Текст книги "Фрунзе"

Автор книги: Вячеслав Лебедев

Соавторы: Константин Ананьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

В.Лебедев, К.Ананьев
"Фрунзе"
(Жизнь замечательных людей. Выпуск 3(293))

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДЕТСТВО и ЮНОСТЬ

1. ПИШПЕК

Семиречье! Обширный, богато одаренный природою край на стыке Сибири, Китая и Туркестана. Его реки бегут с могучих, одетых вечными снегами горных хребтов – отрогов Тянь-Шаня.

Здесь, у подножия Киргизского Алатау, стояла небольшая кокандская крепость – Пишпек, возле которой на протяжении веков проходили караванные и военные пути: с севера, из казахских степей, на юг, в Фергану, в Коканд – столицу ханства, и с запада на восток, от Аральского моря – в китайскую землю, Синьцзян…

В 1863 году Россия помогла мирным аборигенам Семиречья – казахам и киргизам – освободиться от мрачного владычества жестоких среднеазиатских феодалов – кокандских ханов. У полуразрушенной ханской крепости стал разрастаться городок. Жителями его были частью пришлые – русские чиновники и военные, частью узбеки – ремесленники, огородники, торговцы. Основные же обитатели края – киргизы продолжали кочевать со своими стадами в прилегающих степях и горах.

В Пишпек они съезжались по базарным дням на мелкорослых тонконогих коньках и двугорбых верблюдах, в длинношерстных овчинных шубах, не снимаемых даже летом. В горах всегда холодно! С конями, с седлами своими не расставались они и на базарной площади, между щебневатым мелкодонным руслом речки Аламединки и старым, еще кокандцами построенным подворьем, караван-сараем, единственным в то время двухэтажным зданием на весь городок! Кто б мог подумать тогда, что этот городишко превратится со временем в великолепный город Фрунзе, столицу союзной Киргизской республики!

Почти все дома в Пишпеке были в ту пору приземистые, глинобитные, крытые камышом и обнесенные глиняными же оградами – дувалами. Колодцев не было, воду брали прямо из арыков – канав, ответвлявшихся от горных ручьев и потоков. Рядом с величавыми горами Алатау бурые мазанки Пишпека выглядели особенно маленькими и жалкими.

Городская больница в Пишпеке в те годы была такая же плохонькая: под камышовой крышей, и всего только на десять коек. В этой крохотной больничке служил отставной военный фельдшер Василий Михайлович Фрунзе.

Это был плечистый, смуглый, черноусый человек, родом из крепостных молдавских землеробов. В Семиречье попал в 1878 году с кавалерийским полком да так и остался в этих местах. Отбыв военную службу, Василий Фрунзе женился на дочери воронежского крестьянина-переселенца, красивой, скромной, трудолюбивой девушке – Мавре Ефимовне Бочкаревой, получил должность по лечебной части и начал обзаводиться семьей да хозяйством.

У них родился сначала сын Константин, а через четыре года, 21 января (2 февраля по новому стилю) 1885 года, появился на свет второй сын – Михаил.

Как и старший брат его, Миша был светловолосый, сероглазый, в воронежскую родню, о которой уместно сказать поподробнее.

Присоединение Семиречья к России спасло сперва местных старожилов – казахов, киргизов, джунгар – от чисто средневекового гнета кокандского царька-хана. А затем, после полной ликвидации Кокандского ханства, стали приобщаться и другие пароды Туркестана к неизмеримо более передовой культуре русской. Пусть Россия считалась отсталой по сравнению, скажем, с Англией, с Францией, но Ф. Энгельс был прав, когда писал еще в середине прошлого века:

«…Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку… господство России играет цивилизующую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии…» [1]1
  К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. XXI, стр.211


[Закрыть]

Созданная русскими в Средней («Центральной», по выражению Энгельса) Азии обстановка относительно мирной, безопасной жизни породила там подъем и расцвет скотоводства, хлопководства, шелководства, виноградарства. Стали вестись и геологические поиски. Начали строиться две гигантские железные дороги – сперва, в восьмидесятых годах, так называемая Среднеазиатская от Красноводска до Коканда, а позже, в девяностых годах, Оренбургско-Ташкентская, длиной почти по две тысячи километров каждая. В Туркестане стал нарождаться пролетариат – транспортники, строители, оросители. Это были в первую очередь русские рабочие. Они сплачивали вокруг себя и местных уроженцев.

Однако в семидесятых годах прошлого века переселение русских на просторы Семиречья было сопряжено с колоссальными трудностями и опасностями. Чтобы добраться до благодатной долины Чу, где стоял Пишпек, нужно было на скрипучих, утлых повозках пересечь тысячеверстную пустыню, страшную Голодную степь, по которой в те времена невозбранно бродили полчища волков и шакалов, а в камышовых болотах – сазах – обитали даже тигры.

