Текст книги "Перекресток утопий (Судьбы фантастики на фоне судеб страны)"

Автор книги: Всеволод Ревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Е С Л И

З А В Т Р А В О Й Н А. . . .

Полетит самолет, застрочит пулемет,

Загрохочут железные танки,

И пехота пойдет в свой последний поход,

И помчатся лихие тачанки.

Из песни 30-х годов

Исторический 1929 год можно считать и годом окончания периода фантастического романтизма с узенькими, как мясо в беконе, прослойками искренности и правды. Фантастика 30-х уже полностью отвечала требованиям официальной доктрины. Были, конечно, факторы, которые поддерживали интерес к ней, например, героическая эпопея освоения Арктики, тема, без которой не обошлись даже сказка В.Катаева "Цветик-семицветик" и первое издание "Старика Хоттабыча" Л.Лагина. Но барьеров на пути честной фантастики стояло намного больше и взять их было практически невозможно. Во второй половине 30-х годов вплотную приблизилась угроза войны; сладкоголосые утопии ушли на второй план, а штаб-квартира фантастики явно переместилась к театру будущих военных действий, хотя военная тема никогда и не уходила из советской фантастики, как и сама война из жизни. Но все-таки прошлые войны можно было отнести к чисто фантастическим в литературном смысле слова – с нами схватывался некий капитализм вообще; даже если страны и назывались, то это были всего лишь кинематографические деревни. Теперь на врага стали указывать пальцем – фашистская Германия, императорская Япония... В такой обстановке исчезновение из фантастики темы атомной энергии выглядит не просто странным, а просто-таки необъяснимым: в затылок уже дышал атомный век. А совсем еще недавно атом пользовался большим уважением у фантастов. О ядерном взрыве 1945 года у Никольского мы уже упоминали. Скажем несколько слов и о лучшем романе тех лет на эту тему – "Бунте атомов" В.Орловского /1928 г./. Конечно, любой современный школьник рассмеется, прочитав в этом романе, что огненный шар, в котором клокочут ядерные реакции, прирастает на несколько сантиметров или метров в сутки, а человек, оказавшийся в непосредственной близости к нему, останется в живых, хотя и поморщится от "непомерного жара". Но если среди читателей фантастики еще находятся простаки, которые воображают, что основы физики стоит изучать по фантастическим книжкам, то можно только посоветовать им не делать этого. Фантастика создается с другими намерениями. Я.Перельман в "Занимательной физике" предположил, что если бы Уэллс задался вопросом: может ли невидимый видеть, то "изумительная история "Невидимки" никогда не была бы написана". Была бы написана. Если бы Орловский задумал мгновенный взрыв, то ему бы пришлось сочинять другой роман. Хотя, рассуждая теоретически о степени соответствия книг и действительности, нельзя не позлорадствовать: высокомерно претендуя на сверхъестественный дар пророчества, пресловутая НФ ни в одной из книг не предсказала самой, может быть, страшной опасности ядерного удара – радиоактивного заражения местности. Романисту понадобилось вялое течение болезни, понадобился нехотя гуляющий по Европе пылающий сгусток; при таком его поведении у автора остается достаточно времени, чтобы вдоволь подвигать фигуры на политической доске. Конечно, во многом автор находился во власти тогдашних представлений о раскладке общественных сил, мысль его, грубо говоря, сводилась к тому, что серьезное потрясение непременно вызовет пролетарскую революцию в любой стране, хотя к 1928 году это был уже всего лишь недолеченный рецидив болезни общественного сознания. Сейчас мы, конечно, усомнились бы и в безразличном отношении европейских правительств к появлению смертельной угрозы и в их откровенной беспомощности. Единственной газетой, которая соглашается опубликовать сообщение о надвигающейся беде была "Rote Fahne". Современному читателю, особенно молодому, это название ничего не говорит. Между тем, "Роте Фане" – "Красное знамя" была прославленной газетой немецких коммунистов. Имена их лидеров, особенно Эрнста Тельмана, боевые песни Эрнста Буша гремели по всему миру. КПГ в ту пору была силой, способной преградить путь Гитлеру, если бы не погубила себя слепым следованием сталинским рекомендациям, самоубийственно расколов союз с социал-демократами. Конечно, эти "если бы, да кабы..." сами по себе относятся к области фантастики; положение тогда было таким, что невозможно представить себе компартию, которая осмелилась бы перечить советскому диктату, указаниям Коминтерна. Но какова бы ни была дальнейшая судьба коммунистических идей, она не может снизить нашего уважения к памяти тысяч, сотен тысяч членов немецкой компартии, которые отдали жизни в борьбе с фашизмом, защищая идеалы, казавшиеся им единственно справедливыми. Ничего удивительного, что советский инженер, осознавший происходящее, направил стопы