Текст книги "Предместье"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Он представил себе Катю на месте Маргариты Николаевны – не разведчицу Катю, а ту прежнюю Катюшу, пугавшуюся престарелых дворняжек, – представил себе тоску женщины, которая потеряла всех своих близких, осталась одинокой, и, когда на скотном дворе заорал проснувшийся юрловский голосистый, пошел в деревню, прямо к домику с палисадником из неокрашенных смолистых реек. Перед окошком остановился в нерешительности. Окно было распахнуто, в комнате однотонно стучал будильник.

Цымбал присел на осыпанную белыми лепестками ветхую скамеечку под старой кривой яблоней, свернул цигарку, закурил. Он был и раздосадован и обрадован тем, что в домике тихо, что Маргарита спит. Надо бы, конечно, поговорить с ней, разобраться в происшедшем, извиниться, быть может, за сказанные грубости– никогда не следует грубить женщине, даже если она и заслужила это своим поведением. А особенно не следует грубить в такое, военное время, когда редкая женщина не носит в себе скрытого горя. Грубить не надо, нет. Но где же взять хорошие слова для объяснения, если ты тоже в таком состоянии, когда тебе самому необходимо хорошее слово?

Так же однотонно, как будильник в комнате, за деревней гудели машины. Цымбал непроизвольно прислушивался к их работе, каждая перемена ритма в моторах заставляла его настораживаться, видеть мысленно то подъем, то ложбину в поле, то сорвавшийся с прицепа плуг или неровно искрящее магнето. За оврагом – можно было подумать, что там пикирует "мессершмитт",– трактор начал выть так густо, тревожно и прерывисто, будто собрался вот-вот взорваться, "Двойка", наверно, которую опять до одышки загоняли Ползунков с Казанковым.

Надо было бежать туда. Цымбал шевельнулся, чтобы подняться со скамьи, но его остановил раздраженный голос:

– Почему ты мешаешь людям спать? Что тебе здесь надо?

Возле окна стояла Маргарита Николаевиа, в том же стареньком жакете, что и днем, но гладко причесанная, аккуратная. В комнате позади было по-предрассветному темно. На этом темном фоне отчетливо белело ее лицо, сливаясь с белизной воротничка легкой блузки. Глаза казались черными, и смотрели они неизвестно куда.

– Я не хожу, я сидел,– ответил Цымбал смущенно.– Я тихо. Прости, если разбудил, но ты ведь, кажется, и не ложилась...

– Это тебя не касается, и твои догадки мне абсолютно безразличны.

– Но мне они не безразличны.– Цымбал подошел к окну.– Если все это из-за меня, я должен...

– Ничего ты не должен,– оборвала Маргарита Николаевна. – Ты уже с лихвой отдал мне долг. Уйди, пожалуйста, слышишь?

– Какой долг? О чем ты говоришь?

Цымбал придвинулся еще ближе к окну.

– О чем? Об очень простом. О моем "будем друзьями".– Она засмеялась, но совсем невесело...– Ты пошел еще дальше меня. Не только дружбы, даже уважения у тебя ко мне...

– Маргарита! Ну что ты, честное слово!

Неужели она все еще помнит тот вечер в сельской больнице, когда по мокрым от дождя окнам стучали черные ветви жимолости, неужели помнит нерадостный разговор и неужели же тот случай возле больничной постели до сих пор сохранил для нее хоть какое-то значение?

– Что ты, Маргарита! – повторил он. – Ты же взрослый человек. Это же смешно, подозревать меня...

– А мне не смешно, – перебила она.

За Никольским, за большим селом левее Славска, точно в дверь, которую требовали отворить, ударили тяжелые кулаки. На развилке дорог возле кирпичного завода, там, где серый шлагбаум контрольно-пропускного пункта перегораживал дорогу, громыхнули четыре разрыва. Снова удары кулаками, и снова разрывы.

– А мне не смешно, – повторила Маргарита Николаевна, прислушиваясь к канонаде. – Уйди лучше, Виктор. Ты никогда, никогда ничего не поймешь.

