Текст книги "Всемирный следопыт 1930 № 08"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Сказание о граде Ново-Китеже.
Роман М. Зуева-Ордынца.

I. Памфил Трясоголовый

1

Темнело. Но огонь зажигать не хотелось.

Всегда чем-то тревожен и вместе сладок час сумерок. В дымчатой синеве подкрадывающегося вечера так хорошо думается.

Косаговский поднялся из-за стола и, не выпуская книги из рук, потянулся так, что хрустнуло в суставах. Шагнул к окну, но остановился у бесформенного куска лакированного темномалинового дерева, висевшего на цепочке в изголовье кровати. Погладил ладонью измочаленный излом. И неожиданно вспомнилось…

…Мерный рокот мотора. Звон тяжей от ударов ветра. Слегка волнующее, пьянящее чувство полета. И вдруг страшный взрыв. Мотор заскрежетал, залязгал. Это из цилиндра вырвалась свеча. Через отверстия щитка острыми жалящими копьями пробился огонь и ударил в лицо, в грудь. Борт-механик от нестерпимой боли тотчас же потерял сознание. Косаговский понял, что если и он бросит рули – тогда конец. Закрыв лицо сгибом левой руки, правой потянул ручку от себя. Самолет, развевая космы огня и дыма, пошел круто на посадку. Удар шасси о землю… Треск… Очнулся уже в лазарете… Рядом на койке метался и бредил обожженный борт-механик.

Косаговский дернулся назад головой, как будто снова почувствовал на лице обжигающие жала огня, и отошел от разбитого пропеллера к окну.

Закат отцветал на луковках-главках белой, приземистой и широкой, как просфора, церквушки. За церковью рисовались графически четкие линии фабричного корпуса. Квадраты его широких окон уже полыхали электричеством.

Сел на подоконник и опустил глаза на только что прочитанные, отчеркнутые красным, строки.

«…В своем музыкальном творчестве Римский-Корсаков был скорее всего эпиком, то-есть повествователем, рассказчиком старинных преданий и легенд, подчас не лишенных мистического уклона, подчас же лукаво высмеивающих сильных мира сего. Пестрая узорчатость, прекрасная чистая звучность – в этом обаяние его музыки».

Косаговский вспомнил оперу «Сказание о граде Китеже», слышанную год назад в Москве, и подумал:

«Да, это верно! Ну, а что здесь дальше говорится?»

«…Не будучи чужд некоторой идеализации русской старины, упомянутый композитор, однакоже, постепенно доходит и до ясно осознанной иронии по отношению к „исконным устоям“ старого русского быта. Например, в опере „Град Китеж“»…

Бросил книгу на подоконник. Снова всплыл в памяти малиновый зал московского Большого театра. Вспомнилась и московская «прима», певшая партию Февронии. Старчески обрюзгшая, неповоротливая, она раздражала тогда Косаговского, и он, кажется единственный в зале, не разделял восхищения москвичей этой престарелой «звездой».

– Старая кляча! – рассердился он задним числом. – В шестьдесят лет берется петь юную, нежную китежанку Февронию!

Косаговский взглянул рассеянно в окно и отшатнулся, удивленный.

Лучи закатного солнца, ударяясь в порозовевшие облака, падали отраженным, краснобагровым светом в набухшую уже тьму города. Облитый этим зловещим светом, красный, как сказочный упырь, на противоположной стороне улицы стоял человек необыкновенного вида.

Огромною роста, непомерной ширины в плечах, но с маленькой – в кулачок – головкой на длинной тонкой шее, человек этот напоминал огородное пугало. Безусое, с реденькой бороденкой, скопческое лицо его состояло словно из одних челюстей. Нижняя, широкая и тяжелая, оттягивала лицо вниз, так что глаза сползли почти к губам. Даже отсюда, из окна, заметно было, что голова этого человека непрерывно и мелко трясется, как будто его колотит непереставаемая ознобливая дрожь.

– Тьфу, чорт – перевел дыхание Косаговский. – Да ведь это юродивый Памфил Трясоголовый! Кто же в Иркутске не знает божьего человека, «блаженненького Памфилушку», как кличут его городские старухи-богомолки?

