Текст книги "Прошлогодняя синева"

Автор книги: Всеволод Курдюмов

ВСЕВОЛОД КУРДЮМОВ. ПРОШЛОГОДНЯЯ СИНЕВА

Виктор Кудрявцев. «С чужого голоса пою» (Вступительное слово)

Решение издать в нашей раритетной серии небольшую книгу Всеволода Курдюмова в первую очередь было продиктовано тем, что лучшие его сборники стихотворений также имели сугубо библиофильский тираж и давно стали объектами вожделения не одного поколения коллекционеров. Судите сами, сколько книг могло уцелеть по сей день после всех войн и революций, если их тираж, «не для продажи», «оставлял от 50 до 80 экземпляров…

Всеволод Валерианович Курдюмов (1892, Петербург – 1956, Москва), работая в Политическом управлении Реввоенсовета, писал в изрядном количестве скучные агитационно-пропагандистские рассказы и пьесы, позже сотрудничал с московским Театром кукол С. В. Образцова… Короче говоря, брался за любую литературную «халтуру», чтобы заработать на кусок хлеба. Стихи в те годы Курдюмов уже не публиковал, а ведь именно благодаря им оставил он свой след, пусть и скромный, в истории русской литературы.

Дня того, чтобы стать поэтом, подобно многим своим сверстникам, у Всеволода Курдюмова были все основания: к богатые культурные традиции обеспеченной дворянской семьи, отличное филологическое образование, включающее Тенишевское училище, Петербургский и Мюнхенский университеты и, конечно же, раннее осознание своего предназначения, «зараженность Блоком и Кузминым».

Первый, юношеский сборник стихов «Азра» (СПб., 1912) не остался незамеченным, на его выход, среди прочих рецензентов, откликнулись В. Брюсов и Н. Гумилев. И хотя их приговор начинающему поэту был достаточно суров: «уклон к декадентству прошлых дней», «мрачный романтизм, слезливая чувствительность», Курдюмов уже через год выступил с программной книгой «Пудреное сердце» (у автора «пудренное» – В. К.), в которой старался более строго соответствовать заявленной им самим «поэтической школе» Кузмина. Гумилеву книга не понравилась за ее «бесшабашный эстетический снобизм», «бесцеремонное обращение с русским языком» и другие, не менее тяжкие, грехи. В то же время в ряде отзывов отмечалась возросшая техника стиха, серьезная работа молодого автора в области рифмы. «Очень немногие поэты пытаются разнообразить формы своих стихотворений, – писал В. Брюсов, – так, В. Курдюмов пишет рондо (и непременно на какие-нибудь трудные рифмы: “сердце – иноверце – сестерций – дверце – терций”)» («Русская мысль». 1913, № 8).

Всеволод Курдюмов становится участником весьма почтенных «Вечеров Случевского», несколько позже – литературного кружка «Трирема», общества поэтов «Марсельские матросы». В феврале 1913 года его приняли в «Цех поэтов», что стало мощным катализатором его дальнейшего поэтического роста. В течение 1914–1915 гг. в Петрограде один за другим вышли четыре тех самых малотиражных сборника Курдюмова: «Ламентации мои», «Зимою зори», «Свет двух свечей» и «Прошлогодняя синева», которые разошлись прежде всего среди знакомых поэтов. В этих книгах, как отмечал М. Гаспаров, «от псевдокузминскои игривой безмятежности автор постепенно двигался к неврастенической резкости».

В 1916–1924 гг. Всеволод Курдюмов служил сначала в царской, затем в Красной Армии, не оставляя при этом литературных занятий. Участвовал в «вечерах поэтов» в литературно-артистическом кабаре «Привал комедиантов», ставил пьесы, в том числе собственного сочинения, в полковых театрах, вступил во Всероссийский Союз поэтов, печатался в ряде региональных периодических изданий. С лирическими стихами в последний раз выступил в 1922 году, да и то за границей, в берлинском журнале «Сполохи». И хотя продолжал их писать едва ли не всю оставшуюся жизнь, время будь то «пудреных», будь то «оловянных» сердец безвозвратно ушло. Страна Советов требовала стихов и иных песен.

