Текст книги "Встречи на Сретенке"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Немцы выбегали полураздетые, отстреливались, но штрафников уже не остановить – минут через двадцать деревня, за которую положили столько жизней, была взята!

Несколько десятков человек в запале боя бросились преследовать немцев уже за деревней, но их остановили. Подоспевший к тому времени станковый пулемет расстреливал бегущих в спину, пока не добежали они до небольшого леска и не скрылись в нем... Все было кончено. Была победа!

Володька снял сапог, хотел задрать штанину, но рана оказалась почти у самого бедра. Пришлось спускать бриджи. На левой ляжке, залитой кровью, он увидел рваную полоску сантиметров в пять, но, по всей видимости, не очень глубокую. Достав индивидуальный пакет, он перевязался сам и, чуть прихрамывая, пошел к капитану Ширшову, стоящему рядом с командиром штрафбата. У того было радостное раскрасневшееся лицо, кубанка набекрень еле держалась на голове, а выбившийся светлый чуб полоскало ветерком.

– Вышло, черт возьми! Вышло! Ну, капитан, прошла твоя задумка. Благодарю, – говорил он Ширшову, а когда увидел прихрамывающего Володьку, спросил: – Что, долбануло? Сильно?

– Ерунда. Царапнуло штыком ляжку.

– Все равно искупил кровью. Иди в тыл... Надо же, взяли все-таки! Эту деревеньку чертову! Взяли!

Володька побрел уже спокойным, неспешным шагом через то поле, по которому они неслись всего полчаса тому назад, и даже не верилось в это, будто все во сне... Потерь в батальоне было немного, но все же несколько убитых увидел он на поле. И среди них Вадима. Он лежал на спине с полуоткрытым по-детски ртом, раскинув как-то беспомощно руки... Володька нагнулся, закрыл ему глаза, накрыл лицо шапкой. Потом взял его винтовку и двинулся дальше. Очень жалко, конечно, этого мальчика, но столько смертей уже видел Володька, что притупились чувства, да и знакомы-то были они всего два дня...

– Погоди, старшой! – услышал он сзади крик, сразу узнал голос и остановился.

Генка с перевязанной рукой подошел и с расплывшейся по всему лицу улыбкой обнял Володьку.

– А молодцы мы! А? Разве не так? Здорово мы их, гадов, разделали!

– Здорово! – ответил Володька. – Тебе свернуть?

– Да. Самое время покурить.

Они присели прямо на землю и запалили. И только тут почувствовал Володька огромное облегчение – бой позади, вину искупил... Теперь неделька санбата, а там резерв, формирование... На месяц-два уйдет от него война. А красноармейскую книжку, выданную ему, как и остальным, где записано: звание старший лейтенант, должность – рядовой, подразделение – штрафной батальон, сменят на офицерское удостоверение.

– Повезло нам, Генка! – Володька хлопнул его по плечу.

– И не говори.

...Кто-то ухватил Володьку сзади и ладонями закрыл глаза.

– Кто? – спросил он, стараясь освободиться от крепко держащих его рук.

– Не узнаешь, командир? – прошепелявил знакомый голос.

– Гошка! – радостно вскрикнул Володька, узнав своего бывшего разведчика.

– Он самый, командир! Во где встретились! – Гошка отпустил руки, повернул Володьку к себе. – Живой, значит? С рукой что?

– Отняли полпредплечья.

– В штрафном долбануло?

– Нет. Там я легко отделался... А тебя-то как выходили? Вроде бы мертвого притащили – две пули в грудь, одна почти у сердца. Мне в санвзводе говорили, не выживешь.

– Живучий я оказался... И еще воевал.

– В разведке опять? – спросил Володька.

– Где же еще мне? Сами знаете, разведчиком был классным... А что вытащили тогда с поля, век буду помнить.

– Брось выкать, Гошка. Не в строю.

– Привык, товарищ командир. Уважал я вас очень. Вот выпьем сейчас на брудершафт, тогда, может...

– С деньгой у меня туговато, Гоша...

– А я на что? Думаете, у Гошки денег нет? Во-о, – он похлопал по оттопыренному карману гимнастерки. – И у вас, командир, будут. Я такое дело открыл...

– Ты проездом в Москве?

– Нет. Живу у одной девахи. Ладно, командир, где тут шалман поближе? Зайдем, и Гоша все по порядку вам выложит.