Она опустилась на что-то невидимое Цымбалу – на стул или на сундучок, – уперла локти в колени и на сцепленные в пальцах кисти рук положила подбородок. Лицо ее было вровень с подоконником, в зрачках темных глаз Цымбал увидел вспыхивающие и гаснущие отблески далеких ракет.

– Нет, не уйду, – ответил он. – Мы должны все выяснить. Выяснено достаточно: и твоим поведением, и твоим отношением ко мне. Ну, не стой же под окном, как мальчишка! Это глупо. – Она медленно прикрыла оконные створки.

На деревне снова протяжно и звонко запел одинокий петух.

Глава пятая

В июне, после холодных и ветреных долгих дней, прошумели теплые дожди. На лугах поднялись густые веселые травы, поля зеленели овсами и горохами, метельчатой ботвой моркови, лопушистым капустным листом.

Каждое утро, захватив с собой косу и объемистые прутяные корзины, Варенька Зайцева вместе с тезкой своей, скотницей Варварой Топорковой, ходила в луга за травой. Откормив и поправив коровенок, собранных по всему району, Варенька занялась разведением кроликов – тем любимым делом, которое отлично было поставлено ею когда-то в колхозе "Расцвет".

Новая ферма возникла неожиданно. Бровкин и Козырев, отработав в тракторной бригаде на посевной, перед тем как вернуться в дивизию, хозяйственно осматривали поля.

– Просто удивительно, Василий Егорович, – говорил Козырев, размахивая пилоткой, – в блокаде, под таким огнем, и вот видите – колхоз. В шести километрах передовая, а тут – брюква!

– Это турнепс, Тихон, – поправил Бровкин.

– А так похоже на брюкву. Вы, наверно, занимались в детстве огородничеством, Василий Егорович?

Бровкин хотел ответить, что не в детстве, а в двадцатом, тоже трудном для Питера году он вместе со своей Матрешей, известной Тихону Матреной Сергеевной, поднимал заступом дерн на пустырях за Московской заставой и выращивал пудовые кочаны капусты. Но смолчал и продолжал неторопливо вышагивать вдоль полевой стежки.

Не получив ответа, Козырев шумно вздохнул:

– Придется сельскохозяйственную литературку поштудировать. Лишние знания не во вред.

– Кому как. Иной от учения только глупеет. И опять же, смотря какие знания. Ты бы вот лучше по азимуту ходить поучился. Бойцу это нужнее.

– Что там по азимуту, Василий Егорович! Азимут – не теорема Пифагора. Я вот такой хочу вам задать вопросик. Вот, например, перед нами колхоз, поля, коровники... Завод не завод, но хозяйство все-таки сложное, кое-что соображать надо, чтобы им

руководить. Я и хочу вас спросить, взялись бы вы здесь председателем быть? Я бы – прямо скажу – нет. Я бы все завалил.

Бровкин долго шагал молча.

– А ты слыхивал, – ответил он в конце концов, – о питерских рабочих, которые в начале коллективизации были посланы по деревням: на Дон, на Кубань, в Поволжье? О них еще в книгах написано – читал, может быть? Ну вот – все ли они смыслили в

сельском хозяйстве, когда вещички укладывали, чтобы ехать туда? Ты, конечно, не помнишь – у меня да у твоего покойного батьки дружок был, Костя Рыбаков. Послали его по этой партийной линии на Волгу. И что ты скажешь, семь лет в колхозе председательствовал! Выдающийся колхоз сделался под его руководством. А теперь

в облисполкоме Костя заворачивает. Вот тебе и потомственный металлист!

– Из этого я понял, что вы бы, Василий Егорович, взялись за руководство колхозом?

– А что! Кончится война, остарею вконец и приду сюда.

– Не возьмут, – поддразнил Козырев.

– Возьмут, – примирительно ответил Бровкин, хотел даже дружески похлопать Козырева по плечу, но тот вдруг пригнулся к земле и, указывая на что-то пальцем, перешел на азартный шепот:

– Глядите, глядите! Вот он! Сюда идет, сюда!

Бровкин тоже замер на месте, тоже увидел предмет, вызвавший такое волнение Тихона. В полусотне шагов впереди, между грядок, ковыляло серое длинноухое существо и быстро – точно конник на рубке лозы – справа и слева обкусывало зубами сочные капустные листья.

