Прошлогодняя синева
Текст книги "Прошлогодняя синева"
Автор книги: Всеволод Курдюмов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Георгию Иванову
Гора идти не хочет к Магомету,
Едва ль и Магомет пойдет к горе!..
Опомнитесь! – На бромо-серебре
Рисует в сердце грусть свою замету.
Грустя скажу Вам, будто бы «предмету»:
«Июльских встреч не стало в сентябре!»
Юлю, но Вам поймаю на заре,
Игнорируя бабочек – комету!
Ворвется же, хвостатая, мне в сетку,
А Вы придете, издеваясь едко
Над «Лилией», и с Вами – «№ 2».
Осеннюю еще строку вплетете
В тот триолет, что верится едва…
Упрямо жду и не поеду к тете.
Envoi
Встречи на ущербе лета
За глотками массаграна!
Мне их никогда не рано
Счесть за строчки триолета:
Первую, как и вторую,
Но боюсь, что я ворую
У какого-то поэта.
Борису Евгеньеву
А на юге
Очень черны ночи
И глаза подруги
Утром… после ночи.
А на юге
Губы жжет от соли,
Но от губ подруги
Больше, чем от соли.
А на юге,
Что ни шаг – то розы
И подруги,
Тоже – розы!
Не будет с сердцем сладу —
Ему пылать на сотне вертелов,
Если забудет переулок Эртелев
И……………………………..
(«Пудреное сердце)
У тебя губы флейтиста,
Ты знаешь наизусть поэтов,
В ирисы вонзаешь аметисты,
И даже шарф твой фиолетов.
И у меня все другие цвета в опале
Так отчего же мы ропщем,
Словно наши жизни не совпали
И не стали чем-то общим?
Я открою тебе причины,
И ты выслушай мою исповедь:
Только в зеркале витрины
Я любуюсь аметистами;
Все мои ирисы
Останутся вянуть в теплице,
Никогда ими не вырисую
Своей петлицы.
Из поэтов – помню имя
Ромео и Верону.
Люблю твои губы, но своими —
Их не трону.
Родное захолустье
– Душа моя пьяня
И ревностью и грустью,
А ты, – ты от вина.
За стеной поешь и пляшешь,
Да над моей тоской,
Кадилом жарким машешь —
«Со святыми упокой»…
Иль это синевою
Пахнуло из печи?..
Заною я, завою,
Тогда молчи, молчи!
Она в дверях не спросит: «Можно?»
Не надо ждать ее в бреду:
Она пройдет, и я пройду,
Направясь противоположно.
Пройду – шатаясь; ей вослед,
Как прежде, броситься желая.
Теперь моя певунья – злая,
Предпочитает эполет.
Кто я, она уже не помнит,
И почему знаком уют
Одной из с ней несмежных комнат,
Вот той, где больше не поют —
Моей… и только утром рано
Не знаю, право, что со мной:
Я снова слышу за стеной
Колоратурное сопрано.
Как все во мне перемололось:
Любовь и ненависть – мук а!
Лишь за стеной высокий голос
Поет о смерти голубка.
Я знал надушенные пальцы,
Рубин на перстне – до зимы.
Зимою только постояльцы
Несмежных комнат стали мы.
Как люблю я запах кожи,
Но люблю и запах жасмина…
М. Кузмин
«Как люблю я запах кожи» – твоей,
Но не знаю мамы строже – твоей.
Ведь другой подаришь розан-рада;
Что тут розан – все не гоже твоей.
У меня свои ухватки, речи —
Все они в твой дом не вхожи. Твоей
Не дождусь записки – из рук в руки —
Попрощавшися у ложи твоей;
А в записке: «У тебя есть песни;
Хочешь – стану песней тоже твоей?»
Сорванной кувшинки лепестки разрознили,
Уж не знаю, вы в который раз:
Жаль вам – есть цветы на озере,
Кроме вас.
Хорошо мне – руки до плеч голые.
