Текст книги "Песни черного дрозда (сборник)"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

4

«Тоскуй не тоскуй, а есть-то надо…»

В словах женщины, которая кормила медведя в клетке, была несложная жизненная истина, проверенная многими поколениями.

Первые два дня Лобик ничего не ел и не испытывал желания есть, хотя в углу клетки все время стояло ведёрко с похлёбкой, а на полу, часто возле самого носа, лежали куски хлеба, пряники, конфеты. Это старались сердобольные посетители самшитовой рощи. И каждый раз удивлялись, почему медведь не подбирает. Другие так сами клянчат. Видно, больной, вот и не ест. Поправится, тогда – с удовольствием.

Лобик на самом деле был нездоров. Его болезнь врачи могли бы отнести к разряду душевных. Все у него было в норме, только жить не хотелось. И это была самая тяжёлая болезнь. Жить не хотелось…

Отделённый от леса, от свободы железными прутьями, постоянно окружённый любопытными туристами, пленник всецело ушёл в себя. Не только решётка, но и воздвигнутая им самим глухая стена безразличия, равнодушия, тоски отделила его от остального мира. Вскоре он забыл детали пленения, лица лесников, так коварно заманивших его в клетку, но все случившееся постоянно связывалось в сознании с запахом Человека и собаки, предавших его.

Ушла свобода, а с ней ушла и жизнь. На что она?

Рухнуло доверие, с таким трудом выросшее за этот год.

Ничего не осталось.

Лобик не ел и не вставал. Лишь когда ночь спускалась на рощу и горы, когда смолкал гул близкого города и пустели дорожки в самой роще, он позволял себе встать на ослабевшие лапы и начинал осторожно ходить вдоль четырех стенок своей тюрьмы. Он в сотый раз исследовал каждый уголок клетки, трогал один за другим прутья, ковырял пол. Становился на задние лапы и проверял прочность потолочной решётки. Вдруг что-нибудь ослабело за день, порвалось, согнулось, исчезло?…

Однажды под утро, уставши от исследований, он остановился над ведёрком, опустил морду и сухим, отвыкшим от пищи языком лизнул холодную похлёбку. Вкус её показался незнакомым и поначалу не привлёк. Но уже через пять минут рот наполнился слюной, и он впервые за дни пленения ощутил желание поесть.

С этого дня он начал вылизывать ведро.

«Тоскуй не тоскуй, а есть-то надо…»

Слабость ещё оставалась, но когда Лобик теперь подымался по ночам, он чувствовал себя твёрже, и лапы его, раскачивающие решётку, вновь начали обретать силу.

Днём он по-прежнему дремал и старался не замечать, что вокруг.

Надежда на освобождение теплилась в его ослабленной, дремотной душе.

Но проходили дни, ничего не менялось.

Женщина, приносившая еду, разговаривала с ним ласково, называла Мишкой и улыбалась, забирая пустое ведро. Но она вела себя с предельной осторожностью. Стоило Лобику чуть шевельнуться, как тотчас же прикрывала дверцу. Уходя, она плотно двигала задвижку и вешала замочек – простой жестяной замочек со щёлкающей дужкой.

Лобик попробовал как-то встретить её лёжа мордой к двери. Она не рискнула открыть, и тогда он, обиженный на самого себя, отошёл на обычное место.

– Ну вот, теперь можно, – сказала она и проворно втолкнула ведро.

Замок щёлкнул.

Нет, не перехитришь!… В надёжной тюрьме.

В тот вечер он почуял Человека с собакой, когда они ещё сидели у реки, дожидаясь темноты. Тяжёлый рык поднялся из его груди, но медведь погасил ненависть. Любопытство, зачернённое непроходящей обидой, заставило его ждать, ничем не выдавая внутреннего волнения. И когда он увидел Молчанова, не поднялся, хотя все в нем клокотало. Не будь этой проклятой решётки меж ними…

Ласковый голос Александра Егоровича потряс его, скомкал обиду и пригасил злое чувство мщения. А когда Человек сел у самой клетки и закрыл лицо руками, медведь ощутил странное желание тепла, участия, дружелюбия, настолько сильное, что он едва не поднялся, не приблизился.