– Пошли. У бывшего торгсина "деревяшка" есть. Они быстренько дотопали до пивнушки. Гоша оглядел незавидное сие заведение, поморщился.

– Мне, командир, хотелось угостить вас в хорошем месте, чтоб посидеть можно было, а тут... – он брезгливо махнул рукой.

– Не будь фрайером, Гоша. Сойдет и это, – усмехнулся Володька.

– Нет, лейтенант... "Бабки" у Гоши есть, такая встреча и... в забегаловку. Не пойдет. Я вас в ресторан поведу, а пока поговорим где-нибудь.

Они отошли от пивной и направились к бульвару... По дороге поговорили о делах минувших, о ребятах, которые неизвестно теперь где, живы ли, покалечены ли или уже и косточек не сыщешь, потому как война долгая еще была после того, как расстались они. Выйдя к Сретенским воротам, присели на скамеечку. Гоша развалился, небрежным жестом вынул пачку "Беломора", протянул Володьке.

– Теперь о деле, командир. Ты только не брезгуй. Дело чистое. Ни обмана, ни воровства – одна солдатская находчивость... Я же завязал, хватит! Надоело по тюрягам сидеть, да и война мозги прочистила. Я себя на ней только человеком и почувствовал – нужным, знаменитым даже. Сам знаешь, полковники за ручку здоровались... А за того обера сам комбриг расцеловал. Помнишь?

– Помню, – улыбнулся Володька, которому было хорошо с Гошкой.

– Так что дело чистое, командир... Ну, конечно, временно все это. Вот распишусь я с дивчиной этой, получу прописку и на работу буду устраиваться, а пока и погулять можно. Можно, командир? Разве не заслужили?

– Заслужили... Девчонку-то хорошую нашел?

– Любовь закрутил настоящую, командир. Поздравь... – в его голосе была нежность и даже какое-то удивление.

– Поздравляю, Гоша...

– Засохли мы, командир, без баб на войне... Ведь она, женщина, не только для тела нужна – и для души тоже. Я баб с пятнадцати лет знал, да что толку, не то все это... – Гоша задумался, а для Володьки внове были Гошины рассуждения. Таких разговоров в разведвзводе не вели. Там не до лирики. – Ну, пойдем, – стряхнул с себя задумчивость Гошка.

– Куда?

– К трем вокзалам. Время есть?

Володька кивнул – чего-чего, а времени у него вдосталь.

От Казанского вокзала они взяли вправо и вышли к военному продпункту, расположенному в деревянном домишке. У окошечка толпилась очередь из военных командировочных, демобилизованных, раненых из госпиталей... Гоша, бесцеремонно растолкав всех, пробрался к окошку, таща за собой Володьку, и кого же он там увидел?! Надюху!!!

Она, сразу узнав Володьку, посмотрела на него расширенными, растерянными глазами, потом заулыбалась.

– Лейтенантик... Живой... Не зря, выходит, молилась я вроде за тебя, сказала она, стараясь за небрежной шутливостью скрыть волнение и радость.

– Знакомы вы, оказывается, – нахмурился Гоша, и недобрый огонек зажегся в его глазах.

Он как-то резко вынул пачку, рванул папиросу и задымил.

– Что же проститься тогда не зашел? – спросила Надюха.

– Неожиданно я как-то уехал... раньше срока...

– И подо Ржев свой? Говорил мне Егорыч.

– Да, туда... к своим.

– Как же живым остался? – покачала она головой.

– Остался... Вот только, – показал глазами на пустой рукав.

– Не горюй, лейтенантик. Не такими возвращаются, это ерунда. Тебе руками не работать. Учиться же пойдешь?

– Наверно, – ответил Володька.

– Гошку-то откуда знаешь? – наконец спросила Надюха, поглядев на жадно курящего, насупившегося Гошу.

– Так он из моего разведвзвода, – сказал Володька.

– Я же говорил тебе, Надюха, – сумрачно вступил Гошка. – Он мне жизнюгу спас. Ребята на поле оставили, думали, убитый начисто, да и немец их в такой перехлест взял, еле ноги унесли. А он сам пошел за мной и ребят заставил, приволокли меня...

– Вот какие дела, надо же... И встретились, – протянула она. – Выходит, лейтенантик, спас ты для меня Гошку, – и стала вытирать глаза.

