Текст книги "Песни черного дрозда (сборник)"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 52 страниц)

3

Скрадывая путь, Александр Егорович начал подъем к субальпийским лугам не по обычной своей тропе, а нашёл правее и чуть дальше от границы заповедника звериную тропу и пошёл по ней, надеясь выйти прямо на опытные делянки ботаника, в палатке которого намеревался переночевать.

На северных склонах осень была в разгаре, и чем выше, тем красочней и безжалостней расцветила она лес. Берёзы, ясени, клёны постепенно оголялись, и было как-то очень грустно видеть сквозь их поредевшие кроны с чёрными ветками высокое голубое небо.

Горный лес готовился к зиме.

При малейшем порыве ветра сверху беззвучно и невесело плотными зарядами сыпались жёлтые, белесые, коричневые, красные листья. Они падали и при безветрии то редко, то гуще, и в этой беззвучной листвяной метели было тоже прощание с летом.

Не летали птицы, не слышалось цоканье белок, лишь изредка где-то очень далеко возникал печально-зовущий крик рогача и тихо таял в светлом солнечном воздухе.

Александр Егорович прибавил шагу.

Архыз больше часа назад умчался и не показывался на глаза, соскучившись по свободе. Теперь ему некого искать в лесу. От сознания непоправимых потерь делалось грустно.

В пихтовом редколесье, где под деревьями слитно стоял побуревший папоротник, сразу потемнело. Высокие, мрачные пихты закрывали небо. Ни осень, ни зима не меняли их суровой черно-зеленой окраски, они олицетворяли собой вечность.

Здесь Молчанов увидел, как по едва заметной тропе сверху катился Архыз. Похоже, он уже побывал у ботаника и теперь бежал к хозяину, чтобы поторопить. Вид у него был усталый, язык вывалился, в шерсти закатались цепкие семянки репья. Он обежал Молчанова, но не пристроился у ноги, а почему-то тут же ушёл вперёд, остановился шагах в двадцати и оглянулся: требовал внимания.

На тропе, наверное метрах в семидесяти, хорошо видный на фоне белесого травяного пятна боком к Молчанову стоял крупный медведь.

Александр Егорович мгновенно сдвинул карабин поудобнее, палец его застыл на предохранителе. В ту же секунду он понял, кто перед ним, удивился и обрадовался до того, что рассмеялся.

– Лобик, да ведь это ты!…

Кто же ещё так бесстрашно мог позировать перед человеком в пределах досягаемости ружья? И разве есть ещё хоть один медведь, который не побоится собаки и запаха пороха?

Молчанов стоял и вглядывался. Одноухий тоже не менял позы выжидания. Архыз тем временем лёг и посматривал то на хозяина, то на медведя, словно подчёркивал, что свою роль он выполнил и теперь дело за ними, за старыми друзьями.

Александр Егорович снял ружьё, положил на землю, скинул рюкзак, покопался в нем. С ладонями, полными сахара, он пошёл к Одноухому, вытянув вперёд руки. Удастся или нет?!

Не прошёл он и десяти шагов, как Лобик сдвинулся с места и тоже отступил шагов на двадцать, там снова остановился, смотрел исподлобья, как-то очень сумрачно и дико. Белые кусочки полетели навстречу ему, упали на листву. Он проводил взглядом знакомые сладости, но не тронулся с места. Тогда Молчанов сел, прислонившись спиной к дереву. И опять – никакого результата.

– Архыз, ступай к нему. Иди, иди… – приказал Молчанов.

Овчар вскочил, побежал, но в тридцати метрах от Лобика остановился, видно поняв, что ближе нельзя.

– Ну тогда я. – Александр Егорович смело шагнул к медведю.

Одноухий склонил морду, качнулся и неторопливо сошёл с тропы. Ещё раз оглянулся, ещё – и скрылся в густом папоротнике среди пихт.

Мало сказать, что Человек и собака были разочарованы. Они стояли на тропе с видом очень унылым. Все переменилось. Нет у них больше друга-медведя. История с пленением сделала его окончательно чужим, недоверчивым. Он пошёл за овчаром, когда тот обнаружил его. Даже решился показаться человеку. Но на большее не рискнул. Тем более, что совсем недавно…

Молчанов ещё не знал последнего действия драмы.