Все же немало измученных безземельем, поборами и нищетой русских и украинских крестьян решалось на такой подвижнический, продиктованный отчаянием переход. Часть погибала в дороге – от болезней и голода, от солнечных ударов и простуд, от диких зверей и недобрых людей.

Уцелевшие, более удачливые или более упорные, кое-как добирались до желанной цели и находили здесь сравнительную вольность, благодатный климат, хорошие, богатые земли….

Именно так, перенеся множество тревог, трудностей, лишений, добиралась до Семиречья воронежская родня Михаила Фрунзе: дед его, потомственный крестьянин Ефим Бочкарев, дядья Иван и Яков и мать, еще девочка тогда – Мавруша. Для детей путь этот был особенно тяжек.

Вполне понятно, что, прибыв на новые земли, да еще такие щедрые, обильные, дед Ефим и его семья тотчас отдались привычному, желанному делу – хлебопашеству.

– Золотая землица, драгоценная… – приговаривал Ефим Бочкарев.

Действительно, это были наилучшие по плодородию почвы – ветровые наносы с гор, желтозем или лёсс, и на вид, цветом – золотистые, и качества поразительного даже для выходцев с чернозема – воронежцев.

– Лбом достаточно прикоснуться к такой земле – подымется персиковое дерево! – говорили местные садоводы – узбеки.

А переселенцы выражали эту мысль еще восторженней, ярче:

– Спицу ткни – телега вырастет!

Двух дождей, майского и июньского, было достаточно, чтобы «десятина» пшеничного посева при всей примитивности обработки и сева дала до полутораста пудов зерна – цифру, неслыханную в Центральной России!

Но царская администрация тех дней, равнодушно-неповоротливая, мало задумывалась над тем, что просторы Семиречья при сколько-нибудь разумном их устройстве могли бы кормить население в тысячу раз большее. Не было ни мелиорации, ни орошения. В годы детства Михаила Фрунзе там царила самая отсталая система земледелия – «перелога». После нескольких лет посева поля забрасывались, и плодородная земля покрывалась вместо хлебов сорняками.

Кроме стихийных переселенцев, наделялись землей отслужившие свой срок солдаты.

Так было создано Семиреченское казачье войско по образцу Донского и Уральского. Не склонные к оседлости казахи и киргизы без особых возражений уступали пришельцам земли, близкие к рекам. Так и складывалось земледельческое население края.

Городское население формировалось несколько иначе. В Туркестан ехали чиновники, жаждавшие выдвинуться или разбогатеть, стремились дельцы– авантюристы, искатели легкой наживы. Они тяготели к крупным городам, таким, как Ташкент, Коканд… Недаром в ту пору с убийственным сарказмом заклеймил подобную публику великий русский сатирик Салтыков-Щедрин известным прозвищем – «господа-ташкентцы»!

Но и иных людей много попадало в Туркестан. Царское правительство направляло сюда не угодных ему лиц, высылало, особенно в Семиречье, граничившее с Сибирью, революционно настроенных студентов, интеллигентов, признанных неблагонадежными, поляков, причастных к восстанию 1863 года.

В небольшом домишке Василия Михайловича часто собирались друзья: доктор Поярков, учитель Свирчевский, садовод Фетисов, Илья Федотович Терентьев, жена которого была записана крестной матерью Миши.

Это были передовые по тому времени люди. Доктор Поярков занимался, кроме медицины, изучением древностей Семиречья. Учитель Свирчевский стремился сделать доступными для киргизов творения Пушкина, Гоголя, Толстого. Садовод Фетисов старался украсить город фруктовыми садами из яблонь, персиков, инжира, тутовника. По его почину на окраине Пишпека был заложен парк, ныне носящий название Карагачевой рощи, а одна из улиц, с двумя большими арыками, была засажена прекрасными белыми акациями. Они выросли в могучую густолиственную аллею и до сих пор остаются украшением города.

Когда друзья собирались небольшим своим кружком в домике фельдшера Василия Михайловича, у них всегда начинались интересные разговоры, к которым прислушивался и маленький Миша Фрунзе.

Доктор Поярков с увлечением и отличным знанием дела рассказывал о древностях края: о гигантских камнях с таинственными надписями, о башне Бурана, высившейся над степью к востоку от Пишпека и издалека видной караванщикам и пешеходам.

Стены этой башни хранили на себе древние клинописные письмена. Самый вид их уже говорил о том, как много эпох сменилось в долине реки Чу, где, по преданию, побывали даже отряды знаменитого полководца Александра Македонского.