Сзади загудела очередь:

– Хватит трепаться... Давай работай... На поезда мы... Заговорились.

– Сейчас, мальчики, сейчас, – захлопотала Надюха. – Потом, ребята, поговорим. Я закроюсь скоро. К нам пойдем. Купи, Гоша, в коммерческом для встречи.

– Кому говоришь? Будто сам не понимаю...

К магазину шли молча... Гоша все так же часто затягивался папиросой, какой уже по счету, и Володька понял, что рассказала Надюха про него и Гошка переживает. Неожиданно Гоша остановился.

– Значит, так, командир. С Надюхой больше ни-ни. Что было, то было, но все. Понял? – Гошка в упор взглянул на Володьку.

– Конечно, Гоша... Случайно у нас было, по пьянке... – смутился Володька.

– Случайно не случайно, а поминала она тебя часто, все уши прогудела. Так что слово, командир?

– Слово, – подтвердил Володька и протянул ему руку.

В магазине Гоша легко и небрежно выложил двести рублей за бутылку водки, столько же за закуску и за ослепительно белый батон. Володька с некоторым удивлением смотрел, как просто выкладывал Гоша купюры, суммой больше половины материнской зарплаты. На обратном пути тот посвятил его в "дело", которое проворачивал вместе с Надюхой. Оно было простым. Демобилизованным, командировочным и прочему дорожному люду выдавались талоны на продукты. Они имели определенный срок действия, просроченные были уже простой бумажкой, которую можно выкинуть. Вот эти-то талоны и скупал Гоша за бесценок, обменивал на махру или вообще выпрашивал. Надюха же отоваривала их задним числом. Буханка черняшки на рынке стоила двести, за полтораста отрывали с руками, и таких буханочек у Гоши выходило в день около десятка.

– Вот видишь, командир, никакого мошенства, даже ловкости рук не треба. И никакого обмана. И никто не внакладе, потому как, не просрочь талон солдат, он эту буханочку съел бы... Кумекаешь?

– Да.

– Талоны будем вместе раздобывать, – как решенное, заявил Гошка, а когда заметил колебание на Володькином лице, добавил уверенно: – Голодуешь же сейчас.

– Почти.

– Сколько пенсии положили?

– Триста пятьдесят...

– Гроши!

– В институте стипендию дадут, рублей двести.

– Все это не деньги, командир, по нынешним временам. Мусор! – резанул рукой Гошка. – Ну, решили?

– Не знаю пока... Противно все это, – промямлил Володька.

– А лапу сосать не противно?! Ты, лейтенант, это фрайерство брось! Четыре года под смертью ходили. Расею, можно сказать, своей кровушкой спасли! И голодовать после этого! Нет уж... – горячился Гошка.

– Так все сейчас неважно живут, Гошка, – сказал Володька.

– Нет, не все! В коммерческом народа сколько? Некоторые гады разбогатели, пока мы с тобой жизни ложили, кровью заливались. Не хочу к старому возвращаться, а то бы копнул кой-кого. Видал же, осетрину берут, балычок, икру... А мы что с тобой на передке лопали? Пшенку-жидню! Помнишь, как я перед каждым поиском пятак бросал – орел-решка?

– Зачем, кстати? – спросил Володька.

– Мы, урки, в приметы верим. Три орла выходило – иду в дело спокойно... Да сам знаешь, мандража никогда не давал. А в тот раз три решки, ну и схлопотал две пульки... – Гошка призадумался, вспомнив, видать, безнадежные глаза склонившихся над ним врачей. – Не жил я, Володька... Не жил... Многое мы не добрали в жизни, так хоть теперь... – мечтательно закончил он.

Когда они подошли к продпункту, окошечко было уже закрыто. Гоша постучал в дверь, Надюха открыла, сказала: "Сейчас я..." – и вскоре вышла в нарядном платьице, подкрашенная, взяла их обоих под руки, и тронулись они к Домниковке.

Во дворе памятного Володьке дома сидел Егорыч и смолил самокрутку. Постарел он здорово за эти годы, лицо покрылось сеткой мелких морщинок, пробилась и седина в волосах. Узнав сразу Володьку, пустил слезу, запричитал:

– Живой, браток, живой. Уж и не чаял тебя увидеть, раз ты под этот проклятый Ржев подался. Совсем не чаял. Знаешь, полюбил я тебя, склеились мы как-то за твой отпуск... Помнишь, как пивко в автомате попивали?

