Текст книги "Зеленые листы из красной книги"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Шапошников задержался в Краснодаре. Что он там делает? После потери нашего друга Постникова трудно верить, что заповедник получит быстрое законодательное оформление.

Читаю газету «Красное знамя». В ней пишут о положении в станицах, о продразверстке, о первых шагах Советов в восстановлении порядка. Тут и призыв к бело-зеленым сложить оружие и воспользоваться амнистией. Война в горах уже сильно беспокоит всю Кубань.

Слышу, хлопнула дверь, слышу веселый голос Дануты. Пришли из школы. Иду к ним.

А через час вдруг объявляется Христиан Георгиевич. Вошел с дороги весь белый, скинул полушубок, оборвал с черных усов сосульки и прямо в горницу. Глаза светятся, возбужден, голос прерывается. Достал из внутреннего кармана бумаги и хлоп их на стол.

– Читай, Андрей Михайлович!

Я и потянуться к столу не успел, как отец уже взял газету, которая поверх бумаг легла, поискал по страницам, загорелся.

– Вот оно, здесь смотрите, – подсказывает Шапошников.

Теперь и я вижу через плечо отца:

«Красное знамя», 3 декабря 1920 года. Постановление Кубано-Черномор-ского ревкома «О Кубанском высокогорном заповеднике».

Почти в границах бывшей великокняжеской охоты!

Победа!

Мы обнялись. Отец поздравил нас. Накрыли стол. Ми-шанька запрыгал по комнате, не понимая, отчего мы радуемся.

– Мир не без добрых людей, – начал Шапошников. – Отыскался наш старый проект. Согласились с мнением покойного Постникова, и вот… Заметь: высокогорный! Без упоминания о зубрах, чтобы не навлекать на них лишней беды. Объектов заповедования множество: сто шестьдесят видов древесных пород, семьдесят реликтов третичных лесов, двести пятьдесят эндемиков на альпийских лугах. Копытные, а среди них наши возлюбленные зубры. Геологическая терра-инкогнита, реки, ледники, озера. Непочатый край работы для биологов, научный зал под открытым небом. Изучить влияние леса и гор на климат всей степной Кубани – значит обогатить науку!

Христиан Георгиевич поднял бокал, пригубил. И как-то особенно глянул на меня.

– А вот и новости личного плана. На пост директора Кавказского заповедника рекомендован небезызвестный вам X. Г. Шапошников. Что же касается научной стороны,

на которую особенно уповает новый директор, то кандидатов на место руководителя нам искать не надо: вот он сидит, научный руководитель. И лес, и зверь ему подвластны… – И Христиан Георгиевич жестом Цезаря указал на меня.

– Сейчас не наука на первом месте – охрана, – осмелился заметить я.

– Будет и охрана. Все зависит от нашей настойчивости. С таким документом найдем и оружие, и охрану!

Наш гость еще раз рассказал о Краснодаре, расспросил о том, что делается в горах, нахмурился, узнав о бело-зеленых на Умпыре. Соседство преопаснейшее!..

4

Двадцать первый год пришел с жестокими морозами, с завалами снега, со слухами о голоде и неустройстве, с выстрелами из-за угла в станицах, из-за дерева в лесу.

Советская власть держала экзамен: выдержит или сломится под тяжестью войны и неустройства? Суровая действительность окружала каждый Совет и ревком.

У нас на Кубани война шла с врагом тайным и коварным – с бело-зелеными, числа которых никто не знал. Из Армавира, Пятигорска, Лабинска в горы ходили карательные отряды ЧОНа [13]13
  ЧОН – части особого назначения.


[Закрыть]и Красной Армии. Бело-зеленые умело уклонялись от прямых столкновений, прятались по хуторам и укромным лесным приютам, появлялись там, где их не ожидали. У них было общее командование, но обнаружить этот тайный штаб никак не удавалось.

В таких сложных условиях нам предстояло создавать охрану, не спускать глаз со своих зверей.

Всю зиму нечего было, и думать о походах в горы. Кордоны пустовали. Что на Кише, Умпыре, в Гузерипле?… Браконьерство зимой поутихло, а тревога росла. Вдруг в район зубровых зимовок опять пришли банды?