Учитель Свирчевский с вдохновением декламировал Пушкина, Лермонтова, Некрасова – и новые впечатления западали в сердце мальчика.

Когда же Фетисов начинал мечтать о том, как все Семиречье будет превращено в цветущий сад, какие чудесные растения и плоды можно выращивать на богатейшей земле этих мест, это звучало для Миши как увлекательная сказка.

Интересны были беседы отца с его друзьями, но Миша был еще ребенком, и детский мирок его души не мог вместить всего, что он слышал.

Он рос, как все другие дети. Играл со сверстниками, купался в арыках, делал запруды, строил игрушечные глиняные домики, охотился за ящерицами на обширном пустыре [2]2
  Сейчас этот пустырь – центральная площадь города Фрунзе с парком и зданиями Совета Министров и ЦК Коммунистической партии Киргизии.


[Закрыть]около дома, поросшем высокой полынью и солодковым корнем, резвился на стенах былой ханской крепости, насквозь пропитывался благодатным солнцем Семиречья.

Однако уже и тогда вместе с живительным, прекрасным воздухом Чуйской долины, вместе с горячими лучами почти никогда не закрываемого облаками солнца, вместе с прозрачной как хрусталь водой Аларчинки и Аламединки, на берегах которых Миша любил поддразнивать, расшевеливать сонных черепах, вместе со звуками заунывных киргизских песен, что доносились с предгорных троп, островосприимчивая психика мальчика впитывала нечто настораживающее, требующее если не немедленного осмысления, то по крайней мере запоминания – на будущее.

Это было смутное, далекое от ясности, но настойчивое ощущение национального и социального неравенства, насаждавшегося в крае царскими властями.

Формально «Белый царь» ввел в Туркестане, в степях его и горах, российское «право», свой, «императорский» суд, провозгласил ограждение личности от крепостнического рабства, феодальных расправ-самосудов, имущественного и земельного произвола. Коренные жители края могли обращаться за защитой к русским властям, могли даже просачиваться кое-где в ряды администрации.

Но в горах и степях по-прежнему беднота терпела от киргизской верхушки – баев и манапов. Ощутимо сохранялся двойной, пусть и несколько замаскированный, гнет – царские власти давили на баев, а те отыгрывались на бедноте.

Однако передовые русские люди, такие, как Василий Фрунзе и его друзья, немало сделали, каждый в меру своих сил, способностей, знаний, для укрепления братских связей между киргизами и русскими, для ослабления племенного антагонизма и розни.

Поярков и Фрунзе лечили, как правило – безвозмездно, изнуряемую множеством болезней киргизскую бедноту. Возле домика Василия Михайловича всегда можно было видеть притороченных коней, пахнущих потом дальней дороги – с Сусамыра, с Кимени, с Каскелена.

А Константин Свирчевский не щадил сил, чтобы привить русским и киргизам взаимное уважение, делал записи народных акынских сказаний, бесплатно обучал русскому языку киргизских ребятишек. Добрым словом вспоминали его впоследствии, в послереволюционные годы, видные деятели киргизской национальной культуры.

И немало было таких, как эти скромные жители сверхзахолустного Пишпека, никому в ту пору не ведомый «даргер [3]3
  Даргер – по-киргизски – лекарь.


[Закрыть] Пурунзо» (так выговаривали эту фамилию киргизы) и его столь же малоизвестные товарищи. Поэтому мы вправе сказать, что сегодняшнее название былого Пишпека – город Фрунзе – должно напоминать нам не только о прославленном полководце революционных армий, но и о его незнаменитом отце!

2. РАННЕЕ ДЕТСТВО

Весной, в марте – апреле, когда воздух по утрам был прозрачен, когда еще мало было в нем пыли, величественные горы Алатау четко обрисовывались своими белоснежными вершинами. А когда наступал вечер, горы вдруг перепоясывались огненным поясом, словно пылающая красная лава выступала на склонах от одного края неба до другого. Это киргизы выжигали на пастбищах сухой бурьян, чтобы не мешал он расти свежим весенним травам.

Страстно хотелось в горы Мише Фрунзе. Не раз просил он отца, чтобы тот взял его с собой в поездку. Но отец все отказывал, отвечал:

– Мал еще. Подрастешь – буду брать…

Сверстники, приятели Миши – киргизские, узбекские и ^русские ребята, – постоянно толковали про горы. С гор бежали звонкие ручьи и реки, с гор киргизы привозили шипучий белопенный кумыс, а охотники приносили отливающих радугой фазанов, круторогих архаров и длиннохвостых, пушистых, опасных хищников – барсов. И, наконец, там, в горах, жил знаменитый Чолпонкул.