Памфил Трясоголовый, несмотря на мартовский морозец, был одет лишь в длинный подрясник нараспашку, из-под которого виднелась голая грудь, увешанная веригами. На голове юродивого нелепо, козырьком набок, торчала жандармская светлосиняя, с красным кантом фуражка. На груди его, поверх подрясника, висела на толстом гайтане настоящая засушенная человеческая рука, «когда-то заушавшая Христа», по уверению иркутских просвирен и лавочников. Памфил опирался на огромную дубину, облитую сверху свинцом с изображением креста. Юродивый был бос. Его широкие, костлявые ступни, красные, как лапы гуся, казалось, не чувствовали холода не растаявшего еще снега и каменных плит тротуара.

«Чего ради он остановился здесь? – подумал Косаговский, заметив, что юродивый не спускает глаз с дверей его квартиры. – Милостыню ждет, что ли?»

В этот момент кто-то затопал в прихожей.

«Наверно, Федор вернулся из кооператива, – решил Косаговский. – Вот и славно! Значит, сейчас будем обедать!»

Слышно было, как снаружи шарили рукой дверную ручку. Дверь наконец отварилась, и высокая человеческая фигура замерла нерешительно на пороге.

– Кто это? – удивился Косаговский. – Что вам угодно?

– Извините, я, кажется, не туда попал, – ответил мягкий, певучий бас. – Скажите, где здесь комната летчика Косаговского, Ильи Петровича?

Косаговский повернул выключатель. Излишне яркая для маленькой комнатки стосвечовка пролилась резким белым светом

В дверях, все еще держась нерешительно за ручку, стоял человек в шинели и суконном шлеме. С первого же взгляда на этого человека чувствовалось, что он носит в себе много физической и нравственной силы. Обычно у таких людей бывает неторопливый говор, медленные, размеренные жесты. Иной поверхностный наблюдатель подумает: с ленцой парень, сыроват, не человек, а колода, с места не сдвинешь. В действительности же эта неторопливость – лишь спокойная уверенность в своих силах. А когда нужно, этот человек может вспыхивать с быстротой и яростью пороха.

– Раттнер!.. Николай!.. – крикнул Косаговский, протягивая обе руки. – Ты ли это?

– Илья!.. – Пришедший, шагнув вперед, обнял Косаговского за шею одной правой рукой, крепко хлопнув его при этом по спине. Такова была манера Раттнера здороваться. – Наконец-то я тебя отыскал, чортова перечница! Ты давно ли в Иркутске околачиваешься?

– Больше года! А ты, военком?

– Не забыл еще моего старого титула? Я здесь два месяца и только вчера, прочитав в газете о твоем полете в Бодайбо, узнал, что и ты в Иркутске. Ну, вот и побежал разыскивать!

– Спасибо, Николай!

– На здоровье! Ну, как, не сломал еще головы, все еще летаешь?

– Летаю! Теперь в линейные пилоты перешел, «воздушным извозчиком» заделался! – рассмеялся Косаговский. И взглянув на три «шпалы», украшавшие петлицы раттнеровской шинели, спросил: – Ну, а ты как? Все еще на военной?

– Как видишь. Теперь в ОГПУ перебросили, в пограничниках служу. Веселая служба!

– Ах ты, старик мой милый, военком ты мой грозный! Дай я тебя еще раз облаплю, – потянулся снова к гостю Косаговский. – А помнишь, военком, как мы…

Кто-то сильно рванул в этот момент дверь, и в комнату ввалился медвежатый, но не лишенный своеобразной тяжелой грации человек с загорелым лицом, припухлыми губами и смоляными мелко курчавыми волосами. Смуглое лицо резко оттеняло белки быстрых, плутоватых глаз. На широких плечах вошедшего болтался в накидку матросский бушлат, а на кудрях лежала щегольская пушистая кепка. В руках он держал буханку ситного и коробку килек.

– Федор, Птуха! – вскрикнул удивленно Раттнер. – Наш комендант штаба?