Тогда освобождённый из клетки Лобик проводил Молчанова за реку, увидел костёр, его ночлег и, оставаясь незамеченным, удалился в глубь лесных гор, где его родина. Зверь нуждался в покое и сильной пище.

Под утро Лобик без особых хлопот разыскал и задавил одичавшую свинку, видно ушедшую из совхозного посёлка, и обильно позавтракал. После этого он неторопливо заковылял в гору и окончательно пропал в джунглях. Ходил мало, больше спал. Вокруг него – в каштаннике и буковом лесу – валялось сколько угодно орешков и плодов, первые дни свободы походили на сплошной пир. Лишь через несколько дней, почувствовав прежнюю силу в мышцах и остроту взгляда, Лобик, вдруг что-то вспомнив, повернул назад и за одну ночь безбоязненно обследовал место своего пленения. Слабый запах от бережновского окурка привёл его в неописуемую ярость. С глазами, налитыми кровью, прошёл он по ненавистному следу чуть не до семеновского кордона, залёг там и не ушёл, пока не убедился, что его врага здесь нет. Жажда мести поостыла, но не прошла, и Лобик покинул южные леса.

Кривые промысловые тропы увели его из заповедника на запад, вскоре он очутился в окрестностях Шезмая, обошёл поверху Гуамское ущелье и дней шесть бродил вокруг посёлка, не гнушаясь нападать на овец и свиней, вольно разгуливающих по лесу за огородами. В его настойчивости угадывалось все то же желание мести.

И час пришёл.

Как мы уже знаем, дядя Алёха махнул рукой на правосудие и ударился в лес, чтобы у себя дома успокоиться от всех переживаний, выпавших на браконьерскую долю. Теперь он не верил даже начальству с их лицензиями и высокими словами. Пропади оно все пропадом! Ещё не хватало на шестом десятке лет очутиться в тюрьме!

Но ружьё он взять с собой не забыл, благо его в суматохе оставили у Коротыча в кабинете. Зашёл, когда никого не было, и взял. Как же в лесу без ружья?

Он не торопился, делал привал три раза в сутки, пил чай у костров, ел пряники, купленные на те самые деньги, что заработал на сто четырнадцатом медведе, шёл домой без спешки и с приятностью, постепенно забывая о своих не очень весёлых поступках. Уже далеко за перевалом, подавшись западнее, он очутился вне заповедника в знакомом-перезнакомом лесу. Здесь на дядю Алёху нарвалась стайка косуль. Он не утерпел и пальнул, свежего мясца захотелось.

В ясном осеннем воздухе звук выстрела разнёсся километров на шесть. Люди его не услышали, а вот медведь услышал. Но не испугался, не бросился наутёк. Напротив, соблюдая крайнюю осмотрительность, пошёл на выстрел и вскоре догадался, кто сидит у костра и варит мясо.

О, как загорелись глаза Одноухого! Как поднялась шерсть на загривке! Как страшен сделался он, сытый, огромный медведь, уже одержимый ненавистью к человеку.

В последний свой вечер дядя Алёха попировал у костра, даже впрок мясца заготовил, нарезав его лентами и провялив над костром. Уснул он поздно, спал безмятежно и не знал, кто бродит рядом. Одноухий караулил своего врага, но близко не подошёл – боялся огня. Лишь когда утром Бережной погасил угли и, забросив ружьё на плечо, пошёл по лесу к дому, медведь обежал его стороной и забрался на камень, мимо которого дядя Алёха никак не мог не пройти. Улёгся и стал ждать.

Бережной приближался. Узкая тропа огибала камень. Этот камень был столообразный. Крутой и невысокий, всего метра три, он густо порос наверху чёрным можжевельником. Одноухий лежал под кустом, выставив нос. Он увидел своего врага издали, подобрался. Ни запах ружья, ни страх перед человеком уже не могли остановить его – жажда мести стёрла все другие чувства.