Давно уже известен был Кыдыр Чолпонкул в Пишпеке и во всем крае как защитник бедняков.

Если толстый, жирный, богатый бай, или волостной управитель – казий, или родовой старшина – манап душили непосильными поборами народ, Кыдыр Чолпонкул посылал им грозное предостережение, а затем и наказывал.

Одной из любимых игр у ребят была игра в «Чолпонкула».

– Я– Чолпонкул!

– Нет, я! Нет, я! – спорили ребята на валу поросшей бурьяном старой крепости.

– Чолпонкул никого на свете не боится, – рассказывали ребята.

А Миша и сам кое-что знал про Чолпонкула.

Несколько лет назад, когда он был совсем еще маленьким, в больничном саду вдруг появилась большая юрта. Ветви старой груши и персикового дерева перекрещивались над ней. Возле юрты стоял часовой.

Часовой сторожил не пустую юрту. К ней каждое утро под командой унтер-офицера являлись четверо солдат с ружьями, к которым были примкну– ты штыки. Солдаты выводили из юрты рослого, красивого, бородатого киргиза с большими строгими глазами и вели его куда-то. Это как раз и был Кыдыр Чолпонкул, недавно схваченный по требованию баев. Он чем-то болел, его лечил отец Миши, однако его все-таки судили.

Потом юрта исчезла. Чолпонкул а увезли в Сибирь, но через некоторое время он оттуда убежал и, по слухам, вернувшись, скрывался где-то в родных горах Алатау, по-прежнему наводя страх и на киргизских баев и на царскую полицию.

И вот, наконец, мечта Миши сбылась…

Приехали как-то весной к его отцу киргизы, позвали поохотиться на барса. На другой день утром отправился Василий Михайлович в горы, а семилетний Миша, обняв старый тонкоствольный дробовик, тайком забрался к отцу в телегу под сено и, никем не замеченный, свернулся там калачиком.

До гор было близко. Сначала шли «привалки»– холмы – Паспельдек и Аламедин. Между ними лежала тенистая, сыроватая узкая дорога, поросшая огромным укропом – акщуваком. Потом шла котловина, изрезанная ручьями. Лошади потянулись медленным шагом, с трудом одолевая крутой подъем, и, наконец, стали.

Когда затихли шаги отца, Миша вылез из-под сена, спрыгнул с повозки и огляделся.

Глухо журчали невидимые ручьи. Кудахтали в кустах, в бурьяне горные курочки – кекелики.

«Пойду и я барса искать», – решил Миша.

Он двинулся в ту сторону, куда пошел отец. Тропинка вела все выше, идти было нелегко.

Вдруг он услышал, что в кустах кто-то стонет.

Несколько киргизов, верхами и пешие, стояли на лужайке; привалясь к скале, сидел среди них на камне чернобородый джигит. Отец Миши бинтовал ему ногу тугим бинтом, а киргиз морщился и время от времени тихонько стонал. Это был Кыдыр Чолпонкул.

В том же году, ближе к осени, в Пишпек пожаловал военный губернатор Семиреченской области барон фон Таубе. Его резиденция находилась в городе Верном (ныне Алма-Ата), и поскольку железной дороги между Пишпеком и Верным тогда не было и в помине, путь этот проделывался на лихих сменных тройках. Начальник Пишпекского уезда выезжал встречать губернатора на границу своего уезда, к Курдайскому перевалу. Теперь он мчался на бричке впереди губернаторской тройки, оказывая барону фон Таубе установленные почести.

Густая пыль облаками летела из-под копыт двух троек и полувзвода казаков, сопровождавших губернатора. Встречные возчики – арбакеши едва успевали отводить в сторону своих испуганных коней и волов, чтоб дать дорогу кавалькаде.

При въезде в Пишпек барон фон Таубе принял хлеб-соль от депутации городских старшин и тут же начал их распекать:

– От самой Чу надо бы полить дорогу… Так-то встречаете начальство!

С крепостного вала, поросшего бурьяном, ребята – сверстники Миши – с любопытством смотрели на грозного гостя.

– Это не ваш ли Ак-Хан (Белый царь)? – спрашивали у Миши мальчики-узбеки.

Отчитав старшин, губернатор поехал осматривать городские учреждения. Город был еще неказист. Тополя росли хоть и быстро, но тени давали пока что мало. По арыкам текла мутная от растворенной в ней жирной лёссовой глины вода. Куда ни бросал фон Таубе свой начальственный взгляд, он видел всё те же саманные домики, камышовые крыши, глиняные серые дувалы и пыль, пыль, пыль…

– Ну и городок… – бормотал губернатор.