Азарт охватил и старика.

– Заходи, Тихон, канавой!.. Заходи! Это же заяц!.. – зашептал

он, сдернул с головы пилотку и, пригнувшись, стал описывать

дугу к капусте через горох.

Почуяв опасность, длинноухий от Бровкина пустился удирать прямо на Козырева, который успел забежать ему в тыл. Распахнув руки, Тихон громадными прыжками помчался навстречу беглецу. Тот свернул в сторону. Тихон тоже свернул за ним.

Через борозды, топча грядки, приминая капусту, бежал вслед за ними и Бровкин – не так быстро, как заяц и Козырев, но все же напористо, неотступно, точно бывалый бегун на большие дистанции.

Заяц уходил к густому кустарнику, за которым начинался лес. Бровкин помаленьку утрачивал спортивный напор, он запыхался и отстал. Но Козырев по-прежнему яростно работал своими длинными ногами.

Вскоре и Козырев и заяц, к полнейшей досаде Бровкина, исчезли в кустах. Старик устало опустился на землю. Но когда вдали послышался крик: "Сюда, Василий Егорович, сюда! Их здесь полон лес", он снова вскочил на ноги, позабыв об усталости.

Ажитация Козырева была вызвана тем, что длинноухий перед самым его носом юркнул в нору. Тихон загородил вход в нее обломком трухлявого пня, и теперь предстояло как-то взять добычу. Но как?

– Можно залить водой, – предложил Козырев. – Сам тогда вылезет. Или выкурить дымом.

– До воды три версты, а дым туда, в эту-трубу, не потянет. Не печка же. Давай лучше копать. Самый надежный способ.

Подобрав два толстых сосновых сука, приятели дружно взялись вспахивать землю вдоль хода в заячью нору.

В конце концов из-под земли не только был извлечен уже известный им беглец, но еще и зайчиху они там захватили, и четверых шарикообразных зайчат.

Детенышей Бровкин бережно уложил в свою пилотку и накрыл ее пилоткой Тишки. А Козырев крепко держал под мышками взрослую чету.

Обремененные трофеями, охотники торжественно вступили в деревню.

– Кролички! – радостно закричала Варенька, встретившаяся им возле пасеки. – Шиншиллы! Откуда вы их взяли? Какие замечательные!

– Кролички?! – Козырев уничтожающе посмотрел на изумленного старика. Он был отомщен за брюкву. – Кролички! Не мешало бы вам, Василий Егорович, почитать что-нибудь по скотоводству. Лишние знания никогда не повредят. А то в другой раз под вашим испытанным руководством мы тигра примемся ловить вместо кошки.

Бровкин был настолько огорчен своей ошибкой, что почти не слыхал Тишкиных излияний, вернее – он даже и не вникал в их смысл.

Варенька хлопотала, гладила крольчат:

– Завтра же клетки построим, выберем хорошее местечко для вас. Бедненькие, нагоревались в лесу. Наверно, они тоже с какой-нибудь разоренной фермы, как у нас в "Расцвете" была.

Проголодавшиеся, усталые, Бровкин с Козыревым поплелись на кухню к Лукерье, к ее осточертевшему всем "бланманже". Зайчатинкой полакомиться не пришлось. Потом они распрощались с колхозниками, с Цымбалом, с ребятами-трактористами, с Маргаритой Николаевной и ушли в свою дивизию. Памятью о них в колхозе осталась кроличья ферма. На первых порах она состояла из четырех наскоро сколоченных клеток и насчитывала, как записала Варенька в своем месячном отчете, шесть кролико-голов.

"Кролико-головы" эти были не по комплекции своей зверски прожорливы. Начальник ремонтной танковой мастерской, лейтенант Ушаков, который нет-нет да и находил благовидный предлог, чтобы съездить за реку в колхоз, удивлялся, стоя возле клеток. Ухватывает юный представитель кроличьего семейства своими мягкими губами длинную травину и, быстро двигая из стороны в сторону челюстями, словно не прожевывает, а целиком втягивает ее в рот. Покончено с одной травинкой – хватает другую, третью... Две Варвары, старая и молодая, не успевали запасать корма для них. Не только по утрам, иной раз и вечерами ходили они в луга. По дороге к лесу, в густом ивняке, был небольшой и, словно чаша, круглый родниковый пруд. Прозрачная стояла в нем вода, голубая от синей глины на дне. Стайки полосатых окуньков ходили в глубине под широкими листьями лилий; распугивая рыбок, проносились черные жуки-плавунцы; и, зеленый от старости, жил под берегом одинокий кленшятый рак. Варенька только раз или два видела, как, покинув свое убежище, он, то опускаясь на самое дно, то всплывая на поверхность, то устремляясь от берега к берегу, колесил по всему пруду.

