Текст книги "Кровь тамплиеров"

Автор книги: Вольфганг Хольбайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Все это звучало совершенно абсурдно. Ничего этого он не мог ей рассказать. Но он ей все же позвонит.

Давид встал, чтобы набрать ее номер – хотя бы для того, чтобы несколько мгновений слышать ее голос, если она ответит.

– Алло? – прозвучал заспанный голос из телефонной трубки.

– Стелла? – с трудом выдавил из себя Давид. Его горло было как будто сдавлено. Напряжение, в котором он находился из-за неизвестности ее реакции, было перенести труднее, чем то, что возникало в нем, когда Арес вызывал его на бой якобы для упражнений. – Стелла, это я… Давид!

По громкому шороху, послышавшемуся из трубки, он сообразил, что она мгновенно приподнялась и села в кровати.

– Давид?! – взволнованно вырвалось у нее. – Где ты?

– У меня все в порядке, не беспокойся, – ответил Давид, уклоняясь от прямого ответа и вздыхая с облегчением. Голос Стеллы естественно звучал изумленно, но нисколько не раздосадованно. – Я живу сейчас со своей семьей.

– Что?! – Стелла почти кричала. Лучше всего было бы в этот момент испуганно прикрыть ей рот ладонью. – Но ведь у тебя нет семьи! – убежденно заявила она. – Здесь была полиция…

– Поверь, все действительно в порядке, – успокаивая, перебил ее Давид. – Я не знаю, как тебе объяснить, но…

– А почему ты сообщаешь о себе только сейчас? Я так беспокоилась! – На этот раз она перебивала его и не давала ему высказаться, и теперь в ее голосе звучал упрек.

– Мне очень жаль, – ответил он честно. – Но в результате все вышло наилучшим образом.

– Наилучшим образом? – чуть не задохнулась от возмущения Стелла на другом конце провода, так что Давид испуганно отодвинул трубку от уха на несколько сантиметров. – Ты внезапно исчез, и мне отнюдь не казалось, что все складывается наилучшим образом.

Давид смущенно замолчал, подыскивая слова для подходящего извинения, которое не будет стоить ему головы.

Но прежде чем он смог что-либо сказать, все решила Стелла. Тоном, не терпящим возражений, тем, которым она командовала в прошлую пятницу, когда настояла на посещении больницы, она заявила:

– Я хочу тебя видеть!

Он рассчитывал, что она выскажет желание встретиться с ним и заботиться о нем, но стремительность и резкость, прозвучавшие в его словах, его и ошеломили, и в то же время тронули.

– В самом деле? – уточнил он.

– Да! В самом деле! Где ты находишься?

– Почему ты хочешь меня видеть? – спросил он, вместо того чтобы самому ответить.

«Потому, что я тебя люблю. Потому, что я без тебя скучаю. Потому, что ты мне нужен. Потому, что я не могу без тебя жить». Он хотел, чтобы она выбрала какой-нибудь из этих ответов.

Вместо этого она сказала:

– Потому, что я о тебе беспокоюсь. Потому, что ты мне нравишься.

Это было не то, о чем он думал, но все же это было начало. Давид улыбнулся:

– Я буду рад тебя видеть.

– Тогда объясни, где ты и когда мы сможем встретиться, – потребовала Стелла.

Он медлил. «Она ведь подвергает себя опасности, – предостерегал его голос разума. – И этой опасностью являешься для нее ты, пока жив фон Метц». Но желание Давида увидеть ее оказалось сильнее.

– Может быть, завтра, – ответил он. – Ты сможешь за мной заехать?

Теперь, начиная с пяти часов утра, вход в «Девину» охраняли стражники. Роберт считал себя терпеливым и выдержанным человеком, но просидеть почти целую неделю в пыльном автомобиле – это было испытание, и оно не могло не подействовать ему на нервы. Цедрик всегда был не слишком разговорчив и в продолжение почти тринадцати часов после того их разговора, если Метц не ошибся во времени, вообще ничего не сказал. По радио передавали одни и те же песни, а в ежечасных последних новостях он тоже не услышал ничего действительно нового, что помогло бы ему отвлечься. Пол «Туарега» под его ногами, затекшими от полной неподвижности, был к тому же усеян пустыми стаканчиками из-под кофе и прочим мусором. Он чувствовал себя грязным, от него воняло, потому что простая питьевая вода в смеси с минералкой в пластиковых флягах не могла заменить ванны или душа.

Короче говоря, его терпение давно лопнуло и лучше было бы ему уехать, но, после того как они потерпели поражение два или три дня тому назад, в нем оставалось еще его неодолимое упорство, помогавшее ему и дальше сидеть рядом с шофером на своем сиденье, с которым он давно уже малоприятным образом сросся, и хранить молчание, пристально глядя через стекло на «Девину».