в "Роте Фане"... Кое-что Орловский угадал. И прежде всего справедлива и современна его мысль: в ХХ веке ученые стали прикасаться к таким сокровенным тайнам мироздания, что неосторожное движение может привести к всеобщей гибели. Реваншистская злоба заставила профессора Флиднера спешить и секретничать и вот результат. Первой жертвой своего открытия стал сам профессор, а первой сожженной землей – его родная Германия. До Орловского столь же определенно об ответственности ученого за свою деятельность говорил только Булгаков в "Роковых яйцах". Отметим маленькую, но злободневно звучащую деталь. Когда был выдвинут проект удаления огненного шара за пределы атмосферы с помощью направленного взрыва, на заседании чрезвычайной комиссии в России не преминул подняться представитель военного ведомства, чтобы сухо заявить: ( Насколько я понял из доклада и прений, для выполнения проекта потребуется весь наличный запас взрывчатых веществ Республики. Подумали ли авторы его о том, что мы не имеем права таким образом обезоруживать армию? Я, по крайней мере, не могу согласиться на эту меру... Удивительно устроены военно-ведомственные мозги: от успеха проекта зависит существование как родной страны, так и всей земной цивилизации, а представителя волнует – не останется ли он без запаса ВВ. Увы, за прошедшие годы образ мыслей "представителей" не изменился. Добавим, что хотя 1928-й год – это не 1938-й, однако и в конце двадцатых требовалась смелость, чтобы вложить подобное высказывание в уста советскому военпреду. В романах того времени отечественный специалист всегда рассуждает умнее и дальновиднее старательных прислужников буржуазии. Роман Орловского и пьеса Анатолия Глебова "Золото и мозг" /1929 г./ оказались последними ласточками в освоении атомной темы в довоенной советской фантастике, а дальше ее вымело, будто смерчем. Даже в книгах, где делалась попытка описать оружие будущего /вроде "Пылающего острова" А.Казанцева/, – ни слова. Почему так происходило? Не вдруг и не случайно фантастика тридцатых во главе со своим лидером А.Беляевым уверовала в то, что она – всего лишь скромненькая служка у амвона великой Науки. А раз так, то авторитет науки, мнение ученого становились для нее высшим судом, и она была обязана, стоя по стойке "смирно", выслушивать соображения, скажем так, не всегда мудрые. И не только догматиков. Ошибаться могут и выдающиеся умы. Вот что, например, говорил академик П.Л.Капица в 1940 году. "Она /ядерная энергия. – В.Р./, несомненно, играет решающую роль в звездных космогонических процессах, но в жизни человека... по-видимому, она не играет и не будет играть энергетической роли"... И в другом месте: "Если бы такая /цепная В.Р./ реакция случилась, она не могла бы остановиться. И земли не существовало бы". Укоры в адрес фантастики, а ее "анализировали" все кому не лень, это считалось хорошим тоном, вытекали из тогдашних научных представлений, точнее, из того, что было велено считать научными представлениями. Не будем вспоминать набившие оскомину примеры из области биологии, генетики, истории, экономики... Вот подтверждение, имеющее прямое отношение к предмету нашего разговора. Удивляется бывший президент АН СССР А.П.Александров: "В 1936 году на сессии Академии наук наш институт критиковали за то, что в нем ведутся "не имеющие практической перспективы" работы по ядерной физике. Сейчас даже трудно представить, что это происходило всего лишь за 2 – 3 года до открытия деления урана и обнаружения при этом вылета нейтронов из ядра, когда всем физикам стало ясно, что возникла перспектива использования ядерной энергии". /Вспомните эту цитату, когда будете читать про роман К. Булычева "Заповедник для академиков"/. Одним из самых анекдотичных по беспардонности примеров вмешательства "ученого соседа" может служить "Фельетон физика" Я.Дорфмана /"Звезда" 1932 г., №5/ . Диспозиция, с которой автор идет на приступ, проста донельзя: "Наилучшие научно-фантастические произведения являются предвидениями и рано или поздно осуществляются на деле". Попробуем встать на точку зрения самозваного куратора НФ. Как же нам судить, что осуществилось, а что нет? Подождать с оценкой до поры до времени? Долго ли ждать? Год? Век? Сам-то автор не собирается тянуть волынку, и оглашает приговоры незамедлительно; с научных позиций он, например, разносит в пух и прах самое идею космических полетов, даже скромненьких – на Луну. "А зачем, собственно говоря, нам нужна эта Луна, какая цель преследуется полетом на Луну?",грозно вопрошает физик-фельетонист. Ответить на этот вопрос проще простого, даже не вводя в ответ соображений политического престижа. Однако никто ему не отважился возразить. А между прочим, еще был жив и как будто находился в фаворе Циолковский. И в песнях тех лет звучало:

Можно быть комсомольцем ретивым И мечтать полететь на Луну...