Варенька любила наблюдать эту тихую подводную жизнь, и, пока Варвара Ивановна косила траву по соседству, она часто сиживала на большом валуне над прудом, как сказочная Аленушка, потерявшая братца. Общее с Аленушкой у Вареньки было то, что она тоже не знала, где ее брат: уже несколько месяцев от него не было писем с фронта. А зимой умерла младшая сестренка. Родителей же Варенька потеряла еще до войны.

Сиротливо устраивалась она на камушке – подобрав подол платья, охватив колени руками; вспоминала серый, с зелеными шапками мха на крыше уютный домик отца – садовника в Пушкинском парке, яркие цветы бегоний в теплицах, пестрые ковры трехцветных фиалок – "анютиных глазок" на больших клумбах вокруг дворцов, бархатные пионы, душистый запах оранжерейных левкоев. Варенька очень любила цветы, все, кроме астр, – те казались ей неживыми, и, поздние, они как бы предостерегали: кончи лось лето, идет зима с холодами и вьюгами. Астры – неприятные цвети, так всегда казалось Вареньке. Астры, бледно-розовые и белые, лежали в ногах покойного отца; астрами был усыпан гроб матери, астры, помнит Варенька, начинали цвести и тогда, когда она прошлой осенью вместе со всеми колхозниками уходила пешком в Ленинград, бросив и кроликов, и новые, только что отстроенные коровники с бетонными полами и автопоилками, и птичник, кишевший встревоженными артиллерийской стрельбой белоперыми курами.

Варенькин душевный мир был прост и ясен, как и ее округло-чистое лицо. Она только внешне уподоблялась Аленушке в такие минуты над прудом, только на короткий миг память возвращала ее к мрачным астрам, но стоило Варваре Ивановне шутливо крикнуть: "Товарищ животновод! Готово!" – она бежала уже к корзинам с накошенной травой, взваливала одну из них на спину и тащила в деревню – кормить своих рогатых и длинноухих питомцев, и, как бы ни была занята, всегда с охотой смеялась от грубоватых шуток Бати Терентьева, сама не раз подшучивала над влюбленным в нее Ушаковым.

Не напрасно понравилось так колхозникам название их колхоза, предложенное пчелиным дедом Степанычем. С возрождением колхоза начала быстрее идти и вся жизнь района. Пример колхозников побуждал к деятельности, рождал инициативу, вливал в людей энергию. К колхозу тянулись и отдельные люди, и целые организации. Директор механического завода Иван Федорович Базаров приехал в колхоз просить брюквенной рассады.

– Поздновато, конечно, мы хватились, товарищ Рамникова, – говорил он Маргарите Николаевне. – Ни картошки, ни капусты уже не вырастишь. А вот для брюквы еще сроки не прошли. Специалисты говорят, что ее и в июле садить можно. Не так ли?

– Можно, Иван Федорович, можно еще сажать. Несколько тысяч штук рассады я вам уступлю, с запасом выращивали. Если бы вы смогли семян где-нибудь раздобыть, то и репу пока что сеять можно, вырастет.

Наезжали железнодорожники, пожарники, работники армейского военторга. Просили рассады, просили семян. Видя зеленеющие посевы, они почуяли силу земли, из века в век кормившей человека, и в борьбе с тяготами блокады, с недоеданием, с трудностями подвоза продовольствия через Ладожскую трассу искали союза именно с нею, с землей. Даже войска, державшие оборону, принялись копать огороды вблизи от передовой. Начальник штаба дивизии, которой командовал Лукомцев, спокойный и неторопливый майор Черпаченко, выслушав доклад интенданта о том, что для красноармейского котла налажен сбор содержащей витамины зелени – крапивы, щавеля, ревеня, – сказал ему в ответ:

– Держись-ка лучше за землю, дружище. Трава обманет.