– Бывший! – поправил улыбаясь Косаговский. – А теперь – помощник моего борт-механика.

– Чистая химия! – всплеснул руками Птуха. Кильки грохнулись на пол и укатились под кровать. – Никак, товарищ Раттнер? Наш бывший военком эскадрильи?

– Он самый!

– Ой, мамонька! Да я от радости зараз заплачу, зареву неначе белугой! – мешая украинские фразы с русскими, завопил Птуха и рывком обнял Раттнера. За спиной бывшего военкома эскадрильи повисла буханка ситного. – От радость-то, на зекс! На великий палец, неначе! А я-то уперся як той баран на новые ворота и не бачу, шо здесь наш дорогой товарищ военком. От-то дурной я!

– Как живешь, товарищ Птуха? – спросил Раттнер.

– А што мне деется? – ответил уже из-под кровати Птуха, шаря там укатившуюся коробку килек. – Шелк не рвется, булат не сечется, а Федька Птуха не сдается! Вежливо живу! На великий палец! Вот с Ильей Петровичем, – ткнул он коробкой в Косаговского, – по-холостецки живем. По-бывалому, как на фронте!

– Послушай, Николай, – обратился Косаговский к Раттнеру, – ты сегодня вечером свободен? Ни докладов, ни собраний, ни заседаний у тебя не предвидится?

– Ничего абсолютно! Совершенно свободен. А что?

– Тогда пообедай с нами. За столом и покалякаем, старину вспомним.

– Есть! Но я предварительно позвоню к себе домой и сообщу на всякий случай твой номер телефона, – ответил Раттнер, снимая с рычага телефонную трубку.

2

Раттнер с чувством товарищеской гордости разглядывал своего былого боевого товарища. Бледнооливковый цвет кожи, тонкие, но глубоко врезанные черты и острый овал лица делали его похожим на индуса. Недаром товарищи-летчики называли Косаговского в шутку «Рабиндранат Тагор». Но это «экзотическое» впечатление тотчас же пропадало, стоило увидеть глаза его, голубые и светлые, как гладь северного озера.

– Давай о тебе поговорим, – улыбаясь продолжал Косаговский. – Как жил, что делал эти годы? Лет пять ведь мы не виделись!

– Всего было понемножку! – ответил Раттнер. – Брал приступом Енисейск, организовывал родовые советы в тундре, за что едва не был убит тунгусским князьком Чунго; гонялся по всей Якутии за пепеляевцами… Э, мало ли чего было! А теперь вот в ОГПУ работаю, «лесных дворян» ликвидирую. Слышал о таких?

– Краем уха, – ответил Косаговский. – Расскажи поподробнее.

Раттнер пощипал нервно свои светлые и жесткие, коротко подстриженные усы. Косаговский вспомнил, что этот жест означает крайнюю возбужденность его друга.

– Эти бандиты не мало мне крови перепортили, – зло начал Раттнер. – «Лесные дворяне» – в сущности контр-революционная организация, но выдают они себя за религиозную секту. Организовал «лесных дворян» мой старый знакомый «князь сибирской шпаны», как он сам себя называет, Гришка Колдун, а проще говоря – бывший пепеляевский полковник Григорий Колдунов. Я его год целый по всей Якутии гонял, не мог поймать. Горе мое, что в лицо его не знаю, ни одной фотографии даже нет. Секту помимо Колдуна возглавляют кулацкие элементы алтайских кержацких скитов-деревень. Но эти главари стоят внешне в стороне от уголовщины. Они только вдохновители, а физические выполнители воли банды, так называемые «крестоносцы», вербуются из «блатной шпаны»: уголовных преступников, хулиганов, деревенских конокрадов и поджигателей. Результаты их работы уже видны. Все чаще и чаще находят в горах и в тайге «подснежники».

– Подснежники? – удивился Косаговский. – Что это такое?

– Это трупы, обнаруженные после стаяния снегов, – ответил Раттнер.

– Да, нравы калифорнийские! – поморщился болезненно Косаговский.