Возможности для контроля у нас не было. А тут еще и само постановление о заповеднике вскоре подверглось нападкам сперва со стороны лесного отдела в Краснодаре, где работали новые люди, а потом и со стороны адыгейских общин, которые боялись за свои высокогорные пастбища. Правда, недовольство пока выражалось в устных заявлениях, но к весне оно могло сказаться иначе: погонят станичные стада на заповедные пастбища. И снова ящур.

Христиан Георгиевич показал мне ведомость на заработную плату: три охранника и мы с ним, два администратора. В охранники мы зачислили Телеусова, Кожевникова и старшего Никотина.

В феврале Данута получила весточку из Майкопа. Туда прибыли Саша и Катя, оба на должность начальников отделов в ревкоме – народного просвещения и здравоохранения. Заповедник входил в зону их действия: при отделе народного просвещения находился комитет по охране памятников природы, садов и парков. Кухаревичи собирались приехать к нам.

Друзья появились в начале марта. Широкие сани, добрые, массивные кони промчались по улице. Их сопровождали пять конвоиров в седлах. Мы с отцом встретили поезд у ворот. После двухлетнего перерыва я увидел Сашу.

Трудно было узнать в этом бледном и худом человеке с извиняющейся улыбкой на лице прежнего решительного, даже отчаянного бунтаря, а потом командира. Он сильно сдал, обрел старческую осторожность движений. Часто посматривал на Катю, словно без ее советов уже не мог обходиться. Когда мы обнялись, я почувствовал, как слабы его руки.

К счастью, Катя сохранила прежнюю энергичность, ее действия отличались добрыми порывами, легкостью, жизнь просто кипела в ее небольшой, ладной фигурке.

Она затискала, заиграла Мишаньку, который застенчиво краснел и отбивался. Саша с тихой завистью смотрел на нашего сына.

– В каком он классе, Данута? – спросила Катя.

– В третьем уже. Учится хорошо, очень прилежный.

– А что тебе больше нравится – арифметика или русский язык?

– Когда мы идем в лес…

– Подумайте, а! Сын лесничего… Ты кем хочешь быть, хороший мой? Лесником, агрономом, доктором?

– Как папа…

– Ну вот. Слышал, Саша? Как папа. Династия… После двухчасового сидения за столом мы с Сашей уединились и еще раз оглядели друг друга.

– Постарел я? – спросил он.

– Да, – честно ответил я.

– А ты мало изменился. Даже после того страшного лета. Пожалуй, строже стал. Тень раздумий… Заботы?

– Повременим о заботах, Саша. Скажи, ты-то как?

– Победа, исполнение желаний. Если бы не сердце!.. Никогда я не думал об опасности с этой стороны. А так хочется работать! Еще усилие, год-другой – и страна заживет мирной жизнью. Мы начнем наращивать производство, богатства целиком пойдут на благо людей.

– Увы, рядом с нами все еще война.

– Знаю, дорогой. Большая опасность, хотя противник и обречен. Мы дважды обращались к бело-зеленым с предложением полной амнистии, если сложат оружие. Пришли десятки. Остались в лесах сотни и сотни. Это люди, которым уже нечего теьять, вроде Улагая, Хвостико-ва и вашего Чебурнова. Они будут до конца против. Прежде всего, помешают твоему делу.

– Теперь это и твое дело тоже. Виновато улыбнувшись, признался:

– Я ведь сам напросился в Майкоп. Тянет лесной Кавказ. Отказался от места в Москве. Привык к лесам. Добрые воспоминания, друзья…

Мы вспомнили студенческие годы. Войну на побережье, Сурена. Оказывается, он сейчас в Армавире, командует отрядами ЧОНа. Просил узнать о Семене Чебурнове.

– Его здесь нет, – сказал я. – Семья живет. А брат Иван недавно исчез. Видно, боится людей.

– Арестован. Его допрашивают.

На другой день мы вчетвером походили по станице, выбрали пустующий дом под фельдшерский пункт, Катя пообещала прислать в Псебай медика. Сидели на уроке Дануты, провели собрание родителей.

Вскоре они уехали в сторону Лабинска. Несколько дней в нашем доме только и говорили о друзьях, которые жили и работали бок о бок с нами.

Запись шестая

Встречи в Майкопе. Час грозных событий. Нападение. Последнее письмо матери. Признание раненого. У балагана в альпике. Засада на высокогорье. Отмщение. Смелый поступок Шапошникова. Зубров все меньше…

1

В дни весеннего половодья мне удалось побывать в Майкопе.