– Помню, Егорыч, помню, – что-то сдавило Володькино горло.

– Ко мне пойдем, Николай Егорыч, – пригласила Надюха.

И стали они подниматься по деревянной полупрогнившей лестнице, и всколыхнули Володьку воспоминания о лете сорок второго, об уходе Юльки, о встрече с Тоней, в общем, о всех тех днях его отпуска.

– А я с "Калибра" ушла, – сказала Надюха. – Заболела сильно, истощение нервной системы, в больницу угодила, а оттуда с бумагой вышла – только на легкую работу годна. Вот на этот продпункт и устроилась. Вернее, устроили меня по знакомству. Подружка там работала. Ну и жизнь совсем другая стала.

Володька посмотрел на нее – поправилась, похорошела... А он хорошо помнил ее вдавленный живот и острые бедра...

– Вот уже месяц, как с Гошей познакомилась... Хороший он парень, лейтенантик?

– Лучший разведчик был, – ответил Володька.

– Разведчик разведчиком, а человек-то хороший? – спросила Надюха, будто Гоши и не было в комнате.

– Сама разберешься, – засмеялся Володька.

– Я ей все рассказал, командир... И что завязал, знает, – сказал Гоша.

– А я вот не завязал, Володька, – дрогнув голосом, горько произнес Егорыч. – Выпиваю... Сдал я, наверное, за эти годки?

– Да ничего, Егорыч, – ободрил его Володька.

– Рука сохнет. Видишь? На поправку надежды уже никакой... В сторожах работаю. Сутки отдежурил, двое гуляю. В общем-то ничего, голодновато, правда, ну так у всех такая житуха. – Егорыч глядел, как накрывает Надюха стол, как выставила бутылку, и ее блеск отразился в его глазах.

Глядел на стол и Володька, глядел на банки с тушенкой, на селедку с картошкой, но, в основном, на хлеб, которого было много. Очень много. От него-то и не мог оторвать взгляд – от хлеба.

Сели за стол... За победу, конечно, выпили, за новую, мирную жизнь, хотя и не знали точно, какая она будет, ну и братишек погибших помянули. Володька закусывал жадно, но тщательно пережевывал, так же, как смаковали они еду на передовой, когда перебои с жратвой бывали, а пил мало – не хотелось почему-то.

– Что не пьешь, лейтенант? – спросила Надюха. – Помнишь, в сорок втором мечтали: окончится война и наступит праздник на всю жизнь.

– У тебя-то, Надюха, каждый день праздник, – пробурчал Егорыч. – Тебе грех жаловаться.

– Что каждый день? Выпивка? Так это еще не праздник, Егорыч. Потому и выпиваем, чтоб праздник в душе почувствовать. Да и недолго я на своей работе собираюсь быть. Вот Гошка устроится, и кончу. Я ж заводская, а не фартовая. Перебьемся это времечко, и к черту! Верно, Гоша?

– Конечно, Надюха. Это дело ненадежное, временное, – кивнул он.

Обратно домой Володька шел, раздумывая о Гошкином предложении, не зная, принимать его или нет, но буханка хлеба на Надюхином столе неотвязно маячила перед глазами.

Мать была уже дома и ждала его к ужину. Володька, конечно, видел, что лучшие куски отдавались ему, что мать ела очень мало, а она ведь работала и, как он ни протестовал, как ни старался заставить ее съесть лишний кусок, твердо отказывалась, убеждая его, что сыта. Володька, сказав, что уже поел, принудил мать съесть весь хлеб... Он смотрел, как отрезала она тоненькие ломтики и медленно ела, запивая жидким чаем с сахаром вприкуску, и сердце сжималось жалостью... Подозревал, что мать сдает кровь, замечал, как приходила несколько раз очень бледная и сразу ложилась на диван, говоря, что устала, а после этого появлялось на столе несколько картофелин, кусочек сала и лишний сахар. За сданную кровь платили триста рублей и в день сдачи кормили обедом. Но что за эти триста купишь на рынке?

И на другой день рано утром Володька пришел к Надюхе, она была уже на работе, а Гоша сидел перед зеркалом, брился трофейной бритвой "золлинген".

