Текст книги "Всемирный следопыт, 1927 № 02"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

Соавторы: В. Белоусов,Георгий Гайдовский,Чарльз Майер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

После пурги степь казалась безжизненной и пустынной. Гуси, утки, чайки, крохали, – все это куда-то исчезло. По буро-желтому фону большими пятнами белели болота, покрытые снегом. Итти было хорошо: мокрая земля подмерзла и выдерживала тяжесть ноги человека. Скоро мы вышли на реку, а через час были на биваке.

Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье, и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у костра и крепко заснул. По другую сторону огня спал Дерсу.

На следующий день утром ударил крепкий мороз. Вода всюду замерзла, по реке шла шуга. Переправа через протоки Лефу отняла у нас целый день. Мы часто попадали в слепые рукава и должны были возвращаться назад. Пройдя длинной протокой версты две, мы свернули в соседнюю. Она оказалась узкой и извилистой. Там, где эта извилистая протока опять соединялась с главным руслом, высилась отдельная коническая сопка, покрытая порослью дубняка. Здесь мы и заночевали. Это был последний наш бивак. Отсюда следовало итти походным порядком в Черниговку, где нас ожидали остальные люди с конями.

Уходя с бивака, Дерсу просил Олентьева помочь ему вытащить лодку на берег. Он старательно очистил ее от песку и обтер травою, затем перевернул ее вверх дном и поставил на катки. Я уже знал, что это делается для того, чтобы какой-нибудь «люди» мог в случае нужды ею воспользоваться.

Утром мы распрощались с рекой Лефу. В тот же день после полудня пришли в деревню Дмитровку, расположенную по другую сторону Уссурийской железной дороги.

В деревне мы встали по квартирам, но гольд не хотел итти в избу, – он, по обыкновению, остался ночевать под открытым небом. Вечером я соскучился о нем и пошел его искать.

Ночь была хотя и темная, но, благодаря выпавшему снегу, можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов выходил свет на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра, о чем-то думая.

– Пойдем в избу чай пить, – сказал я ему.

Он не ответил мне, и, в свою очередь, задал вопрос:

– Куда завтра ходи?

Я ответил, что пойдем в Черниговку, а оттуда – во Владивосток, и стал приглашать его с собой. Я обещал в скором времени опять пойти в тайгу, предлагал жалованье… Мы оба задумались. Не знаю, что думал он, но я почувствовал, что в сердце мое закралась тоска. Я стал снова рассказывать ему про удобства и преимущества жизни в городе. Дерсу слушал молча. Наконец, он вздохнул и проговорил:

– Нет, спасибо, капитан. Моя Владивосток не могу ходи. Чего моя там работай? Охота нету, соболя гоняй тоже не могу. Город живи – моя скоро пропади.

«В самом деле, – подумал я. – Житель лесов не выживет в городе, и не делаю ли я худа, что сбиваю его с того пути, на который он встал с детства»…

Дерсу замолчал. Он, видимо, обдумывал, что делать ему дальше. Потом, как бы отвечая на свои мысли, сказал:

– Завтра моя прямо ходи. – Он указал рукою на восток. – Четыре солнца ходи. Моя слыхал, там на морской стороне чего-чего много: соболь есть, олень тоже есть.

Долго мы еще сидели с ним у огня и разговаривали. Ночь была тихая и морозная. Изредка набегающий ветерок чуть шелестел дубовой листвою, еще не опавшей на землю. В деревне давно уже все спали, только в том доме, где поместился я вместе со стрелками, светился огонек. Созвездие «Ориона» показывало полночь. Наконец, я встал, попрощался с гольдом, пошел к себе в избу и лег спать. Непонятная тоска овладела мною. За ото короткое время я успел привязаться к Дерсу. Теперь мне жаль было с ним расставаться. С этими мыслями я задремал.

На следующее утро первое, что я вспомнил, это то, что Дерсу должен уйти от нас. Напившись чаю, я поблагодарил хозяев и вышел на улицу. Мои товарищи были уже готовы к выступлению, Дерсу был тоже с ними. С первого же взгляда я увидел, что он снарядился в далекий путь. Котомка его была плотно уложена, пояс затянут, унты хорошо надеты.