Над крылечком дома на улице Гоголя, где жил Христиан Георгиевич, бросалась в глаза вывеска. Белилами по черному железу на ней значилось:

РСФСР

Кубано-Черноморский ревком

Отдел народного просвещения

Управление Кавказского высокогорного

заповедника

Большая комната в доме Шапошникова напоминала скорее кабинет ученого, чем горницу жилого помещения. Шкафы с книгами, шкафы с коллекциями бабочек, чучела птиц, голова оленя, картины горного Кавказа, недурно исполненные самим хозяином дома, письменный стол. И бумаги, рукописи, письма. Недоставало только телефона.

Шапошников помог раздеться, взял у меня винтовку.

– Не расстаешься?

– Как же можно! Шалят на дорогах.

– Здесь тоже. В Даховской убили троих и скрылись. Порывшись в папках, он протянул мне список из десяти фамилий.

– Добровольные егеря. Половина из них служила еще в старой охоте. Согласились работать в заповеднике. Тропы еще не стали?

– Кожевников собирается проверять. Я хочу поехать к Телеусову, договоримся, когда можно в обход.

– Буду попутчиком до Хамышков. Проберусь на Гузерипль. Если дорога позволит. Посчитаем зубров. Ну, и оленей высмотрим, туров и все прочее. Волки меня беспокоят, развелось более чем достаточно. И браконьеры. Поползут теперь. Если уже не опередили нас.

О бандах ни слова. Не хотел говорить о самом опасном. И все же банды сейчас самое опасное и для нас, и для заповедника.

Оставив коня у Шапошникова, я пошел навестить своих друзей.

Кухаревичи жили на втором этаже двухэтажного дома у самого парка. Весь нижний этаж служил помещением для бойцов охраны. Я подумал о Сурене: вдруг удастся его увидеть? Может, что знает о Задорове?

Дверь открыла Катя, радостно ахнула.

– Гость ко двору! Здравствуй и проходи. Мы сидим за чаем.

Саша вышел в прихожую. Мы обнялись. Не отпуская меня, он подтолкнул в комнату. За столом сидел Сурен.

– Вот тебе и начальник зубров, – произнес Саша. – Ему тоже надо знать… Повтори, дорогой, все, что сказал нам.

Я взял из рук Кати чашку с чаем, посмотрел на блестящий медный самовар, такой уютный со своими медалями, с тихим шумом. Сурен согнулся и, засунув ладони меж колен, значительно посмотрел на меня.

– Вот какая ситуация. Мы только что навалились на станицу Ильскую и окрестные горы. По сообщениям разведки, именно там находился штаб улагаевского партизанского полка, как они себя называют. Был очень упорный бой. Белые сунулись на юг, однако дорогу на Архипку заранее перекрыли. Тогда они отступили к станице Крепостной и пошли в обход Горячего Ключа. Там их встретили огнем. Прошли через железную дорогу южнее Хадыженской, по пути разгромили ревком и рассеялись в горах вдоль реки Пшехи. Отходят к востоку отдельными отрядами. Много коней. Есть пулемет. Словом, достаточно организованное войско. Куда отходят? Вот тут мнения разделяются. Могут осесть по аулам и станицам, исчезнуть на время, пока наши не отойдут. Могут пройти между

Главным и Скалистым хребтами далеко на восток, чтобы соединиться с отрядами Шкуро, Козликина и Хвостикова уже на Зеленчуках и восточнее. Знатоки горных троп у них отыщутся.

И выжидающе посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.

– Значит, район Гузерипля, Киша и Умпырь – зона их продвижения? Никак не минуют.

– Вот именно. Это я и хотел сказать. А вы собрались ехать к волку в пасть.

– А вы? – Теперь я смотрел на него с ожиданием.

– Мы завтра выступаем в Даховскую. Одна сотня из Лабинска попробует оседлать Большую Лабу и пробиться в Преградную. Там тоже сборище бело-зеленых. Но что такое одна сотня! Бело-зеленым совсем не трудно просочиться сквозь такое реденькое заграждение.

– Как я понимаю, война в самом заповеднике? Вокруг нас?

– Слушай, Андрей, – сказал вдруг Саша. – Почему бы Дануте с Мишанькой не пересидеть у нас это тревожное время?

– Неужели в Псебае им опасно?

