Текст книги "Перекресток утопий (Судьбы фантастики на фоне судеб страны)"

Автор книги: Всеволод Ревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

(Быть в распоряжении общественного механизма – это вы называете наслаждением? – не унимается любознательная девушка... Вопросы Евгении свидетельствуют о том, что у автора были известные сомнения в совершенстве придуманного им механизма. Он отвечал незримому оппоненту, скорее всего внутреннему. Председатель дает Евгении исчерпывающий, по его мнению, ответ: он указывает на колонны добровольцев под красными знаменами. Силовые единицы дрожат от нетерпения и грузятся в воздушные корабли, "звеня песнями". И это знакомо. Не "Едем мы, друзья, в дальние края..." они поют? "Каждый гражданин Мирового Города живет так, как хочет. Но каждый хочет того, что хотят все...". И стремился к тому автор или не стремился, снова перед наши взором возникают "мы", сплоченные в колонны. Только минус изменился на плюс. А может, и не изменился? Ведь замятинские "нумера" тоже выходили на прогулки – по часам и держась за руки – совершенно добровольно. А мы, мы без кавычек, не ходили теми же колоннами на демонстрации /"Быстрее, быстрее!.. Товарищи, не нарушайте рядность!".../? Однако даже плохая организация лучше безалаберщины, и порядок предпочтительнее развала. Возможно ли вообще сочетать свободу личности с эффективным общественным механизмом? Утописты прошлого не давали внятных ответов. Может быть, такие раздумья не казались им важными, может быть, в угоду идеологическим пристрастиям, но они их избегали. Спор между защитниками индивидуализма и сторонниками коллективизма, наверно, не прекратится никогда. Но, может, ему и не надо прекращаться? На одном его полюсе находится лоботомированное стадо, поднимающее хвостики по сигналу рожка, но ведь и другой полюс не лучше – одинокие охотники, живущие по принципу: человек человеку – волк. Пословица клевещет на благородных зверей, как раз умеющих жить дружно. Русский писатель сказал точнее: человек человеку – бревно. Одни всегда будут тянуть нас к большей независимости, другие к единению с себе подобными. И прекрасно, пусть тянут, пусть дергают. В этом залог развития. Но покажите мне утописта, который поднялся бы до понимания благотворности плюрализма.

