Текст книги "Два друга"

Автор книги: Вячеслав Климов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Два друга

Жили-были два друга... И всё тут. На этом правильная литературная речь выдохлась. Далее следует бытовое повествование, а точнее, отсебятина...

Два друга, или дышло да подпруга, ни дать ни взять, всё так и было, лишь иногда своенравная жизнь самовольно их меняла ролями... Казаков – высок, статен, длинный волос, завязанный в хвост... Одет стильно, со вкусом. Достаточно мимолётного взгляда, чтобы точнёхонько вычислить – степенно шагомеря, да в белом костюме, вальяжно прогуливаясь, дышит воздухом франт из поэтов, художников или музыкантов. И он на самом деле был известным поэтом и покамест неизвестным художником. Ещё он мог быть много кем, но при одном условии: если ему это интересно и, главное, нравится. К увлечению он относился с заинтересованностью, а увлечения отвечали ему взаимностью.

Климов – невысокого роста, спортивного телосложения, подкаченный или, как говорят, поджарый. Красивый заморский загар с лёгким малиновым оттенком, модные, неизменно тёмные очки в форме капель (ныне называемые «авиаторы»). Предпочитает строгие брюки с безукоризненными стрелками и сорочки с коротким рукавом. Судя по слегка раскованной и быстрой походке, определялся как энергичный, целеустремлённый человек. Костюм надевал лишь единожды в год, для выступления со сцены в День вывода советских войск из Афганистана.

Оба друга – уроженцы Ставрополья. Первый, а значит, Виктор – коренной житель города Ставрополя. Второй, а значит, Вячеслав, стартанул с Кубани, с того небольшого отрезка, стремительно приходящего из КЧР и убегающего в Краснодарье.

Им всегда было комфортно вдвоём – пребывать в тишине и просто молчать (как говорится, полбеды, когда поговорить не о чём, однако вовсе беда, когда и помолчать не о чем). Легко оттого, что не перед кем было пыжиться и выжимать из себя знаки приличия. В эти нечастые минуты, отбросив маски (которые так хотело видеть и требовало носить большинство собеседников), они были настоящими. Так сказать, на нейтральной полосе, в кабинете массажа первой городской клинической поликлиники, в народе называемой «студенческая», они встречались довольно часто. И не оттого, что Виктор был студентом (хотя в шутку Вячеслав так его иногда называл), а потому, что тот по прописке принадлежал к данному медицинскому учреждению. Гость сидел на стуле у двери, между ширмой и белоснежной раковиной (массажист всегда шибко ругался на вваливающихся без бахил в чисто вымытый кабинет). Пауза молчания – словно равнинная река – текла свободно и не суетливо, заполняя помещение прозрачностью понимания, без мути смущения и фальши. Они не стремились заполнить возникшую передышку ради уважения или приличия. В эти короткие минуты они просто были, и всё тут. Визитёр задумчивое безмолвие нарушал чаще – то коротким вопросом, а иногда просто размышляя вслух.

Рассматривая антисептическое средство для мытья рук, которое в свободной продаже не сыскать, словно невзначай спросил: «А ты свои вещи складываешь?». Позволяя отдохнуть уставшему телу (естественно, с одобрения гостя), лежащий на кушетке собеседник, забросив руки за голову, слегка раздосадованно ответил: «Складываю, и вовсе не оттого, что прямо такой правильный. Жизнь научила: возьми там, где положил. И без того зависим от окружающих дальше некуда, аж тошнит...».

Климов, во время прохождения срочной службы в республике Афганистан, в свои неполные двадцать лет получил тяжёлое минно-взрывное ранение в голову. И, как последствие, остался навсегда в полной темноте. На бестактно поставленный вопрос любопытных о случившийся беде он иногда отвечал довольно жёстко: «А я своими глазами да кровью афганскую землю удобрил...».

Казаков тоже прошёл через эту горячую точку Земли. Вернулся, как говорится, живой, но невредимым его не назовёшь. Впрочем, как и всех, вернувшихся с войны. Незримые незаживающие раны на сердце излечению не подлежат, это навсегда...