– А ты как думаешь? Вспомни Чебурнова.

Я вспомнил. И пощечины, что дала ему Данута, тоже вспомнил. Но оставить родителей одних, наше хозяйство, корову, огород, сад – все, что позволяет нам жить безбедно в это голодное и тревожное время?! Весна, самая работа. И все же… Подумав, я сказал:

– Хорошо, она приедет. Через неделю. Мы успеем посадить огород, кукурузу, привезем старое сено с лугов. Я ведь отсюда собрался было в горы!

– А поедешь домой, – твердо сказала Катя, – и привезешь жену и сына сюда. Тогда – в горы или куда там… Тебе ясно?

– Да, Катя. Еду домой. Скажу Шапошникову, чтобы и он не торопился в Гузерипль.

Теперь мне было не до чая. Уже прощаясь, я спросил Сурена:

– Наш Борис Задоров… Никаких известий?

– Из тифозного корпуса армавирской больницы его выписали. И вместе с другими выздоравливающими отправили в Пятигорск. Там формировались части на фронт. Похоже, ушел и он.

И виновато посмотрел на меня.

Бурный водоворот событий, в которых человек – песчинка, затянул нашего Бориса. Надежда на его скорое возвращение не оправдалась.

От Кухаревичей я отправился к Шапошникову.

Христиан Георгиевич мрачно выслушал меня. Сел и задумался.

– Быть по сему, – заявил он. – Гузерипль отпадает. А вот Умпырь… Я поеду с тобой. Наше главное стадо на Умпыре. Собираемся. И скорее в Псебай! Там решим, как действовать дальше.

К концу второго дня мы были в Псебае. Кожевников слонялся по нашему двору. Винтовка его стояла у входа в сарай.

– Вчерась Семку Чебурнова видели здеся, – сказал он, прежде чем поздороваться. – И чужих людей в лесу Дело опасное, Андрей.

Мы с Шапошниковым переглянулись.

– Я поночую у вас, – еще сказал Василий Васильевич. Данута уже два дня не выходила на улицу. Выглядела она необычайно собранно. Но взгляд выдавал и ее растерянность. Уж очень грозные события! Боялась за сына, за всех нас.

2

Отец решительно позвал меня в спальню. Мама устало привалилась к подушке. Лицо ее тревожно подергивалось.

– Тебе, Дануте и внуку надо немедленно уезжать отсюда, – сказал отец и посмотрел на маму

– Да, Андрюша. Сегодня, прямо вот сейчас, – быстро проговорила она. – Этот ненавистник что-то готовит против вас. Их много. И откуда только взялись на нашу голову!

– А вы? Как оставить вас?

– Нас не тронут. Кому мы нужны?

– Но огород, хозяйство? Я хотел помочь, а уж потом…

– Положись на нас, сынок. Пройдет гроза, и мы потихонечку… Да и вы скоро вернетесь. А нет, так соседи помогут. Уезжайте, ради бога! Так неспокойно на душе.

Ну что ты смотришь на меня! – Отец вдруг прикрикнул: – Василий Васильевич сам предложил, он больше знает. Час на сборы! Все! Разговор окончен!

Никогда не прощу себе, что дался на уговор, что не увез за собой всех! Понимаю, в тот день родительский приказ оказался спасительным для Дануты, сына, может быть, и для меня. Но все, что произошло дальше… Никогда не забудется!

Часов в одиннадцать, в полной темноте, от нашего двора отъехала коляска. Молчаливая и замкнутая Данута придерживала на коленях головку уснувшего Мишаньки. За коляской верхами следовали пятеро с винтовками наготове: двое Никотиных, мы с директором заповедника и Кожевников. Кони тихо миновали станицу и рысью пошли с горки на Лабинск.

Утром были в городе, но не остановились. Коням дали передышку только в укрытой степной долине Чохрака, а к вечеру уже находились в Майкопе.

Данута облегченно вздохнула. В стенах двухэтажного дома, рядом с Катей, она не боялась за сына.

Обратно мы с Шапошниковым решили ехать утром. Ночь казалась невероятно долгой. Я словно предчувствовал, какая эта страшная ночь… Чуть свет оседлали коней, попрощались с Данутой, Катей – и в путь. Очень спешили. Кони прямо стелились по дороге, им давали самый короткий отдых. В Псебай прибыли часа в три пополудни. У бывшего княжеского дома нас остановил знакомый.