АЗРА (СПб, 1912)

Моим друзьям

 
Мы убаюканные дети
Застывших хороводов звезд,
Но через пропасти столетий
Мы перекинем зыбкий мост.
 
 
Мы одиноки в тесном склепе
Рожденных строчек нежных книг.
Никто не знает наши цепи
Незримых, режущих вериг.
 
 
Мы пленены далеким краем,
Как беспечальный пилигрим.
Что недосказано – мы знаем,
Что знаем – недоговорим.
 

Июль 1911

 
Так щедро жизнь готовит встречи
И в каждой встрече кроет яд.
Ты не вернешь своих утрат,
И не воротится ушедший.
 
 
Ты тщетно, клича звонким рогом,
Напутствий просишь у звезды.
В песке затоптанном следы
Ты тщетно ищешь по дорогам.
 
 
Готовь израненные плечи
К ударам горестным судеб,
Цветами полни тихий склеп —
Ведь не воротится ушедший.
 

Август 1911

Николаю Белоцветову

 
Он знает все – седой папирус,
Что я шептал в больном бреду,
И для Кого – в моем саду
Уныло цвел лиловый ирис.
 
 
Он знает – я печальным вырос,
Я верил в скорбную звезду.
Уныло цвел в моем саду
Осенний цвет, лиловый ирис.
Он знает – Кто взойдет на клирос,
Кого – молясь, так долго жду,
И Кто сорвет в моем саду
Осенний цвет, лиловый ирис.
 
 
Он знает все – седой папирус,
Куда – так скоро я уйду,
Над Кем – в заброшенном саду
Вновь зацветет лиловый ирис.
 

Февраль 1911

Б. Рапгофу

 
В твой сад зачарованный, лунный
Приду я усталый, влюбленный,
Целуя с мольбою несмелой
Мой белый
Цветок белладонны.
 
 
Незримые, нежные струны
Звучат богомольно и сонно,
Баюкают лунной сонатой
Мой смятый Цветок белладонны.
 
 
О том, что прекрасно и юно,
Мне шепчет мой бред воспаленный.
Целую цветок омертвелый,
Мой белый
Цветок белладонны.
 

Июнь 1911

Юрию Гернгросу

 
Гей, вы, стрелы-самострелы!
Мой узорчатый шелом?
Горе ль мне, что кудри белы
Над насупленным челом.
 
 
Было время – желтым шелком
Вы шепталися с плечом.
Вас ласкали тихомолком,
Были сечи нипочем.
 
 
Было время – разгорались
Очи серые огнем,
Нивы вражие топтались
Верным дружкою-конем.
 
 
Было время – у заставы
Чтили чаркою вина;
Выплывала, словно пава,
Чужеземная княжна…
 
 
Гей, вы, стрелы-самострелы!
Мой узорчатый шелом!
Горе ль мне, что кудри белы —
Лихо вспомнить о былом.
 

Июнь 1910

 
«Родом из Азры»
Шепчу в полусне.
Красные астры
Склонились ко мне.
 
 
Где-то у храма
Гаснут кресты…
Тихо на мрамор
Пали цветы.
 
 
В темные ниши
Полночь легла.
Ниже, все ниже
Шорох крыла.
 
 
Смутный и Грешный
Растаял, звеня.
Кто-то так нежно
Целует меня.
 

Июль 1911

 
Жил поэт мечтой о Даме,
Посвящая ей сонеты и терцины.
В темной башне грезил вечерами,
Рисовал на пестрых стеклах имя Черубины.
 
 
Дама – та его не знала.
Он встречал ее у храма, иногда и у фонтана.
Раз во сне она его поцеловала.
Он очнулся, сжег сонеты и в холодных волнах моря умер – утром рано.
 