Он бросился, просто упал сверху, лишь только Бережной миновал его, упал со спины, так что в глаза свою смерть убийца ста тринадцати медведей не видел. Он вообще ничего не видел, кроме внезапной черноты в глазах…

На пятый день после этого Лобик встретил Архыза. Хотел уйти незамеченным, даже припугнул овчара и побежал от него, но Архыз словно приклеился и заставил вспомнить прошлое, буквально вынудив медведя – теперь не просто дикого, а медведя-убийцу – свернуть на тропу, по которой шёл его друг – Человек.

Увы, прошлое не вернулось и не одолело. Слишком свежей была последняя история. Лобик подавил в себе страх, отважился показаться – только показаться, не больше! – чтобы затем уйти уже навсегда с глаз людских. Люди, которых пришлось ему встретить, все-таки сделали медведю больше зла, чем добра: Так он считал. Так записал в своей ёмкой памяти.

Как настоящий дикий зверь он заплатил за зло ещё большим злом, его сознание помутилось настолько, что не видел он больше вокруг себя друзей. Только врагов.

А с врагами Одноухий теперь умел справляться.

Ничего не зная о страшной судьбе Бережного, Александр Егорович почувствовал, как встреча с Лобиком изменила его настроение. Все пошло прахом. Так чувствуешь себя, когда разуверишься в товарище, потеряешь близкого, ощутишь себя жертвой обмана или коварства.

Замкнувшийся, несколько раздражённый, явился он в палатку ботаника, переночевал, удивив коллегу своей неразговорчивостью и даже какой-то холодностью тона. Утром, осмотрев делянки, он ушёл, хотя они раньше договаривались побыть вместе два-три дня.

И Архыз, глядя на хозяина, заскучал, уже не бегал, не искал, наверно догадавшись, что искать в лесу ему некого и нечего.

Через сутки Александр Егорович спустился с гор к семеновскому кордону.

Пётр Маркович пожал Молчанову руку, спросил:

– Может, в тот дворец ночевать пойдёшь? Пустой стоит.

– Не пойду, – мрачно ответил гость. – Если можно, у тебя останусь.

– Отчего же не можно? Оставайся, потолкуем. Правда, ты чтой-то сегодня невесёлый, устал или неприятности какие? А у меня новости для тебя имеются, Александр Егорович.

– Давай делись, я четыре дня в горах, поотстал в новостях.

– Ну, перво-наперво о твоей пропавшей одёже. Тут все выяснилось, один из уволенных лесников перед уходом сказал все-таки. Бережной её украл, одёжу-то. Для приманки. И вроде удалось ему, пошёл твой медведь на приманку, словили они его. В клетку, понимаешь, одёжу положили, он и пошёл. Вот какая коварная хитрость у человека!

– Знаю. Нашёл я клочки на том самом месте, догадался.

– Клочки?

– Лобик порвал куртку и плащ, когда попался. Зверь воспринял это так, словно я заманил его в клетку. И всю ненависть, всю злобу свою сорвал на одежде – значит, на мне, на виновнике пленения.

– Ну и Алёха, царство ему небесное…

– Он что? Помер? – Молчанов даже побледнел.

– Нашли в лесу. Едва узнали, так его разделали.

– Кто?

– Может, рысь. А может, и медведь, – уклончиво ответил Семёнов. – Недалеко от Шезмая лежал, под хворостом упрятанный. Плохо кончил. С таким грехом в лес подался! Судьба, что ли, распорядилась?…

Молчанов чай отодвинул, ещё более посерьёзнел. Вон как трагически повернулась история! Неужели Лобик?… Стала понятной отчуждённость Одноухого, его враждебная недоверчивость. Из друга он превратился в опаснейшего для людей зверя. Ведь если встретит кого другого, трудно сказать, чем кончится такая встреча. Нет. Нет! Не верится! Одноухий показался на глаза не для того, чтобы угрожать. Нет. Это было его последнее «прости».

– А ведь я встретил Лобика, – сказал Молчанов.

– В лесу? – Семёнов не мог скрыть своей тревоги.