– Беда, Андрей Михайлович, – сказал он. – Поспешайте.

Холодный пот выступил на лбу. Мы пришпорили уставших коней.

Возле нашего дома стояли люди, вполголоса переговаривались. Немногие заходили во двор, подымались на крыльцо. Жуткое ощущение непоправимости сдавило сердце.

Я соскочил с коня. Люди расступились. Ноги отказывались идти в дом. И первое, что я увидел, – кровь на полу горницы. Отец и мать лежали рядом…

Шапошников поддержал меня, усадил. На моих глазах родителей накрыли простынями.

Свершилось самое страшное…

Уже позже я нашел на полу листок, на нем несколько слов, написанных карандашом. Дрожащая рука мамы вывела: «Сынок, они стреляют из сада, со двора. Отец с винтовкой у окна, он стреляет в сад. Кричат, чтобы открыли. Отец опять стреляет. Они ломают дверь, они сломали ставню. Отец стреляет, там кричат… Прощай, Андрюша, прощайте, милые…»

– Кто? Кто? Кто? – настойчиво спрашивал я у людей. Все отводили глаза. Или не знали, или боялись. Только Кожевников глядел на меня открыто.

– Чего ты их пытаешь? Тебя искали, жену твою. Все знают кто.

Немного совладав с собой, я попытался понять, как развивались события. Ночью бандиты проникли в сад из лесу, обложили дом и бросились к дверям и окнам. Если бы отец не отстреливался… Но он не мог не защищаться. А нападающие подумали, что стреляю я. Трава и кустарник под окнами окраплены кровью. Видимо, отец хорошо стрелял. Ожесточившиеся бандиты не пощадили старость. Они не пощадили бы никого.

Искали нас с Данутой на чердаке, в подполье. Все поломали, растоптали даже семейные портреты. Охапки соломы валялись у стен, на веранде: собирались сжечь дом, чтобы замести следы убийства. Помешали соседи. Оробевшие поначалу, они все-таки собрались на улице, видимо, уже под утро и упрашивали белую орду, угрожали. С ними находился и милиционер. Этот молодой хлопец лежал сейчас через три дома. На столе, с головой укрытый простыней…

Свершив черное дело, два десятка бандитов умчались на восток. Командовал налетчиками Семен Чебурнов.

Кто и когда слетал с вестью о бандитском налете в Ла-бинск, не знаю. Но вскоре к нам прибыл отряд чоновцев, начальник милиции. Я оставался в доме с родителями. Приехали Данута с сыном и Катя, Сурен с отрядом.

…Хоронили отца и маму скорбно-торжественно. Весь Псебай вышел на улицы. Колокольный звон больно отдавался в сердце.

Позже и Катя, и Шапошников заявили, что оставаться в Псебае нам уже нельзя. Данута, враз осунувшаяся, заплаканная, смотрела на дом с нескрываемым страхом. Жить в нем после всего этого…

В мае 1921 года мы покинули родную станицу, все еще уверяя себя, что вернемся. Поселились в Майкопе. На прощание посадили у могилы родителей две березки. На каменную плиту в церковной ограде легли цветы. В эти дни распустились цикламены – вестники тепла.

Перед самым отъездом Василий Васильевич подозвал меня и повел на свой порядок, к чужому дому.

– Тут такое дело, – начал он нерешительно. – Ну, как бы тебе сказать, один из тех… Он приехал с ними, только был раненый и порешил отойти от злого дела, остался дома. Сам он псебайский, мой дальний родич. Ежели ты смогёшь без злости и чтоб никто больше не знал… Расскажет тебе кое-чего. Я уговорил. Ты не серчай, он в этом деле неповинный.

Мы шли по нижней улице. Вот и дом. На кровати за печью лежал казак с неопрятной рыжеватой бородой, уже в годах и очень больной. Грязные бинты запеленали его грудь.

Подавляя гнев, я спросил:

– Где тебя?…

– У Хадыженска. Уходили в лес, а пуля нашла.

– Кто командир?

– Сотник Чебурнов. Семен. А шли мы в Баталпашинский отдел. На соединение. Семен упросил полковника зайти в Псебай. Тебе понятно зачем?

– По наши души?

– Да. Они величали тебя предателем и опасным человеком, потому как ты знаешь все тайные тропы в горах.

– Кто это они?