Еще важнее, нежели внешний образ жизни, внутренняя наполненность обитателя совершенного общества. Утописты упорно не желали считаться с тем фактом, что человеческая душа заведомо сложнее расчисленных схем. Поэтому они терпели сокрушительное поражение, как только приближались к интимным глубинам души. Например, когда начинали рассуждать о любви. Институты брака, семьи, воспитания детей каждая утопия подвергала тщательному перекрестному допросу. В отличие от случки по розовым талончикам, практикуемой в Городе из "Мы", любовь в окуневском обществе, казалось бы, действительно свободна. Свободно сходящиеся пары, свободно расходящиеся, никакой обязательности, никакой принудиловки. Допускаю, что в том обществе высокая сознательность граждан исключает легкомыслие. И, конечно, никто не станет мешать парам, любящим друг друга, прожить всю жизнь вместе, не расходясь. Но нет и намека на то, что не в вихре любовных кадрилей, а именно в таких парах сосредоточились главные нервные узлы человеческого счастья, счастья, возможно, доступного только избранным. А как быть с детьми? От них любящие тоже освободились? Представьте, да. Детишек при рождении забирают и свозят на живописные Горные Террасы, где их пестуют лучшие, разумеется, педагоги. Знают ли при этом потомки своих "предков", у Окунева остается непроясненным. Коллективное воспитание подрастающего поколения, начиная с колыбели, – для утопистов прямо-таки идефикс. По их мнению, только такое воспитание избавит человека от пережитков эгоизма. Мне идея эта в любых вариантах кажется неприемлемой. Зачем в таком случае женщинам причинять себе беспокойство хотя бы и на девять месяцев? Разве что опять-таки в порядке общественной нагрузки, в колоннах и с песнями? Мне, понятно, неизвестно, какие юридические формы приобретет семья в будущем, но уверен: пока человек не отказался от родовой сущности, ничего лучше и возвышеннее семейного круга, родительской любви к детям и детской к родителям, он ничего от жизни получить не сможет. Или это уже будет не человек. Пришвин угрозу обесчеловечивания увидел не в будущем, а в настоящем. "...Создается пчелиное государство, в котором любовь, материнство и т.п. подобные питомники индивидуальности мешают коммунистическому труду", – записал он в дневнике вскоре после революции. Так думал и Г.Уэллс, К его мнению мы еще вернемся. Видимо, и сам Окунев остался недоволен им же сочиненными порядками, и как только дело доходит до конкретных случаев, любовь всегда оказывается несчастливой. Почему – догадаться нетрудно: в несчастье персонажи приобретают хоть какие-то человеческие черты. Итак, выясняется, что неразделенное чувство сохранилось и при беспроблемном строе. А чтобы неудачники не страдали, их свозят в лечебницу эмоций, где с помощью гипноза избавляют от неприятных переживаний. Прошла курс лечения и Нэля, которая любила Стерна, но не встретила взаимности. Минуточку, товарищ утопист, но разве это не насилие над личностью, не вивисекция души? Прошу извинения за личный пример, но как бы ни были мучительны для меня воспоминания об умершей жене, они мне дороже всего на свете, я не расстанусь с ними ни за какое душевное спокойствие. В лечебницу эмоций отправили и Викентьева, затосковавшего по Евгении, ушедшей к другому. Ее спутник по саркофагу не выдерживает конкуренции с всесторонне развитыми парнишками из будущего. Кстати сказать, Лесли, новый избранник Евгении, может быть, единственный персонаж, у которого проглядываются хоть какое-то личностное начало, между нами, далеко не ангельское. Его агрессивность и бесцеремонность мгновенно, но, видимо, незаметно для автора вдребезги рушит концепцию гармонии, якобы царящую в их обществе. Заходит у собеседников речь и о преступлениях. Разумеется, докладывают им, на Земле нет и быть не может преступлений, поскольку нет для них ни мотивов, ни причин. Ну, а на почве ревности, предположим, допытываются не совсем убежденные наши соотечественники. Ревность, терпеливо втолковывают отсталым элементам, это атавизм, и его успешно устраняют на базе все той же лечебницы эмоций. Итак, работа занимает два часа, хозяйства, семьи и детей нет. Чем же народ заполняет свободное время? Ответа Окунев не знает, иначе он бы не стал от нас его скрывать. Господа сочинители, вам самим не захотелось бы удавиться от тоски в вашем совершенном мире?

