужен сейчас кто-то другой. И, уже сидя в троллейбусе, он знал, что едет на Колхозную к Леле...

Он ввалился с оттопыренными карманами, наполненными опять в том же магазине, и с бутылкой водки.

– Мне Лелю, – хрипло сказал он открывшей ему дверь сухонькой старушке с тонким лицом. – Она дома?

– Кажется... дома, – неуверенно произнесла та. – Вы подождите, я узнаю.

Володька остался стоять у двери и краем уха слышал какие-то шептания, а потом громкий голос Лели:

– Какой еще военный? Не жду я никого!

Потом она вышла, удивленно взглянула на него.

– Это ты... Чего это решил зайти? – спросила не очень-то любезно.

– Так... Захотелось тебя увидеть.

– Ну, раз захотелось, проходи. Мать уже решила, не мой ли приперся, разволновалась... Я-то знаю, не придет, а она все надеется.

Володька прошел в маленькую, забитую вещами комнату.

– Это Володя из нашей школы, – представила его Леля матери и пригласила сесть.

– Погоди, возьми все это.

– Ба, да ты с гостинцами! – удивилась она, забирая у него свертки. Шикуете, товарищ лейтенант.

Лелина мать сразу засуетилась, стала собирать какие-то сумки, бормоча, что ей надо в магазин, и вскоре исчезла. Володька сел на продавленный, покрытый облезшим ковром диван. Леля села напротив и спросила:

– Зачем пришел?

– Поговорить с тобой хочу...

– Давай поговорим, раз пришел... – и посмотрела на Володьку. – Случилось у тебя что?

– Так, ерунда...

– Случилось, – и, еще раз скользнув взглядом по его лицу, поднялась, стала накрывать на стол.

– Старая у тебя мать, – сказал Володька.

– Да, поздновато меня родила... Без меня ей бы войну не пережить. Когда под Москвой служила, посылки часто с кем-нибудь посылала. Так самое тяжелое время она и просуществовала. Ну, давай, – подняла стакан, стукнула о Володькин и лихо выпила. – Чего смотришь? Пью по-мужицки?

– Да нет...

– Знаю, погрубела... Что ж делать, надо было подстраиваться. Пришла-то цыпочкой, недотрогой, от каждого матерного слова уши затыкала, морщилась, краснела, потом вижу – такой здесь не приживешься. Теперь могу любого мужика так послать, что обалдеет. И не отвыкну никак, вошла, так сказать, в образ, она усмехнулась. – Помнишь, за мной Генка из вашего класса ухлестывал? Втюрен был по уши, записками любовными завалил.

– Помню, конечно.

– Так вот, встретились с ним. Он еще в сорок четвертом по чистой вышел... Ну, шла я на встречу с какой-то надеждой, сердечко трепыхалось – а вдруг? Он мне в школе тоже нравился. А как увидел меня, так в лице изменился... Понимаешь, разочарования скрыть не смог. Я вижу, такое дело, сматываться надо поскорее. И убежала. – Она задумалась, провела рукой по щеке. – Неужели, Володька, я и вправду такой лахудрой стала? А?

– Что ты, Лелька, какой была, такой и осталась.

– Врешь ты... Налей еще.

Володька налил. Леля так же лихо выпила, крякнула по-мужски и раскраснелась.

– До войны по улице идешь, так мужика не было, чтоб не остановился и вслед не обернулся, а сейчас... Сейчас будто мимо пустого места проходят. Хоть бы один взглянул, – она рассмеялась. – Так что не ври, Володька.

– Закусывай, – напомнил он, видя, что Леля ничего не ест.

– Жратвы вкусной накупил. Откуда у тебя деньги-то? Пенсию, что ли, тратишь? – спросила, взяв кусок колбасы.

– Нет, не пенсию... – не стал вдаваться в подробности Володька.

– Ну, говори, что с тобой, фронтовичек? Какая-нибудь фифочка от ворот поворот дала? Говори, мне можно, – добавила, усмехнувшись.

– Вроде, – усмехнулся и Володька.

– Подумаешь... Значит, утешаться ко мне пришел? А по адресу ли?

– Брось, Лелька, этот тон... Захотелось почему-то именно к тебе. Ты же своя.

Леля поглядела на него, задумалась.

– Это хорошо, что я для тебя своя. Очень хорошо. – Она неожиданно всхлипнула, потом закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему.

Володьке стало нестерпимо жалко ее. Он обнял Лелю.

– Что ты, глупенькая? Выдумала все... Красивая ты, как и была. И все еще у нас впереди. Очнемся малость от этой войны и еще как заживем. – Он гладил ее по голове, по пепельным, коротко стриженным волосам.

Она вдруг как-то жалко и беспомощно прильнула к нему, тоже обняла и приблизила к Володьке свое зареванное, мокрое от слез лицо с полуоткрытыми, словно бы ждущими губами, и он... поцеловал ее. Не мог не поцеловать, чувствуя, что нужен Леле его поцелуй как подтверждение слов, что она красивая, может нравиться, быть желанной. Володька целовал ее, а между поцелуями бормотал что-то невнятное, но хорошее и доброе. Она перестала плакать.

– Ну, хватит... Обслюнявил всю, – отодвинулась от него, улыбнулась и стала вытирать слезы.

– Успокоилась?