Сначала он условился с Цедриком, что один из них пять часов спит, в то время как другой бодрствует и наблюдает. Постепенно они отказались от такой смены караула, поскольку, с одной стороны, мало кто способен просидеть пять часов с открытыми глазами и непрерывно наблюдать, а с другой – ни один из них не мог спать так долго в тесном пыльном автомобиле, не просыпаясь время от времени хотя бы от боли в спине, от внутреннего беспокойства и других потребностей и недугов. Они по очереди выходили из машины размять ноги и по очереди ходили за кофе. Самым крупным событием в течение дня был голубь, который, пролетая на бреющем полете, нагадил на ветровое стекло машины.

Чем же занималась в это время Лукреция со своим сыном? Признаться, Роберт не смог бы себе это представить и живо описать. Нескольких часов хватило тогда, в прошлом, чтобы он поддался ее дьявольскому очарованию и исчез вместе с ней в комнате отеля. Он, Великий магистр ордена тамплиеров, для которого самообладание, дисциплина и определенное холодное достоинство были не только долгом, но и привитой с детских лет непоколебимой чертой характера.

Роберт не знал, когда Давид покинет «Девину», но он был совершенно уверен, что Давид уже не тот, каким был, когда туда пришел.

Лукреция, вероятно, постарается использовать его для своих целей, будет манипулировать им и настраивать против отца, причем так основательно, что Роберту вряд ли когда-нибудь удастся сблизиться с сыном и привлечь его на свою сторону. Давид вошел в «Левину» как раненая наивная душа. Он покинет ее как убежденный член ордена приоров.

Его собственный сын, возможно, стал теперь злейшим врагом…

Что-то произошло перед белоснежным комплексом. Роберт, вероятно, вообще бы этого не заметил, если бы не провел так много дней на посту и если бы образы патрулирующих стражников так прочно не врезались в его мозг, что он видел этих одетых в черное людей, ходящих взад и вперед всегда по одной и той же схеме, даже если засыпал. Двое из стражей вдруг уделили особое внимание одному из боковых входов, через который в настоящий момент на волю вышел человек. Давид?!

Роберт схватил Цедрика за плечо, энергично потряс его, пробуждая ото сна, и молча указал на главное здание, из которого в ту же секунду выскочил Арес, чтобы вместе с Давидом исчезнуть в гараже. Несколько секунд спустя открылись управляемые электроникой гаражные ворота и антрацитно-черный «Порш» вырвался на волю.

– За ними! – скомандовал магистр, но Цедрик, едва открыв глаза, уже запустил мотор.

Лучшая возможность вернуть Давида им едва ли представится.

По крайней мере, так думал Роберт, прежде чем брат Лукреции продемонстрировал им, миновав поворот, на что способен мотор «Порта», особенно если водитель считает себя бессмертным.

Влюбленность всегда представляла собой достаточно сложное явление. Все поэты и мыслители, философы и романтики, утверждавшие, что разум отступает, когда человек добровольно отдает свое сердце другому, были неправы. Влюбленный человек вовсе не утрачивает разум, он лишь не в состоянии согласовать его с тем, что говорит его язык, и это представлялось Давиду еще трагичнее, поскольку таким образом человек сам видит, как безумно он себя ведет.

Он начал с того, что, вопреки велению разума, уступил настоянию Стеллы и попросил ее по телефону заехать за ним на машине, хотя понятия не имел, где он, собственно говоря, находится. Поэтому в конечном итоге ему пришлось будить Ареса посреди ночи и просить его помощи, чтобы согласовать с ней место встречи. Утром, неспособный ни секунды усидеть на месте от предвкушения радости, Давид опрокинул себе на шорты полный стакан только что заваренного землянично-ванильного чая. И теперь он плавно двигался – можно сказать, парил – в нескольких сантиметрах над травяным покровом одного из заросших холмов, между которыми они сговорились встретиться, по направлению к Стелле, которую увидел с расстояния примерно в добрых сотню метров. Все это время он напрасно старался прогнать со своего лица глупую ухмылку, которая прокралась в его черты, едва «мастер меча» высадил его из «Ведьминого котла» – так Арес называл свой автомобиль – близ Парковой площади. Хотя Давиду с некоторым трудом, но все же удавалось диктовать свою волю ногам, чтобы не побежать к Стелле, подскакивая и подпрыгивая, как первоклассник, он был убежден в том, что выглядит довольно дурашливо. Блаженная улыбка не только не исчезала, но, казалось, с каждым шагом, который он делает навстречу Стелле, становилась все шире, так что он опасался, как бы концы его губ не сомкнулись на его затылке, если он будет так быстро бежать.