В воду опушу их, под кормой
Будто бы воркуют голуби,
Ваш и мой.
Беленький ваш, не такой, как прочие:
Вашим башмачкам он был модель…
Ай, да так вы их замочите,
Mademoiselle!
Отцарствуй, царственный романтик!
И память Людвига скудей,
Растаяв в горностаях мантий,
В тоске баварских лебедей!
С твоею памятью и имя
Будь предано аутодафе!
Зачем созвездьями своими
Заткало вывески кафе?
Сюда идут, гонимы жаждой,
И, как бы мстя своей судьбе,
Здесь каждый любит, помнит – каждый
Бросает пфенниги тебе.
Молчит труба, прославив подвиг. —
Истлей под панцирем годин,
Отцарствуй, вывесочный Людвиг,
Второпришедший Лоэнгрин!
Мюнхен, 1913
Бьют часы половину чего-то,
Ну не все ли равно, чего.
Разве зори на стекла киота
Бросят золота нам своего?
Хоть и бросят. – Ну, разве не схожи
Зори вечера, зори утра? —
Это – сестры, и обе пригожи;
Не узнаешь – какая сестра.
Брежжит это слово угадываемое,
Чуть утро, в моем окне.
Губы раскрываю, радуемый,
И тубы мои в огне.
На постель обратно падаю,
Только нет со мною и во сне
Мне сладу.
Так надо увенчать увенчиваемую,
На поле венков нарвать.
Лишь бы им сердце изменчивое
На той же дало увять —
А то губы так застенчиво
Отвергают губы – целовать
Все меньше.
Меж заневещенными днями
Прожглись огни – и тлеют дни,
И звезды застланы огнями,
И поутру еще огни.
И поутру горят над ложем
– Когда-то только мне для сна, —
И отогнать их мы не можем
Прорезанным крестом окна.
И будет крест на светлом поле
Черней, чем боле даль светла…
О, незамеченной, легко ли,
Изласканная, ты ушла?
Ты ль беззаботно черной мушкой
Заклеишь кровь у края рта,
Иль, как над сломанной игрушкой,
О нас проплачешь у моста?
Артуру Гофману
В то зеркало, где я грущу,
Он бросил камнем и, калеча,
Направить может он пращу
Другой раз метче.
Он не хотел предостеречь,
Но знаю: жуткая примета —
Звеня у отраженных плеч,
Расцветшая комета.
Иль верно метила рука,
Совсем своей не зная цели?
Не я. – Стеклянная река
Текла в ее прицеле.
Ах, пращник, пращник, обожди!
Пока упрямо руку взносишь;
Обдумай: з еркальной груди
Последний стон ты ль просишь;
В меня ли бросишь?
Звезда меня вела и, верно, к Вифлеему,
Теперь она за мной – отстала на пути.
Вперед упала тень моя, ложася немо,
И тень моя растет, и мне по ней идти.
Там позади луга раскинулись далече,
Еще не знающие грохота колес;
И только к роднику ведет тропа овечья,
Не волчья! – я напрасно круглый камень нес.
Не обождать звезды. Печальная, простая
Над пройденным моим лишь теплится звезда.
И снова страх, и снова, мнится, волчья стая,
И поднят камень мой на мирные стада.
Неприглядна и боса,
Этот раз приходишь в рубище —
У души, как прежде, любящей,
Взять больные голоса.
И устать – давно пора,
И в дороге – искололося.
И не знаешь, хватит голоса —
До утра.
Чтобы ты могла уйти,
Твои ноги в росах вымою.
Уноси мое таимое,
Размечи его в пути!
ЗИМОЮ ЗОРИ (Пг., 1915)
Маре
Когда один с самим собою
Я проклинаю каждый день, —
Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень…
С благоволеньем? Иль с укором?
Иль ненавидя, мстя, скорбя?
Иль хочешь быть мне приговором? —
Не знаю…
А. Блок
I. «Я именем твоим позорю…»
II. «Будут цветы, что лампады…»
Я именем твоим позорю,
Быть может, не стихи одни,
Но все мои зимою зори,
Но все мои зимою дни.