...Задавший вопрос недовольно закряхтел, заёрзал на дерматиновом новеньком стуле. Спросил так, вроде невпопад, просто вспомнив свой стог из сорочек, маек и штанов, возвышающийся на гладилке в собственной однокомнатной квартире на Дзержинского. А ведь совсем недавно, на выходных, жена вместе с единственной дочерью от первого брака Виленой всё аккуратно гладили и развешивали в шкафу.

Виктор хоть и старше был на одиннадцать лет, однако всё как-то приглядывался к своему дружку. И нельзя сказать, что брал пример, какие уж для этих поседевших бывших солдат идеалы, но всё же служил для него Слава неким психологическим костылём. Впрочем, как и Виктор для Славы.

Бывало, ещё по молодости, зайдёт старший нежданно-негаданно в гости к младшему, да и засядут они на кухне в типовой многоэтажке, стоящей на пересечении улиц с названиями, которые встречаются чуть ли не в каждом населённом пункте нашей необъятной Родины. А точнее, на перекрёстке улиц Ленина и Пушкина. Гостеприимно улыбающаяся красавица-хозяйка накроет на стол и, оставив друзей, тихо уйдет в комнату. Понурив головы, изредка перекидываясь фразами как бы ни о чём, они будут пить крепкий чёрный чай вприкуску с выпечкой, приготовленной Леной. Иногда и по крепкой пропустят, при условии, что хозяину завтра не на работу. Контузия его категорически отказывалась дружить со спиртным и, как правило, после принятого на грудь огрызалась распирающей головной болью. Словно невзначай Виктор будет внимательно отслеживать движения друга, который по квартире передвигается довольно легко и быстро, и совершенно не походит на людей, оказавшихся в схожей жизненной ситуации. Правда, за столом его движения становятся слегка неуверенными и настороженными, что бывает присуще человеку, попавшему в полную темноту.

Трезвые они сидят иль под градусом, но приходит минута, когда гость, глядя на дно опустевшего стакана, тихо выдавливает из себя:

Свинья я, тебе вон как досталось... И всё равно не сломался, три года один, да в чужом городе, отучился, а теперь спину гнёшь на такой тяжёлой работе... А я из кайфа вырваться не могу...

Слава расправит плечи в махровом цветастом халате, глубоко вдохнёт и, поправив давящие на перебитую переносицу очки, прислонившись к мягкой спинке кухонного уголка, на выдохе скажет, весомо так скажет и глубоко, но без малейшего нравоучительного оттенка:

Конечно, свинья, да ещё и какая.

Ну ладно, я пойду. Дай мне сто рублей, потом верну.

Да пошёл ты вместе с долгами. Я не денег жду, а другого.

И с этого момента разрывалось их молчание.

Довольно уже вариться в воспоминаниях, столько лет отщёлкало, как ты вернулся. Ну да, попали мы под раздачу государства, что теперь... Родину, как и родителей, не выбирают. Да что я тебе говорю, ты вон какие стихи пишешь, три слова, и все в десятку. Мне даже после двух контузий, наяву или во сне, такие не приснятся.

Виктор встряхнёт, ещё без намёка на седину, русой копной волос, резко выпрямится и станет как-то ещё выше. С сожалением и горечью почти прокричит:

– Да только кому нужна правда об этой войне, да и правда в целом, в нашей разваленной перестройкой империи? Забили полки американскими отходами в виде «ножек Буша»! Сначала довели народ до нищеты, а теперь планомерно заполняют людские головы заморскими псевдоценностями! Я недоумеваю и возмущаюсь, когда молодежь, начитавшись новых учебников или кого-то наслушавшись, рассказывает мне, какое у меня было отвратительное детство. Я был очень счастлив в детстве, юности! Я был счастлив, что у меня такие родители, бабушки и дедушки. Какое детство, такая и душа, а детство у меня было золотое. Ну а что теперь, дети могут увидеть книжки только у бабушек и дедушек, у родителей их нет, у родителей телевизор в каждом углу. А они мне рассказывают, в какое бездарное время я жил... Я жил в доброе время, а не во время мародёрства, какое у нас сейчас за окнами!