– Близко не подпустил ни меня, ни Архыза. Постоял, поглядел и ушёл. Совсем не похож на прежнего Лобика. Чужой.

– Да-а… – раздумчиво произнёс лесник. – Вот такие дела-то. Обидели зверя, он и… Ты чего не пьёшь чай-то? Подлить горячего? Чудеса! Убег тот Лобик из-под носа у лесничества. Не без понятия зверь!

Александр Егорович промолчал. Разве мог он подумать в ту ночь…

Перед сном Молчанов вышел из дому, сел на лавку у дверей. Под ноги подкатился Архыз. Влажная иссиня-чёрная ночь висела над лесом. Мелкие звезды кучно высыпали на чёрном небе. Едва виднелись контуры вершин, ограничивающих горизонт. Улёгся дневной ветер, было тепло, пряный дух волнами накатывался из джунглей, убаюканных ночью. На южном склоне осень ощущалась слабо; буйная зелень властно укрывала горы.

Он вспомнил, что в школе у Бориса Васильевича начались занятия. Значит, и Таня… Боже, как мог он запамятовать! Ведь она приехала, она здесь, дома!

Молчанов поднялся и вошёл в дом.

– Петро Маркович, – сказал он решительно и быстро. – Ты извини меня, но я должен идти, прямо сейчас.

– Смотри-ка, ведь десять часов. И темень – глаз выколи.

– Фонарь дашь мне?

– Фонарь можно. Тогда так решим: я провожу тебя. И не отговаривай, тут до гравийки ты дорогу плохо знаешь, а там уж пойдёшь сам.

Через десять минут жёлтый свет «летучей мыши» покачивался над дорогой из кордона, освещая небольшой кружок, ноги людей и фигуру собаки, бредущей позади, устало свесив голову.

В первом часу ночи Молчанов постучался к Борису Васильевичу. Тот выглянул в окно, сонно сказал «сейчас», и через минуту Александр Егорович пожимал ему руку.

– Мы ждали тебя раньше, друг мой, – сказал учитель.

– Мы?!

– Именно мы – Таня и я.

– Значит, приехала?!

– Она обязательный человек, Саша. Уже несколько занятий провела.

– Совсем приехала?

– Знаешь, в этом ты разберёшься, когда встретишь её. А сейчас раздевайся. Пожалуйста, не стой передо мной этаким столбом.

– Я, пожалуй, пойду…

– Свидание в час ночи?… Совсем не думаешь, что говоришь. Раздевайся, а я достану тебе постель и согрею чай. Будь умненьким, Саша, и помни; утро вечера всегда мудрёней.

И за коротким чаем, и в постели, когда все стихло в доме, Александр робко и непрестанно улыбался. Лежал, руки за голову, смотрел в потолок и улыбался. Какой там сон! Думал, ни за что не уснёт, а не заметил, как сморило, и вдруг почувствовал, что его уже тормошат. Открыл глаза, в комнате – предрассветная синь, Борис Васильевич рядом.

– Вставай, шесть скоро. Пока то да се… Ну-ка, по-военному!

4

Он знал, по какой дороге ходит в школу Таня. Ещё когда учились, не один раз поджидал её, чтобы идти вместе и в школу и из школы. Вряд ли она изменила традиции, тем более что это самая короткая дорога, мимо столовой, направо, мимо парка и магазина, и ещё вниз, к реке, два квартала по узкой улице, заросшей спорышем и подорожником.

Шёл, улыбался, и кто встречался – оглядывались на него: смотри, какой радостный человек! Ни о чем другом не думал, только о Тане, даже загадал, в каком она платье сегодня: в сером, строгом. И белый воротничок. И белые кружевные манжеты. Есть у неё такое, видел.

Таня выбежала из-за поворота у самого парка. Он угадал: она была в сером, строгом платье. С чёрным портфелем в руке. Выбежала, увидела Молчанова в семи шагах, с ходу остановилась, почему-то перехватив портфель обеими руками. А он шёл навстречу, и лицо, глаза, губы – все у него светилось радостью, и слова: «Ну, здравствуй!» – он тоже сказал радостно, светло и просто, словно и не было трудных годов и расставания, словно опять они ученики десятого, и сейчас он повернёт за ней, и пойдут они неторопливо, размахивая портфелями, потому что до первого урока ещё двенадцать минут.