Я прежде плакал, что ни разу
Не приходила ты – родной,
Но ты мне в кровь влилась заразой,
И стала властвовать над мной.
Во мне чужое сердце стало
И вздрагивать, и замирать.
И именем твоим пристало
Мне новую открыть тетрадь.
Не сетую, что ты – чужая:
Моя душа теперь глуха. —
Я только губы погружаю
В твои холодные меха.
III. «И если б жизнь моя рвалась…»
Будут цветы, что лампады,
Теплиться в горнице твоей
От самого листопада
До белых ночей.
В светлые глядеться очи
Недолго мне, вечерний друг:
Настанут белые ночи —
Уедешь на юг.
IV. «Но вечера – те не забыты…»
И если б жизнь моя рвалась,
И зарево темнело зори, —
То светлых и пытливых глаз
Ты не смежила б на дозоре.
Когда я приготовлю яд,
Захочешь опрокинуть чаши. —
Но ядовитые поят
Источники две жизни наши.
Так тяжела любовь твоя
– Заголосишь от ней, возропщешь. —
Не как былинку ты меня,
Но как любимый жемчуг топчешь.
V. «На холодные пальцы дышишь…»
Но вечера – те не забыты,
Забыты лишь названья дней;
И этот лунный серп отбитый —
Он тоже кажется бледней.
Он все чахоточней и тоньше
– Таким его мы видим днем.
Его ли раньше я покончу,
Иль буду вспоминать о нем?
Он самый страшный мой свидетель,
Он никому не рассказал,
Как много я намылил петель
И только к утру развязал.
VI. «Ты голубям не дала клева…»
На холодные пальцы дышишь,
Отворачиваясь от меня,
Будто ты в камине не слышишь
Потрескивающего огня.
Не по тебе под кровом общим,
И ты не берешь его тепла.
Мы любовь и уголья топчем
Выпавшие, и любовь – зола.
И еще вечер нами прожит;
Гаснет огонь, поленья горбя…
И этот огонь не залижет
Ласково моих ран от тебя!
VII. «О, разве я раньше заметил…»
Ты голубям не дала клева,
Мне не протягивала рук
И светлого жалела слова,
Вечерний и жестокий друг.
А я не клял, не ненавидел —
Ведь знал, что надо мной гроза,
И только в темной ночи видел
Закрытые твои глаза,
Твои огромные ресницы…
И я их не могу забыть,
Как не сумел тебе присниться,
А ты – мне верить и любить.
VIII. «С тобою вверженный в зарю…»
О, разве я раньше заметил
Это гладкое кольцо твое
И что твой взгляд совсем не светел,
Отвращая свое острие.
Но потом кольцо проступило
И так больно мне губы ожгло.
Я думал – ты мне изменила,
Когда в окне разбили стекло.
Я начал сам запирать ставни
И спускать сторожевых собак,
А было, – что ты любви давней
Золотой на пальце носишь знак.
Никто никаким наговором
Не затуманит твоих светлых глаз —
Меня ты не сделала вором,
В зимних зорях мне не отдалась.
IX. «Встревожена ты и бледна…»
С тобою вверженный в зарю
– Пускай твое мне страшно имя —
Своей рукой я разорю
Все, что построено твоими.
Не надо сердца твоего! —
Мы, жадные, себя лишь дразним
Возможностью отдать его,
Истраченного по приязням.
Ведь ты не скажешь мне: «Умри!»
Уйдешь – и не застелешь горя.
И только в имени Марии
Латинское мне слышно море.
X. «Как встарь, луна ползет по кругу…»
Встревожена ты и бледна,
Когда ложится снег снаружи,
Или у светлого окна
Охотничьи я чищу ружья…
Я губ твоих не получу —
Ты на ночь запираешь двери;
Опасливо идешь к ручью,
Моим напутствиям не веря.