Избавляя молодую хозяюшку от негатива, Виктор потянется, осторожно прикроет кухонную дверь и крепко выругается далеко не литературным словосочетанием. Занимавшаяся бесконечными домашними делами Елена уже давно знала, что за этим последует затянувшаяся пауза. Друзья, вдавливая локтями и без того невысокий кухонный стол, ненадолго затихнут. Поэт, тяжело выдохнув, скажет:

И всё равно, твёрдо знаю, что придёт время, и я вырвусь из этого круга дурмана...

Затем Виктор, как всегда искренне, поблагодарит Елену за обычное гостеприимство. Так же, как и всегда, пожелает ей терпения с таким непутёвым муженьком. Поднуркивая да подшучивая над ним, откланявшись, уйдёт. В двухкомнатной квартире после этого повиснет молчание, Вячеслав ещё долго будет сидеть за столом и ещё дольше не сможет уснуть. И когда уже жена скажет: «Да спи ты наконец, всё ворочаешься да вздыхаешь, как ты будешь завтра работать?», мысленно с ней соглашаясь, он молча встанет, тяжело ступая, уйдёт и закроется в кухне. Опустится на присядки рядом с монотонно вибрирующим невысоким холодильником «Бирюса». Стараясь не греметь, вынет бутыль домашнего полусладкого вина.

«Кому нужна правда? Мне нужна, нашим детям и внукам. Вот кому будет необходима правда об этой войне...», – словно доказывая, скажет вслед давно ушедшему другу. Затем нервно дрожащей рукой, не вставая, сорвёт закупорку и прямо со ствола сделает несколько бесшумных глотков. Спиртное Слава употреблял редко, в основном по необходимости. Научился прислушиваться к своему организму, когда ситуация вынуждала успокоиться, пил по глоткам, обычно двух-трёх для расслабления хватало.

Подумалось – и ведь придёт время, дождутся неравнодушные к человеческой судьбе, когда разорвёт поэт свой замкнутый круг из дурмана и золы прошлого.

Как говорится в русских народных сказках – быстро слово сказывается, да долго дело делается...

Виктор то пропадал, то появлялся вновь.

«Он сильный, он сможет...». Вера в друга вопреки всем и всему не пропадала и жила у Вячеслава в душе всегда. В те годы он работал в городской физиотерапевтической поликлинике, что возле ЦУМа. Дружок его – через улицу Дзержинского, охранником на стадионе «Динамо», сутки через двое. Не виделись друзья уже давно. И вот осенним вечером в кабинете у Славы завибрировал мобильный телефон. В трубке раздался болезненно-уставший голос поэта. «Ну наконец-то я его слышу», – сверкнула радостная мысль.

– Славик, мне плохо...

– Ты где?

– На стадионе.

– Скоро закончу работу, в полседьмого приедет Лена, и мы придём к тебе.

– Я жду... – ответил как-то непривычно хрипловатый голос.

Центр города светился яркими фонарями и рекламными огнями. Минуя ФСБ, супружеская пара быстро добралась до проспекта Октябрьской революции и подошла с тыла к одноэтажному административному зданию стадиона. Обычно встречавший гостей у входа Виктор в этот вечер на невысоких ступеньках отсутствовал. Пустующее крыльцо говорило о неважном состоянии поэта. Небольшая «обломовская» рощица вековых деревьев (так он её с любовью называл) шелестом опавшей и ещё уцелевшей листвы пыталась хоть как-то оживить и скрасить уныние вечера. Виктор сидел на стуле у письменного стола, слегка подавшись ослабленным телом вперёд. Сидел замерев, прижимая к животу согнутые в локтях руки, словно пытаясь сдержать невидимую внутреннюю боль. Боль душевную и физическую одновременно. Пустынный холл холодным эхом разнёс обоюдное приветствие. Лена, прежде чем уйти в магазин, устроила мужа на его привычном месте, мягко-скрипучем раскладном диване.