Прошло ещё несколько минут. Лежал, отвернувшись, медведь. Сидел, сгорбившись, Молчанов. Собака тихонько переступала с ноги на ногу. Роща молчала, погруженная в сон.

Забросив карабин за спину, Молчанов встал, обошёл клетку. Решено! Ещё раз огляделся, прислушался. Тихо вокруг, никого нет. Опустился на корточки перед дверкой, повертел в руках замочек. Снова встал, даже прошёлся по дорожке, вернулся. Волновался. Вытащил из потёртых ножен отцовский косырь, верно служивший ему многие годы, осторожным движением вставил острый конец в дужку замка и нажал. Дзинькнув, упала на асфальт исковерканная жестяная коробочка. Он поднял её, вынул из запора дужку и положил обломки в карман.

– Ну… – тихонько сказал он и ещё оглянулся. – Только бы никого ты не встретил, Одноухий! Только бы никого, потому что я не ручаюсь…

Дверка слабо скрипнула и открылась настежь.

Лобик все ещё лежал, но взгляд его теперь неотрывно следил за действиями Человека. Что он там делает? В решётке возник прямоугольник, не перечёркнутый прутьями. Можно идти… Идти или бежать? А вдруг новая ловушка? Ведь от Человека все беды, все неприятности…

Молчанов потянул овчара и отошёл от клетки в сторону, преграждая путь к шоссе и освобождая дорогу через рощу к реке и к лесу.

Лобик поднялся и, все ещё пугаясь нового коварства, пугаясь свободы, к которой так стремился в чёрные, бесконечные ночи, высунул из клетки плоскую морду, огляделся. В темноте белело лицо освободителя.

– Иди, Лобик. Ну же, ну…

Медведь вылез наружу, потянул воздух. Именно оттуда, от реки, так сильно пахло лесом, прелой листвой, спелыми желудями, холодом, росой, снежными горами… Свободой!

Ещё плохо веря в происходящее, Одноухий пошёл, вихляя задом. Ноги плохо слушались его, но с каждым шагом прибывали силы, дышалось чаще и глубже, мускулы получили наконец работу, по которой соскучились.

Метрах в двадцати сзади двигался Человек с собакой. Медведь часто оглядывался, но страха уже не ощущал.

Он дошёл до обрыва. Дорожка, сделанная для экскурсантов, резко спускалась вниз, косо пересекая крутосклон. Местами огороженная перильцами, она была узкой и опасной. Медведь резво побежал по ней, и когда Молчанов подошёл к обрыву, Лобик уже скрылся. Человек осторожно зашагал тем же путём.

В буковом лесу, где было совсем темно, почти под стенами старой генуэзской крепости, поросшей толстыми грабами, Молчанов увидел светящиеся глаза. Лобик ожидал их. Может быть, хотел поблагодарить?… Глаза исчезли, едва Человек и собака вышли на поляну.

Дальше начинались джунгли.

Александр жалел одежду и не полез через колючки. Он свернул к реке и некоторое время в полной темноте двигался за Архызом то по правому, то по левому берегу, переходя вброд мелководье. Ему, как и Лобику, хотелось уйти подальше от места незаконного действия. Незаконного? Впрочем, как посмотреть…

Миновав усадьбу пригородного совхоза, Молчанов вышел на лесовозную колею и к полуночи оказался далеко от рощи, в глухом лесу. Здесь он набрёл на полянку, заваленную сушняком, развёл костёр и, свернувшись с наветренной стороны у огня, сразу уснул.

Так спят люди, которым удалось сделать доброе дело.

Ни в эту ночь, ни в следующие дни странствий Одноухий ему не встречался, и Архыз не почуял медведя поблизости.