С первых послереволюционных лет в отечественной фантастико-утопической литературе четко обозначились два направления. Одно из них было представлено именами Замятина, Булгакова, Платонова... Раньше других они поняли несостоятельность и аморализм попыток построить новое общество на крепостнических началах. И, видимо, закономерно, что среди творцов первых позитивных утопий мы не найдем ни одного, сравнимого по таланту с упомянутыми художниками слова. Не хочу сказать ничего плохого о первых советских литераторах-утопистах, допускаю, что они были людьми честными, но в их книгах признаки легковерия и поверхностности отчетливо вылезают наружу, как пружины из старого матраца. Эти недостатки, пожалуй, было нетрудно разглядеть и раньше. Утописты ничего не могли рассказать нам о людях будущего, об их внутреннем мире, об их душе. Только раньше недостатки мы были склонны списывать на отсутствие воображения и литературного таланта у авторов, тогда как сейчас мы отчетливо видим, что виноваты не только авторы, но и идеалы. Порочна идея казармы, даже если казарму переименовать в Дворец Советов. Может быть, той же причиной надо объяснить странный на первый взгляд факт: коммунистических утопий в довоенное время появилось совсем мало, а те, которые появились, как уже было сказано, главное внимание уделяли научно-техническим достижениям, как, например, в "очерках" Вадима Никольского "Через тысячу лет" /1927 г./. Машина времени в книге Никольского выполняет роль такси, разве что без "шашечек". Ее задача – перенести без хлопот героев на тысячу лет вперед. В наличии также серийный профессор, нелюдимый немец Фарбенмейстер и его молодой спутник русский механик Андрей. Откровенно говоря, и в этой книжке реальных чудес оказывается меньше, чем можно было ожидать. Новоприбывшие видят в ХХХ веке то же самое, что окружало их и в прежней жизни, только, конечно, все – крупнее, мощнее. Тот же металлургический завод, разве что на водородном топливе, гигантские прессы, гигантские токарные станки, с врожденной добросовестностью перегоняющие металл в стружку... Подобный метод прогностики называется прямой экстраполяцией. Энергия передается без проводов, из-за чего каждый житель Земли должен постоянно носить кирасу, пусть легкую, но все же металлическую, что, по-моему, на редкость неудобно. Железо приходится добывать из шахт глубиною в две-три тысячи километров! Нерачительные предки все, что было под рукой, или, вернее, под ногой, ухитрились пустить по ветру. Технологический масштаб титаничен, уровень фантазии – нулевой. Чего еще добились наши дальние потомки? Авиация – реактивная, здесь он действительно посмотрел вперед. Есть и искусственный спутник Земли. /Кстати, он так и назван/. Правда, запустить его человечество сумело только сто лет назад, то есть в ХХIХ веке. Книги печатаются на тончайших металлических листах, но все же это традиционные книги, а не дискеты или что-либо подобное. Предвидеть главного свойства технического прогресса его ускорения – не сумел ни один фантаст. "Трудно подчас поверить, – пишет автор в предисловии, – читая журналы и книги хотя бы середины прошлого столетия, что это было наше "вчера" – настолько поражает размах и мощь материальной культуры "сегодня". Ах, у автора едва ли были основания заноситься. Можно назвать не одну книгу в русской дореволюционной фантастике, в которой были сделаны куда более смелые прогнозы, порою ошеломляющие. Были предсказаны телевидение и антитяготение /до Уэллса/, плазма и вычислительные машины, синтетические и нетканые ткани, акваланг, космическая ракета и многое, многое другое.* Любопытнее социальные прогнозы Никольского. В книгу включен ретроспективный обзор истории, случившейся после старта машины времени, то есть после 1925 года. Для нас, конечно, наибольший интерес представляет история второй половины ХХ века, иными словами, наших дней. Самое поразительное, кажущееся просто невероятным предсказание Никольского – ядерный взрыв, который произойдет в 1945 году! Атомная бомба у него именно бомба, агрессивное, наступательное оружие массового уничтожения. И тот, кто ее создает, прекрасно понимает это. Взрыв происходит во Франции из-за лабораторной ошибки, точнее, по вине тех, кто подталкивал ученых под локоть. Прогнозируется технологическая катастрофа, Чернобыль, с еще более страшными последствиями: "Дождь земли и камней... завалил под собой десятки цветущих городов Франции и южной Англии, создав бесчисленные Геркуланумы и Помпеи, засыпал Ламанш, разделявший обе эти страны, и в смертельном объятии спаял их в один материк..." Напуганное взрывом человечество возвращается к овладению атомной энергией лишь через несколько веков. /Какое там! Даже реальные аварии на АЭС еще не убедили нас, что дьявольская сила атомов требует, чтобы к ней подходили на цыпочках/. Автор не подозревал, что после взрыва, описанных им масштабов, радиация выжгла бы на Земле все живое. Зато мы еще раз вздрагиваем, наткнувшись на строки: "Появились новые болезни, принявшие мало-помалу вид эпидемий, перед которыми стушевались старинные "бичи божьи", вроде чумы ХVI столетия, обезлюдевшей половину Европы... Страшнее всего было то, что от новой болезни нельзя было укрыться, так как невидимый источник заразы гнездился в каждом человеке, передаваясь из поколения к поколению..." О чем он толкует? Не о СПИДе ли? И, может быть, автор правильно догадывался, что такие болезни возникают в периоды общественной нестабильности. В конце концов – европейцы не первый век общаются с Африкой, с ее населением, с ее фауной, и зеленые мартышки не в ХХ веке открыты. Большую часть этого срока "белые" не имели ни малейшего представления о современных правилах гигиены, не было у них и нынешних лекарств. Их не щадила ни малярия, ни желтая лихорадка, ни проказа, ни сонная болезнь... Почему же СПИД, единственная из болезней, которая в принципе может уничтожить человечество, дожидался ХХ века? Право же, здесь есть какая-то загадка... Несмотря на то, что в книге Никольского есть приметы его конфронтационного времени, она – в отличие от иных ее "коллег" – написана без вызывающей дурноту прямолинейности, мягче, рассудительнее. В ней краснозвездные бомбовозы не поливают ипритом буржуазные твердыни, к примеру, Париж... Правда, и по Никольскому переход к золотому веку происходит в результате длинной череды войн и революций. Но он, по крайней мере, убеждал читателя, что процесс этот долгий, противоречивый, неоднозначный. И опять автор прав, не надеясь, что человечество внезапно внемлет голосу разума. Даже когда были изобретены лучи, взрывающие на расстоянии взрывчатые и легковоспламеняющиеся вещества – мечта пацифистов всех времен и народов, энтузиасты не утихомирились, они принялись изничтожать друг друга с помощью луков и катапульт... К несчастью, Вадим Дмитриевич Никольский в конце 30-х годов разделил участь многих интеллигентов и не дожил до осуществления своего главного предсказания. Надо полагать, на допросах бериевские палачи пытались у него выведать, каким зарубежным спецслужбам он раскрыл секрет строительства светлого будущего...