Отойдя от Дмитровки с версту, Дерсу остановился.

Настал тяжелый момент расставания.

– Прощай, Дерсу, – оказал я ему, пожимая руку, – желаю тебе всего хорошего. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Прощай. Быть может, когда-нибудь увидимся.

Дерсу попрощался с моими спутниками, затем кивнул мне головой и пошел в кусты налево. Мы остались на месте и смотрели ему вслед. В ста саженях от нас высилась небольшая горка, поросшая мелким кустарником. Минут через пять он дошел до нее. На светлом фоне неба отчетливо вырисовывалась его фигура с котомкой и ружьем за плечами и с сошкой в руке. В этот момент яркое солнце взошло из-за гор, осветив гольда. Поднявшись на гривку, он остановился, повернулся к нам лицом, помахал рукой и скрылся за гребнем. Словно что-то оторвалось у меня в груди. Я почувствовал, что потерял близкого мне человека.

– Хороший он человек, – сказал Марченко.

– Да, таких людей мало – ответил ему Олентьев.

«Прощай Дерсу, – думал я. – Ты спас мне жизнь. Я никогда не забуду этого…».

К сумеркам мы дошли до Черниговки и присоединились к отряду. Вечером в тот же день я выехал во Владивосток к месту своей постоянной службы.

ВНИМАНИЮ ПОДПИСЧИКОВ

Идя навстречу потребности читателей в добавочном чтении, Изд-во решило предоставить всем ЖЕЛАЮЩИМ подписчикам «Всемирного Следопыта» (независимо от сроков их подписки) за небольшую доплату – 1 р, 60 к., в качестве дополнительных приложений, ПЯТЬ следующих книг:

1) Энве. «История одного коммунара». Историч. роман. 200 стр.

2) К. Шильдкрет. «Рожденные бурей». Роман. 194 стр.

3) Гумберто Нотари. «Три вора». Роман. 121 стр.

4) Д. Петровский. «Повстання». (Партизаны– 1918 г.). 150 стр.

5) А. Л. Цветков-Просвещенский. «В изгнании» (жизнь и режим сибирской ссылки). 122 стр.

Доплата за приложения (1р. 60 к.), независимо от того, где была произведена подписка на журнал (в Изд-ве, через почту, через какую-либо экспедицию печати или контрагента), должна высылаться НЕПОСРЕДСТВЕННО В АДРЕС Изд-ва: Москва, Центр, Кузнецкий Мост, 13, Изд-во «Земля и Фабрика». При доплате на купон перевода надо наклеивать адресный ярлык, или указывать, когда и где была произведена подписка.

Георгий Гайдовский
ЧЕРНОМОРСКИЕ КОНТРАБАНДИСТЫ
Шхуна «Два Друга»

Рассказ

Капитан с «Ильича» передал Вострову, что на траверсе Алушты он видел двухмачтовую шхуну. Шхуна дрейфовала, а при подходе парохода подняла всю парусину и ушла в море. По мнению капитана, это была шхуна известного контрабандиста Сейфи Магаладжи – «Два Друга».

Востров густо сплюнул и сказал:

– Айда, ребята, туркам ребра щупать!

Еще в третий раз не прогудел «Ильич», как мы снялись с якоря и вышли в море. Западный ветер дул нам в лицо и гнал большую волну, которая свирепо разбивалась о нос нашего баркаса. Мотор работал исправно, и белая пена вырывалась из-под кормы. Сильно качало.

В баркасе нас было четверо: Востров, двое красноармейцев из пограничной охраны, и я, случайный спутник. Красноармейцы сидели на дне баркаса, положив винтовки на дно. Востров правил, одним глазом следя за мотором. Нос баркаса высоко взлетал над волнами, и казалось, что, того и гляди, баркас оторвется от воды и полетит…

Над волнами летали чайки, купаясь в морской пене и ловя рыбу. Туманная мгла, окутавшая небосклон, предвещала сильный ветер. Востров хитро поглядел на меня и сказал:

– Боишься?

– Нет.

– Барометр падает.

– Чорт с ним, пусть падает!

Один из красноармейцев, украинец Иващенко, поглядел на небо и сказал:

– Ото ж хмара яка, це ж не море, а сплошное недурозумение.