Интендант эту народную поговорку принял было за шутку и вначале не придал ей значения, тем более что начальник штаба никак свое загадочное высказывание не комментировал; и только позже интендант спохватился: "Конечно же, майор на огороды намекал. Держись за землю – это не что иное, как прямой приказ". В тылах дивизии зазвенели лопаты. Но интендант смог раздобыть для посева только тыквенные семена. Буйно разрастаясь, Разбрасывая во все стороны свои длинные колючие плети, тыквы, укрывали землю зонтами огромных листьев, под которыми, если прилечь в борозду, можно было, пожалуй, спрятаться от дождя.

– Лист – этого от него не отнимешь – силен! – говорили бойцы при виде дивизионного огорода. – А вот что-то вырастет?

Вопрос "что-то вырастет?" занимал не только бойцов. Не было дня такого, чтобы Маргариту Николаевну не пригласили куда-нибудь для консультации. Если присылали машину, она отправлялась на машине, не было машины, шла пешком.

Долинин в конце концов запротестовал.

– Это не дело, – сказал он Маргарите Николаевне. – Помощь помощью, а эксплуатация эксплуатацией. Одно от другого отличать надо. Вас же от работы отрывают. Вы не заведующий райземотделом, а председатель колхоза. С такой кустарщиной надо покончить.

В списке работников, который еще весной составляли вместе с Терентьевым, Долинин отыскал фамилию Нины Кудряшевой – бывшей заведующей упомянутого райзо. По сведениям начальника милиции, Кудряшева находилась в Ленинграде и где-то в районном штабе МПВО стучала на машинке.

– Противовоздушная оборона не пострадает, если мы вытащим из ее рядов одного агронома. Как ты, Батя, думаешь? – сказал Долинин Терентьеву после разговора с Маргаритой Николаевной. – Займись-ка переводом ее обратно в район. Я напишу, если

хочешь, бумажку.

В середине лета райземотдел заработал. Штат его был невелик – всего одна Кудряшева. Но дел у нее было предостаточно. Прежде всего Кудряшева учла все посевы. К ее огорчению, получилось, правда, мизерное число гектаров; это была едва тридцатая часть того, что имел район когда-то. Но все же это был посев, он сулил урожай, и Долинин с нетерпением ждал осени. С золотой медалью, вновь появившейся на его груди, он приходил в поля, опытным глазом оценивал состояние посевов, прикидывал, сколько картофеля и овощей можно ожидать с каждого гектара, высчитывал, какое количество продукции район сдаст Ленинграду и армии, что останется на семена, на корм скоту. "Прав был секретарь обкома, – думал иной раз Долинин. – Великое дело – знать и сохранять свое место в боевом порядке".

Как-то, теплым июльским днем, с раскрытой записной книжкой в руках сидел он на склоне канавы, за которой стеной вставал отцветающий горох. Издалека неслась песня – возле деревни женщины пололи морковь. Ветерок, налетая из-за леса, полосами ерошил метельчатую ботву. Это было похоже на волны, и женщины, казалось, купаются в зеленом море: в бороздах, то исчезая, то вновь появляясь, мелькали их цветные платки.

– Скажи пожалуйста! Капитал!

Раздавшееся за спиной восклицание заставило Долинина обернуться: склонясь к межевой табличке, возле гороха стоял Батя.

– Тут так и написано, Яков Филиппович: горох, сорт "Капитал". Три и две десятых гектара. Солидный капиталец!

В руках у начальника милиции было двуствольное ружье, а у его пояса, прихваченная ременной петлей, болталась крупная пестрая птица.

– Блюститель порядка, а браконьерствуешь. – Долинин нахмурился. – Я не охотник и то знаю, что уток только с августа стрелять разрешается. Они утят сейчас водят.

– Чудак ты, Яков Филиппович! Война ведь. Утка в наши дни что! В человека стреляют. А к тому же этот утят не водил. – Терентьев тряхнул своей добычей. – Селезень же! Пищевой-то баланс надо сводить...