Вряд ли он скоро попадётся на глаза людям.

Александр Молчанов изменил свой маршрут. Он пошёл к ущелью Мзымты в Жёлтую Поляну.

Нужно было связаться по радио с конторой заповедника.

Глава одиннадцатая
ПЕСНИ ЧЁРНОГО ДРОЗДА
1

Пришёл сентябрь, месяц Сухого Листа, небо над горами ещё больше поголубело, а солнце расщедрилось и разогнало все даже самые маленькие облака, полностью очистив красивое небо. По календарю лето ушло, по погоде – только разохотилось.

Сухой воздух свободно наполнял лёгкие, дышалось глубоко и вкусно.

Золотая осень. Переплетённые паутиной кусты, запах спелых плодов и бесконечное синее небо над головой.

Уплыли в прошлое драматические события в верховьях Ауры, чучело погибшего Хобы теперь возвышалось в центре самой большой комнаты природоведческого музея. Его гордо поднятая голова с венцом рогов застыла с таким выражением, словно был он бесконечно удивлён и до сих пор не хотел верить случившемуся; так с вечным недоумением в глазах он и застыл на годы, заставляя посетителей умолкать при взгляде на него.

О Лобике не было никаких вестей.

Проведав в Камышках мать, Александр Егорович вновь собрался через перевал, чтобы на пути, в последний раз за этот год, встретиться с ботаником и вместе осмотреть контрольные делянки на пастбищах. Зимой они решили написать в научный журнал о результатах опыта по допустимой нагрузке пастбищ; не подлежала сомнению истина, что количество травоядных копытных в заповеднике можно удвоить без всякого риска для лугов.

Выслеживая Рыжебокую, Молчанов нашёл ещё два стада из северянок, пришедших на южные склоны. Начало миграции, положенное погибшим оленем, обрадовало молодого учёного. Перевал уже не отпугивал оленей. Найдут они дорогу на юг до глубоких снегов – и в заповеднике вздохнут свободней: зимняя бескормица не будет бедствием для оленей, Причерноморье станет их вторым домом.

Какой пугливой теперь сделалась Рыжебокая, показала последняя встреча на верхних лугах. Заметив Человека с собакой, оленуха немедленно покинула стадо, с которым ходила, и через сорок часов Молчанов разглядел её уже в долине верхней Сочинки, за двадцать километров от места первой встречи.

Поди-ка приручи!

Сразу после гибели Хобы, когда в Южный отдел прилетел директор заповедника, чтобы решительно наказать виновников и распрощаться с пособниками браконьерства, они вместе с Котенко обсудили новое положение.

– Мы все-таки наивные люди, – задумчиво сказал зоолог, когда речь зашла об олене и медведе. – Мы пытались наладить доверчивые связи с дикими зверями так, будто, кроме нас, в лесу никого нет. Молчанов, олень, медведь, собака… И все. Двое или пятеро прониклись этой благородной целью и сделали все, что могли для приручения. А рядом ходили или ездили двадцать или сорок лесников, шумели лесорубы, бродили туристы, которые при виде зверя вдруг сами дичают, начинают улюлюкать или стрелять. И все летит к чёртовой бабушке. Желание – одно, атмосфера – другое. Пока каждый человек в заповеднике и вокруг него не проникнется чувством братства к дикому зверю, все наши начинания обречены на провал. Это ясно как божий день. Мне случалось быть на Аляске, в Северном заповеднике. Лишь двадцать лет спустя, после долгого периода жизни рядом с дружелюбным народом, олени стали настолько доверчивыми, что теперь подходят к автобусам с туристами и берут лакомства прямо из рук. Двадцать лет взаимного изучения и доверия! Так что, Саша, смирись. У тебя все ещё впереди.

– Я нашёл молодого Хобу, – сказал Молчанов. – Я займусь им.

– Похвально! И не успеешь поседеть… – Котенко деланно засмеялся и погрустнел.

– Все равно, – упрямо сказал Молчанов.

Директор внимательно посмотрел на него.

– Боюсь, что у вас не будет необходимого времени для этого, Александр Егорович, – сказал он. – Дело в том, что в самое ближайшее время на вас будет возложено множество новых забот и обязанностей.

– Не понимаю! – Молчанов пожал плечами.

– Через две недели лесничий Коротыч покидает свой пост. Он уходит от нас. Не подошёл для работы в заповеднике. И вот мы посоветовались, спросили мнение Бориса Васильевича и решили назначить вас начальником Южного отдела. Так что, Александр Егорович…

Молчанов быстро глянул на зоолога. Котенко улыбался.

– А что, Саша? Это вовсе не значит, что ты оставляешь научную работу. Напротив, она приобретёт размах.

– Ну, знаете… – Молчанов растерялся. В одно мгновение он вспомнил мать, её желание переехать в Жёлтую Поляну, вспомнил, что Таня должна приехать туда на постоянное жительство, что Саша-маленький все ещё здесь… И колхидские джунгли вспомнил, где когда-то его отец стоял с винтовкой, – этот огромный лесной край, который теперь должен охранять он.

– Раз Борис Васильевич…

– Он нам и посоветовал, Саша. – Котенко положил руку на его колено. – Все идёт к тому, что ты обживёшься здесь. И охотничий дом сделаешь действительно базой для учёных. И зоопарк, который, конечно же, нужен, хоть и начался так неудачно. Словом, дел много, их хватит надолго.

После этого разговора он ушёл на север и теперь собирался к ботанику, а затем в Южный отдел, чтобы принять дела у Коротыча.

Договорились, что Елена Кузьминична приедет, как только продаст дом и распорядится хозяйством.

Уже перед уходом он связался по рации с заповедником, и вот тогда директор сказал ему о Бережном: пропал человек.

– Как пропал? – удивился Молчанов. Он знал, что дядя Алёха, просидев некоторое время в предварительном заключении, был отпущен под расписку и в тот же день, махнув рукой на эту формальность, ушёл, как говорили, домой, в Шезмай. Ловить его никто не собирался, прокурор считал, что на суд он все равно явится. А теперь выясняется, что домой он так и не пришёл. Неужели в бега подался? Для его возраста поступок более чем странный.

– Вряд ли, – сказал на это директор. – Но как бы там ни было, вы должны остерегаться. Мы дали задание лесникам поискать по тропам. Вы идёте с Архызом?

– Да, беру с собой.

– Ну и отлично! Желаю лёгкой дороги.

Об этом разговоре Саша матери не сказал. Он и сам не очень верил, что «Сто тринадцать медведей» способен перейти на положение бродяги. Не тот человек.

Сопутствуемый добрыми пожеланиями матери, Александр Егорович с полной экипировкой ушёл в горы.

2

Виталий Капустин несколько дней метался между Адлером и Жёлтой Поляной.

Он обошёл всех руководителей района, упрашивал, доказывал, вызывал жалость или сострадание. По три-четыре раза связывался с Москвой, Ленинградом, обзванивал друзей, знакомых, все ещё надеясь на покровительство свыше, хотя его непосредственный начальник Пахтан в глубоком раздражении вскоре уехал из города, считая, не без основания, что отпуск у него испорчен. Но, думал Капустин, если этот бросил его в бедственном положении, потому что видел преступление своими глазами, то другие, находясь вдалеке и под впечатлением его жалостливых рассказов, могут и помочь.

Он не ошибся.

Двое влиятельных знакомых уже звонили в Адлер и просили если не освободить от наказания, то хотя бы позволить Капустину выехать до суда в Москву. Почва для снисхождения была таким образом готова, а вскоре позвонил заместитель Пахтана по науке и сказал, уже официально, что он лично просил старшего специалиста отстрелять одного оленя для осмотра и определения, чем питается животное в период осеннего гона. Он готов, добавил научный руководитель, прислать задним числом написанную лицензию.