Февраль 1911

Людмиле Гольштейн

 
Чудный рыцарь, сорви мне фиалок,
Темных, лиловых фиалок.
Я люблю фиалки, сорванные рыцарем,
Рыцаря, фиалок сорвавшего.
 
 
Чудный рыцарь, приходи ко мне вечером,
Душным, лунным вечером.
Я люблю вечера, проведенные с моим рыцарем,
Рыцаря, в вечер пришедшего.
 
 
Чудный рыцарь, поцелуй мои руки,
Мои тонкие, цепкие руки.
Я люблю мои руки, поцелованные рыцарем,
Рыцаря, мои руки поцеловавшего.
 
 
Чудный рыцарь, ты уйдешь моей лаской отравленный,
Насмерть отравленный.
Я люблю мои ласки, вымоленные рыцарем,
Рыцаря, отравленного моими ласками.
 

Июль 1911

 
Усталый шелк стыдливой складкой
Закрыл нетленность бледных плеч.
Мои уста творят украдкой
Молитвы желтых тонких свеч.
 
 
Внемли молитве тонких свеч,
Вуали стелющему дыму.
На новый подвиг дай твой меч,
Высокий посох – пилигриму.
 
 
Венец терновый – пилигриму,
В нем кровь – рубин твоих корон.
Прославлю я, тобой хранимый,
Червленый шелк твоих знамен.
 
 
Целую шелк твоих знамен.
На мне печать твоей печали,
И мне открыт твой вечный трон,
Твои безгневные скрижали.
 

Март 1911

Е. Петровой

 
Худенький мальчик в рваной шапчонке,
Смерти улыбка, взгляд онемел —
Робко окликнул, кричит мне вдогонку:
«Счастья купите… с утра я не ел».
 
 
Милое счастье в измятом конверте,
Странно доступно: кто хочет – берет.
Худенький мальчик с улыбкою смерти
Счастье продаст и умрет.
 

Март 1911

 
Чуть скрипнут двери в комнате соседней,
И я замру, надеясь – ты придешь.
Во мне живут ночей минувших бредни,
Порочных снов ликующая ложь.
 
 
Я жду тебя в уснувший час вечерний,
Когда небес погасли янтари.
Я предпочту венцу любовных терний
Кровавый пурпур радостной зари.
 
 
Так мало слов сорвется с уст пьянящих,
Смеяся, льнут они к моим устам
И, жаля, жгут меня все чаще, чаще,
Влекя мечту к неведомым крестам.
 
 
Вчера я отвергал твои объятья,
Сегодня жду как новый дивный дар,
Читая в каждой беглой складке платья
Тревожный зов запретных новых чар.
 
 
Ведь мы одни в моей высокой башне,
И сердце хочет новых, жутких драм.
О, пусть в пыли, разбит кумир вчерашний,
И сердца пусть поруган вечный храм!
 

Июль 1910

Е. В. Тикстон

 
Под молчаливые каштаны
Из душной комнаты скорей!
Спустилось кружево тумана
На ожерелье фонарей.
 
 
В глухую музыку отелей
Вплели узор колокола.
Передзакатно пожелтели
Озер уснувших зеркала.
 
 
Причудлив в ночи полнолуний
Теней темнеющих узор,
И все напевней, тихострунней
Ночные шепоты озер.
 

Июнь 1911

 
Белой пеной, лаской платья
Смело схвачен стройный стан.
Вальс струит любви заклятья
И мгновенного объятья
Вечно сказочный обман.
 
 
Вы шуршали шелком трена,
В сердце сеяли раздор.
«Вы – сильфида, вы – сирена,
Сердце властно просит плена» —
Вам шептал, смеясь, танцор.
 