– Убийства советских и партийных работников, селькоров, поджоги глухих таежных заводов, колхозов, налеты на прииски, порча железнодорожного полотна, – вот программа действия «лесных дворян», – продолжал Раттнер. – Но это мелочь! Банда несколько раз подготовляла своевременно нами предупрежденные, а потому и неудавшиеся открытые военные выступления. Секта военизируется, проходит по ночам военную учебу. Оружие они получают контрабандой из Китая, от своих доброжелателей, манчжурских генералов. Оружие волокут в обмен на золото! Вот здесь-то и загвоздка! – вскочил со стула Раттнер и подошел к огромной карте Сибири, висевшей на стене. – Вся загвоздка в том, – повторил Раттнер, – откуда «лесные дворяне» берут золото для обмена на оружие? Ясно, что золото добывается хищническим путем, на тайных приисках, неизвестных нашим контрольно-учетным органам. Но где, где именно? Все крупнейшие золотоносные районы Сибири взяты «на-глазок» нашей агентурой! Не говоря уже о крупных государственных приисках, даже вольные артели золотоискателей учтены нами. И… никаких следов! Кроме золота, «лесные дворяне» сплавляют за границу металл еще более ценный – платину! Не удивляйся! Месторождения платины давно уже обнаружены в Сибири. Во всяком случае, мои пограничники накрыли в Кяхте «лесных дворян», менявших у китайских купцов платину на золото!

Палец Раттнера остановился на какой-то точке Народной Танну-Тувинской республики.

– Вот подозрительное место! – сказал он. – Тотжинский хошун Танну-Тувы. Здесь еще при царе было около тридцати золотых приисков. Не отсюда ли плывет золото, а возможно, и платина в обмен на оружие? Недаром же «лесные дворяне», лишь наступят на хвост, смываются через Саяны в бывший Урянхайский край. И чтоб я сдох, если…

– Чтоб я опух, если цей ведьмак не на стреме стоит! – гаркнул вдруг возмущенно Птуха, прильнувший к оконному стеклу. – От, товарищи, гляньте!

Косаговский и Раттнер подбежали к окну. Внизу, на противоположной стороне улицы, попрежнему стоял Памфил Трясоголовый, ярко освещенный светом уличного фонаря. Около ног юродивого протаял снег, и они погрузились по щиколотку. Косаговский невольно вздрогнул, словно и сам вступил на снег босыми ногами.

Памфил взмахнул посохом так, что Птуха едва успел отскочить в сторону.

– И чего он на нашу дверь пятаки пучит? – удивлялся Птуха. – Чи ждет кого, чи просто так поглядывает?

– Когда я погляжу на Памфила, – сказал Косаговский, – мне невольно вспоминается прекрасный рассказ Глеба Успенского, в котором он ярко описывает такого же вот юродивого. Редкая старинная русская повесть, роман или драма обходились без юродивого, устами которого обычно вещала народная мудрость. Обличающие речи блаженных гремели даже навстречу царям, на площадях столицы, под торжественный звон колоколов!..

– Э, да ты поэт, Илья, – улыбнулся холодно Раттнер. – Но мне придется, к сожалению, разочаровать тебя. Этот юродивый – птица другого полета! Я имею данные подозревать Памфилку в сношениях с «лесными дворянами».

– Шуткуешь, чи що, товарищ военком? – удивился Птуха – Цей дурень?.. Так волоки его в тюрагу, чего моргаешь?

– Рано еще! – ответил Раттнер. – А кроме того, врачи уверяют, что Памфил душевно-больной, страдающий навязчивыми идеями. С ним случаются иногда припадки. Но нет ли здесь ошибки, не притворяется ли мерзавец? Возьмите хотя бы вот эту манеру, – стоять часами около какого-нибудь дома. По мнению врачей, это тоже мания, а по-моему – удобный способ выследить кого нужно!

– Ну-ну, ты стал излишне недоверчивым, Николай! – потрепал его по плечу Косаговский. – Тебе всюду мерещатся «лесные дворяне». Даже в этом полоумном Памфиле.