Сидя друг против друга, они, как раньше, просто молчали. За всё время прозвучало лишь две фразы.

– Ведь помрёшь...

– Да знаю...

Вскоре, цокая каблучками по асфальту, – звук доносился в открытую двустворчатую дверь просторного помещения без окон, – вошла Елена с покупками. На столе появились лекарства, печенье, черничное варенье и заварка. Пили свежезаваренный крепкий чёрный чай, но всё также больше в тишине.

– Как там ваша доченька? – с интересом спросил Виктор.

– Дома, учит уроки, наверное. Ну, что ждёт нас, это уж точно, не любит оставаться одна. Завтра суббота, я не работаю. Повезём Настеньку в 25-ю гимназию. Мы теперь живём на Доваторцев, у входа в парк Победы со стороны зоопарка. Утром буду у тебя, а сейчас нам пора. Покуда доползём по пробкам, да машину на стоянку. Сиди, не надо нас провожать.

Мужчины обменялись рукопожатием, Елену Виктор, как всегда, поцеловал в щёчку.

...Играя белой эмалью в утренних лучах солнца, «форд» маневрировал по временно пустующему узкому дворовому проезду. Шелестя шинным протектором по крупнозернистому асфальту, машина подкатила к подъезду пятиэтажки и, слегка скрипнув тормозами, плавно остановилась. Уютную однокомнатную квартиру, сменяя друг друга, заполняли запахи то свежесваренного кофе, то сигаретного дыма. На кухонном столе расположился почти не тронутый фруктовый пирог. Здесь же лежало цветное фото размером десять на пятнадцать, правый нижний угол которого был слегка загнут вверх – след многолетнего хранения в старом климовском дипломате. С фотки, на фоне бронзового солдата – памятника погибшим при исполнения воинского долга, – обвитые незримой паутиной дружбы, лучились смехом два воина-интернационалиста. Никому ещё тогда не было известно, что издательство «Ставролит» выберет именно этот снимок для обложки автобиографической повести Вячеслава. На обратной стороне фотографии Виктор записал свои новые стихи, поставив роспись.

Наркоз

Два небесных лилипута

Распинают мягкий, ртутный,

Неспокойный, зыбкий шар.

В нем живет моя душа.

И пока они там мнутся –

Жить мне или же загнуться,

Наблюдаю, не дыша,

Куда мой покатят шар.

– Нет, вот дано же некоторым. И как у тебя это всё ладненько получается – высказаться коротко, точно да в рифму? – спросил гость, сидевший на хозяйском дерматиновом мягком пуфике, прислонившись спиной к стене.

Стоявший у окна втянул сигаретный дым, ненадолго задержал в себе и выпустил туманную тёплую линию в прохладное уличное пространство. Повисло молчание. Уставше-бледное лицо Виктора, подобно увядшему цветку, попавшему в долгожданную живительную влагу, постепенно просветлялось. Мягко улыбнувшись, ответил:

– Я не знаю, я, что называется, записываю. Думаю, что, пожалуй, этого никто не объяснит точно. То есть, мысли в голове, они как-то гуляют и не всегда гладкие, чтоб вот так ускользать. Они ещё и ершистые, цепляются друг за друга и цепляют душу. Что-то там для меня незаметно происходит, а потом вдруг ты произносишь фразу, вспоминаешь ни с того не с сего Гоголя, и всё становится на свои места. Ты приходишь домой и просто записываешь стихотворение. То есть, это непонятная загадка, но очень такая чудесная загадка.

Он говорил не спеша, словно взвешивая каждое слово. На мгновенье задумался, повеселел и, улыбнувшись, продолжил:

Не знаю, для меня это как новогодний подарок в детстве...