– Разумеется, – и потрепала Володьку по щеке. – Какие вы все же, мужчины, идиоты... Дай подымить.

Он тоже взял папироску, закурили. Долго сидели, окутанные дымком, и молчали.

– А где твой пацан? – спросил он наконец.

– У сестры... Маме нездоровится последние дни. – Она лениво потянулась, поднялась и пошла к зеркалу поправлять волосы. – Ну и видок у меня... – Леля повернулась к нему. – Ты иди, Володька, а то мать вернется, подумает черт-те чего.

Володька встал, хотел было подойти к Леле, решив, что, наверно, надо поцеловать на прощанье, но она остановила его, махнула рукой.

– Ты иди, Володька... Иди. И ему ничего не оставалось, как сделать такой же прощальный жест и выйти из комнаты.

Проснулся Володька поздно... Трещала голова, противно было во рту и на душе. Дотянувшись до папирос, он закурил, но стало еще противней – затошнило. Загасив папироску, долго не вставал с постели, лежал и думал... Конечно, на кой черт он нужен Тоне такой, растрепанный, совершенно не знающий, как жить дальше... На фронте как-то не приходилось решать что-либо только для себя, думать лишь о себе. Когда перед ним ставилась какая-то задача, думалось в первую очередь, как решить ее с наименьшими потерями. О себе тогда не очень-то беспокоился. А сейчас вот надо решать именно свою собственную судьбу, свое будущее, но как? Он не привык к этому и слабо представляет, как такое делается.

Наконец он встал, выпил воды и поплелся к трем вокзалам, где ждал уже Егорыч, чтобы отоварить у Надюхи талоны, тем более что после вчерашнего денег у него не осталось. Провернув дело с Надюхой, они отправились на Центральный рынок. Егорыч с "товаром" пошел туда, а Володька стал поджидать его на Цветном бульваре, но... не дождался. Забеспокоившись, ринулся на рынок, пробежал по всем рядам, но Егорыча не нашел...

"Забрали!" и Володька с тяжелым сердцем пошел домой, а к вечеру подался на Домниковку.

Егорыч сидел у Надюхи... На столе чекушка, но веселья не заметно.

– Что случилось? – спросил Володька.

– Амба, лейтенант! Больше я этим делом не занимаюсь. Еле-еле из милиции выбрался, пристали: где хлеб достал? Ну я врал, конечно, что дружок фронтовой вернулся, а выпить нечего, вот и дал мне две буханочки на водку сменять... Не знаю, поверили или нет, но, поломавшись, отпустили. Больше я на Центральный ни ногой. Вот так, Володимир... Надо это дело бросать, – решительно закончил Егорыч, взмахнув рукой.

– Ну и бросим, – без особого сожаления сказал Володька.

– Как жить будешь? – спросила Надюха.

– Как все...

– Опять все? Твердил тебе Гошка, твердил, – досадливо бросила она.

– Прокручусь как-нибудь. Мне эти дела, кстати сказать, вот где, – показал он на горло.

– Да, это я знаю, – вздохнула Надюха.

Егорыч допил оставшиеся полстакана и поднялся... Встал и Володька.

– Погоди маленько, поговорить надо, – остановила его Надюха.

Володька опустился на стул. Егорыч махнул на прощание рукой и пошел к себе в комнату.

– Я о Гоше хотела...

– А что? – спросил Володька.

– Психованный он все-таки. Не знаю, война ли ему нервы потрепала или другое что? Как выпьет, скандал. То к тебе приревнует, то еще к чему-нибудь придерется, и финочка сразу в руках. Надоело, – со вздохом закончила она.

– Поговорю я с ним. Он парень хороший, но ничто, Надя, даром не проходит. Представь, каково почти каждую ночь на нейтралку идти, под пули себя подставлять и самому... Этой финочкой, Надюха, не одна жизнь порешена... Пусть вражеская, но, пойми, без следа это не проходит.

– Да я понимаю... – вздохнула опять Надюха. – Ты приходи... Ну, если с хлебом худо и вообще... На одном же пайке сидеть будешь.

– Привыкать мне, что ли? – улыбнулся он.

– Почему ты не сказал, что приехала Тоня и что ты был у нее? – спросила мать в тот же вечер.

– Откуда ты знаешь? – встрепенулся он.

– Она звонила, Володя...

– Что говорила? – спросил быстро, стараясь скрыть дрожь в голосе.

– Сказала, что ты очень изменился... Какой-то сломанный. Разве это так, Володя? По-моему, ты просто несколько растерян... Кстати, я ей это и сказала.

– А она?

– Звонила перед отъездом, спешила... Сказала только, что надеется, следующая встреча будет иной... – Мать посмотрела внимательно на него и вздохнула.

– Наверно, не будет ее... следующей встречи.

– Почему, Володя?

– Ну, что я сейчас из себя представляю, мама? Как ни странно, в сорок втором при полной неизвестности, останешься ли живым, было будущее. Даже романтическое будущее, – добавил он. – Сейчас вступила в права самая обыденная житейская проза: мужчинам надо добывать хлеб насущный, женщинам искать мужа, который этот хлеб будет добывать наилучшим образом. Ты понимаешь меня?

– Да.

– Что я могу дать Тоне?

– Любовь, если она у тебя есть, – сказала она очень серьезно.

– Ты знаешь, мама, что женщины прекрасно могут и без всякой любви?