"Следующий мир" Эммануила Зеликовича /1930 г./ в отличие от остальных утопия пространственная, ее герои путешествуют не во времени, а попадают на утопический "остров", расположенный в "четвертом измерении". В написанном на переходе к "сталинским пятилеткам" романе Зеликовича, как пятна плесени, проступают признаки разложения пусть простецкого, но искреннего пафоса ранних советских утопий. Здесь перед нами уже полностью ангажированная литература, вбивающая в мозги читателей политические установки с настырностью парового молота. Чем круче Сталин заворачивал гайки, тем надрывнее раздавались крики о том, что СССР – единственная страна, идущая к светлому будущему единственно правильным путем, а "капиталистическое окружение" задыхается в тисках "эксплоатации", избавиться от которой народы могут, только поголовно истребив угнетателей. На пропаганду этого основополагающего тезиса были брошены все силы. В том числе и фантастика. Аполитичный английский математик Брукс открывает способ проникнуть в сопредельный мир и попадает на планету Айю, народонаселение которой давно наслаждается благами зрелого коммунизма. На Айе все, как на Земле, только сортом повыше – рациональнее, красивее. Хлев напоминает райский уголок ни запахов, ни грязи. Никаких неприятностей у тамошних жителей нет. Живут они в городах, различаемых по номерам и выстроенных, конечно же, по единому шаблону. Очевидно, казарменное мышление у утопистов в генах. Дети, конечно же, сосредоточены в огромном интернате. Ну и так далее... Ни одной самостоятельной социальной или хотя бы научно-технической идеи у Зеликовича мы не обнаружим. Зато каждый шаг по Айе сопровождается самовлюбленными комментариями хозяев и восторженными ахами гостей. Пример айютян стремительно разрушает "буржуазные предрассудки" Брукса; на второй день он заявляет, что при возвращении немедленно вступает в английскую компартию. Кстати, местные жители свободно пользуются земной, точнее, советской, политической терминологией; среди развешенных повсюду лозунгов мы находим, скажем, такой: "Да здравствует пролетарская солидарность!" И откуда бы в бесклассовом обществе взяться пролетариату? Сошло...

Дабы урок был нагляднее, на соседней планете Юйви, видимо, специально выжидая прибытия посетителей, сохраняются жуткие капиталистические порядки. Аккурат к визиту землян айютяне приходят к мысли, что безобразное поведение юйвитянских живоглотов больше терпеть невозможно. Право на вмешательство представляется им, да и землянам, разумеющимся. Айютяне точно знают, что они – носители самой высокой морали в Космосе, которая дает им право судить инакомыслящих как преступников. Легко догадаться – юйвитянские правители не вняли ультиматуму, так что нападающие – сами понимаете – вынуждены нанести предупреждающий удар. "Каскадами низвергались потоки разноцветных лучей, преследуя и легко настигая бежавших. Медленно шевелились в пространстве гигантские щупальца и, как бы танцуя и играя друг с другом, мягко хватали чистеньких гадов. Как шерсть на огне, сгорало их тело..." " – Браво! Браво! – закричал профессор. – Но это не война, это игра кошки с мышью, травля, избиение младенцев.../Эти слова прекрасно сочетаются с возгласами одобрения! – В.Р./ (Палачей! – поправил Тао... – Вы правы, это не война, это, вернее, дезинфекция планеты..." Спутник профессора тоже задыхается от восторга: "(Афи, милая, дайте мне пострелять немного из этой штуки!.. Из какого-то большого здания ... высыпалась кучка существ с гранатами в руках... Я нажал кнопку, и гранаты взорвались. Ослепленные и израненные своим же оружием, слуги юйвитянской буржуазии /по логике вещей Д простые солдаты. – В.Р./ остались лежать на улице... (Браво, Брайт! Вы давите эту мерзость совсем, как клопов..." В таком вот увлекательном, прямо-таки хемингуэевском сафари довелось поучаствовать нашим сопланетникам. Они возвращались на Айю усталые, но довольные. Нет, одно сомнение все-таки посетило их. " – Жаль только... что пришлось разрушить столько культурных благ. – Ничего, – перебил меня Тао, – ибо никакая жертва не является слишком большой для завоевания свободы..." Вслушайтесь – никакая! Цель оправдывает любые средства. Можно, например, разрушить до основания Грозный, чтобы выбить из города несколько сотен боевиков. Впрочем, у меня что-то сместилось в голове, Грозный, кажется, на Земле, а мы-то расправляемся с другой планетой.