Затем затянулся и медленно выпустил дым в ставропольскую осень. Не торопясь погасил окурок в приютившейся на подоконнике пепельнице, зацепившись внимательным взглядом за необходимую вещицу в виде кокосового ореха, сделанную, скорее всего, из современных полимеров. На боку у нее красовалась негритянка с ярко-цветным головным убором в виде скирды и не менее яркими вставками в ушах. Виктор придирчиво рассматривал штамповку. Вообще-то он любил такие вот небольшие штучки, но желательно из недавнего советского прошлого. И, неплохо бы, с сохранившимися ценником в рублях и копейках, знаком качества и с надписью «Сделано в СССР». Рассматриваемая, с горкой окурков, пепельница не соответствовала его требованиям. Однако у этой вещицы был весомый аргумент – один, но перекрывающий все остальные типа знака качества. Это был подарок любимой дочери, привезённый Виленой с Чёрного моря. Друзья особой любовью любили своих дочерей, а они отвечали им взаимностью. Да и разве можно было не любить таких девчат, точных копий своих отцов, походивших на них не только визуально, но и в привычках, и в манере говорить.

Оторвав задумчивый взгляд от предмета, Виктор поправил ярко-полосатую рубаху, вынул из-под стола раскладной чёрный стул и присел у окна. Не торопясь и заботливо брал прилипшие пылинки с хэбэшного домашнего костюма. Молчаливо сидевший гость не препятствовал его размышлению, лишь где-то на верхних этажах, меняя тональность, всё гудел и гудел водопроводный кран. Виктор продолжил:

– Когда у Есенина спрашивали: «Сергей Александрович, мы вас видели везде, вы всё время где-то шляетесь. А когда же вы работаете?», он отвечал: «Всегда...».

Желая вытянуть друга в его привычный, пусть не лёгкий и не земной поэтический мир, Слава с интересом спросил:

– У тебя любимый поэт – Есенин?

У меня поэт любимый один, это как родина. Родина такая как Ставрополь, не как Россия, где Пушкин с Гоголем и Лермонтовым, и Лесковым, и Чеховым. А вот такая родина как Ставрополь, это Есенин. Меня и брата отец к нему приковал. Я ещё маленький был и в школу не ходил, но читать немного умел. Отец усаживал меня перед собой на стул и говорил: «Читай «Песнь о собаке». И я читал это потрясающее стихотворение, такого, по-моему, нет вообще ни в какой литературе. Кроме вот русской. Отец выплеснул на меня поэзию Сергея Александровича.

С каждым словом поэт становился светлее и ярче, словно в его тонкую душу из незримого резервуара вливалась не менее тонкая небесная сила и молодость. Он сидел у отодвинутой тюлевой шторы и внимательно рассматривал жёлто-красные листья кустов и деревьев своего любимого двора.

Словно в противовес отсутствию мягкой весны, когда за прохладными днями и ночами жара стремительно выскакивает сразу далеко за 20 по Цельсию, Ставрополье славится своей нежной и продолжительной осенью. Виктор любовался нерукотворными яркими красками этого любимого всеми художника. В замершей у окна фигуре оживал наивный мальчик.

О судьбе Сергея Есенина Виктор рассказывал довольно часто, но ещё чаще читал его стихи – даже во время массажной процедуры, чему, вопреки своим правилам, Вячеслав никогда не препятствовал, сочувствуя порыву дружеской души. Вот и сейчас Слава, поправив очки, тихо сказал:

А давай, Витёк, «Песнь о собаке...».

Тот ненадолго замер, словно настраиваясь на нужную волну и, растворяясь в детстве и в глубочайшем переживании любимого поэта, в который раз начал читать:

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,

Причесывая языком,

И струился снежок подталый

Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры

Обсиживают шесток,

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,

Поспевая за ним бежать...

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

Подобно доносившимся из-за окна детскому смеху и птичьему щебету, окружающий мир жил своей жизнью. Друзья сидели в безмолвии, заворожённые способностью великого мастера изобразить в словах всю глубину и ширину страдания, оказавшись вновь в одном мыслительном потоке, понурившись, смотрели перед собой в открывшуюся бездну. Не меняя положения тела, Слава, глубоко вздохнув, с горечью промолвил:

...Покатились души солдатов Золотыми звёздами в снег...

