Текст книги "Два друга"

Автор книги: Вячеслав Климов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Да, Мишка хороший человек и к вашей семье с большим уважением относится. Он теперь в Госдуме.

Я знаю. А давай ему позвоним.

На что Виктор разочарованно ответил:

Да у меня его номера нет.

У нас всё под контролем и, естественно, имеется.

Переговорив с Москвой, они не торопились вернуться в помещение. Осматривая красивый пейзаж, гость спросил:

Отсюда наверняка Эльбрус виден?

Да, справа, но только в ясную погоду.

А что это за пруд за городом – среди холмов?

Вообще-то в народе его называют Вшивым озером. Но я сомневаюсь, что оно изначально носило такое имя. Просто так уж повелось. Недавно я прочитал, что этот водоём – след ушедшего Сарматского моря, естественное бессточное озеро и ему более миллиона лет. Иные учёные связывают его название с обилием насекомых, которые обитают на поверхности воды: водомерок, циклопов и всяких там водяных блошек. А краевед Прозрителев считал, что сначала оно называлось Уши, в переводе с татарского – «три». Так татары нарекли найденный неподалёку крест, который был поставлен древними христианами. На этом озере во время перелёта всегда останавливаются для отдыха лебеди...

Приличие заставило друзей вернуться к столу. Но через часик они вновь стояли на прохладном ветру. Ребята, прошедшие огненный прессинг войны, теперь и давно принадлежали другому царствию. Они любили уединение, природу и животных больше, чем... Стараясь спрятаться от шума, незримыми тисками сдавливающими слух и мозг, Вячеслав стоял, прислонившись спиной к холодной кирпичной стене. Ему были под силу длительные физические нагрузки, но только не гудящее столпотворение. Ярко-светлая сорочка с коротким рукавом совершенно не препятствовала осенней прохладе освежать тело подобно бодрящему душу. Подпирая спиной гладко-ребристую плоскость, Слава замер, сунув руки в карманы джинсов. Маски приличия были сброшены, оттого-то друзья были настоящими, а значит, слегка грустно-задумчивыми. У именинника изредка нервно пульсировали мимические мышцы лица, что говорило об утомлённости и внутренней тягости. Утомлённой тягости, давящей, и не только затянувшейся вечеринкой. Молчаливо стоящий Виктор рассматривал ночной город. Засыпающие дома, подчиняясь сумеречной власти, гасили окна и постепенно растворялись в нависающей тьме.

– Устал я, Витёк. Трудно мне даётся работа над повестью. Тридцать лет старался спрятаться от воспоминаний, уходил от тяжёлого прошлого. Пью успокоительные. Руки трясутся, пальцы по клавиатуре не попадают. Иногда ели сдерживаю слёзы. Не думал, что будет так тяжело...

С внимательным пониманием Виктор слушал дружка. Оторвав локти от балконных поручней, выпрямился и аккуратно опустил окурок в стоящую на подоконнике металлическую банку из-под оливок. Спокойным движением вынул ещё одну сигарету и закурил снова. Теперь Вячеслав ожидал ответных слов.

Знаю, Слава, знаю. Но только так можно сделать что-то настоящее, только через настоящую боль и переживание. Фальшь сразу будет видна. Душа должна быть обнажена, правда, от этого устаёшь. Я сам себе иногда говорю, что я так пишу, как сам на себя донос. По такому случаю известный поэт сказал как-то: «Застегните душу, господин Есенин, это так же неприлично, как расстёгнутые брюки». От этого устаёшь и замолкаешь...

Виктор повернулся спиной к уснувшему в мерцании разноцветия огненных точек городу. Прислонившись к балконной перегородке, без интереса посмотрел на погасшую сигарету. Падающий сквозь тюлевые шторы яркий свет большого окна окрасил его одежду и задумчивое лицо в желтоватые тона. Взгляд Казакова проникал сквозь стекло и занавеску и даже как будто сквозь сидящих за длинным праздничным столом гостей. Недолго помолчав, с грустью продолжил:

– Ты знаешь, у меня был в жизни период, когда я просто устал от потока рифм и слов, которые одолевали мозг. И в горячке усталости сказал: «Господи! Я больше не могу. Хватит!».