В прокуратуре пожали плечами и сочли возможным до суда не задерживать больше Капустина в заповеднике. И сам суд над ним стал некоей проблемой. Все вроде произошло законно.

Получив разрешение на выезд, старший специалист впервые за беспокойную неделю вздохнул с облегчением и начал замечать обыкновенную жизнь вокруг себя. У него оказалось свободное время и тогда он вспомнил о сыне.

Явившись в дом к Никитиным, отец прослезился. Но Ирину Владимировну он слезами не разжалобил, она встретила его насторожённым, суровым взглядом. Она имела право на осуждение. Сколько времени крутится в Поляне и вокруг посёлка, а не нашёл пяти минут, чтобы заглянуть или хотя бы спросить о сыне. Такое женщины не прощают.

Саша-маленький лишь в первую минуту заинтересовался новым для него человеком, да и то с опаской. Он поглядывал на Капустина, на суровое лицо бабушки и старался не отходить от неё. За два года он забыл отца, и теперь требовались не напоминания, не слова, а особая душевная чуткость, чистота помыслов, чтобы вновь расположить к себе маленького человечка и сказать ему, что он его отец. Увы, ни того, ни другого у Капустина не обнаружилось, Саша заскучал и ушёл в другую комнату. Пусть этот дядя посидит и поговорит с бабушкой, если уж ему так этого хочется.

Разговор состоялся. Ирина Владимировна сказала:

– Садитесь. Что вас привело сюда?

Капустин сразу обиделся:

– Разве можно так спрашивать – что привело? К сыну, конечно. Как он поживает, здоров ли? Может, чего надо ему?

– Вы могли узнать об этом две недели назад, когда приехали.

– Был очень занят, ни секунды свободной. Верите ли…

– Верю. А теперь вы не очень заняты?

Он вздохнул и отвёл взгляд.

– Теперь я никто. Безработный, Ирина Владимировна. Мало того, ещё и под следствием. Вот так повернулась жизнь. Все придётся начинать сначала. Как после землетрясения.

Она уже знала подробности, поэтому не удивилась его словам, жёстко сказала:

– Вероятно, вас возьмут на прежнюю работу, если обратитесь к директору турбазы.

– Что?! – Он непритворно удивился. – Какая турбаза?

– Я говорю, что на здешней турбазе всегда есть вакансии инструктора. Если начинать сначала – идите туда, где в своё время работали.

Он засмеялся.

– Только и остаётся! Нет, дорогая Ирина Владимировна, я не пойду на турбазу. Опыт у меня есть, знания, сила, – слава богу. Лишь кончится эта глупая история с судом и следствием… Вы ещё услышите о Виталии Капустине!

Она промолчала. Как ошиблась в нем Танюша! Ведь был такой честный, открытый парень, никто и подумать не смел, что заложены в нем – или привились очень скоро? – такие черты, как себялюбие и карьеризм. Даже теперь, получив удар, способный потрясти любого другого, он ничего не понял и готов начинать все сначала, но в том же духе. Она совсем не удивлена, что Таня разлюбила своего мужа. Вероятно, не раз пыталась исправить в нем плохое. Ирина Владимировна помнит Танины письма с горькой иронией в адрес «запутавшегося». И вот теперь он сам перед ней. Снова запутавшийся. Стоило зайти разговору о личных делах, как у гостя враз просохли глаза, исчезла наигранная душевность, и он уже забыл, зачем пришёл.

– Вчера вечером меня освободили наконец от глупой подписки о невыезде. Был звонок… Словом, неприятность бесследно уплывает, завтра я лечу в Москву и там уж нажму на все педали. Так что местная турбаза не вызывает у меня особой радости, есть работа посерьёзней и получше. – Он вдруг осёкся, его самоуверенный взгляд остановился на беспечно играющем сыне, которого он увидел за стеклянной дверью. Лицо Капустина обмякло. – Совсем забыл отца, совсем, – сказал он, вздохнув от жалости к себе.