 
В губ презрительном разрезе
Схоронили вы ответ.
Вы мелькнули в полонезе,
Вы – мечта моей поэзии.
Я – влюбленный в вас поэт.
 
 
Как люблю я одурь встречи,
Недомолвки бальных фраз.
В сердце их навек отмечу…
Верьте – наизусть отвечу
Я все дни, что видел вас.
 

Март 1910

Василию Петрову

 
Когда мне сказали: «Есть земли, где солнце восходит в полуночи» —
я хотел увидеть эти земли,
я оставил мои черные одежды инока,
и те, кто меня видели – говорили:
«Ты жених, идущий навстречу невесте»
(но невеста моя была солнце, что восходит в полуночи,
а этого они не знали).
И проходили и сменялись дни и месяцы,
и края одежд моих заалели от крови,
крови ног моих израненных, —
а я не видел земли, где солнце восходит в полуночи.
Усталый, уснувший у колючего куста шиповника,
я встретил Джэму,
и ласки ее получил – как подаяние;
и если когда-нибудь я вновь надену
черные одежды инока,
и мне скажут: «Есть земли, где солнце восходит в полуночи»,
я отвечу: «Я видел эти земли».
 

Сентябрь 1911

 
Молчи и гибни и покорствуй!
В бокалах радужна резьба.
В проклятом рубище раба
Тебя ломоть минует черствый.
 
 
Бежав полночных одиночеств,
Царица в милостях щедра —
Рассыплет горсти серебра.
О, жди свершения пророчеств!
 
 
Открой же жадные объятья!
Но – повелителен и груб —
Другой коснется алых губ.
А твой удел – проклятья.
 

Сентябрь 1911

 
Петли у шелковой лестницы
Цепко к карнизу прилажены.
Скоро ли сдастся маркизу
Сердце усталой прелестницы?
 
 
Лестно ведь, плащ свой разматывая,
Глянуть в замочную скважину.
Разве желанья не станет
Руки лобзать бледно-матовые?
 
 
Лестно за серой портьерою
Сладкое имя Эмилии
Робко промолвить украдкою,
В звезды счастливые веруя.
 
 
Только бы вдруг появлениями
Граф не нарушил идиллии —
Нежно-влюбленные души
Тешатся уединениями.
 

Февраль 1911

Л. Гольштейн

 
В сердце смутная усталость.
Несколько звезд упало и померкло…
Вот все, что осталось
От фейерверка.
 
 
От бенгальских огней красного зарева
Покровы ночи стали еще темнее.
Кажется вам – на пожаре вы,
И рухнут башни скоро, пламенея,
 
 
В странных очертаньях светлого облика
Чудятся пляшущие химеры,
Но все рассеется в чадное облако
С удушливым запахом серы.
 
 
В сердце смутная усталость.
Все упало и померкло.
Ничего не осталось
От фейерверка…
 

Август 1911

 
Гидальго дерзкой тешась позой,
У арок сонного дворца
Сверкну бессильною угрозой
И лживой томностью лица.
 
 
Эй, выходи – ломаем копья!..
Но ты – фантом, а я – в бреду.
Лишь за окном белеют хлопья,
Полозья звякают по льду.
 
 
Ведь я живу моею ложью
И ложью клятв моих пустых —
Пусть бьется лживо-страстной дрожью
Мой стих.
 

Апрель 1911

Артуру Гофману

 
Я сбросил бранные доспехи
И грудь из брони расковал.
Я у тебя. В жемчужном смехе
Дрожит твой девичий овал.
 
 
Я у тебя. В уснувшем замке
Застыл надменно мрамор арк,
И ты, в окна ажурной рамке,
Киваешь мне в твой лунный парк.
 
 
Но ты сойдешь, и края платья
Коснутся робкие уста.
Но в светлом таинстве объятья
Ты, как Мадонна, мне свята.
 
 
Как я любил твой тонкий профиль
На фоне трепетных свечей,
Когда Распятый на Голгофе
Нас осенял венцом лучей.
 