Тебе ж воды не зачерпнешь:
В руках моих ты видишь – зелье,
И старый дом мой проклянешь
Ты накануне новоселья.
XI. «В родной русской деревне…»
Как встарь, луна ползет по кругу,
И облако скользит по ней,
Но увезли мою подругу —
Я только слышал храп коней.
Не позабылась, убегая,
И не оставила огня.
И эта комната – другая —
Темна на сердце у меня.
Заслышу скоро щебет птичий,
Но без тебя, моя краса,
Я иволог уже не скличу
На разные их голоса.
Один лишь у меня в гортани
Надорванный уж голос мой, —
Чтоб ты в чужом слыхала стане
Проклятья вечерам зимой.
XII. «Ты то звала меня, то пела…»
В родной русской деревне
Все птицы не как ты поют:
Так суров лад их древний,
И так холоден их приют.
И не выводят трели,
И серые перья у них. —
Разве на них смотрели,
В небе разве видели их?
Но все родные птицы
Из соломенного гнезда
Стучат в окно – проститься,
Когда холодеет вода.
Ты то звала меня, то пела:
«Я в вечер больше не приду».
От этих снов кровать скрипела
И яблонь в саду.
Но скоро стала ночь сквозною,
А в ней уже не видно снов,
И нежилою новизною
Мой дом утром нов.
Лишь запах от духов зловещий
Да снег примятый у плетня,
И ни одной забытой вещи
Здесь, кроме меня.
8 февраля 1915
СВЕТ ДВУХ СВЕЧЕЙ (Пг., 1915)
Свет двух свечей не гонит полумрака,
Печаль моя – упорна и тупа.
И песенку пою я Далайрака
«Mon bien-aime, helas, ne reviens pas!»
М.Кузмин
Надпись на книге стихов
Городская повесть
Не называй меня беспечным.
Я знал, что девушку найти
Могу на каждом я пути
Но я искал тебя – на Млечном.
Тогда я мог еще подняться,
Почти не напрягая крыл,
Но облак небо перекрыл,
И боле мне они не снятся.
Георгию Иванову
Я слышу – выше
Меня – поют.
Под самой крышей
Нашла приют.
Бедно одета;
Спускаясь вниз,
Не ждет букета
От Fleurs-de-Nice.
И в ночь, и в слякоть
Идет пешком. —
Но ей ли плакать? —
Всегда с дружком.
И утром – солнце
И песнь вдвоем
В ее оконце,
Но не в моем.
Не засинеть глазам, не вырасти
В озера, где почиет ночь. —
Им, верно, не хватает сырости
Лукавых ваших уст. Ведь прочь
К себе так рано вы уходите,
Меня томя простым «прости»,
И не даете нежной подати
В моих ресницах унести.
Уходите… Немеют мускулы,
И старится лицо на много лет…
То злая ночь меня науськала
На ваш неотвратимый след.
На черных соснах проседь
Сребристых ив.
Любить, а после – бросить,
О, мой халиф.
Я всех красивей между
Моих сестер,
Но ты оставь надежду,
Залей костер!
Заждешься ты, и очень,
Ко мне стучась:
Давно твой час просрочен,
Халиф на час.
Из-за танцовщицы мы выйдем в бой,
А прежде ссорились из-за Ронсара.
Я жду – старинной кровью голубой
Залить мундир гвардейского гусара.
Мы двое с ней гуляли подле верб,
Но не двоим разжать ее колени.
Ни мой, как и ни твой кровавый герб
Не радует вместить рогов оленя.
Но не враги. И тот, кто вышел лечь
На утренней, еще росистой хвое,
Другому скажет: «Боле милых плеч
Не целовать мне – зацелуй их вдвое!»
Разлука
Я приехал лечиться в Гагры.
О, волны, вы мне руки гладите,
Но старую песню о прадеде
В пальцах выстукивает подагра.
А губы – жадное наследье —
Губы от ханов (но не пахарей!)