Давая возможность поменяться местами сизому дыму и уличной свежести, Виктор настежь открыл форточку и поправил штору.

Они решили перейти из кухни в зал.

Давай, что ли, музыку послушаем?

Я твой рок, пусть он и хороший, слушать отказываюсь. Я парень спокойный, уравновешенный , поэтому и музыку предпочитаю себе подобную. Давай-ка, ставь мой любимый дудук.

Ладно, уравновешенный ты наш паренёк, поставлю тебе твой любимый дудук, – сказал, улыбаясь, Казаков и, шлёпая тапочками, направился в комнату.

Понюхав прокуренный рукав джемпера, Климов, скривившись, многозначительно фукнул и зашагал по следам шаркающих тапочек.

Диван разложен, – предупредил хозяин осторожно идущего.

Ну так давай его сложим, ведь так удобней сидеть.

Сколько тебе можно говорить, что мне лень его туда-сюда двигать.

А от такого табачного смрада у тебя завянут цветы и подохнут рыбки в аквариуме.

Ну да, вон Ипполит уже захворал.

Какой ещё Ипполит?

Да я так фикус называю. Вообще-то я стараюсь выходить курить на улицу, – бурчал Виктор себе под нос, одновременно роясь в каких-то тетрадках, затем перешел к переполненным книжным полкам и обратно к тетрадкам.

Хватит тебе там шебуршиться, мешаешь музыку слушать. Что ты там ищешь?

Да вот стихи снова на каком-то бумажном огрызке записал и не знаю, куда задевал. Спасибо Ленке, она старается сохранить. Ну ладно, когда придёт, спрошу.

Возьми свой последний сборник, «Испорченный почерк», прочти что-нибудь из него...

Этот сборник однажды послужил причиной перепалки друзей. И скандалом её не назовёшь, но стреляные гильзы летели в разные стороны.

Давящим внутренним гнётом у Виктора, как и у многих творческих людей нового времени, оставалась невостребованность. Подмяла бытовуха народ, погасила любовь к тонкому, утренней росой орошающему человеческие души. А ведь дзэн-буддисты глубоко уверены в том, что творцом необходимо называть и того, кто умеет творить, и того, кто понимает творение...

После выхода в свет нового Витиного сборника Вячеслав решил помочь в его реализации. Взялся, изначально зная, что продавец из него будет неважный, и всё же... Пару недель спустя пригласил Казакова забрать деньги.

В физиополиклинике кабинет массажа разделялся ширмой на две кабинки. Во вторую смену Слава трудился один.

Здорово! – раздался знакомый голос, разносясь эхом по пустынному коридору старинного здания с высокими потолками.

Здорово. Заходи в правую кабинку, я только начал массировать мальчика, поэтому ждать ещё долго. А у тебя, как всегда, заботы...

Ну, так... – уверенно шагая, ухмыльнувшись, коротко ответил Виктор, входя согласно указанию в правый закуток. Положив что-то тяжёлое на массажную кушетку, перевёл дыхание.

Видишь тумбочку, в выдвижном ящике лежат деньги, это твои. Там ровно тысяча, – не прерывая работы, напряжённо втягивая воздух, сказал массажист.

Гость взял ему причитающееся, не желая присаживаться, но и не пытаясь уйти, всё продолжал как-то топтаться на месте.

– А чем это ты там бабахнул, что принёс и куда тащишь?

Да это я тебе ещё два десятка книг принёс. У тебя так удачно всё получается.

Зависла секундная пауза, ожидания – с одной стороны матерчатой ширмы и непонимания – с другой. Передышка длилась недолго, а затем началось:

А известно тебе, умник, что семь из десяти книг я купил на собственные деньги и раздарил!

Виктор, сохраняя равновесие в тональности, и даже без малейшего намёка на угрызения совести, слегка улыбаясь, словно поднуркивая, произнёс:

– Ну, это всё потому, что ты дурной...

– А ну, забирай свои писульки и катись отсюда! Ты посмотри, нахал, нашёл торгаша, да мне за свою работу трудно цену назвать. Шуруй, чтобы духу твоего здесь не было!