Губы у неё дрогнули. Как тогда, в аэропорту, прислонилась она головой к его плечу, к щеке, и мягкие волосы скользнули по Сашиному лицу. Но это – мгновение. Таня отшатнулась, посмотрела в глаза и быстро поцеловала. Он хотел обнять её, она вдруг покраснела, отодвинулась и скользнула взглядом в сторону.

– Здравствуй, – сказала она, сунула ему портфель, повернулась, и они пошли к школе совсем так же, как много лет назад.

– Рассказывай, – попросил он.

– О чем?

– Ну как здоровье, самочувствие, как живётся…

– Ах, Саша, Саша! Разве я могу сейчас? Я так давно не видела тебя!

– Вот и рассказывай. А хочешь – я…

– Будем идти, молчать и я буду потихоньку смотреть на тебя. Ты прямо из леса?

– Ночью пришёл. Не дал спать Борису Васильевичу. Как Саша-маленький?

– Он так обрадовался, когда я приехала! Прыгал, прыгал, а потом весь день ходил, держась за юбку. Он подрос, возмужал. Да, совсем забыла: это правда, что ты остаёшься в Поляне?

– Правда.

– Отлично! Пропуск в заповедник для моих учеников всегда обеспечен!

– Ты какие классы ведёшь?

– Старшие, Саша. Биология. Ты где остановился? И когда Елена Кузьминична приедет?

– Как только соберётся… Значит, с Ленинградом все?

– Тысяча вопросов. Нет, Саша, так не годится. Помолчим. Иначе я приду в класс и начну рассказывать не о Дарвине и Ламарке, а о Молчанове, и тогда случится конфуз, и Борис Васильевич на педсовете скажет в мой адрес какие-нибудь страшные слова.

– Сколько у тебя уроков?

– Три.

– Значит, ты освободишься…

– В половине первого.

– Я буду ждать. Вот здесь.

– Ладно. И пойдём к нам обедать.

Они подошли к школе. Во дворе шумела детвора, бухал мяч, – все, как бывало и при них.

– Пока! – Таня подняла ладошку. – Архыза не забудь, Саша ждёт его не дождётся.

И он поднял руку, отсалютовал, пошёл в сторону своего отдела, где начальника ждали серьёзные дела и разговоры, не располагающие к улыбкам. Но он ещё долго шёл с радостным, сияющим лицом и никак не мог стереть простую доброту с лица.

Как хорошо в этом мире!

Работал, принимал посетителей, перелистывал бумаги, каждые двадцать минут поглядывал на часы, сперва на руке, потом на стене. Чтоб без ошибки.

И в двенадцать поднялся из-за стола, прошёлся от окна к окну, потом вспомнил, что надо за Архызом, и заспешил.

Овчара он оставил во дворе у Бориса Васильевича, наскоро привязал его к какому-то колышку и только сейчас вспомнил, что утром не покормил.

Он заглянул во двор с улицы. Увидел, что того колышка уже нет. Куда Архыз мог убежать? Впрочем, по улицам бегать не станет, ясно – куда.

На условное место Молчанов пришёл раньше. Заглянул в парк. Все тут свежо и зелено. Под каблуками потрескивает ракушечник, им всегда засыпают дорожки. Обошёл свежевыбеленный памятник защитникам Кавказа, машинально прочитал имена, которые ещё в детстве знал, и тут увидел Таню.

– Давно ждёшь? – спросила она и сунула ему портфель, потяжелевший, пожалуй, вдвое. Ну, конечно, тетради. Или книги из библиотеки. – Ты есть хочешь? Я – страшно. Идём! Мама теперь приготовила что-нибудь вкусненькое.