 
Где ты прошла – алеют розы.
Где ты стоишь – лазурный храм.
И так бестрепетно мимозы
Несут цветы к твоим устам.
 
 
Перед тобой в лазурном храме
Померкли контуры икон.
И я молюсь Далекой Даме,
Далекой Дамою пленен.
 

Февраль 1911

 
Не надо белил мне и красок,
Не надо мне бубна-щита,
Картонных, малеванных масок —
И так я похож на шута.
 

 
Входите – поет Коломбина,
Прекрасная, полная чар.
За пестрой полой балдахина
Запрятан я – главный фигляр.
 
 
Чужда нам всем фальшь декламаций,
На диво реальна игра.
Изящны мазки декораций,
В костюмах отлив серебра.
 
 
Нет красок крикливых убого
(Искусно малюет маляр).
Входите, не ждите пролога.
Сюжет нашей пьесы так стар:
 
 
Коломбина зовет Арлекина.
Зазывной улыбкой маня,
Коломбина зовет Арлекина…
Коломбина не любит меня.
 
 
Поет Коломбина: «Пальяччо!
О мой ненаглядный супруг!
Ты видишь, медовый, я плачу,
Мне что-то взгрустнулося вдруг».
 
 
«Засмейся, твой смех так жемчужен,
Засмейся, твой смех я люблю…»
«Пальяччо! – сейчас ты не нужен.
Уйди-ка на часик, молю».
 
 
Коломбина зовет Арлекина,
Так сладко, так нежно любя.
Картонным ножом я убью арлекина,
Стальным – себя.
 

Ноябрь 1909

 
Коломбина, ужели вы не помните,
Как вот в этой самой комнате
Вы мне что-то сказали,
Меня поцеловали?
Неожиданной лаской сконфуженный,
Я шептал вам, что вы моя жемчужина,
Мой полуденный цветок,
Просил на память платок,
Напевал романсы тоном нежным и жалобным,
Не страшась совсем, что б не попало б нам:
Арлекины не боятся
Глупого Паяца.
А теперь – к чему вся нежность и услужливость?
Уж не околдовал ли чем муж ли вас?
От любви занемог,
Я у ваших ног.
Коломбина, ужели вы не помните,
Как вот в этой самой комнате
Вы мне что-то сказали,
Меня поцеловали?
 

Февраль 1911

 
Чей голос слышен Коломбиной?
То Арлекин.
Ведь одурь ночи бледно-синей
Пьянее вин.
 
 
Зажгла луна свой чадный факел
От желтых звезд.
В окне, мяуча, кот заплакал
И выгнул хвост.
 
 
Приди под ласки лунных зарев
Во тьме немой.
Паяц, за кем-то приударив,
Бежит домой.
 
 
В угаре песни соловьиной
Пахуч жасмин.
Своей жемчужной Коломбины
Ждет Арлекин.
 

Август 1911

 
Арлекин открыл печную заслонку,
Вымазал руки в саже,
Подрисовал свои лживые глаза.
«Руками нежными твоих коснуться мне позволь».
Коломбина смеялась звонко.
Подло блестели блестки на ее корсаже,
На пальце фальшивая бирюза.
Я учил мою роль,
Плакал.
 

Сентябрь 1911

Ек. Белоцветовой

 
Маски сняты, брошены.
На полу – наряд.
Жемчуга-горошины
Не горят.
 
 
Паладин закованный
Потерял перо.
Плачет зачарованный
Маленький Пьеро.
 
 
Нос замазан пудрою,
Горек вкус белил.
Встретил Златокудрую,
Встретил – полюбил.
 
 
Комплимент назначенный
Не успел сказать.
Что прошло – утрачено,
Не вернуть опять.
 
 
Паладин закованный
Разыскал перо.
Плачет зачарованный
Маленький Пьеро.
 

Январь 1911

Л. Гольштейн

 
Крикливые аккорды танца
Таят волнующий намек.
В внезапном зареве румянца
Алеет нежность щек.
 
 
Нежащий, ласковый темп,
Талые отсветы свеч.
Строки забытых поэм
В ласках касаний и встреч.
 
 
Нежащий, ласковый темп,
Кто-то пришел и ушел.
В желтом чаду хризантем
Радугой розовый шелк.
 
 
Стройный, размеренный такт.
Резок в окне силуэт.
Жуткий, замеченный знак —
Чей-то желанный ответ.
 
 
Стройный, размеренный такт…
«Будешь, ах, будешь ты мой!»
Молний надломлен зигзаг.
Крик на террасе немой…
 
 
Крикливые аккорды танца
Таят волнующий намек.
Желтеет зарево румянца
На мертвом воске щек.
 

Вере Борисовской

 
Как блестят. Пьеретта, твои голубые глазки.
Я любуюсь волос твоих золотым венцом.
Ты пришла ко мне, хочешь услышать новые сказки,
Смешные сказки с веселым концом.
 
 
Жил Паяц и жила Коломбина.
Жили дружно, как следует быть.
У него был колпак, у нее мандолина
И жемчуга светлая нить.
 
 
И пел Паяц, бренча на мандолине:
«Я знаю твои шашни.
Тебя в высокой башне
Я запру…
И умру».
 
 
И пела Коломбина:
«Меня в высокой башне
Он запрет —
Но умрет».
 
 
Вот и вся сказка о Паяце и Коломбине.
Ты удивлена, Пьеретта, не ждала скорой развязки,
Ты думала – я на три короба навру.
Ах, Пьеретта! ведь есть еще смешнее сказки:
Вчера ушла моя Коломбина, а завтра – завтра я умру.
 

Октябрь 1910

ПУДРЕНОЕ СЕРДЦЕ (СПб., 1913)

 
Он преподал свои законы,
И, обрученный, в их кольце,
Я византийские иконы
Гадаю в ласковом лице.
 
 
Мечтательностью так опоен,
Не устрашаюсь суеты:
Меня он ограждает – воин
Меня пленившей красоты.
 
 
Неуязвимо укоризне
Не сочетаться мне, в грехе,
С оплакиваемою жизнью,
Не заключенною в стихе.
 

Январь 1913

 
Восковая свеча за иконою,
И одна из бесчисленных свеч, —
Каждый вечер сгораю зажженною;
Каждый вечер – сгорать зажечь.
 
 
Золочу беспощадного Ангела,
Словно Ангелу тайно близка;
Не узнают, как сладостно ранила,
Не любя, Меченосца рука.
 
 
Каждый вечер пусть сердце затеплится;
На лампады узорную медь
Только гроздьями воск мой налепится:
Я сгорала, горю – не сгореть.
 

Январь 1912

М.А. Кузмину

 
Разбейся, сердце, хрупко, как фарфор,
И порванной струною вскрикни, сердце;
Ведь, как солдат в кровавых брызгах шпор,
Как тамплиер – о павшем иноверце,
Я не надену траурный убор.
 
 
Кто плен любви – стоцветный Ко-и-нор —
Отдаст с придачей пригоршни сестерций,
Тот не прочтет – меж строчек есть узор:
«Разбейся, сердце». —
 
 
А ты прочти!.. Как раненый кондор,
Не простирая крыл к отверстой дверце,
Прикованный, не рвусь я на простор, —
Считая ход минут, секунд и терций.
Я жду, таясь, запретный приговор:
Разбейся, сердце!
 

Ноябрь 1911

 
Так тускло видится сквозь щели
Уже остекленевших глаз,
Но за жемчужиной – в прицеле
Не ошибется водолаз.
 
 
Поползает в полуудушье,
Где раковины залегли,
А убранными – будут уши
Красавицы чужой земли.
 
 
На отъезжающее судно
Отдаст ведь добытую кладь,
Но пальцы отчего так трудно
Невысохшие отлеплять?
 

Октябрь 1912

 
Как руки старые ослабли,
Воспоминания каймя,
А в этот раз в чекане сабли
Любовь ударила – плашмя.
 
 
Мы прежде, глядя в очи, слепли,
Теперь, гляди, я не ослеп,
И, не сгорев в сметенном пепле,
На старом ложе так нелеп.
 
 
Что ж, тосковать по повторенью,
В осенних листьях – по весне,
Чтобы целующие тени
Опять скользили по стене? —
 
 
Нет, не вернем, два скорбных лика,
Обетованных благостынь,
Пока судьба, всегда заика,
Нам сможет вымолвить «аминь».
 

Июль 1912

 
Опепелил мои экстазы
Их меланхолический строй,
И многим я, голубоглазый,
Казался нежною сестрой.
 
 
И, веря мне, не замечали,
Какой мы вверились реке,
Кто этот темный – на причале —
Что нам маячит вдалеке.
 
 
А я скольжу, скольжу, как ящер;
Одни узнали ястреба,
Как мной силен татарский пращур
И всадник моего герба.
 

Январь 1913

Люле

 
Обнажили дни бесснежные
Камни черной мостовой,
Сердце знало песни нежные,
Был и ласковый, и твой.
 
 
Но хотелось опрометчиво
Причаститься и любви.
Нет любви – и петь мне нечего,
Сердцу молвлю: не живи!
 
 
Сердце было, да растеряно
(Не у розовых ли рук?).
Даром целишь мне уверенно
В грудь пустую меткий лук. —
 
 
Позабудь, и не отталкивай
Иссыхающий поток.
Зацвети, цветок фиалковый,
Мною сломанный цветок.
 

Ноябрь 1911

 
Вечер беззвездный, как день – в разговорах,
В шабаше мутном кощунственных слов…
Я был причастен, подмоченный порох,
Сердце так больно себе исколов.
 
 
Дома я. Почерк знакомый и женский…
Милая, поздно. Растлили мечту.
Ольга, ведь умер, да – умер, твой Ленский…
Брошу в огонь. Не прочту…
 

Апрель 1912

 
Жду новую, ласковую
Под кровлю.
Сердце росою споласкиваю,
Готовлю.
 
 
Позову колокольными позывами,
Укрою.
Захлебнусь пальцами розовыми,
Зарею.
 
 
Не променяй лишь сердце привязчивое
На диво:
В огороде недаром выращиваю
Крапиву.
 

 
Оснеженными островами
Иду, пытая заране,
Станет ли узнанным вами
Клинок во вчерашней ране.
 
 
Я загораюсь, я и сгораю
С каждой переступившей пороги,
Усталой рукой поведшей к раю,
Но к нему не спросившей дороги.
 
 
И переступившею ведомый,
Если отдала мне руки – не губы,
Расчищаю я место для дома,
Утверждаю я первые срубы.
 
 
Если ласкова, как ветер,
Топор мой слышен далече.
Если уходит, – приветив,
Величаю ее ушедшей.
 

 
Становлюсь искушенною женщиной,
И забилось под сердцем моим.
Мне так любо считаться невенчанной
И гадать, как любовь утаим.
 
 
И прохожий так жутко уставится. —
Ведь за мною пошел он – любя,
Ведь сегодня я буду красавица
И похож, так похож на тебя,
 
 
Удавлюсь ли в сочельник я бусами,
Или буду от пудры бела —
Небеса лишь казались бы русыми,
Ты просвечена б ими была.
 

 
Я наговоренный настой,
Не зная, выпил, близорукий, —
Женоподобною мечтой
Теперь затерт во льду разлуки.
 
 
Но, обучась приметам вещим,
Пусть лед растаял, – не приду:
Мое же сердце конькобежцем
Было нарезано на льду.