Но Циолковский Циолковским, песни песнями, а кому-то очень нужно было приземлить, а то и вовсе уничтожить комсомольскую мечту. С тем же ученым видом Дорфман агрессивно доказывал, что разложение атома не может служить источником энергии. Но подлинная жемчужина самодовольного дуралея – резюме статьи: "...Научно-фантастическая литература по широте своих тем и многообразию вопросов требует от автора гигантской эрудиции, колоссальных знаний, поразительной способности ориентироваться в сложнейших научных и практических проблемах. Такого автора нет и, пожалуй, быть не может... Значит, он может быть заменен коллективом писателей, ученых, техников, экономистов-политиков и т.д. Значит, научно-фантастическая литература может быть результатом действительно коллективного творчества"... Трудно, правда, сказать, верил ли сам Дорфман в возможность подобного бригадного метода или говорил это только для красного словца.

Поскольку "фельетон" Дорфмана был все же не постановлением ЦК, писатели отваживались писать книги в одиночку. Хотя, право же, некоторым стоило бы прислушаться к его рекомендациям. Как я уже говорил – в фантастике все сильнее начинает звучать тема скорой войны. Даже в книгах, казалось бы, далеких от нашего легкомысленного жанра, ближайшее будущее авторы видят в огне. Одной из таких книг был роман Петра Павленко "На Востоке" /1936 г./ Серый роман и не заслуживал бы упоминания, но так как потом мы будем говорить, например, о книгах Н.Шпанова, который никогда в обоймах ведущих не числился, то есть смысл начать с корифея соцреализма, удостоенного в многотомной "Истории советской литературы" персональной главы /1968 г./. Не раз уже приходилось говорить о том, что полное однообразие может наблюдаться только среди роботов или оловянных солдатиков. И если судить по таким романам, как "На Востоке", то будущие историки могли бы придти к выводу, что не только писатели, но и все прочее население Страны Советов уже превратилось в роботов, хотя авторы, конечно, называли оборотней по-иному, гордились ими, слагали о них песни. Подобно другим солдатам партии Павленко описывает край, охваченный "могучим строительным штурмом". Как и в других книгах об этих годах, герои романа непрерывно поют и заходятся от энтузиазма. Все разговоры персонажей – только о работе, о трудовых буднях, рекордах, ударниках и соцсоревновании. "...Было очень странно и весело в этом ни на что не похожем мире". Бытовые неудобства и даже личные трагедии – все ничто перед вдохновляющей целью. Здесь, то есть в романе, "на голубом глазу", утверждается, что на Дальнем Востоке к концу первой пятилетки уже не осталось алкоголиков, трусов, хулиганов, лентяев, антисемитов, зеков /нет, один, простите, находится, но еще до начала действия успевает перековаться/, есть только дружная многонациональная семья, включающая неизвестно откуда взявшихся на китайской границе ненцев. Видимо, автор спутал их с удэге или гольдами. Этнографическую карту разнообразят японские шпионы... Хотя вдохновенные картины дальнего предшественника "Кавалера Золотой Звезды" не имеют отношения к действительности, все же не будь у Павленко чисто утопических глав вряд ли стоило бы упоминать роман в книге о фантастике. Сам автор утверждает, что пишет реалистическое полотно, но, в сущности, части, обозначенные годами "1932", "1933" и "1935" такая же фантастика, как и главы о будущей войне с Японией. Соцреалистическая критика с пеной у рта отрицала утопичность советской литературы, повествующей о современности, объявляя эти сочинения правдой высокой пробы. Стоило Л.Левину заметить в свое время, что "На Востоке" – это, мол, "утопический роман на данных реальной действительности", как Н.Дикушина, автор упомянутого персонального очерка о Павленко, пусть и через много лет в академическом труде одернула критика: "Черты утопического романа присутствуют в ... частях, повествующих о будущей войне. Но было бы неверно распространять это определение на всю книгу". Неверно! Нет предмета для спора.