У меня, в какао да в сахаре,
Не искусят никакой миледи.
О, прадеды милые, деды,
Столько женщин вам сердце отдало.
Что же не завещали отгулу
Вы вашему ни одной победы?
Она в дверях не спросит: «Можно?»
Не надо ждать ее в бреду.
(«Ламентации мои»)
Отъезд твой больше не угрозы —
Исполнился он и связал
Мне Николаевский вокзал
И загнивающие розы.
Высаживалися солдаты;
Я был от грусти нездоров,
Но радовавших вечеров
Все с осени запомнил даты.
Разлука тяжелей развода! —
Я снега с платья не отрес,
Не высушил прощальных роз, —
К ним вечером меняю воду.
Все помню губы огневые,
Еще искавшие моих.
День расставания впервые
И на вагоне тень двоих. —
И дома мне не оставаться,
Я до ночи нейду домой.
И не уверят больше святцы,
Сегодня, будто, Ангел мой.
Глава из поэмы Аделэада
Вся жизнь, быть может, за стеною,
Куда не слышно молотка,
И лишь над полем – стороною —
Перебегают облака.
Я вспоминаю – и не верю,
Что, будто бы, давно-давно
Ко мне еще стучались в двери,
А голуби – в мое окно.
Аделаиде Р.
Вдвоем с тобою, но не с Кэтти,
Когда мои уста – твои,
Приятно мне на этикете
Узнать двузвездие Аи,
Но ненавистны буквы эти
В Аделаиде (слог «лай»)
И потому ты – Аделэдой
За мною по октавам следуй.
Начну рассказ. Настал четверг,
И ты справляла новоселье.
Я разговора не отверг
О пользе мыла из Марселя;
Но сердцу нужен фейерверк:
Чтоб мы с тобою рядом сели,
Чтоб я прочел в глазах твоих,
Что это кресло – на двоих.
Терпенье не в моей породе
И добродетель – не в крови:
Мне трудно даже при народе
Тебе быть только визави.
Конверт «Ее Высокородью»
Не пичкать клятвами любви…
Кошачий мех не станет лисьим! —
Ты не поверишь клятвам писем.
Мы говорили, и умно
Вопросов избегали спорных.
Затлело красное вино
В ланитах и жемчужных зернах,
Но было жутко и темно
Мне от ресниц иссиня-черных.
И так хотелось мне спросить:
«Тебе не трудно их носить?»
Без черных стеклышек на солнце
Глядишь ты, не смежая век,
Но в узкое – во двор – оконце
Не различить тебе вовек,
Кто там гуляет – патагонцы
Иль европейский человек?
Тебе не страшно там – за ними,
Там – за ресницами твоими?
Есть сходство меж цветов и глаз,
В тебе и в польских королевнах:
Цветут, – когда звезда зажглась,
И вянут от лучей полдневных.
О, станет пылким, как Фоблаз,
Поверишь ли мне, даже евнух,
Когда с тобой он у окна,
В окно ж Медведица видна.
Но я не страж султанских гурий,
Вообще – не сдан еще «в запас»,
В стихах – презрителен к цезуре,
А в картах – избегаю «пас».
У ног твоих, на мягкой шкуре
Я пьян, как древний козопас.
Не надо звезд! Сомкни ресницы,
Длинней которых только – снится.
Сомкни ресницы! – Верный паж
Несет твой шлейф по плитам храма,
И паж нежнее всех папаш
И всех Альфредов мелодрамы.
Не может даже метранпаж
Обоих разлучить упрямо. —
По строчкам, будто по траве,
Придем мы ко второй главе.
ПРОШЛОГОДНЯЯ СИНЕВА (Пг., 1915)
И только в имени Марии
Латинское мне слышно море.
(«Зимою зори»)
Море – Марии
Там, где в Неву впадает Лета,
Гранитный опрокинув брег, —
Застыли наши жизни, где-то
В пеноразделе этих рек.