Не ори, псих, – ответил гость, сохраняя спокойствие, забрал книги и, даже не попрощавшись, своим обычным размеренным шагом направился прочь из кабинета.

Да, я псих и горжусь этим, понял! – и, уже уходящему, вслед бросил слова, понятные лишь им: – Прав был твой покойный дед...

Разносясь эхом в пустынном коридоре, прозвучало их неизменное и коронное:

– Да пошёл ты...

Сам ты пошёл...

(Дед Виктора до советских времён казаковал в должности сотника. Своему провинившемуся внучку, вместо наказания, с достоинством в голосе твердил: «Я твой дед – казак, отец твой – сын казака, а ты дерьмо казачье...»).

Спустя час-полтора массажист позвонил поэту и сказал, улыбаясь, слова, которые они иногда говорили друг другу и почти никогда – кому-то иному.

– Ты, конечно, человек неважный, но в разведку с тобой я всё равно бы пошёл...

И я бы тоже пошёл... – отвечал без малейших обидок весёлый голос дружка.

Им часто задавали вопрос: где вы, такие разные, могли познакомиться, вы же не сослуживцы? Случайность чистой воды, понимаешь ли. По грустному совпадению мероприятие северо-кавказского масштаба наложилось на день трагической гибели Виктора Цоя. 15 августа 1990 года город Теберда собрал у себя неизвестных поэтов и бардов на три погожих дня. Палатки разноцветными пятнами хаотично рассыпались под раскидистыми кронами многовековых хвойных деревьев. Похудевшая на летний сезон одноимённая река встречала прозрачной приветливостью и обманчивым спокойствием. Теберда, схожая с прекрасным полом не только по роду, но и по своей непредсказуемой эмоциональности, ласкала слух плеском хрустальной воды, а тела – приятной прохладой.

Южная тусовка называлась «Горные вершины». «Концертный зал» приютился в уже успевшей взяться травой пойме временно отступившего русла. Участники и слушатели рассыпались в свободном выборе мест, заняв заранее принесённые стволы упавших деревьев. На сцене, сколоченной из неотёсанных досок неизвестными активистами, выступали две девочки-студентки. Под собственный двухгитарный аккомпанемент они исполняли весёленькую песню про запретную любовь к какому-то загадочному ёжику. По правую руку, сразу за лентой реки, кусты сочной зеленью сливались со смешанным лесом. Береговая линия, взяв круто вверх, переходила в Кавказские горы. Воспетые уже прославленными и ещё не известными, разместившимися на берегу поэтами и музыкантами, сверкающие на солнце седые вершины подпирали голубую небесную гладь.

Под ногами уже отстрелявшегося двадцатичетырёхлетнего Вячеслава слегка поскрипывала щебёнка. Прибывший из Солнечнодольска стоял, упершись гитарой в чёрные туфли и сложив на торце грифа обе ладони. Внимательно вслушиваясь в окружающее, почти бесшумно и едва заметно перемещался с пяточки на носок и обратно. По левую руку, в тени раскидистого дерева, предусмотрительная парочка лет так тридцати с небольшим сидела на надувном матрасе.

«Присаживайся к нам!», – по-приятельски, словно давнишнему знакомому, кинул фразу Славе Казаков. За что незамедлительно выхватил локтем в бок от соседки. Недвусмысленная гримаса сидящей рядом Люси Фисенко осудила без лишних слов: «Думай, что говоришь, человек ведь не видит». Однако тот даже и ухом не повёл. Не обращая внимания на полученную от тогдашней его жены «шпильку» под рёбра, в том же задорном духе продолжил: «Повернись на 90 градусов влево и сделай пять шагов...».