Как можно было не осознавать аморальность поведения персонажей, их пещерную жестокость? Вспоминается сцена охоты на колдунов из романа Р.Хаггарда "Копи царя Соломона", тамошние ревнители тоже дробили дубинами головы инакомыслящим. Правда, кукуаны были дикарями и не помышляли причислять себя к коммунистам. Должны же в критические моменты срабатывать предохранительные механизмы человечности. А вот, поди ж ты, не срабатывали. В сталинские десятилетия страна вступала морально подготовленной. Не будем забывать, что накачка адресовалась прежде всего молодому поколению, даже непосредственно детям. К борьбе за дело Ленина-Сталина, пионер, будь готов! Всегда готов! В платоновском "Чевенгуре" коммунист Чепурный расстреливает "нетрудовые элементы" с похожим обоснованием: "Буржуи теперь все равно не люди". Оба романа не обошли вниманием палачей, приводящих в исполнение классовые приговоры. Разница – в позиции писателя.

Однако в те времена еще были простодушные кандиды, которые продолжали верить в то, что большевики взяли власть для того, чтобы построить светлое будущее. /Я сознательно повторяю этот штамп, не ища к нему синонимов, чтобы подчеркнуть убогое единообразие партийной пропаганды/. Они /кандиды/ считали правильным и закономерным все, что происходило, и, если надо, были готовы принести себя в жертву ради общего дела:

Я понимаю все... И я не спорю. Высокий век идет высоким трактом. Я говорю: "Да здравствует история!" И головою падаю под трактор.

Эти строки сочинил Павел Коган, все знают его знаменитую "Бригантину", где, может быть, помимо воли автора прорвалась тоска по воле. Пусть даже пиратской. Ян Ларри со своей "Страной счастливых" /1931 г./ как раз и угодил головой под трактор. Он предчувствовал, что народу вскоре будет сообщено официально, что социализм в СССР уже построен, а потому сократил сроки исполнения своей утопии до минимума. С коммунизмом мы управились за пять-шесть пятилеток, по крайней мере, по части материального изобилия. Куда уж дальше – в столовках люди питаются омарами, трюфелями, форелью, рябчиками; общественные уборные, естественно, отлиты из золота, как "вызов старому миру", "как блистательный плевок в лицо капитализму"... Думаю, что Ларри искренне верил в то, что писал, к тому же так считали и основоположники марксизма. Он, конечно, не мог предположить, что пройдет не слишком много лет и поэты будут насмехаться над заведомыми глупостями:

Мы учили слова отборные про общественные уборные, про сортиры, что будут блистать, потому что все злато мира на отделку пойдет сортира, на его красоту и стать.