В казначействе, в училище, в уездном правлении – везде был слышен визгливый, придирчивый голос барона.

А когда он добрался до Пишпекской больницы– тут уж совсем разошелся. Почти все койки в ней были заняты больными киргизами и узбеками.

– Э-э-э… – не находя подходящих слов, уперся губернатор взором в сопровождавших его уездного начальника и фельдшера Василия Фрунзе.

И вдруг, побагровев, закричал:

– Додумались! Разве больница учреждена для инородцев?

Уездный начальник разводил руками и лепетал:

– Сто раз указывал…

Уездный начальник отделался выговором, но фельдшер Фрунзе был вскоре по распоряжению губернатора уволен.

Он был вынужден перейти на освободившуюся вакансию фельдшера в поселок Мерке, в ста километрах от Пишпека, уже в пределах другого губернаторства – Сыр-Дарьинского.

Теперь он бывал в Пишпеке только наездами, редко. Старший его сын Константин был устроен в Верненскую гимназию, а Миша учился в Пишпекском начальном училище.

Но вот в один из очередных приездов Василия Михайловича Фрунзе из Мерке в Пишпек к нему явился учитель Свирчевский и сообщил, что из Верненской гимназии пришло предложение рекомендовать для прохождения гимназического курса самого способного из учеников Пишпекской городской школы.

– Ну и что же? – хмуро спросил Василий Михайлович. Он даже думать не смел еще и второго сына послать з гимназию, тем более что подрастали три малолетние дочери.

Но Свирчевский набросился на него с упреками и уговорами:

– Мы признали Мишу наиболее достойным… А раз так, то хоть из кожи вон вылезь, а образование дать ему необходимо. Просто преступлением будет не дать развиться таким способностям.

И хоть очень туго приходилось семье фельдшера, а все-таки на последние гроши отправили Василий Михайлович с Маврой Ефимовной и Мишу учиться в город Верный, в гимназию.

Отправлен он был, по скудости средств, с так называемой «оказией» – с дунганским товарным обозом. Путь в двести тридцать два километра такой обоз проходил за семь-восемь дней на непрестанно понукаемых неторопливых волах.

К северу от Пишпека, в направлении Верного, местность с каждым километром выглядела все более унылой, угрюмой. Выжженная летним зноем степь, холмы и холмики, покрытые мелкорослой полынью, иглистыми кустиками эфедры. Только свист сусликов нарушал тягостную тишину. Но Миша не скучал в пути.

Время от времени через дорогу, с западных пастбищ на восточные, поближе к горам оборванные джигиты перегоняли большие бараньи отары. Как будто какие-то полые воды вдруг хлынут поперек пути. Еще не остриженная шерсть на тысячах бараньих тел волнится, как рябь на воде, и вся эта живая река шерсти и мяса сопит, фыркает, разноголосо блеет…

– Кимды кой-та? – кричит Миша Фрунзе погонщикам по-киргизски. – Чьи бараны?

– Бектонбай-да… (Все принадлежит Бектон– баю), – слышится ответ джигита, помахивающего длинной тонкой жердью, похожей на пику.

Перевалив Курдайский перевал, обоз несколько ускорил свое движение, и вот, наконец, Михаил увидел перед собой у подножия новой высоченной цепи гор знаменитый Верный, столицу Семиречья. По склонам гор спускались голубоватые хвойные леса, между которыми виднелись быстро несущиеся потоки. Город был весь в садах. Только крыши домов кое-где выступали из сплошной зелени.

Густой яблочный запах висел над Верным. Недаром по-казахски город этот именовался Алма– Ата, что значит «отец яблок».

Немногим оживленнее Пишпека, но так же зноен, дремотен был Верный. Только парады гарнизона да огромные скотные ярмарки всколыхивали время от времени вяло-размеренное течение верненскон жизни.

Город Верный властвовал над необъятной казахской степью и над горами Семиречья, выколачивал из миллионов степных и горных кочевников богатые подати и поборы, жирел на бараньем сале, на бесчисленных множествах бараньих туш и шкур…

В Верном жили все высшие чиновники края, стояло несколько полков пехоты и кавалерии. В центре города красовался дворец военного губернатора. Возле крепости, в полосатых будках, дежурили часовые, а в траве валялись маленькие, без лафетов пушки, отнятые когда-то у кокандцев.

Гимназия, деревянная, одноэтажная, стояла возле большого городского сада. А неподалеку от нее виднелось полицейское управление – длинное серое здание, лишь с двумя окнами на улицу. Все остальные его окна глядели во двор.