Даже и не заметил, как всё пропало... Проходит неделя, месяц, а в голове всякая всячина – всё, кроме стихов. И вот тогда я ужаснулся своему поступку. И вновь взмолился, но теперь просил прощения. Постепенно всё вернулось, так же незаметно, как и исчезло...

Друзья, понимая необходимость возвращения, не сговариваясь, засобирались. И уже перед дверью Виктор, чуть задержавшись и взглянув на друга, сказал:

Обязательно пиши о своих переживаниях и размышлениях. Глубоко и, знаешь, просто вот как Владимир Семёнович Высоцкий. Открывайся в строчках ровно настолько, насколько чувствуешь сам. Я ж тебя знаю, эту границу ты видишь уверенно...

Вернувшись к гостям, дружки взялись за струны. Лет этак пяток назад они обменялись гитарами. Старший передарил свою двенадцатиструнку, требовавшую большего умения и навыков. Взамен получил тоже ленинградскую, но уже шестиструнку. А сейчас инструмент переходил от одного к другому. Поэт пел как бог. Двенадцатиструнка ликовала и плакала, старательно передавая одновременно энергию и скрытую душевную боль афганцев. Поэт словно вбивал и вбивал последний гвоздь. Последний творческий гвоздь в своё распятие...

Подобно крупинкам песочных часов незаметно посыпались зимние дни, и неизбежно наступила весна. В день, когда по всей России миллионы людей ждали последнего школьного звонка, раздался другой, никем не ожидаемый звонок. Приятной флейтой мобильный телефон подозвал к себе Климова. В трубке грустный женский голос сообщил: «Умер Виктор Казаков. Сердце...».

Играя каждой клеточкой живущих, гуляла смерть. Сплетаясь с запахом сырой земли, текли последние вязкие минуты. Стоявшего поодаль Вячеслава пробирала мелкая дрожь. Волна нервозности, подобно ряби на воде, нарастала и ненадолго спадала. Прижимая платок к лицу, он старался спрятать судорожно пульсирующие мимические мышцы. В такие минуты над ним непременно властвовало тяжёлое ранение в голову. Пребывая словно в невесомости, он всё пытался и пытался вытянуть из остолбеневшей памяти стихи уходившего друга. Та, отказываясь подчиняться, выдавала лишь: «...Ты, конечно, убит...».

...Заплаканная сотрудница краевой библиотеки Маргарита Воронова сдавленным голосом обратилась к Лене Климовой: «Подведите Славу поближе, Виктор так его любил...».

... Развеваясь унылостью на лёгком ветру, триколор опустился траурным саваном на гроб. Выделяясь ровными геометрическими углами, он был схож теперь с солдатским погоном. Могильным колоколом трижды ударил почётный караул. Пронзив мозг и частокол обелисков, рвануло эхо. Рвануло и быстро увязло в вечном покое каменных плит и чужих фотографий. Чёрным облаком над Игнатьевским кладбищем поднялось испуганное вороньё. Преодолевая озноб, Слава всё пытался оживить упрямые строчки. Находившаяся поблизости женщина предложила настойку боярышника. Открутила маленькую крышку и со словами: «Это спирт» вложила плоскую металлическую фляжку в Славину дрожащую руку. Сделав три привычных глотка и не чувствуя обжигающего напитка, вернул настойку. И вот – приятным теплом понеслась по жилам послушная кровь. И упрямая память вдруг ожила.

...Ты убит. Странно думать и страшно представить.

Опечатку… ошибку… исправят в конце-то концов.

Тем не менее, факт – тусклый рубль посмертной медали.

Тем не менее, факт – почерневшее чье-то лицо.

Вилок нет на столах... Видно, просто забыли про вилки.

Может, просто забыли включить электрический свет…

Тем не менее, факт – скорбный звон поминальной бутылки...

И склоненное знамя платка на моем рукаве.

Голубые мундиры брезгливо, как в общей уборной,

С элегантной подошвы счищали могильную грязь.

Ты, конечно, убит, если льются из медного горла

Золотые слова, что живым не слыхал отродясь.

Стихли последние аплодисменты поэту. Бесконечно сыпавшаяся земля пронзительной дробью невыносимо долго давила на душу и слух...

По-прежнему не ведая усталости, крупинки календарных дней вращали жизни колесо. Отщёлкнув год, крутнулись вновь песочные часы.