– Какой, к черту, баланс! От безделья ноги ломаешь. – Долинин поднялся с земли и спрятал записную книжку в карман. – Скажите, какая охотничья страсть! Иди на передний край и бей фрицев, если ты стрелок. Вот именно люди гибнут, кровь льют, а он развлекается в тылу!

Близко ухнул гулкий разрыв. Над рекой плыло черное облачко от немецкого бризантного снаряда. Рядом с ним тугим клубком вспыхнуло второе...

– Хорош тыл! – обиженно сказал Терентьев.

– Тыл не тыл, пререкаться с тобой не намерен. Ты мне дело подавай, а не уток. Изволь охрану посевов организовать как полагается. Чтоб ни одна морковка не пропала, ни одна горошина.

Терентьев только изумлялся: гремят разрывы, рукой подать до переднего края, а Долинин, как два, как три года назад, требует от него охраны посевов. Есть более важные дела, до гороха ли?

Долинин словно подслушал его мысль.

– За своими помещичьими замашками о бдительности позабываешь, Терентьев, – с непривычным раздражением продолжал он. – Шпиона-баяниста прозевал. Неделю тут подлец этот терся. А ты ходил мимо, табачком, поди, угощал... Стыд! Из Ленинграда за ним приехали. Куриная слепота у тебя развивается!

Батя опустил глаза в землю. Точно. Немецкого лазутчика с баяном он что правда, то правда – действительно угощал табаком, песни его тут слушал развесив уши.

– Да, промахнулся, сильно виноват, говорить нечего, Яков Филиппович.

– Это тебе не селезень. – Долинин помолчал. Стрельба утихла, снова слышалось пение примолкших было полольщиц, снова они плыли в ярко-зеленом морковном море. – А ты знаешь, – спросил он, – знаешь, что такое боевой порядок?

– Как же! – не понимая еще, к чему клонится разговор, повеселел Терентьев. – Еще бы не знать, я – солдат старый. Знаю.

– Ну, а все-таки, что такое боевой порядок?

– Боевой порядок?.. – Батя надулся и выпятил грудь, будто перед ним было его казачье начальство. – Боевой порядок – это чтобы каждый имел свое точное место в строю, знал, как товарища держаться, куда идти, что делать, где стрелять, где клинком рубать.

– Ну, а если солдат выбился из боевого порядка?

– Плохо тогда дело... – Батя подергал себя за ухо. – Воюют тогда без тебя, а ты только по полю путаешься.

Он снова подергал себя за ухо и, начиная догадываться, куда ведет Долинин, снова помрачнел и потянулся в карман за кисетом.

– Огород с полем боя равнять нечего, Яков Филиппович, – сказал он, закуривая. – Пойдем-ка по домам лучше, комар наваливается.

Они двинулись к деревне. Пройдя несколько шагов, Долинин сказал:

– Если хочешь знать, мы со своим огородом тоже в боевом порядке стоим. Мы второй эшелон армии. И территориально и по существу. Удивляюсь, как ты этого не понимаешь. "Равнять нечего"!..

– Почему, думаешь, не понимаю? Понимаю. – Терентьев обиделся. – Должны снабжать, и все такое. А говорить, что я по полю болтаюсь...

– Не я, сам ты это сказал: из боевого порядка кто выбился, воюют без него.

Чувствуя, что Долинин уже начинает посмеиваться над ним, Батя облегченно улыбнулся в усы.

– Яков Филиппович, – сказал он проникновенно. – За посевы не беспокойся. Все мои наличные силы о них хлопочут. А этого, – он опять встряхнул убитого селезня, – зажарим напоследок. Больше не буду, ей-богу. Не веришь?

Дни стояли тревожные. Никто, конечно, и до этих дней не думал, что враг отказался от планов захвата города. Но зимние хмурые дни позиционной обороны как-то отодвинули мысль о возможном новом штурме. Ленинградцам думалось, что положение на фронте долго теперь не изменится, – до каких-нибудь больших, решающих наступлений всей Красной Армии. И после такого затишья, тем более грозной казалась опасность, вести о которой разными путями доносились до заречного колхоза. Это не был страх перед врагом – в возможность захвата города никто не верил, – это было опасение за то, что от новых боев пострадают результаты больших восстановительных работ. Не забылись еще пожары минувшей осени, и неужели их вновь ожидать, этих буйных разгулий пламени?