– Вернее сказать, совсем забыли вы своего сына, – поправила Ирина Владимировна.

– Если бы вы знали! – вдруг воскликнул он. – Сколько раз просил я Таню, как убеждал, что нельзя разрушать семью!…

– А, бросьте вы! – с грубоватой простотой сказала Никитина. – Семья разрушается, когда нет любви, и тут уж никакие уговоры… Давайте оставим эту тему. Хотите напомнить о себе Саше? Я не против, только, пожалуйста, без сентиментов. Он спокоен и счастлив, а сердце ребёнка легко ранимо.

Повинуясь приказу бабушки, Саша-маленький подошёл к ней и очень серьёзно, исподлобья уставился на Капустина.

– Сашенька, подойди ко мне! – Капустин протянул обе руки.

Саша глубже втиснулся между колен бабушки.

– Ну, иди же, я обниму тебя, – повторил Капустин с едва скрываемой обидой. – Ты что, не хочешь?

– Уходи, – сказал вдруг Саша и упрямо выпятил губы.

– Ты на кого это? На своего папу?

– Уходи, – ещё раз сказал мальчик. Губы его дрогнули. Сейчас заплачет.

Капустин выпрямился на стуле.

– Ну и настроили вы его! Ладно, когда это делает Татьяна… А вы-то, старый человек!…

Ирина Владимировна поднялась, обняла внука, прошла в другую комнату и оставила его там, плотно закрыв дверь.

– Вы не отец ему, Виталий, – горько сказала она. – Все отцовское у вас исчезло. Ни одного тёплого слова. Вы даже конфетку не взяли для Саши. Мальчик забыл вас, понимаете, забыл. И не стоило вам заходить. Я ругаю себя, что позволила вам увидеть его. Знаете, лучше, если вы… прошу вас.

– Да, при таком воспитании… – Он встал, схватил шляпу.

– Воспитание не ваша забота.

– А что же моя забота? Деньги присылать?

– Об этом, вероятно, позаботится суд. Теперь я нисколько не удивляюсь вашей жестокости в лесу. Что там олень!… Уходите и забудьте наш дом.

Капустин ничего не ответил, только сощурился.

Хлопнула дверь. Так же подчёркнуто громко хлопнула калитка. Ушёл!

Ирина Владимировна глубоко вздохнула и провела ладонями по лицу. Слава богу!

В соседней комнате было очень тихо. Она подошла к двери, через стекло увидела Сашу. Напряжённо вытянувшись, он стоял на стуле, смотрел в окно на удаляющегося отца, и глаза его были полны совсем не детских слез…

Бабушка тихонько вошла, прямо со стула взяла его на руки и, крепко прижав к себе, села.

Так они сидели молча и пять и десять минут, покачиваясь взад-вперёд, горячее тело мальчика доверчиво обмякло в бабушкиных руках; лица его, приникшего к плечу, она не видела, но по спокойному дыханию поняла, что все прошло, глаза высохли. И тогда, слегка повернув его к себе, она сказала:

– Пойдём кушать, а? Сперва сорвём молодой огурчик на огороде, потом вынем из духовки сковородку с картошкой…

Он живо спустился на пол и пошёл впереди.

Только когда шли с огорода, вдруг спросил:

– А скоро мама приедет?

– Теперь недолго ждать, Саша. Скоро.

Вечером Борис Васильевич зашёл к Никитиной и тихонько, чтобы не слышал Саша, сказал, что Капустин улетел в Москву. Добился своего. И ещё сказал, что директор заповедника хочет предложить Молчанову Южный отдел. Так что…

– Скорей бы Татьяна приезжала, – вздохнула Ирина Владимировна. – Вдруг раздумает?

– Этого не может быть.