Сильная волна дернула баркас и окатила нас брызгами. Востров крепче сжал руль, бившийся у него в руках, и прибавил ходу.

– Иващенко! – закричал он. – Натяни брезент на нос!

Иващенко покосился на Вострова, ничего не ответил и, держась за банки, полез к носу. Сидя на корме, я видел, как он то проваливался вниз, исчезая в брызгах, то взлетал кверху. Неспеша, аккуратно привязал он брезент, и пополз обратно.

– Страшно, Федя?! – закричал ему Востров, целя носом баркаса поперек волны.

– Страшно?! А звестно страшно, це ж не земля.

Красноармейцы: были последнего призыва, оба молодые, безусые и розовые. Казалось, что от них еще молоком пахнет.

Ветер крепчал. Море уже покрылось барашками, и пышная пена катилась по воде. Со всех сторон подымались водяные холмы, обрушивались, снова подымались и снова с шумом и грохотом валились.

– Это что… – сказал Востров. – Это пустяки! Свежеет… Молись своему богу, Федя!

– Мой бог был, да весь вышел, – ответил Иващенко и начал скручивать цыгарку. Его сосед впервые зашевелился и сказал:

– Дай табаку.

Они свернули самокрутки и закурили. Востров поглядел на меня и радостно закричал:

– Благодать! Ах, благодать какая! Генуэзская крепость, Сокол, Новый Свет оставались позади. Востров взял сильнее в море, и волна начала бить в борт. Баркас беспомощно закачался, винт поднялся над водой и, лишенный сопротивления, бешено завертелся. Я невольно вздрогнул и Востров почувствовал мое движение.

– Ничего! Держись крепче!

Несколько минут на баркасе царило молчание, потом безмолвный до сих пор красноармеец произнес:

– Товарищ Востров, никак в море судно.

– Где?

– С левого борта.

Востров передал мне руль и встал. Руль бешено рвался из моих рук, волна поворотила баркас, баркас накренился, черпая бортом воду.

– Лево руля! – закричал Востров, – баркас потопишь!

Я сжал зубы так, что они заскрипели, и переложил руль. Баркас выпрямил ход. и снова начал резать волны носом.

Востров, с трудом сохраняя равновесие, смотрел в бинокль, потом сел и, взяв от меня руль, сказал:

– Чуть баркас не опрокинул. Он, как лошадь норовистая, – крепко держать надо… Верно. Там шхуна.

Востров ускорил ход, и мы неслись, почти вылетая из воды.

– Ну, ребятельники! – закричал Востров. – Готовь винты![2]2
  Винтовки.


[Закрыть]). Пропади я на этом самом месте, если на шхуне не сам Сейфи со своей лавочкой.

На шхуне нас заметили. Видно было, как там засуетились и начали подымать паруса. Шхуна сильно накренилась и круто к ветру пошла в море. Налетел сильный порыв ветра, шхуна снова накренилась. На шхуне начали брать рифы. Она легко пошла, скользя о волны на волну. Мы догоняли шхуну, но она, становясь все круче к ветру, ускоряла ход.

Ветер свистел в ушах, брызги обдавали наше суденышко, и мы сидели мокрые и продрогшие.

– Юра, друг, – сказал внезапно Востров, пристально вглядываясь в уходящую шхуну. – Держи руль. Парус ставить будем.

Винт то-и-дело появлялся над волнами, и мы заметно теряли скорость, в то время, как шхуна под зарифленными парусами двигалась все быстрее и быстрее.

Ощутив в руках рукоятку руля, я сразу покрылся испариной, и чувство ответственности лишило меня возможности следить за действиями Вострова и красноармейцев. Внезапно баркас рванулся вперед и почти лег на бок. Волна взметнулась над бортом и с шумом опрокинулась на баркас.

Сквозь вой ветра и шум беснующейся воды я услыхал голос Вострова:

– Крепи фал, подлец! Федя, качай воду!..