– Пришел? Ну и правильно... Сейчас добреюсь и потопаем.

– Знаешь, Гоша, вчера посмотрел на мать... Доходит она у меня. С работы как тень возвращается... Ну и решил.

– А ты еще – подумаю... Чего тут думать? Подкормишь мать, сам подкормишься. Ну, поехали, – добавил он, протирая лицо одеколоном.

Добрались до вокзала, подошли к Надюхиному окошку, к которому вилась серо-зеленая очередь, стали спрашивать, у кого есть просроченные талоны. Таких оказалось много, ведь поезда ходили без расписания, опаздывали, на вокзальных продпунктах солдаты не успевали отовариваться, и просроченные талоны оказывались почти у каждого второго. Кто-то отдавал просто так, другие недоверчиво спрашивали "зачем тебе" и заламывали цену, но Гошка прибаутками и блатными присказками сбивал и цену, и недоверие. Через каких-то полчаса у них было уже полно талонов. Гошка юркнул в дверь продпункта и вскоре вынес два вещмешка. В многолюдности, суете и спешке никто не обратил на это внимания. Передав один мешок Володьке, он коротко скомандовал:

– Теперь на Центральный.

Торговлю Гоша вел умело, много не запрашивал, и через минут двадцать их мешки были пусты, а Гошины карманы набиты деньгами.

– Делим на три части. Третья – Надюхина, – объяснил Гоша.

– Разумеется, Володька был поражен легкостью и быстротой "операции", суммой, врученной ему Гошей.

– Можно и на второй заход, но я не люблю зарываться, – сказал Гоша. – По домам, командир, или как?

– По домам, – Володька спешил в коммерческий, чтобы купить сливочного масла, сахара и чаю.

Одну буханку он себе оставил еще до распродажи. Вечером мать была изумлена, откуда такое богатство, но Володька уже придумал объяснение: встретил фронтового друга, который вернул ему долг.

– На месяц-два хватит, мама. Будем жить, как боги. И ты у меня поправишься.

Мать пила крепко заваренный чай с сахаром внакладку и ела хлеб, густо намазанный сливочным маслом.

Володька глядел на нее и думал, что как ни противно "дело", но он будет им заниматься до института, чтобы хоть за эти месяцы подкормить мать.

После встречи с Майкиным мужем Володька очень долго не звонил ей – было как-то неловко. Позвонила она сама.

– Куда пропал?

– Никуда, – ответил, немного растерявшись.

– Почему не звонишь?

– Да как-то так... Дела...

– Что у тебя за дела? Не ври, Володька. Я понимаю, почему не звонишь. Но ты мне вот такой и нужен, – она вздохнула. – Знаешь, я, наверное, разойдусь с Олегом...

– А литерный паек? – усмехнулся он.

– Как-нибудь проживу... Не так это для меня важно. Приходи сегодня вечером в Коптельский, – попросила она.

Володька долго не отвечал.

– Не хочется? Боишься?

– Хорошо, приду, – согласился он.

– Вот и прекрасно. Поговорим, и ты кое-что поймешь.

Вечером, когда он пришел к Майке, она сразу начала:

– Ты, наверно, удивляешься, что я, совсем девчонка, выскочила за сорокалетнего?

– Вообще-то да, – пожал он плечами.

– Ты же знаешь, как я любила литературу. И, разумеется, обалдела, когда Олег обратил на меня внимание. Смотрела снизу вверх, ловила каждое слово. Короче, втюрилась по уши, – она помолчала немного. Вернее, мне казалось, что втюрилась... В общем, он, как выяснилось, не тот.

– Почему?

– Ну не тот, и все.

– Хороший он хоть писатель?

– Наверно, без таланта. Но, знаешь, когда мы познакомились в конце тридцатых, он был в какой-то растерянности, ничего не писал. По-моему, просто не знал, о чем... Теперь-то все начнут о войне. Ну и он тоже... – с оттенком некоторого пренебрежения сказала она. Потом, подумав, добавила: – Сейчас мне кажется, нет в нем чего-то.

– Чего же?

– Не знаю... Какого-то стержня, что ли, – пожала она плечами.

Они пили чай с вкусным печеньем, покуривали Майкин "Казбек"... Она была очень грустная и часто поглядывала на Володьку как-то внимательно и очень серьезно. Когда он спросил, где ее мать, и, узнав, что в гостях, подошел и попытался обнять, Майя отодвинулась и резко сбросила его руку.