Под окнами дома прохаживался Саша-маленький, он явно поджидал маму. Увидел, бросился навстречу, уткнулся с размаху и потянулся на руки. Она взяла, сказала:

– Ну и тяжеленный ты! А с Сашей почему не поздоровался? Ну-ка. Вот так. Молодец. Хочешь к нему? Он посильнее, чем мама, правда?

– Слушай, Саша, – сказал Саша-большой. – Архыз не у тебя?

– У меня, – обидчиво ответил мальчик. – Только он от меня бегает…

– Бегает? Куда же он бегает?

– К Леди. Все время сидит около неё, а от меня отворачивается и даже зажмуривается.

Взрослые переглянулись и засмеялись.

– Придётся разобраться, слышишь, Таня? Это непорядок. Променять такого хлопчика на капризную Леди…

Во дворе у своей конуры спокойно сидела чистенькая Леди, сонно смотрела перед собой. Черно-белый овчар примостился рядом, положив свои толстые шестипалые лапы на лапку изнеженной колли. Больше он ничего на свете не видел и ничего не хотел видеть. Он и хозяина не сразу заметил, лишь когда подруга его подняла голову и оживилась, он тоже глянул в сторону калитки и дважды махнул хвостом, но не встал.

– Да-а… – протянул Молчанов. – Знаешь что, Саша, мы разберёмся во всем этом немного позже. Тут дело сложнее, чем я думал. А сейчас, вон видишь бабушку, она зовёт нас обедать.

Ближе к вечеру, собираясь гулять, Александр Егорович позвал с собой Архыза. Овчар подошёл, ткнулся в колени, но когда хозяин с Таней и Сашей двинулись к калитке, почему-то замешкался. Проводил их взглядом и, постояв немного, повернул обратно к Леди, которая с интересом наблюдала за ним.

– К реке? – спросила Таня, когда они вышли на улицу.

Зелёная пенная река делает здесь рискованный поворот, бьёт с размаху в каменную грудь горы Пятиглавой, чуть ли не отвесно уходящей в небо, и, раздробясь, обессилев, поворачивает почти назад. В речной петле дивно разрослись платаны, огромные, как баобабы, с гладкими бело-зелёными, неохватной толщины стволами.

В этот предвечерний час, заглушая своей трескотнёй гул реки, на огромных кронах восседала многосотенная стая чёрных дроздов. Разноголосо перекликаясь, они то сердито спорили, то, кажется, серьёзно уговаривали друг друга. Очевидно, перед большим перелётом. Маршрут их был известен орнитологам. Покинули северные склоны, собрались по эту сторону, а отсюда полетят вдоль морских берегов в Крым, на Дунай, в леса Шварцвальда, на Рейн и Рону, в Пиренеи и в долину реки По. Там ждут их обильные угодья, тревоги, опасности – много всего, гораздо больше, чем здесь. Это знают опытные дрозды, но им так и не удаётся отговорить молодёжь от перелёта.

Каждый год одно и то же.

Вдруг, как по команде, стихло на платанах, стая умолкла. Александр Егорович приложил палец к губам. Раздался музыкальный щелчок, ещё, ещё раз. И полилась глубокая, мелодичная песня, прощальная песня дрозда, которая напоминала о солнечной весне, родных лесах, о близких и любимых. Солировал отличный певец, может быть, лучший во всей стае, пел во всю широту своих чувств, и его слушали, как слушают гимн. Мелодия оборвалась, наступило мгновение тишины, потом захлопали крылья, шорох листа пробежал из края в край по маленькой роще, и в небо взмыли сотни дроздов. Сверкнули на солнце их иссиня-чёрные спинки, стая развернулась и полетела на запад, куда звал кавказскую птицу инстинкт и жажда новизны.

Молчанов поднял Сашу-маленького, чтобы видел подальше. Мальчик проводил стаю удивлённым взглядом, спросил:

– Куда они?

– За счастьем, Саша.

– А что это такое? – Он посмотрел на маму.

Она засмеялась.

– Это ты, мой милый, это я, это Саша, мы все вместе и все, что рядом с нами, там, в горах, на небе, на море.

– И дома у нас?

– И дома тоже…

Краснодар – Переделкино – Москва.

1966-1973