– Гляньте, товарищи! – крикнул опять от окна Птуха. – К Памфилке какой-то тип присоединился, разговаривают.

Раттнер и Косаговский снова прильнули к стеклу. Действительно, в нескольких шагах от юродивого, прячась в тень, стоял человек. Памфил что-то говорил ему, возбужденно жестикулируя и указывая на дверь квартиры Косаговского.

– Хитер, дьявол! – сказал Раттнер. – В тень прячется! Поглядеть бы мне на него.

И вдруг, словно исполняя желание Раттнера, порывистый мартовский ветер ударил в висячий фонарь, качнул его, и свет упал на неизвестного. Косаговский и Раттнер увидели низенького, кряжистого человека, в кержацкой шапке с плисовым верхом и в раскольничьем же, туго схваченном в бедрах кафтане с «сорока мучениками» – бесчисленными складками на пояснице.

– Эге! Видно птицу по полету! – сказал Раттнер. – Пари держу, что у этого парня в кармане найдется флакончик «царской водки» и аспидный камешек. Старатель! Он только что вернулся с заветных берегов Витима, если не дальше откуда-нибудь! Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чем он говорит с Памфилкой. А ну-ка, пойдем! – схватил он свою шинель. – Живее!

– Куда? – удивился Косаговский.

– Вниз, туда, на улицу! – крикнул уже от дверей Раттнер.

Летчик и Птуха бросились поспешно за ним вслед.

Неожиданно вынырнувший из темноты Раттнер перепугал старателя. Он метнулся в сторону и остановился рядом с юродивым, в свете фонаря.

По просьбе Раттнера «на затравку» выступил Птуха, грозно крикнувший:

– Ты чего, сатанюка, здесь околачиваешься? Кто ты таков будешь?

– Спаси тя Христос, товарищ! – ответил елейно старатель. – И чего ты хайлишь, испугал ажно. Ишь, урастый какой!

– Тебя спрашиваю, кто ты такой? – напирал на него Птуха.

– Асинька? Мы-то кто? Промысленники мы, от Алданзолота работаем.

– Промышленник! Знаем, чем ты промышляешь, контрабанда паршивая!

– Для че контрабанда? Она нам без надобности, кормилец. Говорю же – промысленник я! У меня и пашпорт имеется. Есвот-ка, глянь! – полез за пазуху кафтана старатель.

– А ты чего варешку раскрыл? – шагнул Птуха к юродивому. – Милостыню ждешь? Сегодня не подаем, на энтих днях приходи. Лети грачом отседа, божья дудка!

Но Памфил Трясоголовый не испугался Федора. Он долго молча глядел на Птуху выпуклыми и пустыми, как стекло потухшего электрического фонаря, глазами. И вдруг ответил дерзко:

– А вот не уйду!

– Дам я тоби по потылице! – решительно подошел к юродивому Птуха. – Ну, марш!

– Ах ты, еретик, на семи соборах проклятый! – завопил внезапно старатель. – Ну, бей, бей божестна человека, сын антихристов!

– Бей!.. Бей, слуга антихристов! – закричал вдруг и Памфил. Распахнув подрясник, он тряхнул веригами. – Бей, окаянный!.. Коммунист!

И вдруг, перехватив посох за конец, он взмахнул им с силой. Круто загудел воздух. Птуха едва успел отскочить в сторону

– Цыц! – крикнул он, рассвирепев. И поднес к носу Памфила огромный кулак. – Це що? У мине кулаки що мотыли! Понюхай, могилой пахнут!

– Довольно, Птуха, не горячись! – подошел к Федору Раттнер. – А вы брысь отсюда! Без разговоров!

– Не о чем нам с тобой говорить! – ответил зло старатель. – В тайге б нам встренуться, тогда бы я с тобой вдосталь наговорился. Пойдем, Панфилушка! – тронул старатель за рукав юродивого, – пойдем, кормилец.

Памфил покорно пошел за ним, затянув гнусаво:

 
Волною морскою, тройкою ямскою
Поедем, Анастасия, с тобою,
Ау!.. Ау!..
Яко прославимся!..
 