/Б.Слуцкий/

Как же добиться этакой-то роскоши? Элементарно: надо только захотеть. Жителей Страны счастливых распирает от избытка энтузиазма, кровь в их жилах не течет – бурлит. Любое мало-мальски значимое событие вызывает у них прилив буйных эмоций, крики, рукоплескания, хоровое пение, чуть ли не пляски... Вот потерпевший аварию космонавт Павел Стельмах выписывается из больницы после тяжелой травмы. Похоже, встречать его собралось полстраны. "Оглушенный и растерявшийся Павел видел, как люди вскакивали со своих мест, размахивали руками и широко раскрывали рты". И сам Павел не уступает поклонникам. Только-только придя в себя после реанимации, он начинает яростную борьбу с врачами за немедленное возвращение в строй. Понятно, что с такими "молотками" море по колено – за месяц возводятся города и строятся звездолеты, за пять дней ликвидируются последствия от падения метеорита на город... Из ранних советских утопий "Страна счастливых" написана наиболее художественно. Но и в ней естественные поступки и чувства заглушены упомянутым сверхгорением, из-за чего персонажи перестают выглядеть живыми людьми. О чем, например, грезит влюбленная девушка наедине с избранником, возможно, в паузах между естественными для таких ситуаций занятиями. "...Представь себе Республику нашу в час рассвета... В росах стоят густые сады. Тяжело качаются на полях зерновые злаки... реками льется молоко... Горы масла закрывают горизонт... Стада упитанного, тучного скота с сонным мычанием поднимают теплые морды к небу. Нежная розовая заря пролилась над бескрайними плантациями хлопка и риса. В мокрой зелени листвы горят апельсины..." Научно-технические успехи значительны, хотя в них и нет принципиальных новинок /колосья весом в сто граммов и т.д./. Но и трудно ожидать большего за два десятка лет. А добиться радикальных изменений в душах за это же время, оказывается, можно. Полностью, скажем, покончено с преступностью и алкоголизмом. Пожалуй, Маяковский в будущее смотрел трезвее. Его коммунистические граждане и гражданочки из пьесы "Клоп" оказались весьма восприимчивы ко всяким "клопиным" штучкам, вроде водки, матерщины, гулянок ... Полувековые усилия воспитателей в одночасье полетели насмарку. Ларри, вступившийся за такой ужасный пережиток мещанства, как комнатная зелень, к сожалению, зелени дикой тоже не пощадил. Его счастливая страна целеустремленно, я бы сказал, сладострастно, уничтожает "первую" природу, а автор позволяет себе иронизировать над сентиментальными вздыхателями: "Подобные люди способны целыми днями плавать в воспоминаниях. Пролетая над Карелией – всесоюзным комбинатом мебельной и бумажной промышленности – они непременно будут говорить о диких скалах и безлюдных озерах, которые некогда были на месте прекрасных городов Карелии..." В своей книге Ларри осуществил все то, что действительно было построено после войны по "великому" сталинскому плану преобразования несчастной природы и другим добивающим ее ударным программам: рассек Волгу плотиной, прорыл канал Волго-Дон, перекрыл Ангару, превратил Аральское море в "бывшее"... Вот когда зарождались нынешние экологические катастрофы. Кроме никому сегодня неизвестной "Страны счастливых" Ларри написал одну из самых популярных научно-фантастических книг для детей – "Необыкновенные приключения Карика и Вали" /1937 г./. А еще через несколько месяцев Ян Леопольдович Ларри разделил судьбу В.Никольского. Он был арестован как раз в то время, когда его проект республики счастливых уже должен был осуществляться полным ходом. Мне неизвестно, какие конкретные обвинения были ему предъявлены, но меня не покидает мысль: причиной его жизненной трагедии была как раз "Страна счастливых". Но почему? Это ведь не "злобный антикоммунистический пасквиль", как официально был аттестован роман Замятина; напротив, "Страна счастливых" восторженный гимн социализму, тому самому, наличному, сталинскому. Чего же еще и требовать-то? Попробуем понять этот парадокс, отнюдь, кстати, не единичный. Начнем с того, что восторженность Ларри относилась к самому делу, а не к "руководящей и направляющей силе", кого бы ни подразумевать под этим определением – все партию, или ее верхушку, или только одного человека. О партии в книге вообще нет ни слова, видимо, автор поверил в неоднократные обещания – выполнив историческую миссию, то есть построив социализм, партия должна отмереть за ненадобностью. Но партийное руководство не намеревалось отмирать. Не социализм был ему нужен – власть. А тот социализм, который построил, пусть на бумаге, Ларри, во-первых, наступил слишком быстро, а главное, он столь же стремительно привел общество к благоденствию, достатку и, что еще важнее, к миру и спокойствию. У страны и в стране не стало врагов, с которыми нужно было бы ежедневно, ежечасно бороться. А как же быть с капиталистическим окружением и куда девался хищный оскал империализма? Где непримиримые, искусно замаскировавшиеся остатки свергнутых классов? Теорию обострения