Там, кто любил – уже разлюбит
И амулетов не хранит.
Лишь ветер с моря мачты срубит
И серый выщербит гранит.
Но грусть моя пошла зимою
От прошлогодней синевы.
Ее я никогда не смою
Летейскою водой Невы.
Дороги до горя отлоги,
Дороги до счастья – круты.
В коротком моем некрологе
Не будешь помянута ты.
Любовь ты, без клятв и закона,
Любовь, что в апреле ручьи.
Святая лишь знает икона
Про жадные думы мои.
Нет, белой ночи не бывать
У церкви Глеба и Бориса!..
Один упавший на кровать
Твой образок из кипариса.
Со мной недолго ты была.
И ты опять – в миру огромном.
А в окнах те же купола,
Но только в небе к ночи темном.
Вослед тебе пришла тоска
И вечером стучится в двери,
А я гляжу на облака,
Тебе попутные, я верю.
Так недолго было больно
С нелюбви твоей.
Та пора, что колокольня
Посреди полей.
Черным лесом не закроют
Расписных бревен.
В землю ли меня зароют —
Так расслышу звон.
Все дарили мне подарки —
Лишь один таю —
Мой нательный крестик яркий
– Нелюбовь твою.
Безнадежные ямбы (восьмистишия)
Перемежающий полет
Колеблет восковое пламя.
И бабочка его зальет
Шероховатыми крылами.
А если в горнице темно,
Над изголовьем шорох крылий,
То мнится – Ангелам окно
Гостеприимно в сад открыли.
Испепеляя листопад,
Они нисходят к свежей боли —
У незатепленных лампад
Мне не о ком молиться боле.
Не встать от писем до рассвета,
Их после выслать «заказным»
И от отсутствия ответа
Быть беспощадным и больным.
Уж не спешить на голос близкий,
На огонек не заходить, —
Одни почтовые расписки
За старым образом хранить.
Я птицу приручу чужую
Петь под окном мне поутру.
И дни и ночи размежую
В холодном доме на ветру.
Но в ечера скопив улики,
Не выйду к гостю моему:
Мне эти комнаты велики,
Когда я не один в дому.
Была печаль по жизни смелой,
Воспоминанье прежних нег;
И мы не видели, что белый
За этот вечер выпал снег.
И снова стало как зимою —
Все та же улица тиха,
И над душой, еще немою,
Уже предчувствие стиха.
По метрикам мы – однолетки,
Привыкли видеть нас вдвоем,
Две иволги из той же клетки,
Согласно иногда поем.
Но кроет двадцать третья осень
Мой путь опавшею листвой,
И столько же погожих весен
Подснежниками – светлый твой.
Меня легко клеймить презреньем
За то, что верности не чту,
В садах чужих несу сиреням
Изжаждавшуюся мечту.
Но у тебя – забор да гвозди;
Стучишься – никого в ответ,
А белые роняют грозди
Свой пятилепестковый цвет.
За юностью – одни кануны,
Томление по первом дне,
И от луны совсем не юный,
Дрожащий свет в моем окне.
А в настоящем – годовщины
Тех долгих бдений вроде сна,
И жизнь моя – на даровщину.
Без боли, смерти и вина.
Корреспонденция с Ривьеры
Как огоньки порожних ламп,
Тускнеет жизнь, – ровней и тише,
Чем этот безнадежный ямб
Наскучивших мне восьмистиший.
Прочту последние стихи,
А в пламени все то, что мило,
А в небе черные верхи
Черемухи моей могилы.
Георгию Иванову
Бедная баттерфляй
Молитвенник забытой веры —
Корреспонденция с Ривьеры,
Не читанная больше году,
Весеннюю хранит погоду.
На пинии, на апельсине
Вечерние стрекозы сини.
Лишь ирисы одни не пахнут.
Над ними зонтик ваш распахнут.