– Не надо.

– Почему? – недоуменно спросил Володька.

– Я позвала тебя, чтобы поговорить... Ну, и успокоить твою чересчур нежную совесть, – она усмехнулась и протянула руку к папиросам. – Ты должен знать, что мой муженек не очень-то верен мне, ну и вообще... – Она закурила.

– Что вообще?

– Понимаешь, – задумчиво начала она, – мужчина всегда должен быть выше женщины. Для меня так. Ну а он не такой. Не знаю, найду ли лучшего в нынешние времена, но с ним я, наверно, порву... – Она поглядела на Володьку.

Он почему-то отвел глаза.

Вернувшись домой, Володька застал мать не одну, рядом с ней сидела взволнованная и радостная мать Витьки-"бульдога", соседа по лестничной клетке, которого в сорок втором провожал в армию. Милая, но болтливая женщина, в свое время очень переживавшая, что Витька после семилетки не пожелал учиться дальше, а пошел в ФЗУ. "Вы подумайте, Ксения Николаевна, какие метаморфозы: ребята из простых семей жаждут учиться, а мой, начитанный, интеллигентный мальчик, решил стать токарем..." – чуть не плача, жаловалась она Володькиной матери.

...Сейчас она, сияя, потрясала Витькиным письмом, в котором тот сообщал, что наверняка получит три месяца отпуска, после чего его, конечно, демобилизуют и он вернется на свой завод.

– Окончились наши муки, Ксения Николаевна, эти бесконечные ожидания писем.

– Не только писем, – заметила Володькина мать, – ждали самого страшного... той бумаги, которая могла прийти, – она не решилась назвать "похоронку".

– Да, конечно! Мы счастливицы, Ксения Николаевна! Гляжу на себя в зеркало и не узнаю – совсем другие глаза. Что там глаза! Походка стала другая, восторженно лепетала она, переводя взгляд с Володьки на его мать. – Володя, ты обратил внимание, какие теперь лица у женщин на улицах?

– Обратил... Совсем другие, чем в сорок втором.

– Разумеется! Вы ходили в "Хронику" смотреть "Парад Победы"? Это потрясающе! Особенно момент, когда бросают немецкие знамена! Такое в душе поднялось! Обязательно сходите... А Сталин на трибуне, – продолжала она, немного постаревший, но такой довольный, уверенный...

– Вот вы переживали, что Витька в ФЗУ пошел, – переменил тему Володька, а ведь он вернется кормильцем. Мне же трубить еще пять лет.

– Да, кормильцем... – задумчиво повторила она. – Но, надеюсь, поумнел за эти годы и захочет все же учиться.

Видимо, до сих пор не примирилась с тем, что ее начитанный мальчик простой рабочий. Володька улыбнулся, он подумал, что, скорее всего, Витька, возвратившись, не учиться пойдет, а женится на какой-нибудь первой встречной...

На другой день Володька вытащил Деева из дома и отправились они в знакомую "Хронику" у Сретенских ворот, чтобы посмотреть "Парад Победы". Как только на трибуне появился Верховный, раздались аплодисменты и долго не утихали. Володька и Деев хлопали вместе со всеми и так же, как и все, внимательно вглядывались в лицо Сталина. Его в кино люди давно не видели и сейчас перешептывались, делясь впечатлениями. Он действительно постарел и выглядел утомленным, что и понятно – четыре года такого напряжения.

Володька смотрел, как проходили колонны, как бросали к Мавзолею немецкие знамена. Как же долго шли они к этому параду? Что перетерпели, что вынесли? И вот наконец-то. Деев хлюпал носом, у Володьки тоже были на глазах слезы. Он вспомнил Витебск. Как вошли в этот почти до основания разрушенный город и как встречали их измученные, плохо одетые и голодные жители. Вот за эту встречу стоило перетерпеть все: и ржевские болота, и обреченные наступления, и ночную разведку, и эту последнюю безымянную высоту под Невелем, и тяжелые бои перед самим Витебском... Все, все ради вступления в первый освобожденный им город, за благодарные слезы жителей...

Из кинотеатра выходили все заплаканные, но радостные. Правда, заметил Володька несколько женщин со слезами горя – война окончилась, а их близких уже нет.