Покончив с обычными дневными хлопотами, Маргарита Николаевна до сумерек молчаливо сиживала в палисаднике на ветхой скамеечке под старой яблоней. За Невой, за широкой равниной, над Красносельскими холмами догорали багровые зори, клубились тяжелые плотные тучи, придавленное ими к горизонту солнце плющилось и медленно погружалось в землю. От Пушкина и Славска тянулись тогда к Ленинграду длинные тени. Где-то у их основания, на гребне одной из высот, остался колхоз "Расцвет". Немцы окопались перед городом на южных и западных возвышенностях, кроме Пулковских, и далеко просматривали всю широкую приневскую равнину. Один из офицеров штаба Н-ской армии, нередко заезжавший в колхоз, рассказывал на днях о том, как, перелистывая немецкий журнал, принесенный разведчиками, нашел в нем любопытный снимок. Снимок был сделан мощным телеобъективом, поэтому отчетливо были видны корпуса и трубы Кировского завода, большой район морского порта и чуть ли не часть Васильевского острова.

Наблюдая за ползущими по земле вечерними тенями, Маргарита Николаевна непременно вспоминала об этом рассказе; ей казалось, что в свои большие цейсовские бинокли немцы видят и ее, и яблоньку, под которой она сидит, и каждый домик колхоза. В такие минуты Маргарита Николаевна чувствовала себя чем-то вроде божьей коровки под линзой исследователя. Не так ли, еще в школе, она на уроках естествознания рассматривала с подругами под лупой пчелу или осу, потом брала острый ланцет, вскрывала насекомое, изучала его внутреннее строение? Что стоит и тем, в Пушкине, взять ланцет... Напряженная подопытная жизнь. Пока день, пока беготня в.полях, пока хлопоты, споры, заботы, – забываешь об этом. Но проходит вечер, – бывало, он приносил успокоение, отдых, прогулки с дочкой в луга, веселую возню в копнах свежего сена... – а теперь с приходом вечера начинается унизительное беспокойство, когда не знаешь, куда спрятаться от далеких, невидимых, но настойчиво наблюдающих за тобою чужих глаз.

В один из таких вечеров Маргарита Николаевна не выдержала напряжения. Вечер был ветреный и какой-то грозный. Солнце уже расплющилось, как обычно, и, заливая кровью днища недвижно повисших над горизонтом туч, уходило за край земли; синие тени ползли по невским равнинам, они приближались быстро, и невыносимо было сидеть в палисаднике на скамье. В дом идти, спать, еще не хотелось, и Маргарита Николаевна вышла за деревню: не может же не быть где-нибудь укромного местечка!..

Ветер нес ей вслед сладкий запах цветущих лип; впереди скрипуче перекликались два дергача, один – где-то совсем близко, за огородами, другой – подальше, у леса. Лес стоял таинственный и черный. Он шумел и волновался. Маргарита Николаевна шла по узкой тропке среди высоких трав, роса холодила оголенные ноги, подол легкой юбки набухал от этой луговой влаги, ветер то вскидывал юбку парусом, то плотно обжимал вокруг коленей. От ветра делалось удивительно легко и бодро, тело теряло весомость; постепенно оно стало совсем воздушным, ноги показались сильными, упругими пружинами и сами собой прибавляли шагу. "Вот хорошо я придумала прогуляться, – сказала себе Маргарита Николаевна. – А то сижу, что бронзовый Будда, только нервы расстраиваю".

Чем дальше шла Маргарита Николаевна, тем радостнее становилось у нее на душе.

Так дошла она до пруда, до большого плоского камня, на котором сидел Виктор Цымбал. С той ночи, когда Виктор приходил под ее окно, они еще не встречались без посторонних.

Узнав его в сумерках, Маргарита Николаевна хотела повернуть назад чтобы не подумал, будто она ищет с ним встречи. Но Цымбал ее уже заметил.

– Маргарита, – сказал он просто. – Иди сюда, на камень. Он теплый, нагрелся солнцем, до утра не остынет.