Замкнувшись на ключ в 224 кабинете массажа и плотно задвинув оконные жалюзи, Слава пытался спрятаться от людей и вновь пришедшей весны. Сняв тёмные очки и прикрыв ладонями лицо с засевшими в него осколками, устроился, упершись локтями в письменный стол, глубоко погрузившись в себя. Мерцая световыми индикаторами, старенький музыкальный центр крутил лазерный CD-диск. Возможно, оттого, что Вячеслав играл на гитаре, знал и сам пел песни об афганской войне, слушал он их довольно редко. Воспоминания о службе накрывали под советского гитариста-виртуоза Валерия Дидюлю. Восточная музыка, сумевшая сохранить свою древность, во всех тонкостях передавала переживания и чувства побывавшего на этой земле: «Арабика», «Мираж» и неизменная «Дорога на Багдад» (переименованная им в «Дорогу на Саланг»). Принято считать, что родина у человека одна, но Афганистан для этих воинов навсегда остался второй родиной.

Перед Славой «лицом вниз» лежали две книги. Слева – небольшой сборничек стихов «Сентябрь в тёмно-синем» Виктора Казакова. Рядом – ещё пахнущая свежестью бумаги и типографской краской Славина автобиографическая повесть «Сон весёлого солдата», на обложке которой бронзовыми буквами были напечатаны стихи:

Афганистан. Осколки октября.

Незримые потоки теплой боли.

Ночным цветком взошла над минным полем

Моя последняя рассветная заря...

Я вижу сны....

Через перепет «Сентября...» шел рисунок извилистой трещины на светло-зелёной стене, трещины, походившей на оголённый нерв. Слава сидел, слушая мелодию и погрузившись в воспоминания.

...Красивое голубое небо не препятствовало светилу властвовать над землёй.

Высоко в поднебесье, распластавшись на восходящих потоках горячего воздуха, одиноко кружил горделивый «смотритель пустыни» – гриф-стервятник. Петляя между сопок, два бронетранспортёра с автоматчиками, вырвавшись на ровную поверхность чужой земли, прибавили скорость. Боевые пятнистые машины, сливаясь с местностью и сохраняя дистанцию, двигались след в след.

Выжженная саванна лежала, словно чистый лист бумаги. На горизонте зеркальной дрожащей кляксой блестел завораживающий мираж. Редкая, давно высохшая трава трухой оседала на землю. На пути показалось пристанище для кочующих пастухов – одинокая глинобитная хижина. Спешившиеся солдаты, лёжа на бронежилетах и пристреливая оружие, палили в дувал. Глубокая старая трещина разводила глиняную стену на две неравные половины. Расселина, олицетворяя след времени, походила на застывший извилистый нерв. Врезаясь в иссохшую землю, она ползла сверху вниз и слева на право. Указательный палец привычно и мягко давил на спусковой крючок. Оглушительные выстрелы, нарушая вековой покой саванны, подобно кругам на воде возмущённым эхом плыли над её раскалённой бежевой гладью. Разбрызгивая земляную крошку и пыль, пули вязли в сухой глиняной морщине. Расползаясь от зримой трещины, война подбиралась к солдатам своими незримыми щупальцами. Приклад послушно бил в правое плечо. Трещины, пока что без боли, упрямой паутиной на стекле проникали в солдатские сердца. И чем глубже они впивалась, тем больше чистое стекло юных душ теряло свою безвинную прозрачность и целостность. Война, не разделяя на своих и чужаков, монотонно увеличивая зону владений, обвивала людей паутиной боли, страха и смерти. Не имея представления о сроке давности, она сеяла разрушительный хаос во внутренний и внешний миры.

...Красивая восточная мелодия, с лёгкостью ветра надувающая паруса прошлых событий, всё несла и несла Славу в горно-пустынные дали... Память рисовала далёкую Азию, а он, не пытаясь избавиться от картинки воспоминаний, всё сидел, прижимая ладонями застывший след минувшей войны.

Полбеды, когда повествовать не о чём, но вовсе беда, когда после прочтения и задуматься не о чём... Замершие в типографском шрифте мысли и переживания в сборнике стихов и автобиографической повести покоились рядом на письменном столе. Им, подобно своим авторам, было о чём рассказать, но они могли и просто молчать. Две судьбы, две книги всегда стремились и будут стремиться сделать мир светлее и шире...

Лирик-поэт и недостреленный писатель...

Город Ставрополь

Май, 2018 год