– Чебурнов и полковник Улагай. Ну, полковник и дал приказ сотне свернуть. Я тогда сказал, что не ходок, далее Псебая не пойду. Семка предупредил: ежели расскажу про отряд, считай – уже покойник. Хотел отмолчаться, да вот дядя Василий… Я ни при чем в злом деле, ты понять должон… И не воин уже. Вот поднимусь, если судьба, сам в ЧК приду. Сыт по горло.

– Куда ушел Чебурнов с бандой?

– На хутор Тегинь. Там Улагай встретится с Хвостиковым и со всеми прочими.

– Сколько всадников в отряде Улагая?

– Не знаю, хорунжий. Сотня Чебурнова, еще три или четыре сотни. И джигиты. Много.

– В горах по Лабёнку остались люди Улагая?

– Сказывали, остались. Тайники с оружием и продуктами делали. Ты уж прости меня, христа ради. Ни причем я, да и рана моя…

Он всхлипнул и отвернулся.

Какой там мир!.. Война и война. Сколько еще жизней унесет она, скольких людей искалечит, как вот этого, – никто не знает!

В Майкопе нас приютил Христиан Георгиевич. Через неделю отыскали приличный дом на улице с новым названием Советская, договорились об аренде и вскоре перебрались в него со всем хозяйством, заботами и тяжкими думами о невозвратном – потерянном.

Псебай остался где-то далеко-далеко. Но от этого он не стал менее родным. Вспоминать его было и радостно, и горько. Там я нашел Дануту, там родился сын. И там же могилы наших добрых родителей.

3

В конце мая мы выехали в горы по маршрутам, намеченным раньше.

Чернотроп, иначе говоря – оголенный лес, мы надеялись застать только на высотах. Здесь же, в Майкопе и предгорьях, вовсю буйствовала теплая, зеленая и цветастая весна. В городском парке распевали соловьи. Скворцы щебетали у каждого скворечника и в нашем маленьком садике. Данута и Мишанька деловито вскапывали углы огорода, куда не добрался мой плужок.

До Хамышков по Блокгаузному ущелью ехали вчетвером, а после отдыха в доме Телеусова расстались: Шапошников с Василием Васильевичем поехали в Гузерипль, а мы с Телеусовым переправились через Белую и по запущенной тропе пошли на Кишинский кордон. Цель у всех одна: увидеть зубров после зимовки, посчитать и, если удастся, встретиться всем на Умпыре. Братья Никотины решили за это же время поправить тропу от Уруштена до Балканов и на самом перевале.

И вот мы за Белой, в глухом лесу.

Нас обступили грабы и дубы, едва начавшие зеленеть. Тропа мокрая, на склонах уже повылезал молодой папоротник, его скрученные головки распрямились, открылись резные листья. Выше тропы черно от молчаливых пихт, оттуда тянет холодом. В лесу неуютно и странно тихо. Таимся и мы, едем краем тропы, не разговариваем, винтовки на руке. Лесная глухомань не чарует, скорее, пугает. Вот что значит война! Чудится и там, где ее нет.

К кордону подходить не спешим, разглядываем черный дом сквозь редкие стволы. Прислушиваемся. На крыльце, где тень, еще лежит горка потемневшего снега. Скрипит какая-то доска или дверь; скучно, мокро, необжито. Лишь убедившись, что человеческих примет не видно, подъезжаем ближе.

Через час настывшая комната прогревается, мы сидим, как сиживали много раз, видим на гвозде старую шапку Бориса Артамоновича и вспоминаем пропавшего без вести.

Под вечер выходим наружу. Разморенные теплом, мы особенно остро ощущаем влажный и холодный воздух высокогорья. Подымаемся на знакомый останец. Скалы, как два пальца, воткнутые в лес, возвышаются над волнистыми джунглями, отсюда далекий обзор. Уместившись, подымаем бинокли. Осматриваем одну за другой долинки, поляны, урочища.

– Вот они, – говорит, наконец, Алексей Власович.

Семь зубров цепочкой движутся к ручью, останавливаются, выгрызают молодую зелень. Поваленную осину переступают, не трогая коры. Травы хоть и мало, но она уже отбила охоту жевать горьковатую древесину. Звери худые, выглядят неряшливо, шерсть клочьями, бока испачканы в глине. Ни одного подростка с ними!