– А почему ты думаешь, что я собралась сидеть тут до утра?

– Брось злиться, иди! – Он поднялся, взял ее за руку, подвел к камню и усадил. – Хорошо ведь, правда? Помнишь, ребята в общежитии ходили зимой на кухню и рассаживались на плите?

Конечно же, Маргарита Николаевна помнила эту громадную плиту на кухне старого загородного дворца, в котором размещался техникум. Раскаленная днем, плита до поздней ночи сохраняла тепло. После ужина ее захватывали старшекурсники, сидели на ней с книгами, зубрили, спорили, вели долгие беседы, мечтали вслух. Душой таких бесед и мечтаний был Коля Чепик, под стать Маргарите Николаевне тех дней, заносчивый, самоуверенный студент. Он увлекал слушателей проектами использования тепла, которое в своем центре содержит "наша дряхлая планетка". Какие-то предлагал бурить скважины, пропускать расплавленную магму по особо огнеупорным трубам, проложенным под поверхностью земли: тогда и на полюсе будут тропики, "планетка" омолодится, расцветет. "В Нарьян-Маре – ананасы, представляете? Рис – в Мончегорске!" Он даже показывал ответ какого-то профессора на его письмо; профессор подтверждал, что возможность использования тепловой энергии, скрытой в центре земного шара, в принципе не исключена.

В голове Чепика рождались десятки наисмелейших проектов. Но и проекты эти были еще не всё: Чепик писал большой, всеобъемлющий учебник "Передовое земледелие"; он много читал, многое знал, отлично учился, и, казалось, будущее несло ему такую же мировую известность, как известность Тимирязева, Комарова или Прянишникова.

Цымбалу Чепик не нравился. Виктор с недоверием слушал его рассказы, они его раздражали; не дослушав, он брал свое расшатанное, с одним стволом, ружьецо и уходил с ним на ночные заснеженные поляны, расстилавшиеся вокруг дворца, и нередко, сидя на плите возле Чепика, Маргарита Николаевна слышала глухие удары дробовичка за изукрашенным морозными узорами окном. В кого там палил Виктор? В зайца ли, пробиравшегося к мерзлым кочерыжкам на огород, или в танцующих возле стога с викой куропаток, или просто в луну? "Завидует Николаю, вот и злится", – думала она.

После внезапного ухода Цымбала из техникума Маргарита Николаевна стала женой Чепика. Потом Чепик был назначен директором совхоза, взял и ее с собой туда; жизнь, казалось, приобретала для молодой пары особый смысл: наступала пора осуществления прекрасных проектов Николая.

Но проекты почему-то были забыты, странички недописанного учебника покрывала пыль. Маргарита Николаевна вела скучное существование домашней хозяйки. Николай неожиданно – не по его годам и опыту – поднявшийся на столь высокую должностную ступень, стал еще заносчивей, хвастливей, дружеские вечерние беседы у него с Маргаритой Николаевной кончились; вообще вся дружба кончилась. Когда она напоминала ему о проектах, он кривился: "Все это мальчишеские затеи, глупость". Если говорила, что тоже хочет работать, смеялся: "Какой из тебя работник! Я – и то... Трудностей сколько. Нужен мужской ум, хватка, а у тебя..." И он, как-то обидно-пренебрежительно растопырив пальцы, помахивал рукой возле своего уха.

Все мечты уходили в прошлое. Маргарита Николаевна стала матерью, началась стирка пеленок; их запах, крик девочки раздражали Николая: "Невозможно работать! Нельзя отдохнуть!.."

Кончилось же все тем, что его сняли с работы за развал хозяйства, а когда Маргарита Николаевна предложила уехать в колхоз или в МТС агрономами на участок, он только усмехнулся: "И будем жить на пятьсот рублей в месяц! Извини, пожалуйста, но рай с милой в шалаше бывает только первые четыре недели. Дальше уже нужна прочная непротекающая крыша и хорошие деньги". Он уехал искать эти деньги в Ленинград, где-то что-то преподавал, потом переселился в Ташкент, потом стал администратором театра в Белостоке. А она ушла в колхоз "Расцвет" агрономом.