Уже не раз сталкивался гитарист с фамильярными штучками, ответ напрямую зависел от настроения. Бывало, громкая музыка, шумное суетливое многолюдье, каким обычно заполнялся, например, февральский день вывода советских войск из Афганистана, а главное, предстоящие выступления со сцены всегда держали Славу в напряжении. И не один раз в такие натянутые мгновенья кто-то из отслуживших подходил и искательно спрашивал: «Ну узнай, кто это перед тобой? Ну что, не узнал, да, не узнал?». И, самодовольно улыбаясь, словно ребёнок, победивший в игре в прятки, продолжал приплясывать перед вытянувшимся от напряжения человеком, недавно потерявшим зрение. И дотаптывался умник, покуда Климов не предлагал: «А ты, балбес, закрой глаза и попробуй, поиграй в свою ромашку: «узнал» или «не узнал»...».

Другой тихо подкрадётся и, ткнув пальцем в грудь и растянувшись в придурошной улыбке, задает похожий вопрос. Однако каков вопрос, таков и ответ. «Сам дурак и шутки дурацкие. В следующий раз врежу в табло, а уж тогда разбирайся...». С тех пор желание сыграть в «Угадайку» у многих как бабушка отшептала.

...Но на сей раз, на берегу горной реки, Слава сделал эти пять шагов, как оказалось, навстречу многолетней дружбе.

Сходить в разведку им было не суждено, однако своё плечо они подставляли друг другу не раз. На гражданку вернулись давно, но разобраться, где легче, так и не смогли. На войне обстановка была понятной, там – опасность, угроза и боль. На таком несомненно кровавом фундаменте всё обстояло куда как прозрачно. Там, за речкой, имелась конкретная линия размежевания союзника и врага, надёжности и предательства, где боевая задача ясна, и, в любом случае, рано или поздно, её исход проявится. Дома, казалось бы, в мирное время, границы размыты, а зачастую втоптаны в грязь, будущее выглядит довольно туманно, и друзья, увы, оставались не поняты. Их не пугали трудности, безденежье и неудобства. Но напрягала жизнь с оглядкой нарваться на отсутствие взаимопонимания и подводные рифы людских поступков.

В один из ничем не примечательных дней Климов позвонил Казакову. По интонации знакомого голоса старший сразу понял душевное состояние младшего.

Давай, Славка, ко мне, в своей берлоге я чувствую себя комфортней. Да и, как ты знаешь, леность – мой самый главный недостаток. Собираться, ехать в общественном транспорте совершенно неохота. Давай, ты ко мне...

Вячеслав спросил:

Что с собой привезти? Говори сразу, всё равно с Леной через магазин к тебе пойдём, ей будет так легче. Да и, насколько я тебя знаю, минут через пять однозначно перезвонишь и наоставляешь заказов. Давай, уточняй – творог, сигареты, мацони, что ещё? Отбрось свою ложную скромность, хотя у тебя и она отсутствует.

Даже пребывая в тусклом настроении, Слава не изменял привычке подколоть друга. Была у него такая манера общения – шутить даже в самых трудных ситуациях. Понимал на подсознательном уровне, что это и есть спасительный трюк.

– Кофе не вези, у меня его в зёрнах полно.

– Небось, тоже подарили?

– Ну конечно, ты же знаешь, я не притязателен и довольствуюсь малым, – растянул довольную улыбку Казаков. Хозяин не забывал давать заказы идущим, что совершенно не останавливало поток желающих провести время в приятной интеллектуальной беседе, да под качественную музыку, будь то поздняя ночь или утро, зима или жаркое лето.

Слава сидел за довольно приличных размеров столом, что выдавало гостеприимство небольшой кухни. Скатерть-самобранка, покрывающая «поляну», имела способность трансформироваться, но всегда выглядела нагромождением и отнюдь не грязной посуды. В творческом беспорядке на столе валялись какие-то бумажки с записями, зарядка для телефона, блокнот и всякие пишущие, но не режущие предметы. Возникающая необходимость в использовании стола по своему прямому назначению решалась довольно просто. Завалы бульдозерным способом сдвигались к стене и – садитесь жрать пожалуйста. Телоположение сидящего – локти в стол и поникшие «крылья» – без лишних слов определяло настроение как ниже подошвы. Хотя тапочками шлёпал только хозяин. Пришедший от предложенной услуги на прокат отказался, при этом добавил: