Текст книги "Записки землянина (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Колмыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Они иногда плакают.

– Это их солнышки щиплют.

– А мне…

– Ветер здесь по-другому пахнет. Наверное, тут лес гуще. Когда он через него пробирается, то пачкается и о нас вытираются, совсем как у нашей мамы волосы после купания. Он такой легкий, аж задыхаешься и не можешь надышаться.

– И из глаз даже слезки не текут.

– У меня текли.

– Это потому что ты не ходишь, а вокруг нас носишься, вот он и играет с тобой.

– А у меня…

– Я видела дерево. Сита сказал, что оно называется Релео. У него ветки похожи на крылья сизвы (птица), когда она парит над землей, а листья как у ягодки питяни – маленькие (что-то вроде земляники). Выглядит почти голым, будто в нашу фафи одета.

– И я видел…

– Корни наружу выглядывают, словно стоит на лапах. Когда оно качается, лапы дрожат как от холода…

Тупа так и не смог вставить слово. О чем он хотел рассказать до сих пор не представляю. Но он и не думал обижаться. По его возбужденному тону все и так догадались о чувствах. Переживаемых им, в том числе и я.

На протяжении всего путешествия его то и дело приходилось искать или вызволять из всяких ситуаций, подчас курьезных. Он был настолько неуемным, что я только диву давался как его терпели. Моя б воля давно б надавал ему по мягкому месту. К счастью до этого не дошло. У тигичан не принято наказывать детей, какими бы неприятными поступки их не были.

Я использовал слово «неприятный», потому что слов «хорошо» или «плохо» там нет. Иногда, конечно, у Пазикуу и других переводчиков проскальзывали эти слова, но, думаю, потому что они не успевали подобрать нужные, хотя с их интеллектом это странно. Поэтому я порой не мог разобраться что к чему.

Например, в случае с Лалой и Синой.

Сина второй ребенок и самый старший среди девочек. В свои четырнадцать лет она почти не отличается от братьев и сестер в умственном развитии. Но этого «почти» ей хватает, чтобы учить младших уму разуму. Только делает она это совсем не так, как принято у нас на Земле.

Как-то Лала (младше ее лишь Тупа и Сота) взвалила некоторые свои вещи на своего маленького братца, который и без того еле поспевал за всеми, когда мы шли без остановок. Из своих вещей он нес только воду и несколько глиняных фигурок, которые сам и слепил. Но и этого ему вполне хватало, чтобы изрядно вспотеть. У меня защемило сердце, увидев картину, где маленький Тупа с трудом перебирает ногами и сгибается под тяжестью груза. Он буквально шатался по сторонам, но толи ранняя гордость, толи воспитание не давали ему воспротивиться. Единственно, жалобные глазки, на секунду задержавшись на фигуре убегающей сестры, выразили недоумение по поводу нежданной ноши.

Произошло это у всех на виду, но никто не бросился помочь мальчику. Я, уж было, хотел сделать это, как услышал разговор двух сестер и остановился на пол пути к Тупе. Шел сзади него, чтобы в случае чего хотя бы подстраховать.

Догнав Лалу, Сина пошла с ней, взявшись за руку.

– Лала, дай мне свой мешок, – попросила она.

– Зачем?

– Помочь.

– Мне не тяжело.

– Ну и что? Я хочу позаботиться о своей младшей сестренке.

– Ладно, – согласилась та.

Лала отдала мешок с водой и побежала вперед.

До этого она шла вместе со всеми. Теперь же, освободившись от груза, ноги несли ее, как молодую газель.

Не знаю, может это мистика, может что-то другое, но через несколько шагов мы встретили ее сидящую на земле. Схватившись за ногу, она чуть слышно стонала. Как и в случае с Тупой на нее так же никто не обратил на нее внимание.

Кроме Сины.

– Давай я тебя понесу, – предложила сестра, погладив ушибленное место на ноге Лалы.

– Нет, – ответила та, попытавшись встать. – Я смогу.

– Конечно, сможешь, но я хочу позаботиться о тебе.

– Ладно.

Я намеренно отстал от остальных, чтобы видеть сестер. Для этого я подозвал Тупу и показал ему какого-то жука. К тому времени тигичане перестали ходить за мной по пятам. Все и так уже знали куда направлялись.

Лала забралась на спину Сины и мы двинулись вслед за ними.

Тупа мужественно переносил трудности, добавленные сестрой. Он не жаловался, не плакал, не просил других помочь ему, хотя меня так и подмывало избавить его от тяжелой обузы. Но я решил подождать.

Мы немного забрали влево, когда нас заметила Лала. По глазам было видно, что она о чем-то напряженно думает, разглядывая своего маленького братика-карапуза. Ее головка вздрагивала при каждом шаге Сины, которой тоже не просто давалось идти.

Я с умилением наблюдал за этой картиной.

Четырехлетний мальчик еле поспевал за остальными, в то время как Лала преспокойно восседала на спине старшей сестры. Для других это покажется странным – мол, что в этом замечательного и наоборот, нужно осудить эту девочку и пожалеть малыша. Но никто, кроме меня и тигичан там не был в тот момент. Никто, кроме меня не вправе судить об этом.

На следующий день Лала не отходила от Тупы. Ее нога уже не болела. Забрала у него все вещи и в придачу освободила от собственных. Тупа не возражал так же, как и тогда, когда она на него их нагрузила, и до конца путешествия ему больше не пришлось носить не только чужие, но и свои вещи, отчего он стал доставлять еще больше хлопот.

Позже я поинтересовался у Сины, что она сказала Лале и как уговорила ее на счет Тупы. Но она меня не поняла.

– Ничего я ей не говорила, – удивилась Сина. – А что, надо было что-то сказать?

«Нет, ну ты же заставила ее как-то…» – пытался объяснить я как только мог, но у Пазикуу не было в наборе жестов, которые бы означали слово «заставить». Перед разговором я отошел в сторону и рассказал ему, о чем хочу поговорить с Синой. Он согласился, не обещая при этом в полной мере отобразить мою мысль.

Но этого и не понадобилось.

Из последующих слов Сины я понял очень простую вещь.

– Я только хотела помочь своей сестре. Ей тяжело было нести вещи, а она еще такая маленькая и слабая. Если кому-то трудно, значит кому-то легче. Мне было легче, чем ей. Я что-то сделала не так папа?

Ни одного намека на хитрость. Обыкновенная человеческая любовь руководила этой девочкой. У нее и в мыслях не было научить чему-то Лалу, но она это сделала бессознательно. Для этого не потребовалось нравоучений. Это получилось в обход всех человеческих уловок, о которых я знал прежде. И человеческих ли? Кто больше похож на человека? Я? – на ком лежит отпечаток социума, где воспитание в основном осуществляется рядом правил, которые нужно неукоснительно выполнять, если хочешь выглядеть в глазах общества приличным и добрым. Ну, или игнорировать их, чтобы достичь обратного результата. В любом случае, во мне присутствуют обе стороны. Возможно и у нас на Земле существуют похожие семьи с подобными отношениями, но в них все равно, нет-нет, да проскользнет тень раздражения, вырвется грубое слово или последует незаслуженное наказание, которые дают представление об окружающем мире, где есть не только видимые преграды. Для того, чтобы избежать незримые, нужно прежде подумать – что же мне за это будет?

Потом я еще не раз убеждался в своих выводах.

Глава 29

Двадцать девятая запись землянина

Не представляю с чего начать!

Пазикуу сделал мне такой сюрприз, от которого до сих пор отойти не могу.

Еще один обещал.

Пока я тут безмятежно предавался воспоминаниям, он выполнял мою просьбу, о которой, признаться, совсем забыл с тех пор, как отправился на Тигич.

Я был на «палубе», когда она появилась.

Пазикуу не мог скрыть улыбку, следуя чуть впереди этого прекрасного создания, как бы стараясь оградить от землянина, славившегося своей непредсказуемостью. Но это скорее было проявлением этикета, чем предосторожностью. На его месте любой бы догадался, что я не то что пошевелиться, а слово вымолвить не смогу, тем более после трехмесячного вынужденного молчания.

Она была такой же прекрасной, как и в первый день нашей встречи. Нет, она не похожа на остальных льуанцев, но и на землянок тоже. И все равно, вот про кого можно воистину воскликнуть – не земная красота! Если бы я жил поэтом, то сложил бы о ней миллион стихов, но из меня и рассказчик-то не важный, поэтому на все что я способен – это оставить на страницах амбарной книги лишь ориентиры, по которым в случае амнезии, хоть частично смогу восстановить в памяти ее образ.

Как я успел заметить ранее, ее зубы не совсем льуанские – ровные, плотно прижаты друг к другу. От этого ее улыбка выглядит более белоснежной. Меня буквально ослепило ею, когда она приблизилась. То, что я продолжал сидеть, их не смущало.

– Как друг землянина и как знакомый представительница уаисы – одной из сохранившейся народности Льуаны, я хочу познакомить вас по просьбе одного из вас.

Пазикуу протянул руку и помог мне встать.

Моя книга упала, а ручка откатилась к ее ногам.

К ее ногам!

– Так как я не отношусь ни к одному из народов, которые вы представляете, предлагаю обоим назвать свои имена самостоятельно и так, как вы делаете это у себя на родине. Посредник имеет право свести, но не имеет возможности познакомить их по обычаю, который не одному из них не является привычным.

Он говорил, а я слушал. Смотрел на нее, а она на меня.

На меня!

Не каждой девушке идет прическа призывника. К ней это не относиться. Возможно я идиот, но я не мог насмотреться на нее. На большие серы глаза под сводом чуть видимых изгибающихся, словно волны из детского рисунка, бровей; на аккуратный носик с горбинкой и вздернутым кончиком; на тонкие одинаковые губы бледно-розового цвета. Они напоминают мне прозрачные уста хрустальной девочки неизвестного мастера, чья работа надеюсь до сих пор глаз посетителей музея моего города. А какая у нее шея! Лебедь! При повороте головы на ней образуется одна единственная косая складочка, будто высеченная в белом мраморе. О фигуре вообще молчу. Наши тощие модели ей в подметки не годятся. Если она пройдет по подиуму в своем фафи, то все попадают, ручаюсь! Она не идет, а плывет. Не просто стоит как изваяние, а пребывает в ожидаемом спокойствии. А голос…

Это тот самый голос, который я слышал все это время на Тигиче. Это она переводила всех женщин и девочек. Надо же – совпадение! Как я сразу не догадался, ведь слышал же ее голос тогда.

Не что за голос!

И что за имя!

– Льяля!

Она произнесла его по-детски и с какой-то бархатной звонцой, на мгновение зависшей в воздухе.

Льяля как наша Ляля, означающее не только имя, но и маленького ребенка. Последнее ей идет лучше, несмотря на то, что она выше меня.

Льяля!

Или это что-то от Льуаны – ее родной планеты? Почему я не Земляля! Хотя ей мое имя тоже понравилось.

– С…с…Стасик – еле выговорил я, когда подошла моя очередь представиться.

Мы традиционно пожали друг другу руки.

Я уж было подумал, что на этом все, что знакомство в ее народе ничем не отличается от нашего. Но когда начал убирать руку (чего очень не хотелось), она пальчиками пощекотала мою ладонь. В моем городе, среди подростков, это не двусмысленный знак. Он означает приглашение к более близкому знакомству и я как дурень раскатал губу считая что Льяле известно об этом, более того – отнеслась к этому шагу серьезно.

Меня затрясло как пацана перед кабинетом стоматолога. Я и раньше-то с земными девушками вел себя довольно скромно, но там хоть что-то можно было выговорить. Перед Льялей же чувствовал себя еще более ущербным. Положение усугубляло еще и то, что ч не знал, что дольше делать. Куда можно повести ее на «корабле»? Пригласить в свою «каюту», состоявшую из четырех полупрозрачных стен с узкой нишей, но удобной только для одного, столиком и пустыми полками? Конечно, я и не рассчитывал на большее. Мне достаточно было лицезреть ее.

Льяля, наоборот, не испытывала никакого неудобства. Если бы я не был таким подозрительным, то подумал бы, что она так же не может насмотреться на меня. ее взгляд не говорил не о чем. Она ничего от меня не ждала – просто смотрела, словно заботливая мать на сына, уплетающего щи после трудового дня.

В какой-то момент я подумал, что так оно и есть, что она познакомилась со мной из жалости – кабы не обидеть. И чтобы не обидеть Пазикуу и еще, бог знает, кого. Что, в конце концов, ее «хорошо» попросили от всей цивилизации.

Боже! Как глупо! – думал я. – Выгляжу смешней смешного!

Мгновенно с моего лица исчезла улыбка и я посмотрел на Пазикуу. Он стоял на краю «палубы» и смотрел на свою планету, которая была в данный момент похожа на светло-серый шар. Это означало, что мы продолжаем кружить по орбите с огромной скоростью, перемещаясь из одного кольца в другое. Солнце сияло внушительным нимбом над Льуаной, превратившись в толстое яркое кольцо.

Сердце бешено забилось от нахлынувших чувств. Хотелось убить Пазикуу. Но быстро остыл. Остыл и начал презирать самого себя.

В самом деле – что хотел, то и получил. Глупо рассчитывать на что-то большее. Все равно что влюбиться в каменную Лауру из «Формулы любви». И Пазикуу не виноват. Не знаю, что ему это стоило, но он выполнил просьбу, не взирая на помыслы, в которых я и сам-то запутался.

Заметив во мне перемены, Льяля все поняла. Взяла меня за руку, подвела к краю «палубы» и сказала. – Просто давай поговорим.

– О чем? – спросил я машинально.

– О поэзии, о твоем Петрарке, если хочешь. Ты же любишь стихи?

– Люблю.

Ее переход на «ты» меня окончательно успокоил.

– Люблю, – повторил я. – Но не совсем знаю.

– «От восторга онемел язык?»

– Да, «и бессвязно шевелю губами, своим молчаньем перед ней убит».

– А говоришь, мало знаешь! – Льяля не смотрела не меня. Не смотрела и на свою планету, хотя ее взгляд был устремлен на размытый шар. Улыбнувшись, спросила. – А можно задать один вопрос?

– Можно.

– Он не совсем корректный и может обидеть, но мне очень интересно.

Мне нечего было бояться, хотя как-то и стало не ловко, когда услышал его.

– Ведь ты женат, верно? – я покачал головой. – И сын есть?

– Да.

– Скучаешь по ним?

– По сыну – да.

– Значит, не любишь ее?

– Уже нет.

– Живешь с ней ради ребенка?

– Да.

– А если бы любил и скучал?

– То все равно бы захотел познакомиться с тобой, – честно признался я, поняв к чему она клонит, – И на Тигиче вел себя точно так же. не хочу говорить за всех, но так уж мы мужики устроены…земные.

С этого момента я понял, что отношения с Льялей прочно укрепились как дружеские или, по крайней мере, приятельские. Она не хотела от меня, кроме информации (для курсовой что ли?), а мне представилась возможность высказать то, что до сих пор не решился сказать при Пазикуу.

Она повернула медленно голову и вопрошающе посмотрела мне в глаза.

– Почему? – предвидел я вопрос. – На это еще никто не ответил. Во всяком случае у нас на Земле. Видимо, зависит от нашего несовершенства в культуре и чувствах, а может это и впрямь болезнь, как думают некоторые – влюбленность. Может гормоны виноваты. В сущности в этом плане, я полагаю, мы еще не так далеко убежали от своих предков. Вот у вас Льяля, наверное, подобные отношения давно в прошлом. Ты замужем?

Льяля нахмурилась, потом улыбнулась и вздохнула с облегчением.

– Если это было так, я бы тут не стояла. У нас замужним принято знакомится вот так, только при деловых отношениях. Понятие дружба на Льуане не существует, так же как и вражда. Любовь утратила былую прелесть, а ненависть превратилась в обыкновенную неприязнь. Только тем, кто с головой погружен в объект изучения, знакомы похожие переживания, да и то поверхностно. По большей части они изображают их, а не живут ими.

При этих словах я снова посмотрел на Пазикуу. Он по-прежнему глядел на свою планету. Обиделся ли он на эти слова? И справедливы ли они? Я не могу понять. Но в голове так и звучат его слова: «Я хотел поставить себя на ваше место». И почему он не ушел?

– Мы неспособны ради своих избранных на безумства и никогда не будем плакать в подушку из-за проблем в отношениях, – продолжала тем временем Льяля. – Но мы ценим их путем соблюдения правил. Для тебя Стасик это будет звучать дико, но измена для нас, как для вас сейчас акт убийства, хотя не для всех, надо признать. Со временем высокие и низменные чувства устремляются в одну точку, и что будет при ее достижении никто не знает.

– Значит и вы несовершенны – не достигли этой точки? – спросил я.

– И мы, – задумчиво ответила Льяля и добавила. – Может и к лучшему.

Она пожала плечами, а я покачал головой.

Значит они все-таки скучают по этим чувствам. Испытывают некую ностальгию по временам, о которых только слышали, возможно видели, но никогда не испытывали, хотя каким-то образом помнят. Так же как и я – городской житель, испытываю порой дикое желание взять в руки лук и гоняться с ним по тайге за какой-нибудь дичью или подняться на гору и орать там во все горло. Однажды я так и поступил. Но все равно мне что-то мешало до конца использовать силу которая сидит внутри. Казалось, что на меня кто-то смотрит, слышит, хотя подсознательно понимаю о внутренних причинах такого неудобства. Видно природа, не зря многие миллионы лет лепила из человеческой расы социальное существо. Или это, и вправду, Бог постарался, поставив нас перед выбором.

Все было бы намного проще, если бы мир представлял собой только черное и белое и у человека бы не возникали искушения ступит не другие цвета, скрывающие в себе принадлежности к темной или светлой стороне. Вместе с этим к человеку не пристали бы все эти нравственные барьеры и я смог бы тогда вдоволь накричаться.

Я и сейчас этого хочу!

Потом мы разговорились о Тигиче. И хотя она играла в моем приключении немаловажную роль, ей было интересно узнать, что я думаю о жителях этой «удивительной планеты». Она умеет слушать, а я снова с головой окунулся туда, где мне, оказывается, еще никогда не было так хорошо.

Глава 30

Тридцатая запись землянина

Льяля и Пазикуу ушли вместе.

Стало лучше. Не то что до этого было плохо, ведь я совсем забыл о ней. Постепенно, какой-то крепкой конструкцией во мне стала возникать уверенность в том, что я не в сказке. В самом деле, сам себя дискредитировал. Даже если предположить, что была возможность обольстить ее то слова, которые она услышала от меня, наверняка, отпугнули ее. Кто захочет иметь дело с таким кобелем? Как раз им я в данный момент и являюсь. Но не жалею об этом. Было б уж совсем фантастикой, если б мои желания воплотились.

Через некоторое время (день или меньше) мы вернулись на Льуану и я вновь пишу в своей амбарной книге на своей кровати у Пазикуу.

Пытался уловить какие-нибудь изменения и в доме и вокруг, но ничего не заметил. Та же обстановка и те же правильные формы деревьев, которые скорее смахивают на мертвые. Это потому, что не перестаю думать о Тигиче, а иногда и по-настоящему скучать о Земле.

Меня все больше и больше стало тянуть на родину. Рай, в котором оказался, видно, не совсем для меня и я никогда не смогу здесь жить, хотя первое время и думал иначе (нужно пересмотреть записи).

Пазикуу славный старикашка, и друзья его милые и Льяля. Но что-то в них не то. Может, я это пойму, когда вернусь домой? И вернусь ли? А может на Тигич напроситься? Мне там будут больше рады, чем в собственном доме. В любом случае, от меня ничего не зависит. И от Пазикуу, похоже, тоже.

Когда мы достигли северной части Толы, нас уже было порядком около миллиона, не считая тех, кто ожидал процессию на берегу. Я успел со многими сдружиться, о многом узнать, что вряд ли поместится на страницах моей книги. Дети стали по-настоящему моими, а Сима и Сита родными, как брат и сестра. Вообще, всех можно назвать одной большой семьей – всю Толу, всю планету!

Конечно, к этому пришел не сразу и теперь понимаю, что наш поход был не только необходимостью, он воспитал во мне чувства, схожие с тигичанами. Иначе я бы не вынес морально тех потерь, которые были неминуемы в океане. Пазикуу не хочет говорить сколько погибло людей во время перехода и сколько утонуло в море. Вряд ли он сам знает. Хотя только на моих глазах падали сотни.

В начале я очень сильно переживал и несколько раз просил Пазикуу отказаться от этой затеи, но он всегда умел находить нужные слова.

«Поймите Стасик, это неизбежно. В таких делах нужно думать о будущем и они это понимают. Это жизнь и это смерть! Смерть ради жизни. Вот вы сейчас сетуете, да и мы порой, – «ну и жизнь у меня!» или «не зря жизнь прожил!», хотя еще не умер. А у них такого не услышишь. Максимум, что она –жизнь – интересна! А со смертью надежда остается у других. преданный пес может умереть от тоски по своему хозяину, только потому, что он любит его больше всего на свете. У Тигичан же любви хватает на всех и они даже не думают покончить с жизнью, хотя за глаза эту планету и называют «планетой самоубийц».

Вот, примерно, так он говорил, когда я был близок к очередной истерике. Тогда казалось, что вынесу любую физическую боль лишь бы не видеть этого, лишь бы не знать этих душевных мук. Говорят на войне привыкают. Сомневаюсь. Мне кажется я бы и там не смог, если конечно это был бы не Тигич.

Окончательно я понял это, когда умерла тринадцатилетняя Руна в последний день нашего путешествия на север материка.

То, что мы иногда называем словами «память» или говорим «они всегда будут жить в наших сердца» для тигичан не пустой звук. Они продолжают жить с усопшими говоря о них как о живых. Они не ставят памятники – они помнят.

Внешне Руна ни чем не выделялась от своих сестер и сверстниц. Такая же как и все. Порой я ее не замечал, почти никогда не заговаривал, не играл, но это не говорит о том, что я относился к ней хуже, чем к другим. Она была чересчур скромной и не решалась подойти первой. А я, в свою очередь, не хотел навязываться с дружбой. Хоть я и считался отцом, но не имел право лесть в ее внутренний мир. Руна вообще мало общалась со взрослыми, больше со сверстниками. Но когда доходила очередь посмеяться или пошутить над старшими, она всегда находилась в стороне. Пожалуй, это единственное, что я запомнил о ней и сейчас очень об этом жалею.

Она умерла, как и большинство тигичан во время похода – во сне. По-моему нет ничего страшнее, когда ребенок умирает во сне. Объяснить это никто не мог, даже Пазикуу. Все, что он говорил по этому случаю, я воспринимал как очередную дозу успокоительного. Поводом послужило сходство его предположений с уверенностью тигичан в том, что «земля ее не отпустила»

– Некоторые не знают и не могут понять этого, пока не покинут родные края. У других нет такой привязанности. Особенно сложно с детьми. В отличие от взрослы, решивших остаться на родине, не один ребенок не изъявил подобного желания.

Для меня это до сих пор непостижимо. С их-то способностями и не почувствовать?

Я и сейчас считаю, что все эти смерти следствия переутомления организма. И одно лишь мысль утешает, за которую держусь как последний трус и негодяй – что Пазикуу прав.

Поэтому-то и хочу здесь описать, на сколько возможно, наше дальнейшее путешествие по реке словами Руны, которое повторяли дети, вспоминая о ней до момента моего ухода из их мира. Там были слова и о Моте с Лотой, но об этом я как-нибудь в другой раз напишу, хотя они мне так же дороги, как и Руна. И где я был, когда она это говорила? Помню только, что она постоянно болтала, но занятый своими мыслями я не прислушивался к ее словам, хотя мне исправно их переводили. А может, нет.

Пусть это будет на моей совести и моей памятью о ней.

Дети вспоминали о ней в часы безделья, когда на море наступал штиль и не нужно было держаться за плот, чтобы не упасть в воду. Говорили по очереди, кто что помнит. Постараюсь привести их слова в порядок, так как в голове сложилась некая картина, которую она должна была видеть и чувствовать.

Попробую.

Уже и не помню, кто конкретно говорил те или иные слова в ее адрес, точно ли ее мысли. По правде говоря я сначала начертал все на отдельной бумажке прежде, чем перенести на страницы дневника. Боюсь испортить, уйти не в ту степь. Получилось нечто похожее на откровение девочки. Это мой эксперимент. Но именно такой мне теперь помнится Руна.

– Тепло вокруг! Тепло от братьев и сестер, от моих папы и мамы, от деревьев, травы и даже дождика, который иногда превращается в туман по утрам, а днем льет где-то далеко. Было холодно, когда мы ушли из дома. Это из-за того, что мота и Лота остались. Но я продолжаю разговаривать с ними и они снова начали греть меня своими глазами. Их я вижу каждую ночь. Они помогают мне и я им помогаю.