– А что ты хочешь, – улавливая мою мысль, говорит Телеусов. – Опосля такой-то зимы… Молодь первая помирает. Скрозь снега не докопается до ветоши, слабеет, и все.

Теперича надежда на новый приплод. Глядишь, и народятся. Ай, нет?

Молчу. Боюсь, что нет. Зубрицы тоже слабые. Да и неспокойны. В таких условиях они бесплодны.

Темнеет. Мы возвращаемся в дом. И долго лежим, переговариваемся в темноте. Опять вспоминаем Задорова.

Утром вершины гор ослепительно сияют. Зубья горы Бамбак стоят розовые, словно нагретый металл в печи. От загоревшихся снегов все на земле источает лучи. Прозелень лесная ярче, луговины картинно хороши, зеркально отсвечивает река. И лес уже не пугает. Мы торопливо завтракаем и едем в сторону Сулиминой поляны.

Издали замечаем еще одно небольшое стадо и среди быков – одного второгодка. Потом видим еще четырех быков; голов не подымают от травы. Но нас чуют за версту и торопливо уходят.

Весь день шастаем по знакомым тропам, узнаем старые места, радуемся встрече со зверем, находим оленей, шустрых серн, маленьких ланей. Живет заповедник!

Солнце пригрело, мы забыли о времени и только на закате поворачиваем обратно, но едем недолго: решаем заночевать на месте. Все равно темнота прихватит на полдороге. Спускаемся к реке и обнаруживаем впереди черный прорез глубокого ущелья. Неужели добрались до Холодной? Гузерипль отсюда близко.

– Давай проедем в тот березнячок, – предлагает Телеусов, и я понимаю, зачем ему березняк: там проходит тропа, а чуть выше – забытый балаган перед Тыбгой. Можно провести ночь под крышей.

Кони идут неохотно, они навострились домой. Понукаем, ведем их по крутому подъему в поводу. Сюда весна еще не добралась, повсюду длинные полосы снега.

В просвете меж бугров усматриваем балаган и… трех лошадей под седлами возле него. Кони незнакомые, дыму из железной трубы не видать.

– Нечисто дело, Андрей, – шепчет Телеусов. – Отведи-ка ты лошадок за каменья, а я подлезу и высмотрю…

Я увожу коней, привязываю их к березе, а сам подымаюсь выше, чтобы страховать егеря. Тревожно. Вот балаган передо мной. Кладу поудобнее винтовку, затаиваюсь. Мне видно, как крадется Алексей Власович.

Скрипит дверь. Чуждый звук в вечерней тишине альпи-ки слышен далеко. Выходят трое, подтягивают подпруги и вскакивают в седла. Все в черных полушубках, ремни крест-накрест, башлыки, винтовки. Отъезжают немного, оборачиваются и кому-то машут руками. Теперь вижу еще двоих, они у балагана.

Темнеет. Отряхивая мокрый снег, подходит Телеусов. С минуту мы молчим, смотрим друг на друга.

– Знаешь, поди, кто? – говорит Телеусов. – Думаю, те самые, из бело-зеленых.

– Что они делают здесь? Наверное, вопрос мой звучит наивно.

– Не иначе, база у них поблизости, вишь, темноты не испужались, поехали. А эти двое сторожат тропу, а может, и продукты и все прочее. Где-нибудь упрятано. В сторону Уруштена подались. А там Сашка и Василий проживают ноне. Эти двое тоже опасны. Вдруг углядят Шапошникова и Кожевникова, ежели те подымутся на пастбища? Повезло нам, что на гнездо нарвались. Давай думать, как дальше. Снять мы их могём запросто. А не лучше погодить? Через них всю банду выловить можно. В самой середке заповедника поселились, гады!

Планы круто менялись. Придется не только зубров считать.

Решили высмотреть, куда ходят эти двое. И по следу узнать о трех конниках, уехавших на восток. Лишь с этими сведениями мы можем спуститься к Гузериплю, чтобы предупредить друзей и обдумать, как действовать.

Ночевали без костра. Застыли до того, что под утро не выдержали и вскипятили себе чай на крохотном огне. Немного согрелись. Кони обошлись скупой порцией овса из седельных сум.