А война показана в полном соответствии со шлягером 30-х годов, куплет из которого вынесен в эпиграф. Там есть еще такие строчки – "И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом..." В этих строках зарифмована военная доктрина Сталина-Ворошилова, предполагавшая, в частности, что в будущей войне ударной силой, может быть и не главной: но тем не менее останутся лихие тачанки. /Это не публицистическое преувеличение. По свидетельству военных историков к началу 1942 года намечалось развернуть 99 кавалерийских дивизий, на что было опущено средств в пять раз больше, чем на военно-морской флот/. У меня сохранилось бы больше уважения к писателю, если бы я точно знал, что он пропагандирует подобные доктрины только по конъюнктурным соображениям, как некоторые ученые, которые публично клялись в верности "мичуринской биологии", ни на грош в нее не веря. По-человечески их можно понять. Павленко понять труднее. Он, видимо, искренне считает патриотическим долгом пропагандировать официальные установки. Если его люди-роботы и отрываются от производственных хлопот, то только для того, чтобы вспомнить о неустанных происках японских милитаристов и громогласно призвать себя и окружающих к бдительности и укреплению обороноспособности. Термина "блицкриг" тогда еще не существовало, хотя по существу нам преподносится натуральный блицкриг, правда, со стороны, подвергшейся нападению. Исход военной компании, развязанной самураями, решен в течение суток. "В шесть часов утра восьмого марта /т.е. в ночь нападения. – В.Р./ Сано, видя бессмысленность сражения в воздухе, отдал приказ эскадре вернуться на свои аэродромы. Это был первый и последний бой над советской границей"... "Танки шли лавой, могучим потоком огня и грохота, японцы в беспорядке отступали... Шла великая пехота большевиков. Она потрясала простотой и силой..." Совершенно непонятно, на что рассчитывали чванливые японские генералы, по всем признакам, ничего не смыслящие в военном деле. Никудышными у них оказались и шпионы, ежедневно, несмотря на бдительных карацюп и джульбарсов, * шастающие через границу, они не смогли втолковать начальству, что в случае войны, "как один человек, весь советский народ за свободную Родину встанет..." /из той же песни/. Японские офицеры – существа без чести, без совести, занятые исключительно подсиживанием друг друга, к тому же это еще и звери – с корейцами, с пленными, с партизанами они расправляются невероятно жестоко, например, в массовом порядке режут уши крестьянам, подозреваемым в сочувствии к партизанам, каждое ухо нанизывается на веревочку; связки предъявляются командованию для получения вознаграждения. Участие в войне солдат-пролетариев объясняется тем, что их держали в невежестве; попав в плен, они мгновенно прозревают. Аналогичны японцам по моральному облику и русские белогвардейцы. Один захваченный диверсант пытается хорохориться, но допрашивающий его чекист мгновенно доказывает, что никакой тот не идейный борец, а всего лишь мелкий мошенник, купленный японскими спецслужбами. Будем исходить из предположения, что автор искренне видел свой долг в том, чтобы именно так воспеть "несокрушимую и легендарную", искренне считал, что агитки поднимают боевой дух советского народа. Но так или иначе неужели он, хотя бы в глубине души, не понимал меры ответственности перед тем же народом, которую брал на себя, вешая людям лапшу на уши: граница на замке, армия непобедима... Я не буду говорить о позиции партийно-государственного руководства, Речь – о позиции художника, клянущегося в любви к отечеству, в исключительной верности жизненной правде ... /Недавно прочел у С.Довлатова, что любознательный Петр Петрович, видимо, в целях углубленного изучения жизни, ходил на допросы Мандельштама/... Неверно думать, что в те времена не было трезвых голов. Сама Дикушина приводит письмо военных в "Литературную газету" 1938 года: "...в этой книге нам кажутся лишними тот фальшивый ура-патриотизм и ура-настроения, которые получились у автора при изображении чувств советского народа в наступившей войне. Не это надо показывать нашему народу. Не усыплять, а держать народ все время в боевой готовности – вот что нам нужно"... Можно только удивляться, что разумные голоса все же раздавались, в лучшем случае от них отмахивались. Интересно сравнить "На Востоке" с романом Константина Симонова "Товарищи по оружию", который, собственно, рассказывает о том же столкновении с японцами. Только война у него уже не предполагаемая, а действительно произошедшая – в 1939 году, в районе реки Халхин-Гол. И за плечами у автора был опыт нене только финской кампании, но и Отечественной войны. Правда, писалась книга еще при Сталине... Мы не будем сейчас говорить о разнице литературных способностей, книгу Симонова можно читать, она написана легким слогом, в ней есть живые люди. Но при всем том перед нами еще одна золотозвездная утопия. Несмотря на кажущуюся достоверность, Симонов описывает несуществовавшую войну, нет, не войну, несуществовавшую страну. Он делает вид, что в 1939 году Советский Союз был государством, так сказать, нормальным. Конечно, некоторые основания для тревоги были, но опасности шли только извне, у себя же дома можно было жить, если не спокойно, то, повторяю, нормально. Пусть и не с такой запредельностью, как у Ларри или Павленко, но все же с энтузиазмом трудиться, влюбляться, рожать детей, и если бы не Гитлер, не самураи, все было бы о'кей. Книга оставляет странное впечатление: вроде бы в ней описывается война, кровь, смерть, горе близких, и в то же время мы читаем благостную идиллию. А разговор идет о стране, которая только что пережила 37-ой год, где только что были расстреляны самой же партпропагандой прославленные полководцы, армия которой лишилась значительной и лучшей части комсостава, проиграла войну с Финляндией, а на запасном пути стояло такое абсолютно бесполезное в современной войне стращилище, как "наш бронепоезд". Возможно, в 1952 году, когда вышли "Товарищи по оружию", и нельзя было написать иной книги. Практически все книги того времени были в той или иной степени лживы. И в этом смысле они, может быть, вреднее, чем откровенная фантастика, та хотя бы не выдавала себя за жгучую правду. Неужели же Симонов не знал правды о войне, которую попытался донести до читателей, например, Виктор Астафьев в романе "Прокляты и убиты". Никто не помешал бы Симонову хотя бы и задним числом, по возможности исправить свои романы. Он мог бы успеть. Но и в посмертно изданных записках, подводя итоги жизни на духу перед собой, Симонов так и не смог избавиться от привычки вытягиваться в струнку даже при упоминании имени Сталина. О, он, конечно, сказал немало гневно-справедливых слов о генералиссимусе, но трудно отделаться от впечатления, что мы присутствуем при разговоре адъютанта, который хоть и перемывает косточки начальника, но внутренне все же признает превосходство его превосходительства.