Баркас выровнялся. Я не заметил, как Востров оказался рядом со мной, держа в руках шкот. Жалобно скрипел блок, через который шкот был продернут. Слышался шум вычерпываемой воды. Востров говорил:

– Так их к чортовой матери. Баркас потоплю, а нагоню! Держи на волну! Лево руля! Так…

Я видел, как взлетал нос нашего баркаса над волной, и потом мы нырнули во впадину между двух волн. Когда я взглянул на горизонт, мне показалось, что шхуна стала ближе. Солнце садилось за горами. Облака окрасились в оранжевый цвет, и волны заиграли тоже оранжевыми бликами. Паруса на шхуне стали розовыми.

Теперь ясно было, что мы нагоняем. Уже видно было, как полуголые турки суетились на палубе, перекладывая паруса. Ветер зашел, и этим моментом мы воспользовались, сразу нагнав шхуну, на носу которой красовалась надпись: «Два Друга».

Вострое, с необыкновенной ловкостью управляя парусом, шептал мне:

– Держи правее. Мы пойдем по правому борту. Федя, готовься.

– Я готов. Только качка, и целить нельзя.

Винт снова вырвался из воды, обдал нас брызгами, затарахтел и вновь исчез в водяной пене. Востров закусил губу и передвинул рычаг. Еле заметно баркас прибавил ходу.

Вытирая одной рукой пот со лба, Востров сказал мне:

– Больше нельзя, – мотор перегреется.

В ту минуту, когда мы совсем поравнялись со шхуной, необычайно высокая волна взметнула наш баркас, и на мгновение я удивительно ясно увидал все, что происходило на шхуне. Высокий мускулистый турок, плотно упершись широко расставленными ногами и держа в руках штурвал, кричал что-то. Слов не было слышно, ветер относил их. Два обнаженных до пояса турка управлялись с парусами.

_{В ту минуту, когда мы совсем поровнялись со шхуной, необычайно высокая волна взметнула наш баркас, и на мгновение я удивительно ясно увидал все, что происходило на шхуне.}

Все это мелькнуло и исчезло. Мы провалились в водяную яму, столб брызг окутал баркас, а когда мы пришли в себя, то увидели шхуну далеко позади. С непостижимым мастерством турки спустили паруса и, позволив нам проскочить мимо, изменили направление.

Востров вскочил на ноги и закричал в море, дико ругаясь.

Когда мы повернули баркас, шхуна «Два Друга» значительно ушла от нас. Снова мы догоняли шхуну, и вторично Сейфи проделал ту же штуку.

Мы были обозлены и, признаюсь, измучены. Боковая волна валила баркас. Иващенко взял второй риф, но баркас почти ложился на воду, летя стрелой. Иногда мне казалось, что это нечеловеческая воля Вострова двигает баркас вперед.

Мы в третий раз настигали шхуну, когда турки спустили паруса и легли в дрейф. Шхуна закачалась на месте, ныряя на волнах. Мы чуть было не проскочили мимо, и это было бы несмываемым позором. Востров одним прыжком достиг мачты, сшиб узел, затягивавший фал, и парус рухнул на баркас так внезапно, что Громов, – второй красноармеец, – упал на дно баркаса.

Сквозь вой ветра я услышал бешеный голос Вострова:

– Мотор, мотор!

Я понял его и, придерживая одной рукой руль, переставил рычаг на холостой ход. Мы все-таки оказались впереди шхуны. Востров стоял посередине баркаса и кричал, как помешанный, ругаясь и беснуясь.

Турки спокойно и, мне казалось, насмешливо глядели на нас, когда мы всякими правдами и неправдами подходили к шхуне. Востров выждал момент, когда баркас взметнулся кверху, и, сжимая в руках наган, вскочил на шхуну. Слышно было, как он ругался и кричал. Через минуту нам бросили конец, и наш баркас закачался рядом со шхуной, рискуя каждую минуту разбиться. Я, а следом за мной и Иващенко, взобрались на палубу шхуны.

У штурвала я увидел того же турка. Он спокойно глядел на нас, и на его лице прочел я всю «мудрость Востока». В этом лице, казалось, отразилась яркая синева восточного неба, высокие минареты, желтизна выжженных степей, горечь крепкого черного кофе. В этих глазах были отвага и решительность, странно сочетавшиеся со спокойствием и даже ленью. Острые огоньки так же внезапно потухали, как и зажигались. Турок был одет в длинные брюки, внизу обмотанные завязками от кожаных мягких чувяков, синюю закрытую рубаху, заправленную в брюки и повязанную красным поясом. Бритую голову покрывала барашковая шапка, усиливавшая синеву бритою черепа.

Турок спокойно произнес приветствие:

– Селям алейкюм!

Востров поглядел на него недоумевая и, задохнувшись от злости, прохрипел что-то нечленораздельное. Иващенко стоял за Востровым, взяв ружье на перевес, с тем нелепым и неестественным видом, с каким новобранцы, крича «ура», колют на учении соломенное чучело.

Сейфи достал щеголеватый бумажник и показал документы. Я не знаю, какие документы требуются на море, но, по всей вероятности, Сейфи имел все, что нужно. Он вез груз дынь и арбузов из Керчи в Севастополь. Все было в порядке. Вострое целый час обыскивал шхуну. Не было, казалось уголка, в который бы он не заглянул.

– Ты чего удирал? – спросил он, свирепея от безрезультатности поисков.

– А зачем гнался?

– Ваньку не валяй! – в сердцах прикрикнул Востров, и замолчал.

Стемнело… Ветер выл в снастях и море бушевало, попрежнему грозное и тяжелое. Мокрый и, должно быть, несчастный, я вызвал в турке сострадание.

– Иди в кубрик, гостем будешь, – сказал Сейфи.

Я оглянулся на Вострова. Удовольствие очутиться на баркасе мне не улыбалось. Хотя шхуну сильно кидало, но после баркаса она мне казалась покойной и уютной. Сумерки обступили нас плотно. Берег исчез в неясной темноте.

Сейфи шевельнулся у штурвала и сказал:

– Гостем будешь. Ты чего думаешь? Ты – гость мой.

Не верить ему нельзя было. За ним была вся прелесть восточной честности, восточного гостеприимства. Я верил. Я не мог не верить.

Мы пили терпкое виноградное вино в каюте Сейфи, сидя на ковре. Керосиновая лампа качалась из стороны в сторону, и тени двигались по стенам. Иващенко стоял на палубе, отбывая свою часовую вахту. Наш баркас шел на буксире.

Так было до утра, когда волнение немного стихло, и мы увидали судакский маяк, куда любезно вез нас Сейфи.

В память об этой ночи я храню расшитую бледными шелками тюбетейку, подаренную мне самим Сейфи, главой крымских контрабандистов, за мои рассказы о далекой Москве. Эту тюбетейку вышивала жена Сейфи – Гюлькиз, что по-русски значит «девушка-роза». О ней Сейфи говорил словами, которые могут сравниться только с напевностью библейской «Песни Песней»… На тюбетейке была вышита нежная роза.

* * *

…Когда мы сели в баркас и ветер надул парус, Востров посмотрел на– меня тяжелым стальным взглядом.

– Так, значит… Турок тебе дороже меня. Так и запишем…

– Чего ты, Востров?

– Для меня позор, а ты с ним всю ночь, как с другом, говорил.

– Он и друг мне.

– Врешь! Не может контрабандист другом быть хоть на минуту. Контрабандист советскую власть подрывает, для меня он – преступник.

– Чего же ты не арестовал его?

– Не было законных оснований. Теперь – закон.

В Судаке на пляже шевелились голые курортники. Я выскочил на берег, такой мягкий, что он словно заплясал подо мною, и с грустью поглядел на море. Востров, не прощаясь, ушел с красноармейцами.

Небо было, как раковина, – розоватое и нежное. Мне показалось, что вдали я вижу парус «Двух Друзей»..

В следующем номере «Всемирного Следопыта» будет напечатан второй рассказ Георгия Гайдовского из серии «Черноморские контрабандисты» —

«ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ».

В. Белоусов
УЩЕЛЬЕ БОЛЬШОГО ДРАКОНА

Колониальный рассказ

Рисунки худ. А. Шпир

Рассказ удостоен премии на литературном конкурсе «Всем. Следопыта» (1926 г.)

Мкюнг-Баа провозгласил борьбу против французов! Мюонг-Баа собрал боевые дружины в лесах Зеленой реки!

Этой вестью, как наводнением после ливня, была охвачена вся Тмерия, и имя Мюонг-Баа было на языках всех тмерийцев от мала до велика. Наконец-то нашелся человек, который отомстит этим жалким злым людям, приплывшим сюда из-за далеких морей, за все обиды, за все раны, нанесенные ими тмерийцам!

Мюонг-Баа будет бороться до конца, – до тех пор, пока последний французский насильник не убежит, избитый, из Тмерии; до тех пор, пока не останется к западу от Тринганоких гор ни одного человека с белым лицом и с черной душой!..

Наконец-то «несчастные дикари», которых так старательно просвещали «культурные» европейцы при помощи миссионеров и водки, показали, что они умеют произносить не одни только молитвы, вознося хвалу «справедливейшему» богу, приготовившему им, обиженным на земле, сладкое житье после смерти, – на небесах. Иногда, оказывается, они могут произносить и такие слова, которых нет в толстой книге с застежками, всегда обретающейся в глубоком кармане миссионерского сюртука.

Правда, слов, не предусмотренных библией, было не много, но складывались они так:

«Мы хотим иметь возможность есть и спать!»

И этих семи слов оказалось достаточно для того, чтобы повесить несколько десятков туземцев, осмелившихся их произнести, и для того, чтобы на всех фабриках и на всех заводах появились надсмотрщики с тяжелыми бамбуковыми палками в руках. Этих надсмотрщиков выбирали из озлобленных каторжан, и от них всегда пахло водкой.

Но ни виселицы, ни пьяные надсмотрщики не могли потушить давно тлевшую, но теперь ярко вспыхнувшую ненависть к поработителям и уменьшить энтузиазм народа, узнавшего, что у него есть свой защитник.

Одними из первых на призыв Мюонг-Баа откликнулись рабочие лесопильных заводов в Шонг-Хоэ. Прежде всего они забастовали. Потом выбрали из своей среды делегацию и послали ее рассказать владельцам заводов об ужасной нищете тмерийцев.

Делегацию принял высокий господин в пробковом шлеме, с недокуренной папиросой в углу рта. Господин стоял на веранде, облокотившись на перила, и рассеянно слушал тмерийцев. Они оторвали его от интересной шахматной партии. В ней он только-что придумал комбинацию, которая должна была принести ему победу, и, боясь позабыть эту комбинацию, господин в пробковом шлеме сейчас мысленно повторял ее про себя. За его спиной стояла стража: несколько солдат с револьверами, вынутыми из кобур.

Тмерийцы говорили горячо и долго. Это была их ошибка. Господину показалось, что он начинает забывать свою комбинацию, и тогда, не дослушав до конца, он сделал чуть заметный жест рукой и, почти не пошевелив губами, бросил:

– Арестовать!

_{Господин в пробковом шлеме рассеянно слушал делегацию рабочих-тмерийцев. Они оторвали его от интересной шахматной партии, и, боясь позабыть только-что придуманную комбинацию, господин сейчас мысленно повторял ее про себя. Тмерийцы говорили горячо и долго…}

Солдаты сошли с веранды, окружили тмерийцев, загнали их в подвал и там заперли. Господин в пробковом шлеме вернулся к своей партии и благополучно ее выиграл.

На другое утро, по распоряжению резидента, решившего сразу подавить мятеж, все участники делегации были публично повешены.

Эта расправа произвела двоякое действие на тмерийцев: некоторых напугала решительность распоряжений резидента, некоторые готовы были снова встать на работу, но сто человек из рабочих лесопильных заводов не пожелали сдаться.

Сейчас же после казни эти рабочие собрались на лужайке, за кузницей Фына, и там решили немедленно итти через леса на соединение с Мюонг-Баа и его «лесными братьями».

Боясь, что их поймают, повстанцы ушли так поспешно, что многие из них не успели попрощаться со своими женами и детьми, а Фын позабыл дома свою войлочную шляпу, чего еще с ним никогда не случалось.

Но и среди запутанных тропинок и непроходимых зарослей тмерийеких лесов у французского резидента оказались глаза и уши. Он узнал про маневр сотни изголодавшихся людей, и полковник Лебо получил приказ выступить и перехватить мятежников.

Лебо был старый колониальный укротитель. Кроме того, как и всякий порядочный француз, которому перевалило за сорок, он был женат. Жену свою он, конечно, любил, и, конечно, ее слово было для него законом. Но беда в том, что этот закон гласил, что платья, чулки, духи и пудру необходимо выписывать сюда, в Шонг-Хоз, из Парижа, из самых лучших магазинов. Несмотря, на то, что полковник очень удачно играл в карты, и, кажется, во всем Шонг-Хоэ не было европейского кошелька, который бы не похудел, встретившись с Лебо за зеленым сукном, полковник каждый месяц кончал дефицитом. Он залез в долги, и единственное, что ему оставалось, чтобы поправить свое положение, это – возможно быстрее сделаться генералом. Генерал не только получает больше жалования, он еще всегда занимает такие посты, на которых это жалование можно легко и ощутительно увеличить разными средствами случайного характера.

И вот, назначение укротителем борющегося за свою жизнь народа Лебо и решил использовать в целях скорейшего продвижения по лестнице чинов.

Через два дня после получения приказа он встал со своим батальоном между забастовщиками и Мюонг-Баа.

У забастовщиков не было другого оружия, кроме крепких бамбуковых палок; у Лебо были пулеметы. Тмерийцы свернули в сторону, намереваясь обойти французов, но нюх Лебо был достаточно натренирован, и, куда бы ни шли тмерийцы, они всюду встречали солдат Лебо.

После нескольких безуспешных попыток забастовщики решили уйти вглубь леса и там ждать, пока их не освободит восставший народ или пока среди французов не начнется лихорадка.

* * *

В тмерийских лесах немало банановых деревьев, кокосовых пальм и всяких с’едобных плодов и кореньев. Взять измором сотню туземцев, засевших в глухих тропических зарослях, – нелегко; найти их в лесу – еще мудреней. Но Лебо хорошо знал характер тмерийцев. Он знал, что им скоро надоест сидеть в лесу и они попытаются из него выйти. Тогда он их всех переловит голыми руками, так как этот лес тянется полосой по берегу моря и выход из него один: на юг, через узкий проход между морем и горами, где стоит батальон Лебо. На восток неприступной стеной высятся утесы Тринганских гор, на западе – море, а на севере – пустынный край, населенный народом, враждебным тмерийцам, – туда им совершенно незачем итти. Итак, Лебо растянул своих солдат цепью от моря до гор, заткнул этим единственный выход из леса и принялся терпеливо ждать.

По ночам французы разжигали костры по всей линии, один подле другого, а днем окрестный лес наполнялся дикими криками, трещанием всевозможных трещоток, свистками и выстрелами французов.

Первые дни тмерийцы чувствовали себя хорошо. Пищи кругом было достаточно, а на большом камне, который лежал посреди лужайки, где устроились тмерийцы, было очень удобно колоть орехи. Удобно их было также колоть на голове бедного Ли, как это было решено всеми голосами против одного. Дело в том, что кто-то, вкарабкавшись на пальму, случайно уронил оттуда на Ли большой переспелый, уже надтреснутый орех, который лопнул на голове ошарашенного человека и облил его с головы до ног своим соком. С тех пор Ли встречал кулаками всякого, подходившего к нему с невинным видом и с кокосовым орехом в руках.

Иногда на тмерийцев нападало даже буйное веселье, и они принимались играть в свою любимую игру – в чехарду, которая непременно кончалась или тем, что Фын садился на голову Сену и не хотел оттуда слезать, или Чонг спотыкался о пень и расквашивал себе нос.

Но к концу недели появились первые признаки надвигающейся скуки. Ли дал несколько затрещин человеку, вовсе не желавшему бить у него на голове орехи, Сен с задумчивым видом с утра до вечера грыз какой-то большой лист и никак не мог его прожевать, а Чонг-второй даже ходил проведать французов и позволил им проковырять пулями в его шляпе пару маленьких дырочек.

Наконец, положение сделалось невыносимым. Мало того, что здесь, в лесу, нечего было делать, – тмерийцы хорошо знали, что они нужны Мюонг-Баа, которому нехватает людей. Кроме того, народ в Шонг-Хоэ может вновь встрепенуться и прогнать французов, а они, ушедшие в лес, останутся тогда не при чем. Это было бы здорово обидно! Но что же делать? Лебо, должно быть, сделал своим солдатам, прививку, и они никогда не заболеют лихорадкой. Помощь тоже не приходила. Значит, выпутываться нужно как-то самим.