Ритмическою скован речью,
Гадаю, что я завтра встречу:
Ревнивую ль улыбку злую,
Соленую ль от поцелуя,
Вы на ночь двери ли запрете
И взвизгнет ключ при повороте,
Иль плюшевые только звери
На страже у прикрытой двери…
Но северная мгла из окон
Смывает сладкий яд волокон
Бумаги тонкой и немаркой
Под итальянской синей маркой.
Марии Лёвберг
126 сонетов…
С горя ногти покусаю:
Он назвал меня «косая»,
При отъезде, невзначай…
Он любил мой желтый чай
И картинки Хокусая!
Пусть – косою, пусть – хромою,
Но я ногти в охре мою,
Чищу шелком с бахромою,
Не к тому, чтоб их кусать.
Можешь писем не писать.
Ведь довольно, ведь довольно
Мачты «Авраам Линкольна»
На песке рисует зонт
И гляжу на горизонт.
Угасаю, угасаю!
Только, милый, не скучай.
Ты любил мой желтый чай
И картинки Хокусая.
Розы в книге
Напрасно мы гадали на Шекспире —
Удел разлуки был открыт в сонете…
Ваш профиль стерт, совсем как на монете,
И вянет пальма, листья растопыря.
Воспоминание в разбитой вазе
Не сохранит цветов увядшей дани,
Но странный выбор книги для гаданий
С моей судьбою в очевидной связи.
Сто двадцать шесть сонетов у Шекспира,
А свиток наших встреч – еще короче!
Улыбкою я губ не опорочу,
Когда печаль – острее, чем рапира.
М.А. Кузмину
Не знаю, кто цветы из Ниццы
Вложил в мой рыцарский роман,
И покоробились страницы,
Порозовевши без румян.
От стебля маленькая складка,
– Как у принцессы на груди —
И так заманчиво и сладко?
Читать, а розы – впереди.
Но предостереженье, или
Пророчество мне наяву,
Что розами переложили
Одну лишь первую главу?
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ
«С чужого голоса пою…»В плену зеркал
С чужого голоса пою
Мою печаль, мою беду,
Мою чужую жизнь веду,
Не узнаю ее – мою.
Моя чужая никогда,
Когда приду, не ждет семья
Меня; не ждет жена моя,
Моя чужая – навсегда.
И я мой голос перевью,
Со всей тоской в моем краю
Пою печаль, беду пою
С чужого голоса – мою.
Тринадцать поэтов. Пг., 1917.
Ек. Н. Белоцветовой
Нам дало небо этот раз
Свой лихорадочный румянец.
Стонал паркет, как будто нас
Позвали и открыли танец.
Я руки сжал твои, и ты
Ответила пожатью тоже.
Еще немного б темноты,
И я бы видел ризы Божьи.
Но нас узнали зеркала
И взяли грустных на поруки —
Поцеловать в глуби стекла
Твои возлюбленные руки.
В стекле оставленных зеркал,
Что ты дарила отраженьем,
Безумный, может быть, алкал
Прижать уста к твоим коленям.
И боль его, и боль стекла
Звенела нераздельным стоном.
Ты в это зеркало вошла
И зеркало нашла – влюбленным.
Как бы глубокою резьбой
Запечатлелись эти плечи.
Осталось зеркало – тобой,
Хотя бы и давно ушедшей.
И, отражая облака,
Оно напомнит очертанье,
Где – боязлива и легка —
Ты внемлешь ласточки летанье.
*
О, как мне холодно вблизи
С тобою говорить о прошлом.
И ласточка на жалюзи
Летит в веселии оплошном.
Не надо! В этом этаже
Так рано наступают зимы,
И из Италии уже
Больные розы привозимы.
Здесь девушка роняет дни,
Глядясь в свое же отраженье…
Или мы, ласточка, одни,
И все лишь – головокруженье?
Мне явь и вымысел разъять
С недавних пор не стало силы:
Луна свой луч по рукоять
В живое сердце мне вонзила.
Царское Село. Осень 1917«Сполохи». Берлин. 1922, № 10.