– Ну как? – спросил Володька Деева.

– Впечатляет, – сдавленным голосом ответил тот.

Они медленно – Володька примерялся к шагам Деева – пошли по Сретенке. Сегодня Володьке спешить было некуда: вчера позвонил Гошка и сказал, что Надюха заболела – что-то женское. Видать, надорвалась в войну на своем "Калибре", подумал Володька.

Через неделю снова позвонил Гошка и попросил о встрече. Они встретились, и Гошка сразу приступил к делу:

– Ты говорил, дружок твой в пивной на Сретенке работает. Раз на таком месте устроился, значит, связи у него есть. Сходим к нему, поговорим... Можно и в ресторанчик пригласить ради такого случая – вдруг пристроит меня куда? Время, лейтенант, такое, что поближе к хлеборезке надо быть, тем более специальности у меня никакой, а Надюхе нужно питание.

– Конечно, сходим, – сразу согласился Володька, а сам подумал, что такие, как Гоша и Толик, не пропадут, а вот что будут делать его школьные ребята? Разве на стипендию проживешь? Ну, у кого руки-ноги целы, те на разгрузке товарняка подработать смогут, а кто инвалидом вернется, тому как? Разумеется, жизнь будет налаживаться – и карточки отменят, и коммерческих магазинов с их бешеными ценами не будет. В это все верили, но сколько еще до этого существовать? И тут Гошка мечтательно протянул:

– Эх, лейтенант, кабы платили за "языка" хоть тысчонку, я бы жил. Каждую ночь притаскивал бы, но войны нет и никому моя сноровка да ловкость не нужны. Махнем к твоему дружку, может, что и выйдет.

Они махнули к Толику, поговорили, и Толик обещал посодействовать, свести кое с кем, предупредив, правда, что стоить это будет немало. Гошка на это ноль внимания. Видно, денежки у него имелись.

Вскоре и произошла деловая встреча в ресторане "Нарва", куда был приглашен и Володька. Толик привел какого-то типа, назвавшегося Ильей Петровичем, с которым Гоша и вел втихаря переговоры о своем устройстве. Влетела эта встреча Гошке в две тысячи, но расплачивался он спокойненько. Видимо, переговоры прошли удачно. Денька через четыре он позвонил Володьке и сказал:

– Порядок, командир. Можешь поздравить Гошу.

Куда устроил его этот тип, Гошка говорить не стал, но по его веселому голосу Володька понял, что туда, куда он хотел, то есть поближе к "хлеборезке".

– Ну а ты как жить будешь? – спросил он Володьку под конец разговора.

– Как-нибудь... С голоду не помру.

– Не помрешь, конечно, но разве это жизнь? Что бы придумать для тебя такое?

– Нечего придумывать, Гошка. Скоро институт.

– И на кой он тебе, этот институт? – воскликнул Гошка. – Окончишь его, а все равно от получки до получки – зубы на полку.

– Мозги засохли, Гоша... Одни уставы в голове. Что-то другое узнать хочется.

– Ладно, валяй учись. Если с монетой будет худо, завсегда пожалуйста. Для тебя у Гошки в любое время... Понял?

Позвонил Виктор, брат Тони... У Володьки екнуло сердце – неужели она в Москве? Нет. Витька звонил, предлагая встретиться и прошвырнуться куда-нибудь, отметить знакомство. Володька постеснялся сказать, что у него нет денег, но по его молчанию Витька, видимо, догадался и быстро добавил: "Я приглашаю". Договорились встретиться на Тверском бульваре у памятника Пушкину. Виктор сказал, что будет в штатском, но Володька его узнает, так как он здорово похож на Тоню или, точнее, она на него. Они действительно сразу узнали друг друга, крепко пожали руки и отправились вниз по Тверской... Елисеевский был полон народа. У "Коктейль-холла" стояла очередь. Володька было приостановился, но Витька повел его дальше, сказав, что охота вкусно поесть и потому идут они в ресторан "Москва", что при гостинице. Он был в сером, хорошо сшитом костюме, ладно на нем сидящем, но выправочка военная чувствовалась.

– Я писал Тоне о твоем возвращении... – начал Витька.

– Что она ответила? – быстро, с легкой дрожью в голосе спросил Володька.

– Приедет к сентябрю... Рада, что ты вернулся.