И Чжо, как самый умный из присутствовавших, получил поручение придумать выход из создавшегося положения.

Чжо залез на самую высокую пальму, какую он только мог найти поблизости, и просидел там в одиночестве с полчаса.

Спустившись, Чжо посвистел, чтобы все разошедшиеся в поисках с’едобного вернулись, залез на камень и, взмахнув обеими руками, как птица крыльями, сказал:.

– Да, друзья, я придумал! У тмерийского народа коротка память. Он забыл, что давно-давно, когда еще была жива в памяти людей война салангорцев с перакцами, мудрый Фу-Дзы, властитель Тмерии, призвал к себе своего сына и передал ему великую тайну, которая, как говорил Фу-Дзы, должна не раз спасти от бед тмерийский народ. И вместе с тайной Фу-Дзы передал своему сыну пояс из тигровой шкуры. Тмерийский народ забыл, что эта тайна передавалась из поколения в поколение, но так, чтобы всегда ее знал только один человек, – такова была воля Фу-Дзы. Мы забыли, что храбрый охотник Дзе-Чжен носит такой пояс. Мы забыли, что Дзе-Чжен– последний носитель великой тайны мудрого Фу-Дзы. Позовем же сюда Дзе-Чжена и пусть он поможет нам своей тайной, которая, как говорил Фу-Дзы, не раз должна спасти от бед тмерийский народ!

Умный человек – Чжо, и хорошо придумал.

– Но как мы доберемся до Дзе-Чжена?! – закричали тмерийцы. – Разве можно пролезть сквозь французов?

– Да. Если мы все пойдем, мы не доберемся, но среди нас, может быть, найдется один, который сумеет проскользнуть незамеченным!

– А старик Дзе-Чжен? Как он проберется сквозь французские пикеты?

– О! Хотя у Дзе-Чжена и вылезла борода от старости и лицо его сморщилось, как высушенный банан, но все знают, что он один-на-один ходит против тигра. Всего месяц тому назад он убил свою тридцать девятую тигрицу. Неужели он не сумеет к нам прийти?

Очень умен Чжо и очень хорошо все придумал.

– Но кто же пойдет за Дзе-Чженом?

– Шань-Фу! Шань-Фу пойдет! – закричали тмерийцы. – Вот уже третий год он выходит победителем на играх тмерийской молодежи!.. Где Шань-Фу? Пусть выйдет Шань-Фу! Шань-Фу-у!

Шань-Фу вытолкнули вперед. Он поднялся на камень и стал рядом с Чжо. Это был человек небольшого роста, но очень коренастый, с сильным бронзовым телом, еле прикрытым лохмотьями. Бедра его были обмотаны широким зеленым шарфом.

– Хорошо, я пойду! – сказал он, без дальних слов соскочил с камня и, пригнувшись, нырнул в заросли.

* * *

Настроение тмерийцев поднялось. Сен гнусавым голосом затянул песню. Вот, что говорилось в ней:

«Давно-давно и далеко-далеко жил один храбрый охотник. Пошел этот охотник искать полосатую царицу джунглей. Знал он все тропинки, по которым ходила она к воде. Лег охотник в кустах и стал ждать. Долго ждал. Очень долго……

Не пришла царица джунглей. Не дождался охотник. Встал он и пошел искать ее в другое место. Но всегда бывает несчастье, когда зверь долго не приходит. Учуяла охотника царица джунглей, обошла его кругом, набросилась коварно сзади и растерзала его на куски. Но с’ела она только бесстрашное сердце охотника и его зоркие глаза. Остальное расклевали вороны. И когда остались от охотника одни кости, – разлетелись вороны во все стороны, и во все стороны разнесли кусочки тела охотника. И падали эти кусочки на землю и давали жизнь траве. Из травы расли цветы и деревья. На деревьях шелестели листья и качались ветки, и от этого дули по земле сильные ветры. А за ветром пришел дождь, который напоил и накормил всех: и зверей, и обезьян, и людей».

Так говорит тмерийская песня: первое, что, было на земле, это, будто бы, – расклеванное орлами тело храброго охотника.