классовой борьбы по мере возрастания социалистических успехов побоку? Ошибся, значит, великий вождь? Нехорошо, товарищ утопист! Нет, уже не товарищ, гражданин утопист. Слишком уж резко расходилась окружающая действительность с тем, что мечтал увидеть в социализме честный, но доверчивый сочинитель. Его слова: "В начале второй пятилетки... страна Советов начала задыхаться от избытка товаров", (звучали как издевка. Но это не все. Да, в книге Ларри избыток раздражающего телячьего восторга, может быть, и несколько нарочитого, может быть, даже с известным подыгрыванием официальной пропаганде. Тем не менее, в романе нет низкопоклонства. Конечно, было начало, а не конец тридцатых, но все же имя Сталина уже начали произносить с придыханием. Вот, например, что писал о "великом вожде" известный в те годы партийный публицист Карл Радек в своей тоже, можно сказать, утопии – "Зодчий социалистического общества", где как бы ведется репортаж из будущего, из 1967 года, с праздника пятидесятилетия Октябрьской революции. "На мавзолее Ленина, окруженный своими ближайшими сторонниками – Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, /столько лет прошло – и ни одного новенького! – В.Р./ стоял Сталин в серой солдатской шинели. /Ему к тому времени было бы под девяносто. – В.Р./ Спокойные его глаза смотрели в раздумьи на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо ленинского саркофага уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира... К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны уверенности, что там, на мавзолее Ленина собрали штаб будущей победоносной мировой революции..." /Однако все еще будущей. – В.Р./ Подобного подобострастия в "Стране счастливых" не найти. Впрочем, как известно, Радеку и оно не помогло. "Чрезмерная ортодоксальность считалась такой же ересью, как и нелояльность", – заметила зарубежная исследовательница советской литературы Дора Штурман. Но и это не все. Власть в Стране счастливых принадлежит экономическому органу – Совету Ста. И вот два авторитетных члена Совета, два старых революционера, Молибден и Коган, выступают против выделения средств на строительство звездолета, считая затею несвоевременной. Свою точку зрения они формулируют с большевистской прямотой: "Нечего на звезды смотреть, на Земле работы много". Прогрессивная общественность немедля обзывает почтенных мужей консерваторами и вступает с ними в борьбу, заканчивающуюся, естественно, ее победой. А прогрессивная общественность это прежде всего молодежь, оказавшаяся, таким образом, в противостоянии со старой гвардией. Один из молодых людей поднимается даже до осуждения партийной морали: "Они тебе ответят, что честность – понятие относительное. Они тебе скажут: все разрешено для блага Республики". Налицо заигрывание с молодежью, не так ли? А с молодежью заигрывал известно кто. Впрочем, это тогдашним было известно. Современному читателю придется сообщить, что заигрывание с молодежью вменялось в вину троцкистам. Троцкий называл молодежь самым чутким барометром эпохи, слова, которые почему-то вызывали особую ярость. Какие еще нужны доказательства, что автор сомкнулся с троцкизмом?.. Цепочку аналогичных рассуждений можно продолжить и далее. Конечно, это только предположение. Но ведь миллионы людей были репрессированы по обвинениям намного более смехотворным, если тут уместно такое слово. На самом-то деле, конечно, ничего подрывного в "Стране счастливых" нет и в помине. Всего лишь попытка примирить идеалы с действительностью. Ведь даже непримиримый спор о межпланетных полетах вовсе не требует политической градуировки – новатор, консерватор, ретроград, прогрессист... Обыкновенное обсуждение очередности народохозяйственных задач. Но люди первых пятилеток не умели разговаривать иначе: "Да, – крикнул Павел, – ты и Коган – враги мои и человечества!" Смелый какой! Попробовал бы он крикнуть нечто подобное в лицо прототипу Молибдена, кем бы тот ни оказался... А есть предположение, что прототипом был "сам".

Кто-то правильно заметил, что в "бравом новом мире", описанным О.Хаксли, роман "О бравый новый мир" был бы не понят и запрещен. Точно так же в мире Р.Брэдбери книга "451о по Фаренгейту" первой попала бы под струю керосина. И уж само собой понятно, как отнеслись бы к "Мы" в Едином Государстве. Но оказывается, что осуществляемой утопии тоже не нужны летописцы, она вовсе не намерена допустить, чтобы ее сравнивали с какими бы то ни было отправными показателями. Все должны зарубить себе на носу: лучше, чем на данный момент построить социализм нельзя. "Мы путь Земле укажем новый..." Уже указали. Что фактически означало официальный запрет на всякое утопическое сочинительство, да и вообще на любое произведение с признаками неказенной фантазии.

Яну Ларри, в отличие от Никольского, можно сказать, повезло. Он выжил, дождался реабилитации, уже спокойно провел остаток жизни в Ленинграде и умер в начале десятой пятилетки, так и не увидев Страны счастливых...