Я еще никогда не была так далеко от дома, как и мои братья и сестры. А папа мой был. Теперь он ведет нас в Сому, где будет наш новый дом. Не хочу ему мешать, убегаю, хотя он иногда старается со мной заговорить. Но он ведь не умеет, а я умею. Мы делаем все, чтобы он не заметил, как о нем заботимся. Я подкладываю ему под голову мягкую траву, когда он спит. Пупа латает круки (плетеные тапки) каждую ночь. Остальные следят, чтобы у него в мешке постоянно была вода. До этого мы по очереди собирали утреннюю росу с листьев. Речная вода мутная, от нее на зубах скрипят песчинки. В пути, тот кто впереди, следит за дорогой, чтобы ему под ноги не попался какой-нибудь острый камень или коряга.

Папа очень здорово умеет строить плоты! Он с первого взгляда может определить подходит ли палка или бревно, для того, чтобы обвязать их.

Иногда я не понимаю что он делает. Не знают и Сима с Ситой. Встанет порой перед недостроенным плотом и трясет над ним пальцем, потом растопырит остальные пальцы и показывает нам. Что он хочет этим сказать? Не выдерживает, идет сам и показывает что нести. Все за ним повторяют. Он наш папа. Первые наши мама и папа ушли в Сому, но до сих пор не вернулись. Еще никто не вернулся оттуда.

Говорят у папы на Севере осталась семья. Увидим ли мы их? И что потом? Никто не знает. Такого еще не было.

Река большая, тихая, живая.

Если бы не папа, то наш плот то же бы развалился. Если бы другие делали все так, как мы, то они бы не тонули и их бы не съели буроны (крокодилы). Буроны быстрые, не дают выбраться из воды. Потом на том месте воронка кружится и пузырьки лопаются. Птицы тоже летают над ними. И тихо все. Люди тихо умирают. Только у папы при этом глаза почему-то странные – большие и влажные. Он хочет бросаться в воду за ними, но его что-то останавливает, будто внутри него что-то сидит. И не только я это заметила. Если мы все разговариваем сами с собой и сами отвечаем на свои вопросы, то он их не получает. Может, было бы понятнее, умей он говорить. А то только жестами…

Когда я об этом услышал, меня передернуло. Но Пазикуу никак не отреагировал. Раскусили меня или нет, до сих пор не знаю. об этом мы еще не говорили и чувствую никогда не заговорим.

Дело сделано.

А какие последствия и выводы предстоят уже не важно.

Я тоже так думаю. В таком предприятии невозможно все предусмотреть, как и не раз подтверждалось.. вот то, что для него потребовалось столько усилий, сложностей еще можно оспорить.

Но я устал от этих дум и не хочу больше ломать над ними голову. Пусть останусь пешкой, пусть будет сон или явь. Все станет ясно, когда мое пребывание здесь закончится.

Только нужна ли мне будет эта ясность?

Впрочем…

Впрочем, на меня напала какая-то хандра.

Пропало желание думать, писать. Делаю это, чтобы скоротать время…

Что-то переменилось во мне. Чем больше погружаюсь в мысли о Тигиче, чем больше подхожу к концу, тем тоскливее…

Они не ставят памятники, а я пытаюсь сотворить историю, которую они не признают.

Для чего я делаю это? Для других? А другие – это кто? Кому интересны мои россказни? Кто поверит? Через некоторое время, если Бог даст пожить, я сам перестану верить, как перестал верить когда-то о пионерском прошлом. Как бы не ругали то время, у меня от него остались светлые воспоминания. Теперь жалею, что не нашел в себе смелости переменить свою жизнь, сделать ее не то чтобы интересной – нужной.

Всего что-то боялся, опасался.

Наверное у каждого в жизни есть такие же черные дыры, которые съедают тебя потихоньку. И все от того, что жалеешь о том безвозвратном времени. А нужно-то всего-навсего не зацикливаться на этом и жить дальше. Стараться изменить себя в будущем.

Что-то я в философию ударился!

Но это моя территория и я буду делать на ней все, что захочу.

Нет, нужно передохнуть от всего. Но как?

Пресытился я Льуаной и всем этим превосходством.

Дома не хватает.

Одно решить не могу – где сейчас мой дом? И кто роднее?