До рассвета подобрались к обрывчику возле самого балагана. Тут и залегли, усмотрев впереди тропу, по которой спускаются за водой. Как рассвело, слышим, дверь запела, ведро звякнуло. Вдавились в камни, смотрим в оба. Спускается… Сонный, зевает, полушубок наброшен на плечи, бородат. Молчком зачерпнул воды, стал, было подниматься, но вдруг поставил ведро – и к нам. Мы носы в землю, замерли. Слышим, остановился, сапоги заскрипели по камню, полез на обрывчик. Что такое? Глянули, ноги видим, а сам в дыру под берегом уткнулся, шарит, сопит. Пещера. Вылез, в руках мешок, а в мешке угловатая поклажа. И к своему ведру, а потом в балаган.

Переглянулись мы. Тайник-то вот он! Подобрались, нашли пещерку, киркой выбитую под берегом на сажень выше от ручья. А в самой пещере битком набито: ящики, мешки, винтовки.

Больше нам ничего и не надо, все ясно. Скорее вниз, и пусть чоновцы с Суреном начнут выковыривать отсюда бандитов. Мы поможем.

– Разделимся для скорости, – предложил Телеусов. – Давай так: ты подавайся через Кишу и Хамышки в Майкоп за подмогой. А я возьму лесом левей и выйду на Гузерипль предупредить наших. Не ведая беды, под пулю выйдут! И сами пострадают, и дело сорвут. Отряд веди до Хамышков, я встрену и проведу дальше.

4

Я подвязал покороче хвост Кунаку, осмотрел сбрую, винтовку за спину и – в седло.

– Ну, Кунак!..

Он словно понимал, что придется выложить все силы, пошел прытко, где можно – рысью. Тропа каменистая, снег в тени, грязь в низинах. Лошадиные бока и круп скоро покрылись ошметками грязи, сапоги и полушубок тоже. На подъемах я соскакивал, бежал сзади, опять запрыгивал в седло – и рысью, рысью. Пора сражения, час войны… Через два часа хода Кунак дышал загнанно, бока его взмокли, да и мне все время хотелось скинуть одежду.

На виду кордона я устроил винтовку поудобней, но безлюдье было очевидным. Желна стучала прямо над домом. Остановился на несколько минут, дал Кунаку остыть, и дальше, теперь уже низом, по черной, засасывающей тропе.

Ночь – вот она, мы оба дышим с трудом, Кунак пошатывается, но минуты очень дороги, и река уже близко, надо дотемна непременно перейти ее, потому что ночью это во сто раз трудней.

На берегу я срезал длинный шест и, когда вошли в брод, держась чуть выше по течению, этим шестом упирался, чтобы Кунак не скользил. Вода лизала стремя, страшно гудела, но все обошлось.

К дому Телеусова едва шел, ведя за собой Кунака, опустившего голову чуть не до земли. Здесь ночуем, а завтра марш на семьдесят верст.

Вдруг на дороге двое с винтовками.

– Стой!

Руки так и опустились. Вот что значит на минуту потерять осторожность! Ни взад ни вперед.

– Кто такой? Откуда? – И винтовки в грудь.

– С охоты. Тутошний я, – отвечаю первое, что пришло в голову, а сам лихорадочно соображаю, как вывернуться. Темно, не разглядишь, что за люди. Неужто бело-зеленые проникли и сюда?…

– Топай вперед! И винтовку со спины не цапай, слышь, охотник!

Пошли по улице, они чуть сзади, по сторонам. Ноги едва идут. Страшно. И досадно. Вот положение!

У одного дома вижу коновязь, много лошадей, ходят люди, цигарки светятся. Остановили, взяли коня, винтовку. Слышу:

– Товарищ командир, неизвестного привели! Гора с плеч! То был передовой отряд Сурена.

Мы с ним обменялись едва ли десятком слов. Тотчас прозвучала команда, по крыльцу застучали сапогами, все быстро, бегом. Предлагаю подождать утра, но Сурен уже решил по-своему: половина бойцов под его командой выходила на тропу в Гузерипль, с остальными приказал мне идти утром через Кишинский кордон до балагана.

– Вас встретит Телеусов, без него на луга не выходите, заплутаете, – сказал я Сурену.

Он кивнул. Мы отошли в сторону, я еще раз подробно рассказал о встрече. Сурен слушал спокойно, но даже в темноте глаза его поблескивали от волнения. Он присел, устроил тетрадь на колено, боец посветил ему зажигалкой. Исписал листок, и, подозвав трех бойцов, приказал: