Текст книги "Чакра Фролова"

Автор книги: Всеволод Бенигсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Покончив с неприятной темой расстрела, лейтенант предложил назначить старосту. При этом многозначительно скосил глаза на Михася. Не то чтоб тот ему так уж приглянулся, просто он уже слегка привык к нему.

– Какой такой «староста»? – насторожился Михась.

– Будете выражать интерес населения, – объяснил переводчик. – Для новой немецкой власть.

– Эт можно, – кивнул Михась. – Хотя интересов у нас особых-то и нет. Чтоб баб не насильничали и людей не убивали. Вот и весь интерес.

Фляйшауэр кивнул и пообещал, что беспорядков не допустит, а по всем вопросам просит обращаться непосредственно к нему. А пока он хотел бы иметь полный список жителей Невидова.

– Список – это можно, – легко согласился Михась и кинул взгляд в сторону Фролова и Никитина, как бы давая им понять, что этот вопрос напрямую касается их. – Но я только извиняюсь, у меня вопрос созрел.

– Какой еще вопрос? – спросил Шнайдер.

– Долго вы тут у нас гостить будете?

Шнайдер перевел вопрос лейтенанту.

– Кто это «мы»? – опешил от такой наглости Фляйшауэр.

– Ну вы. Немцы, значит.

– Германия будет завоевать Россия, – принялся втолковывать Шнайдер, переводя раздраженный ответ лейтенанта. – А наш Zug, взвод, будет здесь, пока начальство не приказать идти дальше.

– Значит, надолго, – поразмыслив, подвел итог Михась.

После этой фразы Фляйшауэр подумал, что бы еще такого добавить, но, как назло, ничего в голову не приходило, и он дал команду разойтись. Непривыкшие к подчинению невидовцы, однако, остались стоять, как стояли. Тем более что и дел-то у них особо не было, а тут вдруг лейтенант еще что-нибудь забавное скажет. Факт войны их совершенно не потряс, так как для них война выражалась исключительно в перемене власти, а власть была понятием абстрактным. Нечто, что возникает ниоткуда и в никуда уходит. В перерывах идет жизнь.

Лейтенант подождал немного, а затем спросил у Шнайдера, почему население не расходится.

– Варвары, – пожал тот плечами. – Низшая раса.

Затем наклонился поближе и добавил доверительным полушепотом:

– Тут даже электричества нет.

– Как это? – удивился лейтенант.

– Радио и то на керосине работает.

– Черт-те что! – возмутился лейтенант и пробормотал себе под нос с досадой: – Еще и застыли, как на похоронах.

Затем посмотрел на Михася и яростно скосил глазами на толпу – мол, почему народ не расходится?

Михась, который не понаслышке знал о воинской дисциплине, развернулся к невидовцам и замахал руками, словно распугивал ворон.

– Ну, че буркала выкатили? Расходимся, расходимся.

– Klein moment, – остановил его Фляйшауэр, вспомнив что-то. – Wer ist für die Sendung verantwortlich?  [14]14
  Одну минуточку. Кто ответственный за радиотрансляцию? ( нем.)


[Закрыть]

По толпе пронесся опасливый шепот.

– Доигрался Тимоха со своим радивом.

– Щас его прямо тут и оприходуют.

Галина вцепилась в рукав Тимофея мертвой хваткой и даже слегка повисла на муже, словно от грядущего горя у нее уже подкосились ноги.

– Не ходи, Тима, – взмолилась она. – Убьют ведь.

– Да ведь и так узнают, – с досадой вырвал он локоть из цепких пальцев жены и вышел к лейтенанту.

– Радио устанавливал я, – тихо, но твердо сказал он, видимо, чувствуя себя в данный момент Галилеем перед судом святой инквизиции.

– Sehr gut, – кивнул Фляйшауэр. – Machen Sie’s so weiter  [15]15
  Очень хорошо. Так держать ( нем.).


[Закрыть].

И пожал потрясенному Тимофею руку.

Глава 19

На следующее утро Фролов с Никитиным явились в комендатуру. Причина вызова была им ясна – в списке местных они не значились, а значит, были на подозрении. Но как отвести от себя эти подозрения, а главное, не слишком замараться сотрудничеством с оккупационными войсками, Фролов пока не знал. Больше всего ему хотелось, чтобы все это оказалось дурным сном и он снова очутился в Вариной постели. Именно в постели. Там он чувствовал себя почему-то защищенным. Как ребенок в утробе матери. Он уже готов был простить Варе любые связи и измены, лишь бы она была рядом. Но рядом был Никитин, и замена эта была явно не равноценной.

Фляйшауэр сидел за столом и писал отчет. Русские географические названия давались ему с трудом, и он злился, шлепая одну ошибку за другой. Шнайдер сидел на диване с русско-немецким словарем и выписывал себе всякие неизвестные ему выражения. Иногда они вяло спорили. Шнайдер считал, что в данных обстоятельствах не стоит дожидаться соединения танковых и прочих частей, а надо двигаться вперед. Фляйшауэр напирал на приказ, который нарушать не собирался. Спор был бессмысленным, поскольку Шнайдер прекрасно знал, что лейтенант нарушать приказ не будет.

В разгар спора на пороге появились Фролов с Никитиным.

– Кто такие? – спросил Фляйшауэр безо всякой эмоциональной окраски.

– Мы – кинематографисты, – сказал Фролов и покосился на висевшую за спиной лейтенанта карту военных действий, утыканную красными флажками. – Я – режиссер, это – оператор. Приехали из Минска снимать документальное кино.

Уточнять, что кино должно было прославлять сталинскую коллективизацию, не стал.

– О! – неожиданно обрадовался Фляйшауэр. – Я люблю кино.

– Я тоже, – сказал почему-то Никитин. Лишенная смысла фраза прозвучала глупо и как-то мрачно.

– А что вы сняли? – поинтересовался лейтенант. – Есть известные фильмы?

– Да нет, – замялся Фролов, отодвигая оператора локтем. – Видите ли, мы, собственно, здесь не живем. Наша машина, увы, не на ходу – шины порезаны. Но нам бы очень хотелось вернуться в Минск.

– Зачем? – удивился Фляйшауэр. – Минск уже фактически немецкая территория. Какая ж разница?

– Да, но у нас там родственники.

– Понимаю, – задумчиво сказал лейтенант и печально посмотрел на стену, где висел портрет Гитлера, словно это и был его единственный ближайший родственник, и лейтенанта это огорчало. Затем вернулся взглядом к кинематографистам.

– Послушайте, я сам из интеллигентной семьи. Мои родители – музыканты. И я очень уважаю людей искусства.

– Я тоже, – снова ни к селу, ни к городу сказал Никитин, как будто ему очень хотелось поучаствовать в диалоге. На сей раз реплика прозвучала не просто мрачно, а как-то даже угрожающе.

– Я хочу сказать, что немецкая власть пришла сюда надолго, – проигнорировал комментарий оператора лейтенант. – Может, навсегда.

Тут он переглянулся со Шнайдером и поправился, убрав сомнительное «может».

– Навсегда. Примите это как данность. И потому скажите честно, без боязни – свободны ли в СССР люди искусства?

Вопрос застал Фролова врасплох. Честность честностью, но он слишком хорошо знал, чем такая честность окончилась для многих его коллег. А пришла ли немецкая власть надолго, это еще бабушка надвое сказала. Сегодня пришла, завтра ушла, а где-то будет записано, что такой-то такой-то критиковал советскую власть. До войны подобные вопросы назывались провокацией.

– Художник не может быть абсолютно свободным, – уклончиво ответил Фролов. – Он зависит от многих вещей. Как и любой человек.

– Понятно, – усмехнулся Фляйшауэр, явно оценив дипломатичность ответа. – Я это к тому, что Третьему рейху нужны творцы. Писатели, поэты, композиторы, режиссеры. Мы хотим, чтобы русская интеллигенция тоже приняла посильное участие в этой священной освободительной войне против большевизма. Скажите, а нет ли у вас желания снять фильм?

– Какой фильм? – с опаской посмотрел на лейтенанта Фролов.

– Любой. Какой хотите. Хорошо бы на современную тему, конечно. Я бы мог достать пленку, необходимую аппаратуру, свет и прочее. Мои солдаты могли бы составить массовку. Или еще как-то помочь. А в случае одобрения свыше вам предоставить любое место для съемок, людей, технику, павильоны. Вы бы взялись за такую работу? Было бы интересно.

– Актеров вы тоже предоставите?

– Конечно. В Минске же остались актеры. Вот и пригоним их сюда. Или вас туда отправим. Но под моим патронажем.

Пока Фролов размышлял, как ему правильно себя вести, Никитин прикидывал, как распорядиться техникой. Немецкая техника – на вес золота. Кто там в пылу войны будет следить за ее перемещением? А как немцы уйдут, она бы у него осталась. Как и любой советский человек, воспитанный пропагандой, он был уверен, что война надолго не затянется.

– Здесь нет электричества, – ухватился Фролов за спасительную соломинку.

– Ерунда, – отмахнулся Фляйшауэр. – Есть солярка, керосин, мотоцикл и этот местный гений… как его?

– Timofej, – подсказал Шнайдер.

– Вот-вот. Сделаем генератор, и будет вам электричество. Хоть ночью снимай.

Заметив смущение на лицах советских кинематографистов, лейтенант откинулся на спинку стула.

– Ладно. Не отвечайте сразу. Подумайте. Возможно, у вас есть какие-то замыслы, идеи. Новая власть с радостью помогла бы вам их реализовать. Это ваш шанс.

– А если мы откажемся? – осторожно спросил Фролов. – Ну, в смысле, что у нас нет идей.

– Что ж это за художник, если у него нет идей? – удивился Фляйшауэр и был по-своему прав.

– Нууу, – протянул Фролов, не зная, что возразить, и с тоскливой мольбой посмотрел на Гитлера, как смотрит невыучивший урок школьник на лица одноклассников, ища подсказку.

Но Гитлер молчал. Фляйшауэр тем временем достал пачку папирос и протянул ее гостям.

– Угощайтесь.

Фролов с Никитиным вежливо вытянули по папиросе.

Лейтенант прикурил и дал прикурить гостям.

– Впрочем, если совсем нет никаких идей, мы можем подсказать, но…

Тут лейтенант выпустил тонкую струйку дыма и продолжил:

– Но, по правде говоря, не хотелось бы начинать творческое сотрудничество с указаний и приказов. Немецкие власти ценят художника за полет мысли. А если мысль художника летит, потому что ей дали пинок под зад, это не совсем тот полет.

И Фляйшауэр рассмеялся собственному остроумию. Выслушав перевод, Фролов с Никитиным кисло улыбнулись.

– А в качестве дополнительного аргумента скажу вам вот что, – добавил лейтенант, отсмеявшись. – Это на тот случай, если вы надеетесь прорваться за линию фронта к русским. Вы сейчас находитесь на оккупированной территории, а по диким законам вашей страны это приравнивается чуть ли не к преступлению. Вам придется доказывать, что вы не сотрудничали с новой властью и все такое.

– И поэтому вы предлагаете нам сотрудничество, – невольно сострил Фролов.

– Ну, во-первых, не сотрудничество, а сотворчество. А во-вторых, не все ли теперь равно? Уж лучше получить максимум выгоды в плохой ситуации. А оттого, что вы будете снимать кино, ваша участь намного не ухудшится. Вряд ли писателя или художника, оказавшегося на немецкой территории, будут обвинять в том, что они, дескать, творили под новой властью. Их просто расстреляют или сошлют куда-то за один факт присутствия в оккупации.

Фляйшауэр откровенно блефовал, поскольку не очень верил в то, что советская власть может дойти до такой глупости, как расстрел или ссылка за плен и оккупацию, но он был наслышан о кровожадности сталинского режима и решил, что немного перегнуть палку не помешает.

И действительно – аргумент Фляйшауэра произвел впечатление на Фролова и Никитина, ибо, будучи советскими людьми, они могли представить себе любой, самый мрачный вариант развития событий. Но в таком случае выходило, что у них уже нет обратной дороги. А признавать это очень не хотелось. Фролов подумал, что если бы они все-таки прорвались через линию фронта, то вряд ли бы их кратковременное присутствие в Невидове называлось проживанием или тем более сотрудничеством. Но ведь еще надо было прорваться.

«Зря я лейтенанту про авто ляпнул! – мысленно чертыхнулся Фролов. – Так хоть можно было бы рискнуть, а теперь они это дело под контроль поставят».

Он сказал Фляйшауэру, что над предложением подумает и завтра даст ответ.

– Ошен карашо, – ответил на корявом русском лейтенант и попытался дружелюбно улыбнуться. Вышло так себе. Лейтенант это почувствовал и быстро стер улыбку.

Выйдя из комендатуры и по совместительству Климова дома, Фролов с Никитиным тут же бросились в жаркое обсуждение сделанного предложения.

– Ну его в баню, Александр Георгиевич, – замотал головой оператор. – Не надо нам это. Пока мы еще не замарались.

– А если замарались? Если лейтенант прав? Мы сейчас тут носы воротим, а вернемся, так нас сразу…

Заканчивать фразу не стал – и так все ясно.

– Да ты сам подумай, – продолжал возмущаться оператор. – Какие на хер съемки? Где? С кем? О чем?

– Тебе хорошо говорить. Твоя хата с краю.

Почему «хата» Никитина была с краю, Фролов не уточнил, а Никитин не стал спрашивать.

– Разуй глаза, Федор. Немцы прут как танки. А если и вправду все это надолго? Ну или даже пять-десять лет? Это ж все. Мне тогда шестой десяток пойдет. Это если на фронте не убьют.

– Опять ты свою шарманку о смысле бытия завел. Теперь весь мир, что ли, должен твоими заботами жить?

«Было бы неплохо», – подумал Фролов.

– Ну и что ж делать, по-твоему? – продолжил наступление Никитин.

– Дело делать.

– Блять, тоже мне «дядя Ваня» нашелся! Дело делать! Ха! Какое, блядь, на хуй, дело?! Для немцев кино снимать?! Может, вообще в Берлин переехать? Тебе что, на Родину насрать?! Да нет, Александр Георгиевич! Это не моя, блять, это твоя хата с краю! Ну конечно! Семьи у тебя нет, детей нет, родителей нет. Конечно! Что тебе терять?!

– Ну, предположим, что семьи, родителей и детей у тебя тоже нет. Насколько мне известно. А на Родину мне не насрать. Это уж, скорее, Родине на меня насрать.

– Че это вдруг?! – возмутился Никитин. – Она тебя кормила-поила, образование дала, работу дала, а тут на тебе! Насрать ей на тебя! Да ты, я смотрю, хитрый жук.

– Ты меня, Федор, сейчас в антисоветчика не записывай. Сам подумай, что ж это за образование, которое никому не нужно? И что за работа, которую мне не дают нормально сделать?! Да и не должен я никому ничего. Я уже отработал то, что полагается. Но пусть и мне дадут что-то для себя сделать. Хотя, конечно, не для себя, а для искусства.

– Искусство не бывает само по себе.

– Ну для советского искусства, если тебе угодно.

– На немецкие деньги?

– Ну для народа, если угодно. Зачем считать, что я противопоставляю себя народу? Совсем наоборот. Но не надо же считать его глупее, чем он есть. Я ведь тоже хочу внести свою лепту в советское – тьфу! не советское… в общем, не важно. Просто искусство.

– Я не собираюсь становиться немецким оператором, – гордо отрезал Никитин.

– Да и я не собираюсь становиться немецким режиссером.

– Ну а что мы тогда обсуждаем?

– Мы обсуждаем план действий. Допустим, мы откажемся. Хорошо. И что дальше?

– Не знаю, – буркнул Никитин. – Я считаю, надо прорываться.

– Как?

– Сядь да покак. Надо чинить «эмку» и рвать когти. А в противном случае мы и вправду застрянем в немецком тылу на веки вечные. И уже потом точно не отмоемся.

Фролов вздохнул и, хотя где-то жалел об упущенной возможности, согласился.

– Может, ты и прав.

Он посмотрел вдаль и увидел двух немецких солдат, которые фотографировались в обнимку с качающимся Климом.

– Ишь ты, – говорил Клим, расплываясь в удивленно-пьяной улыбке. – Дела…

Глава 20

На следующий день Фролов проснулся оттого, что кто-то дергал его за ногу. Это был Никитин.

– Что случилось? – встрепенулся Фролов.

– Пиздец случился, – буркнул Никитин.

– Серафима не дала?

– Щас умру от смеха, – мрачно ответил оператор. – Я говорил с Тимофеем. Он сказал, что с шинами полный швах. Они не проколоты, а порезаны. Он еще вчера осмотрел, да нас не застал. А потом комендантский час начался. Но это, в общем, без разницы – машина поднимет шум, а догнать нас на мотоциклах – раз плюнуть.

Фролов привстал и стал смахивать налипшие на лицо соломинки.

– Ну и какой план?

– План был у Каплан, – сострил Никитин.

– Погоди, Федор. Тут всего один мотоцикл. Его можно ликвидировать. Или на нем же и уехать.

– Исключено. Его пригнали прямо к комендатуре, и теперь пасут трое патрульных.

– И что ты предлагаешь?

– Надо бежать как есть.

– Через болота?!

– Именно. Так меньше шансов нас догнать.

– Зато больше шансов утонуть.

– Не переживай. Гаврила мне все тропки показал. Я теперь сам проводник будь здоров. Главное – Кривой сосны держаться.

– Какой еще сосны?

– Это и есть самая главная примета. Высоченная сосна – торчит, как гвоздь, посреди болот. Кривая только немного. Ее отовсюду видать. Если на нее из деревни идти, выйдешь на большак. А если с большака к ней двигать, то мимо деревни не промахнешься. От нее если пойти, то и церковь видна. Смекаешь?

– Смекаю, смекаю, – отмахнулся Фролов. – А вещи?

– Да хер с вещами. Война же. Или ты думаешь, что нас в Минске кто-то с фильмом о колхозе «Ленинский» дожидается? Там наверняка уже всю студию эвакуировали.

– А может, не будем торопиться? Может, притворимся, что будем снимать фильм? Получим машину, технику, нас выпустят, а мы фюить – и на Родину?

– Фюить – и в гроб, – мрачно сказал Никитин. – Пока мы будем притворяться, фронт уйдет еще на десятки, а то и сотни километров вперед. Его потом и на самолете не догонишь. Еще неизвестно, сколько вся эта волокита с фильмом займет времени. Может, месяц, может, год. И что? Ждать, пока хер не отвалится? И если честно, то хрень это какая-то. Сам подумай, ну, кому здесь нужно, чтоб мы какое-то кино снимали? Этот лейтенант на всю голову ебанутый, я тебе точно говорю. Я ебанутых за версту чую. Нет, делать ноги надо. И чем быстрее, тем лучше. Да бляха-муха! Че я тебя вообще уговариваю? Ты же не хочешь к своим прорываться!

– Да нет, – принялся оправдываться Фролов. – Очень хочу. Но…

Фролов попытался вспомнить, какие у него были контраргументы, однако на язык неожиданно выполз идиотский вопрос.

– А как же Серафима?

– А что Серафима? – пожал плечами Никитин. – Серафиму с собой возьму.

– Здрасьте, пожалуйста, – опешил Фролов. – А Ляльку не хочешь захватить, чтоб веселее было?

– Ляльку не хочу.

– Ну хорошо. А родители Серафимы?

– Да сирота она. Сама приблудная.

– Я не пойму, ты что, влюбился, что ли?

– А тебе-то что? – буркнул оператор. – Может, и влюбился.

– Может, ты и жениться надумал?

– Может, и надумал. Лучше скажи, ты когти рвать будешь или здесь торчать собираешься?

Фролов потер переносицу.

– Слушай, давай хотя бы подстрахуемся. Мы же ничего не теряем. Я отнесу заявку и спрошу, сколько займет ответ. Если месяц, рвем хоть сегодня вечером. Если неделю, ждем. Так нам доверия будет больше, если сцапают.

– Так уж и больше, – хмыкнул Никитин. – Лейтенант тоже не дурак. Думаешь, он каждому твоему слову поверит. Приставит к нам по паре солдат – и что?

– Между прочим, это было бы даже лучше.

– С чего это?

– Если мы с собой пару солдат захватим, нас точно никуда не сошлют.

– Да ты, Александр Георгич, я смотрю, храбрец, каких поискать. Солдат обезоруживать голыми руками собираешься.

– Да это как выйдет, – смутился Фролов. – Попытка – не пытка. Зато если немца хоть одного приведем, то могут и медаль повесить.

– Ага, сначала медаль. А затем нас. Вместе с медалями.

Фролов решил больше не возражать, в конце концов Никитин прав – Фролов только из малодушия оттягивает принятие решения. Не так часто он оказывался перед столь серьезным выбором. Обычно Фролов ждал, пока все само собой рассосется. И даже, когда пятнадцать лет назад врач объявил ему, что у его матери запущенный туберкулез, он наивно и одновременно жалостливо спросил: «А может, рассосется?» Врач посмотрел на него, как на законченного идиота.

– Некоторые болезни, молодой человек, – назидательно сказал он, глядя на Фролова поверх старомодного пенсне, – не рассасываются. Рассасывается только жизнь. И то только тогда, когда приходит смерть.

Врач был явно любителем афоризмов.

Наверное, эту фразу можно было бы применить и к данной ситуации. «Рассосалось» бы только в том случае, если б лейтенанта и все его отделение скосила какая-нибудь болотная лихорадка, а Красная армия перешла бы в наступление. Но это вряд ли. Слишком много «если бы, да кабы».

Фролов стал вспоминать, приходилось ли ему ранее принимать столь рискованные решения, и ничего не вспомнил. Может, и вправду только из-за малодушия. Ведь последствия любого поступка непредсказуемы. Каждый может оказаться фатальным. Но ведь тогда невозможно понять и природу поступка – хороший он или злой. Но ведь и несовершение поступка иногда поступок. И тоже неясно, какой.

– Послушай, Федор, – неожиданно обратился он к Никитину. – А является ли несовершение дурного поступка хорошим поступком?

– В каком смысле? – нахмурился Никитин, который терпеть не мог пустые философствования.

– В прямом. С точки зрения логики, скорее да. Ведь мы подразумеваем, что нам хотелось совершить что-то дурное, но мы удержались, так?

– Ну, – неуверенно промычал Никитин.

– Ну например, тебя страшно кто-то раздражает, и ты хочешь дать ему в глаз, но ты удерживаешься. То есть сдерживаешь нехороший порыв. Разве не благородно?

– Не знаю, – пожал плечами оператор, вспомнив, что когда-то очень хотел набить морду соседу по студенческому общежитию и всю жизнь жалел, что не набил.

– А с другой стороны, ну если по логике, несовершение хорошего поступка есть дурной поступок. Что, согласись, уже несколько глупо, однако в ситуации морального выбора естественно – ну например, ты знаешь, что твоему приятелю плохо, но тебе лень идти к нему, чтобы поддержать его морально.

– Да, – кивнул Никитин, пытаясь понять, к чему клонит Фролов.

– Поразительно! Но ведь в обоих случаях ты просто сидел и плевал в потолок, а умудрился совершить два поступка – дурной и добрый. При этом ничего не делая! Если не считать, конечно, ковыряния в носу. Что же выходит? Выходит, добро и зло может лежать вообще вне плоскости поступков, а исключительно в области абстрактного мышления – мог бы дать в морду, а не дал, мог бы помочь, а не помог. При моральном выборе сам факт несовершения чего-либо, ну или проще говоря, принятие позиции полной пассивности, может означать как добрый поступок, так и дурной. Причем это вопрос еще более спорный – мог бы убить, а всего лишь дал в морду – тоже сдержался, мог бы помочь деньгами, а помог всего лишь моральной поддержкой – пожадничал. Таким образом, плюс снова меняется на минус, а минус на плюс, а мы продолжаем сидеть и ковыряться в зубах, и ни-че-го не происходит. Кроме нашего умственного разглагольствования, в течение которого мы, как хамелеоны, меняем знаки качества, а сами ни хрена не делаем. Как же тогда понять, хорошие мы или плохие? А, Федор? Слушай, а может, я просто оправдываю свою пассивность?

Никитин задумался, мучительно соображая, что означает этот длинный и довольно невнятный монолог. Хотел спросить, но вместо этого почему-то сказал, поморщившись:

– Ну и вонища тут у тебя. Свиньи, козы… зоопарк целый.

– Что естественно, то не безобразно.

Никитин вдруг шкваркнул кулаком об доски так, что вздрогнул весь сарай.

– Ладно, Александр Георгиевич. Будь по-твоему. Неси лейтенанту, что хочешь. Но только потом сразу дуй ко мне.

После чего исчез, как и появился, – бесшумно и быстро. Только мелькнула над приставленной лестницей его голова с белесыми выгоревшими от солнца волосами. Фролов со стоном откинулся на солому. Никитин ни черта не понял. Ха! И правильно сделал. Что ему до моих душевных страданий? Вопрос, впрочем, в другом – что нести лейтенанту? Историю о чем?

Фролов поскреб ногтем по ржавой шляпке гвоздя и начал перебирать в памяти все свои отвергнутые заявки. Большинство были бы совершенно неинтересны среднестатистическому немцу, но что этому самому среднестатистическому немцу интересно, он не знал. Комедии, наверное. Но к комедиям у Фролова не было никакого таланта. Драму про раскулачивание? Но что поймет европеец в этой революционной каше? И тут в его памяти всплыл один полумистический сюжет, который был настолько «непроходным», что Фролов никогда его никому и не предлагал. Тем более что он был снова про дореволюционную жизнь. Его он написал под влиянием какого-то французского детективного романа, который прочел еще в детстве. Это был сюжет о том, как из города в небольшую деревню приезжает к бабушке и дедушке маленький мальчик, их внук. В один из жарких дней он идет на пруд купаться и тонет, запутавшись в оставленных рыболовных сетях. Его оплакивают и хоронят. Однако после смерти он вдруг начинает являться жителям деревни. Как бы немым укором. То вдруг ночью за чьим-то окном возникнет, то по улице пройдет, то мелькнет тенью в дубовой роще на опушке. И вот уже по деревне начинают ползти слухи, что, мол, это знамение. И что покойник будет являться им до тех пор, пока все жители не покаются в своих грехах. И начинается всеобщее покаяние: кто с кем поссорился, кто кого обидел, кто кому долг не отдал. И постепенно, шаг за шагом, выстраивается страшная цепочка из маленьких и больших грехов, которая, собираясь в одну малоприглядную мозаику, объясняет гибель мальчика. Кто-то собирался пойти в то же время на пруд, но не пошел, потому что, ревнуя жену, остался дома. Кто-то пожадничал и не дал денег в долг соседу, а тот пошел за деньгами к другому соседу и всю ночь пил водку, забыв про рыболовную снасть. А рыбу он ловил обычно в другом месте, но туда его не пускали те, чей участок прилегал к пруду, и они считали, что рыбак крадет их рыбу, хотя сами ловлей не занимались. При этом участок они приобрели, споив бывшего владельца, который за бутылку водки душу мог заложить. А пить он начал, потому что от него ушла жена. А ушла она к соблазнившему ее богатому мельнику, который, кстати, нещадно обдирал односельчан, пользуясь тем, что до ближайшей мельницы было слишком далеко. И так далее. В итоге потрясенные собственной душевной убогостью и косвенной виной в гибели мальчика, жители просят друг у друга прощения и всячески каются. При этом, конечно, всплывают такие детали и факты, что распадаются счастливые семьи, а некоторые жители собирают вещи, чтобы уехать, потому что теперь на них будут вечно косо смотреть. Однако сразу после всеобщего покаяния они узнают, что в соседней губернии поймали душегуба, который, среди прочих убийств, признал за собой и убийство некоего маленького мальчика, которого он задушил в дубовой чаще, а потом выкинул труп в пруд, прямо в рыболовную снасть. Душегуба везут на следственный эксперимент в эту деревню, где жители, обезумев от ненависти к убийце, а на самом деле подавляя таким образом ненависть к самим себе, забивают убийцу камнями и палками. После чего, довольные и умиротворенные, расходятся по домам.

Этот сюжет давно вертелся у Фролова в голове, и за это время успел обрасти кучей подробных мелочей. Набросать его на листке бумаги не составило бы никакого труда. Оставался, конечно, вопрос – понравится ли это Фляйшауэру, но, с другой стороны, сюжет был бы понятен в любой стране, тем более если усилить мистический налет, который так любят немцы.

Ощутив прилив вдохновения, Фролов быстро спустился по лестнице со своего насеста. Затем рванул к машине, достал из бардачка заранее припасенные карандаш и бумагу, а после устроился на крыльце Гаврилиного дома. Тузик и Валет настороженно обнюхали Фролова, но после, видимо, успокоенные знакомым запахом соломы и хлева, улеглись рядом. Гаврила несколько раз прошел мимо, тревожно поглядывая на строчащего режиссера.

– Что пишешь? – не выдержал он, наконец.

– Так, – скривил рот Фролов, – одна идейка в голову пришла.

– Не донос?

– За что ж мне на тебя донос писать? – удивился Фролов.

– Ну мало ли, – почесал затылок Гаврила. – Как власть новая приходит, так завсегда доносы все начинают строчить. Справедливости ищут. Такой порядок. Когда Жданько приходил, писали. Когда за ним большевики пришли, тоже писали…

– Да не донос, не донос, – отмахнулся Фролов. – Для фильма сценарий.

Гаврила ничего не понял, но вида не подал.

– Ну, главное, чтоб не донос. А то жена одна останется. Ей-то одной за хозяйством тяжело следить будет.

– Я понял, Гаврила.

– Нет, не то, чтоб я против доносов. У нас, когда Жданько стоял, тут все к нему ходили друг на дружку жаловаться. Так заведено. И потом эти, которые за ним гнались…

– Ну я же сказал, что не собираюсь на тебя жаловаться, – ответил Фролов уже слегка раздраженно.

– Ты, ежели хочешь пожаловаться, ты лучше мне прямо скажи. Я ж не в обиде. Подумаю, покумекаю…

«Дались тебе эти доносы», – мысленно чертыхнулся Фролов, но вслух ничего не сказал – авось Гаврила сам уйдет. И тот действительно ушел в дом. При этом как-то демонстративно тяжело кряхтя и качая головой. Через минуту в дверях показалась Ольга.

– Добрый день, Александр Георгиевич, – притворно вежливо поздоровалась она.

– День добрый, Оля, – кивнул, не поднимая головы, Фролов.

– Вы только все там по справедливости пишите, – сказала она после паузы. – Без напраслины.

Фролов едва не застонал.

– Откуда вы знаете, что я пишу? – спросил он, тихо скрипнув зубами.

– Так я ж потому и говорю, что не знаю.

Фролов не выдержал и сунул ей под нос листок.

– Читайте.

– Ой, – испуганно замахала Ольга руками. – Я ж безграмотная.

– Тогда я вам сам прочитаю, – решительно сказал Фролов. – Здесь написано, что в деревню приехал мальчик и утонул, запутавшись в рыболовных сетях.

Ольга побледнела так, словно из нее в одно мгновение выкачали всю кровь.

– Ну, а мы тут при чем?! – всплеснула она руками. – Ей-богу, Александр Георгиевич. Мы ж ни сном ни духом.

– Вы вообще ни при чем. Это я придумал. Из головы.

И Фролов для убедительности постучал себя карандашом по лбу.

– Вот те раз! – сделала круглые глаза Ольга. – А еще говорите, что без напраслины! Зачем же вы выдумываете? Нехорошо это, Александр Георгиевич. И обидно как-то… Мы-то к вам со всей душой.

– О господи, – застонал Фролов, понимая, что придется разъяснить все доходчивым языком. – Это искусство! Понимаете? Я сюжет придумал. Историю. Не про вас. И не про вашу деревню. А вообще.

– Нет, – замотала головой Ольга. – Не надо нам вашего искусства. Мы уж как-нибудь без него проживем. Вы уж лучше по правде пишите.

Фролов несколько секунд пристально смотрел Ольге в глаза, затем рассмеялся.

– Хорошо. Обещаю, что вам ничего от моего искусства не будет. Так вы не против?

– Так не против. Ежели нам через ваше искусство ничего не будет, мы не против.

Фролов поднялся с крыльца и пошел к калитке, качая головой и усмехаясь.

Ольга проводила его напряженным взглядом и вернулась в дом.

– Ну что? – обеспокоенно спросил ее Гаврила.

Ольга пожала плечами.

– Сказал, что против нас писать свое искусство не будет.

– А против кого будет? – замер Гаврила.

– За соседей, видать, примется. Пошел, вон, куда-то.

– Соседей тоже жалко, – сказал Гаврила. – У Печниковых только корова околела, а тут новая новость – мальчика какого-то на них повесят.

– Да уж, – согласилась Ольга. – А что делать? Зато нам ничего не будет.

– Тоже верно, – кивнул Гаврила.