Через Симонова же мы вернемся к фантастике конца 30-х. Герой его "Живых и мертвых" Синцов "с яростью вспомнил прочитанный два года назад роман о будущей войне, в котором от первого же удара наших самолетов сразу разлеталась в пух и прах все фашистская Германия. Этого бы автора две недели назад на Бобруйское шоссе!"... В злом, но справедливом пожелании Синцова в принципе не было ничего невозможного: Синцов вспомнил конкретное произведение, автор которого в те годы был жив, хотя мне и неведомо, что он делал и о чем думал в первые дни войны. Речь шла о романе Николая Шпанова "Первый удар" /1939 г./. Книга имела подзаголовок: "Повесть о будущей войне". Враг был назван в ней правильно. На этом прогностические способности автора исчерпывались. Герои Шпанова – авиаторы крупного соединения СБД – скоростных бомбардировщиков дальнего действия. Тема – внезапное нападение гитлеровской Германии и незамедлительный отпор, который дают фашистам советские вооруженные силы, конкретно – воздушные, что происходит следующим образом. Агрессоры нагло рассчитывали проникнуть вглубь нашей территории на 45-70 километров, но были остановлены истребительными частями советского охранения в полосе от двух до четырех километров. Лаконичные военные сводки сообщали: "В 16 час. 30 мин. 18 августа передовые посты ВНОС обнаружили приближение противника... В 17 час. 01 мин. начался воздушный бой... В 17 час. 30 мин. последний неприятельский самолет первой волны покинул пределы Союза..." Немедленно покидает аэродромы орудие возмездия – сводная эскадра, несколько сот бомбардировщиков. Они делают вид, что летят к Берлину, но главная их задача ликвидировать военно-промышленный комплекс вокруг Нюренберга. Противовоздушные силы Германии оказываются не в состоянии помешать их продвижению. Основное сражение над территорией Германии приводит к тому, что люфтваффе лишилось 350 боевых машин. Наши – четырнадцати. Да, автора бы в июль сорок первого... Не то, чтобы совсем беспрепятственно, но и без особых осложнений шпановская эскадра добирается до цели и, конечно же, "с поразительной точностью" уничтожает подземные и наземные заводы, электростанции, склады, взрывает плотину... Рейд советских самолетов имел еще одно важное последствие: "Вода еще журчала на улицах Нюренберга, пламя бушевало в кварталах военных заводов, когда подпольные организации Народного фронта взяли на себя руководство восстанием". /Между прочим, в довоенном издании романа Павленко революция происходила и в Японии/. Наземные подразделения Красной Армии "отбросили первый натиск германских частей и форсируют линию укреплений уже на территории противника". Словом, через 12 часов после начала войны у Германии нет другого выхода, кроме безоговорочной капитуляции. Как видим, фантазия Шпанова превзошла фантазию Павленко. Правда, под конец автор спохватился: один из героев произносит слова о том, что война только начинается, упоминается всеобщая мобилизация, хотя в обрисованной ситуации не совсем ясно: а зачем она?