– Что еще?

– Больше ничего, – немного смущенно ответил Витька. – Почему ты ей не писал так долго?

Володька поколебался, сказать ли Витьке правду, но решил, ему можно.

– В штрафной угодил. Ну и про это, – кивнул на руку, – не хотел...

– В штрафной?! – Витька уставился, ожидая, видно, подробностей, но, увидев, что Володька отвернулся, сказал: – Ладно, потом расскажешь.

В ресторане "Москва" Володька никогда не был, и его поразил огромный зал, расписанный высокий потолок, шумный оркестр... Они сели за столик, за которым уже сидел сильно пьяный пехотный капитан с девицей и шел крупный, громкий разговор.

Виктор заказал какой-то салатик, бифштексы по-гамбургски. Когда официант отошел от столика, капитан вдруг прохрипел своей соседке:

– Сука ты все-таки! Пристрелить мало.

– Что ты, Алешенька, ну за что? – лепетала та.

– Знаешь за что, стерва, – капитан неверной рукой налил себе и залпом выпил.

– Ты, Алешенька, не пей больше... И не говори так. Что люди подумают?

– Плевать я хотел на этих... – особо зло глянул капитан на Витьку. Все равно тебе не жить. – Он тупо уставился на девицу мутным, тяжелым взглядом, под которым она вся сжалась и побледнела.

– Не дури, капитан, – сказал Виктор. – Дай людям посидеть спокойно. Скандалить дома можно.

– Заткнись, падла тыловая! Пока мы там... вы здесь... Молчать! – вдруг вскрикнул он.

Виктор спокойно вынул из кармана офицерское удостоверение и сунул капитану под нос.

– Смотри, какой я тыловик. Тоже капитан. И брось выкобениваться, – уже с угрозой произнес Виктор.

– Я выкобениваюсь! – поднялся капитан. – Да я вас всех, гадов, сейчас в расход пущу, – и с удивительной для пьяного ловкостью вырвал из кобуры пистолет, мгновенно оттянул затвор, загнал патрон в патронник. – Сперва с ней разделаюсь, – и направил "ТТ" на девицу.

Та взвизгнула, отшатнулась с ужасом в глазах. Виктор перехватил руку капитана, пригнул книзу. Тот нажал спусковой крючок, раздался выстрел, и пуля ушла в пол. Володька резко и одной левой рукой завернул руку капитана за спину, тот замычал от боли, а Виктор, воспользовавшись этим, вырвал пистолет и привычным движением вытащил обойму.

Сбежался народ, несколько официантов... Володька, продолжая держать руку капитана, бросил девице:

– Давай чеши отсюда!

Та вскочила и побежала к лестнице, но спускаться не стала, остановилась там.

– Отпусти, – хрипел капитан.

Володька отпустил. Виктор налил стакан нарзана и дал капитану.

– Выпей и успокойся... Товарищи, – обратился он к окружавшим столик. – Это случайный выстрел. Капитан думал, что пистолет не заряжен, ну и...

– Случайный... – пробормотал один из официантов. – Почитай, каждый вечер такие случаи. Вызови патруль, – обратился он к молоденькому официанту.

– Не надо, – попросил Виктор. – Ничего же не произошло, обыкновенная случайность. Верно, капитан? Просто хотел попугать девчонку, пошутил?

Капитан, выпив нарзана, немного отрезвел, а отрезвев, струсил.

– Да, да, товарищи, – крутил он головой. – Чистая случайность... Ну, дырка в полу... я заплачу... Сколько должен? – Он полез в карман, вытащил пачку денег. Берите, сколько нужно!

– Пять сотен хватит? – спросил Витька. Официант кивнул. – Отсчитывай, капитан, нечего базар разводить.

– Ладно... – официант спрятал деньги в карман. – Только водки я капитану больше не подам.

– Конечно, – подтвердил Виктор. – Ни грамма!

– Не буду я больше, – и капитан угрюмо налил себе воды.

Заиграл оркестр, народ отошел от их столика, начались танцы...

– Ну и болван ты, капитан! В войну живым остался, хватил в пехтуре до верха и под трибунал сам лезешь. Чего далась тебе эта девка? Ну, смазал по физике, если заслужила. Держи пистолет, магазин не отдам. Запиши адрес, приедешь завтра. – И Виктор протянул пистолет.