– А ты знаешь, Николай, – сказал Косаговский, вдруг озаренный неожиданной догадкой, – а ведь они тебя выслеживают.

– Конечно, – ответил спокойно Раттнер. – Я об этом давно догадался.

И, повернувшись в ту сторону, откуда слышалась еще бессмысленная песня юродивого, он погрозил кулаком:

– Подождите, келейники! Скоро я рассчитаюсь с вами!

II. Каторжная вера

1

Откинувшись на спинку качалки, Косаговский запел вполголоса. Раттнер, копавшийся в книгах, обернулся удивленно и прислушался. А летчик, глубоко о чем-то задумавшийся, продолжал мурлыкать под нос тихим, тоскливым напевом:

 
Прекрасная мати-пустыня,
Любезная, не изжени мя…
 

– Что ты поешь? – спросил Раттнер. – Я где-то слышал и эти слова, и этот мотив.

– Что пою? – улыбнулся Косаговский. – Духовную псальму раскольников. Я ведь тоже из кержаков. Песню эту я слышал от отца, а увидав Памфилкиного приятеля, снова вспомнил ее.

Косаговский поднялся из качалки и подошел к книжной полке.

– Я до сих пор интересуюсь историей раскола, – сказал он.

– Охота тебе копаться в этой мертвячине, в поповских дрязгах и спорах о том, как петь аллилуйю: два или три раза? – спросил, недоумевая, Раттнер.

– О, нет, это не только аллилуйя! – запротестовал горячо Косаговский. – Ты, повидимому, не знаешь, что в восемнадцатом веке и позже раскольничьи дела тесно сплетались с политическими.

– Как и сейчас! – рассмеялся Раттнер. – Пример этому, – «лесные дворяне». Ведь это тоже религиозная секта.

– Как и сейчас! – согласился Косаговский. – Это ты хорошо подметил. И если когда-то раскол и сектантство били по господствующей церкви, а государство било по расколу, еще туже сжимая крестьянство, то, пожалуй, можно сказать, что сектанты против воли двигали мысль народную. Теперь они приводят лишь к религиозной нетерпимости, а отсюда один шаг и до контр-революции, до выступлений против безбожников-большевиков.

Косаговский замолчал. Молчал и Раттнер, видимо, заинтересованный. В конце коридора гулко хлопнула дверь. Это Птуха отправился на вечерок к «куме».

– Церковь, – заговорил снова Косаговский, – сама была одним из самых свирепых эксплоататоров русского крестьянства. Основателем крепостного права можно считать Троице-Сергиевскую лавру, которая в пятнадцатом веке первая выхлопотала себе право не выпускать из своих имений крестьян и первая же бросилась разыскивать их после Смутного времени. Что могли ждать от такой церкви крестьяне? А поэтому взоры их с надеждой обращались именно к «старой» церкви, которая тоже терпела гонения от государства и этим как бы разделяла горькую участь народную. Вспомни, – кадеты тоже называли себя «борцами за свободу»… Раскол, боровшийся с церковью, часто пытаются представить как фактор положительный. Но еще с эпохи Петра под его крыло стекались все самые реакционные силы. В годы царствования Петра получает популярность идея пустынножительства. Сельская и городская Русь, оставляя дома, бежит в леса и горы, в своеобразное религиозное подполье! Развивается также эпидемия самосожжений, хотя сами вожди, как правило, никогда не сжигаются. Выбрасывается лозунг: «Смерть за веру вожделенна!» Тысячи темных фанатиков гибнут в огне под влиянием религиозного экстаза. В Таре, например, более двухсот старообрядцев, наэлектризованных проповедниками-пустынниками, взрывают себя на воздух при приближении воинской команды, посланной для их ареста.

– Бессмысленная, баранья смерть! – возмутился в Раттнере дух борца. – Во мне, кроме брезгливой жалости, эти самовзрывающиеся бараны ничего не возбуждают.