В художественном отношении повесть Шпанова, конечно, абсолютный ноль, но как знамение времени – весьма любопытный документ. С одной стороны, пожалуй, больше нигде бодряческие настроения не были доведены до такого абсурда. Прочитанная под верным углом зрения повесть могла бы многим раскрыть глаза на несостоятельность шапкозакидательских доктрин. Беда в том, что тогда трудновато было выбрать верный угол. Если бы автору в 1939 году сказали, что его книга психологически разоружает советский народ перед лицом смертельной опасности, он был бы неподдельно возмущен, как и Павленко. Они, несомненно, считали себя крутыми патриотами, как и нынешние соколы, деятельность которых снова и снова наносит стране неисчислимый вред, и не только ее престижу, но и безопасности, не говоря уже об экономике. Представить себе заранее то, что произошло в первые месяцы войны было трудно, а может быть, и невозможно. А впрочем! Вот отрывок из подлинного дневника московского девятиклассника Льва Федотова, написанный 5 июня 1941 года: "...Я думаю, что война начнется или во второй половине этого месяца... или в начале июля, но не позже, ибо германцы будут стремиться окончить войну до морозов... До зимы они нас не победят, а наша зима их полностью доканает, как это было в 1812 году с Бонапартом... Победа победой, но вот то, что мы сможем потерять в первую половину войны много территории, это возможно... Как это ни тяжело, но вполне возможно, что мы оставим немцам... такие центры, как Житомир, Винница, Витебск, Псков, Гомель... Что касается столиц наших республик, то Минск мы, очевидно, сдадим, Киев немцы тоже могут захватить, но с непомерно большими трудностями... То, что Ленинграда немцам не видать, это я уверен твердо, если это случится, то это будет не раньше, чем падет его последний защитник..." Пророческие строчки юноши, право же, выглядят куда большей фантастикой, чем стряпня профессионального литератора. Но не будем требовать слишком многого. Чтобы так заглянуть за горизонт, надо было обладать почти что ясновидением. Впрочем, если ты назвался фантастом... Нет, будем честны, вряд ли хотя бы один автор решился представить себе, а тем более живописать сдачу русских, белорусских, украинских городов, ужас разбитых переправ, трагедию народного ополчения под Москвой, отчаянные бои в окружении... А если бы и решился, то шансов узреть сочинение опубликованным у него не было никаких. Такого рода претензий предъявлять Шпанову мы не будем даже сегодня. Но кое-что можно и предъявить. У фантаста был в резерве, по крайней мере, один достойный выход: не писать вредную галиматью. Однако кого-то устраивала шпановская макулатура. "Первый удар" был напечатан в самом массовом издании тех лет Д "Роман-газете" и переиздан в "Библиотеке командира". Видимо, под барабанный бой и залихватские возгласы было сподручнее заниматься уничтожением командных кадров РККА перед войной, самой загадочной из всех кровавых акций вождя народов. Можно вспомнить еще и кинофильм "Если завтра война", не делающий чести ни его постановщику Ефиму Дзигану, ни его сценаристам, среди которых мы с удивлением, может быть, и необоснованным, обнаружим имя Михаила Светлова. Сюда же примыкают "Истребитель 2-Z" С.Беляева, романы и повести В.Валюсинского, Н.Автократова, Н.Томана и других столь же патриотичных и столь же легкомысленных сочинителей. Что же все-таки двигало этими людьми? Душевный порыв? Массовый психоз? Слепая вера? Но любопытно и другое. Ведь в конце 30-х годов Сталин пытался заигрывать с Гитлером, и хотя бы временно не должен был поощрять нанесение "первых ударов" по предполагаемому союзничку... А-а, бесполезно искать логику в действиях наших властей. И не только в конце 30-х годов.

Среди тьмы заказного или искреннего вранья, в предвоенной фантастике можно найти и несколько книг, в которых не было столь откровенной профанации. Правда, вряд ли хотя бы об одной из них можно утверждать, что она выдержала испытание временем. Лучшим романом популярного в свое время Григория Адамова была "Тайна двух океанов" /1939 г./. Он написан в беляевском духе, отличаясь, может быть, от книг самого Беляева большей стройностью сюжета, повторяющего, впрочем, "12 тысяч лье под водой" Ж.Верна. После "Наутилуса" придумать подводную лодку, пусть самую совершенную, не Бог весть какое достижение. Правда, детали снаряжения и вооружения "Пионера" придуманы неплохо. Адамов, например, предсказал появление прибора, похожего на будущий радар. К сожалению, многое в романе характерно для предвоенной фантастики. Стандартный коллектив энтузиастов-единомышленников с подчеркнуто многонациональным кадровым составом – русские, грузин, украинец, кореец, еврей... Автора несколько выручает то обстоятельство, что перед нами экипаж подводной лодки, находящейся в автономном плаванье, где сплоченность естественна и необходима, но за этим монолитом опять-таки просматривалась монолитная, спокойная, уверенная в себе страна. Через каждую страницу сюжетное повествование прерывается пространными естественнонаучными разъяснениями. Читатель почерпнет из книги сведения о термоэлектричестве, ультразвуке, Гольфстриме, биологии раков-отшельников, процентном составе морской воды и еще о многом, столь же увлекательном. Задействован также дежурный японский шпион – главный механик "Пионера", имеющий, положим, такие подозрительные пятна в своей анкете и действующий с такими промахами, что становится не совсем ясным, как он при тогдашней-то подозрительности ухитрился попасть на сверхсекретный объект. Ведь для его разоблачения оказалось достаточно сообразительности подростка. В защиту Адамова можно сказать, что, во-первых, он адресовал книгу не командирам Красной Армии, а ребятам школьного возраста, чем и объясняется появление на борту боевой субмарины постороннего мальчика, спасенного после морской катастрофы, для которого, разумеется, сразу же нашелся подходящий по размерам скафандр. Представляете, какой объект для непрерывного "вкладывания" знаний появился у моряков и ученых. А во-вторых, в отличие от Павленко и Шпанова Адамов не стремится выдавать свои картинки за наступающую реальность. Он откровенно делится мечтой о сверхоружии, которое сделало бы границы СССР неуязвимыми. Ту же самую задачу ставил перед собой Долгушин в "Генераторе чудес". В предгрозовой атмосфере о чем же еще было и мечтать?