– Смерть на кострах была трижды бессмысленной, – ответил Косаговский, – Втянутое в раскол крестьянство вскоре вынуждено было убедиться в том, что «вожди» стали «великими накопителями» того же торгового капитала, против которого они, не зная того, боролись. К началу девятнадцатого века они захватили в свои цепкие лапы торговлю всего Поморья, Поволжья и Белоруссии, Поэтому в последнее время раскол представлялся народу уже не каторжной, а купеческой верой.

– Это точнее и правильнее! – засмеялся Раттнер.

– Среди современных сектантов, – продолжал Косаговский, – борьба ведется главным образом за мертвую букву, за обряд подчас дикий, смешной или жестокий! К счастью, обострение классовой борьбы в конце девятнадцатого века крепко ударило по сектантскому движению. Еще в 1885 г. рабочие-беспоповцы ведут отчаянную борьбу против своих же единоверцев-беспоповцев, фабрикантов Морозовых. Это была известная в летописях революционного движения зуевская стачка. А после Октябрьской революции раскол во всей своей непримиримости сохранился лишь среди кулацко-нэпманских элементов!..

Металлическая трель телефонного звонка прервала Косаговского. Он снял трубку с рычага и, держа ее в руке, продолжал:

– Мы с тобой свидетели того, как раскол и сектантство, в союзе со своим бывшим врагом – «православной» церковью, снова созывают под свои знамена «верных сынов Христа» для борьбы с государством, но не с торгашеским и помещичьим государством Романовых, а с властью рабочих и крестьян. Заранее можно сказать, что эта религиозная авантюра обречена на позорную неудачу.

Трубка в руке Косаговского, обеззвученно, но возмущенно трещавшая мембраной, внезапно захрипела затяжным, лопающимся хрипом. Косаговский, спохватившись, приложил ее к уху и крикнул в рупор:

– Да-да!.. Я слушаю. Что нужно?

Неплотно прижатая к уху Косаговского мембрана бросила в тишину комнаты какую-то сердитую фразу.

– Тебя просят, – протяул он трубку Раттнеру. – Лихие у вас ребята. Так меня обложили за задержку, что в глазах потемнело!

Раттнер привычно небрежно вскинул к уху трубку.

– Я у телефона. Да, Раттнер!

Мембрана заворковала удовлетворенно и торопливо.

Ратнер слушал молча, рассеяно играя шнуром и лишь изредка бросая короткое:

– Так… хорошо… Понятно…

Косаговский решил, что разговор пустяковый – Раттнер внешне был пообычному уверенно спокоен, Но взглянув внимательнее в лицо приятеля, летчик изменил свое мнение, Глаза Раттера, в которых недавно еще теплился смех, похолодели. Жесткая, злая прищурка их таила недоброе.

– Все понятно! Я сейчас выезжаю! – успокоил он замолкшую трубку и крепко припечатал ее к рычагу. Затем пощипал нервно усики и обратился к Косаговскому:

– Интересное заключение к нашему разговору о раскольниках и сектантах. Под станцией Танхой, на противоположном берегу Байкала, в болоте, агентами угрозыска и частью дивизиона войск ОГПУ окружена многочисленная шайка «лесных дворян», пробиравшихся в Монголию. Бандиты отчаянно сопротивляются. Меня просят вылететь немедленно на самолете для руководства операцией, захватив пару пулеметов и полсотни ручных гранат. Если хочешь, я могу потребовать для перелета тебя и твою машину! Хорошо? – И, глядя умоляюще на Косаговского, добавил тоном просьбы. – Мне хотелось бы, чтобы ты летел со мной. Полет пустяковый!

Косаговский обвел комнату жалеющими глазами. Настольная лампа под зеленым абажуром струила спокойный ровный свет. Граненый «Соваж», выполняя мирную роль пресса, притиснул манящую пачку не просмотренных еще газет и журналов. Редкий свободный вечер можно было бы заполнить чтением, устроившись уютно в кровати. А там, над Байкалом, промозглый холод ночи, леденящий туман и ветер.

– Ну? – сказал нетерпеливо Раттнер.

Косаговский сунул в карман «Соваж» и ответил твердо:

– Полетели!