Журнальный вариант "Генератора чудес" был напечатан в 1939-40 годах, отдельным изданием роман Юрия Долгушина выйти до войны не успел. Как свидетельствует автор, роман вызвал отклик: писатель получил массу писем, организовывались читательские конференции. Готовя "ГЧ" к изданию через полтора десятка лет, автор неизбежно должен был почувствовать на себе проклятие фантастики о недалеком будущем. Жизнь проэкзаменовала автора. И что же? Отгремела великая война, но не участвовали в ней чудесные генераторы, способные усыпить целое войско, никто и по сей день не лечит болезни сверхкороткими волнами, по крайней мере, так, как это описано в романе. По "методологии", предложенной Дорфманом, произведение следовало бы бросить в корзину. Но мы с бросанием повременим. Долгушин рассказал в предисловии к отдельному изданию 1958 года, как ему рекомендовали перенести действие в сегодняшний день или даже в будущее, изменить биографии героев, словом, все написать по новому. И хотя "ГЧ" подвергся основательной редактуре, принципиально он не изменился, благодаря чему и остался в памяти как образец советской фантастики 30-х годов. Все, что надо было скрыть и о чем надо было умолчать, автор скрыл и умолчал. Тем не менее, в романе передана атмосфера, схвачены многие черточки тех лет. Например, всеобщее увлечение радиолюбительством. Немало энтузиастов, подобных Николаю Тунгусову, просиживало ночи над самодельными коротковолновыми установками, ловя голоса далеких континентов и отчаянно завидуя таким известным радистам, как папанинец Э.Т.Кренкель. Нарком представляет собой тот самый "тонкий слой" старых партийцев, от которых к концу 30-х, пожалуй, что никого и не осталось. Долгушин разделял догмы своего времени, но перо подсказывало ему, что в нормальном мире должно быть по-другому. А как добиться "другого" он не знал. Поэтому у Ридана и Тунгусова все получается благодаря волшебнику, принявшему образ наркома. Но автор и не пытается поразмышлять о том, что если его нарком так всемогущ, то почему терпит даже в ближайшем окружении бюрократов и бездарей. Особенно неправдоподобно описано положение науки, которая пользуется таким безграничным доверием и такой беспредельной поддержкой со стороны партии и правительства, что бедным зарубежным ученым остается только завидовать. Однако отметим: наибольших успехов наука у Долгушина достигает в тех областях, которые в жизни подвергались наибольшему идеологическому уродованию – медицина, физиология, биология. Трудно сказать, сознательно или бессознательно, но у автора получилось так, что успехи ученых объясняются свободой и независимостью от всех "руководств". И вообще в книге слова "партия", "марксизм", "материализм", "идеализм", "буржуазная идеология" почти не встречаются. Мне хочется думать, что в этом был маленький, но сознательный протест. В масштабной фигуре профессора Ридана автор, как он сам пишет, пытался соединить черты нескольких известных ему ученых, но к его списку можно было бы присоединить таких энциклопедистов, как Вернадский, Н.Вавилов, Четвериков, Серебровский, Юдин... Судьба большинства этих людей нам хорошо известна. К сожалению, нельзя не обратить внимания, что в послевоенном издании автор произносит благодарственные слова по адресу академика Лысенко и так называемой мичуринской биологии. Конечно, это всего лишь маскировочный маневр, может быть, и инстинктивный, был уже 1958 год, и до падения Лысенко оставалось немного времени. Но еще была велика инерция страха. Книга оказалась смелее автора. В ней никакой лысенковщины нет. Не противоречу ли я сам себе, оправдывая Долгушина за то, в чем немного выше упрекал Симонова? То, что допустимо в фантастическом романе, неприемлемо в претендующем на объективность повествовании, к тому же построенном на исторических реалиях. В фантастике мы знакомимся с представлениями, идеалами, мечтаниями данной эпохи, но есть произведения, в которых хотелось бы видеть правду, а если автор ее скрывает или искажает, то ясно понимать, во имя чего он это делает. Круг идей, которые автор высказывает, главным образом, устами Ридана, весьма широк и касается не только прикладных применений ультракороковолнового генератора, затронуты общие проблемы развития человеческого организма, новые методы лечения болезней, возможность победы над старостью... Можно ли утверждать, что фантаст заблуждался, ведь в действительности наука и впрямь не пошла /пока, по крайней мере/ по пути Ридана. Нет, как раз автор стоял на правильном пути: фантаст, литератор не обязан быть точным в частностях, в конкретных прогнозах, хотя мы всякий раз с удовольствием отмечаем меткие попадания. Но куда важнее, чтобы его гипотезы привлекали свежестью и смелостью, чтобы они учили молодежь ставить без боязни цели, достижения которых кем-то признано невозможным. Да, такого генератора нет и волн мозга, может быть, тоже нет /а может быть, и есть/, но описаны эксперименты на ГЧ так убедительно, что хочется, чтобы это было правдой. Да, нельзя оживить через несколько часов после смерти утопленную девушку, но страницы воскрешения Анны выполнены прекрасно, автор имеет на благородную мечту полное право. К сожалению, удачные страницы романа все время перемежаются с шаблонными – тут и стандартные фигуры фашистов, и героические действия немецких подпольщиков, и обязательный шпион... "ГЧ", пожалуй, редкий случай и вправду научной фантастики в том смысле, что действие книги вращается в среде ученых и большая часть разговоров идет о науке. Но по-иному, видимо, и нельзя создавать художественные произведения о науке, об ученых. Они неизбежно должны включать в себя больший или меньший элемент выдумки. Предположим, автор задался целью написать сугубо реалистический роман об ученых наших дней. Например, .Гранин – "Иду на грозу"/. Невозможно совсем не говорить о предмете их занятий. Но ведь у каждой научной теории, гипотезы, открытия всегда есть конкретные авторы. Не может же писатель взять патентные заявки у реально существующих людей и вложить их в головы своим героям, нельзя же, к примеру, приписать открытие лазерного излучения не Басову и Прохорову, а посторонним гражданам. Но нельзя и требовать от литератора скрупулезного следования жизненным фактам, это уже будет документальная, а не художественная проза. Тут-то фантастика и предлагает выход. И Гранину пришлось выдумать несуществующие метеорологические исследования, чтобы занять своих героев, хотя, конечно, роман его не стўит относить к фантастике: центр тяжести перемещен совсем в другую область нравственность в науке, пределы морального компромисса в человеке и в ученом. Все это можно попробовать разрешить и на чисто фантастическом материале, нечто в таком роде мы можем найти у Стругацких. Но параллель лишь подчеркивает отсутствие четких границ между литературными разновидностями. Цель у них в конце концов общая...