Наконец Стелла тоже его заметила. Хотя между ними было все еще не менее восьмидесяти метров сочного, зеленого, незасеянного поля, Давид уже мог различить радостную улыбку и сияние ее бездонных синих глаз. Ветер свободно играл ее распущенными волосами. В жизни она была прекраснее, чем Давид представлял ее в своих воспоминаниях. В то время как она ускорила шаг, чтобы быстрее одолеть оставшуюся часть пути, ускорился и ритм биения Давидова сердца.

Стелла пришла не с пустыми руками. Она принесла с собой маленький кусочек их дома, часть его старой, надежно охраняемой жизни. Он никогда не думал, что ему когда-нибудь будет недоставать пыльной библиотеки, затхлой классной комнаты и переваренных крутых яиц. И несмотря на вновь обретенное знание о том, что он восемнадцать лет был пленником Квентина, Давид чувствовал все усиливающуюся тоску по своему прежнему дому. Но он не хотел и не мог возвратиться в интернат; самое большее, на что он мог рассчитывать, – это приехать попрощаться с учителями и товарищами, прежде чем начать новую жизнь. Но не у Лукреции в «Левине» – это была лишь промежуточная остановка на его долгом пути. Он надеялся, что Стелла будет его сопровождать, хотя до этого еще было достаточно времени. Он не хотел сейчас думать о практических вещах, о которых думал все последние дни почти непрерывно, даже если был настолько измучен, ложась в кровать, что мозг, казалось, отказывался ему служить. Сейчас Давид хотел только одного: скорее заключить Стеллу в объятия и продолжать безудержно ухмыляться и дальше, но только после того, как он спрячет свое лицо в ее мягких шелковистых волосах, так чтобы она не могла его видеть.

Какое-то движение отвлекло его от Стеллы. Давид внутренне насторожился и приставил ладонь к левому глазу, чтобы лучше разглядеть две неизвестно откуда появившиеся фигуры, которые, как темные призраки, отчетливо вырисовывались на фоне яркого солнечного света. Это были двое мужчин, только что достигшие вершины маленького холма, куда непринужденно взбиралась Стелла. Оба несли в руках какие-то предметы, от которых исходил металлический блеск, еще больше ослепивший Давида.

Его тревожный, предостерегающий возглас достиг уха девушки в ту самую секунду, когда стальной дротик со слышным далее издалека пронзительным шипением прорезал воздушную преграду и с такой силой вонзился в правое плечо Стеллы, что отбросил ее назад. Стелла с криком упала и сильно ударилась о жесткую гравийную дорожку. Давид громко закричал, его сердце замерло на несколько мгновений, и паника сковала его руки и ноги.

– Стелла! – Непереносимая боль пронзила голову. Этот бездушный бастард отдал приказ стрелять в его подругу! Он отнял у него отца, похитил его младенцем у матери, убил Квентина. Только дьявол мог знать, какие еще ужасные преступления были на счету этого безумного псевдопреобразователя мира. И теперь он захотел отнять у него Стеллу. – Но это ему не удастся, – сказал себе Давид с самоубийственной решимостью, в то время как мчался к Стелле, которая лежала на земле, и жалобно стонала, бросая испуганные, просящие о помощи взгляды то на него, то на двух незнакомцев.

Ее левая рука, сведенная судорогой, отчаянно сжималась и разжималась вокруг стального дротика, который глубоко засел в ее залитом кровью предплечье. Нет, он не допустит, чтобы этот негодяй еще больше навредил ей, думал Давид, отбросив колебания, он готов отдать жизнь, чтобы она могла спастись от них бегством! Фон Метц и без того хотел его убить. Если этим Давид сможет спасти Стеллу, его смерть, по крайней мере, будет иметь смысл.

Фон Метц и второй мужчина, ускорив шаг, спешили к лежащей на земле девушке. Давид хотел крикнуть ей, что она должна подняться и бежать, но неожиданно чья-то рука с такой силой обхватила сзади его грудную клетку, что, казалось, выдавила весь воздух из легких. Крик превратился в подавленный кашель, в то время как его грубо потянули назад.

– Линяем отсюда! – услышал он резкий голос Ареса у своего уха. – Мы должны как можно быстрее исчезнуть!

Давид отчаянно вырывался из цепких рук Гунна.

– Вы свиньи! – истерически закричал он. – Нет!

Он никогда не оставит в беде Стеллу, никогда не отдаст ее этим безбожным, кровожадным бестиям. И если он – другого выбора у него сейчас не было – набросится на них с голыми руками, и они вытащат из ножен клинки и его прирежут, и невидимый стрелок проткнет его голову смертельным дротиком, – пусть так и будет!

Но Арес был потрясающе силен. Правой рукой он тащил упиравшегося что есть мочи племянника с вершины холма вниз, в то время как в левой руке держал обнаженный и готовый к бою меч.

Слезы отчаяния текли по пылающим щекам Давида. Он кричал и наносил удары вокруг себя, когда они давно уже были на Парковой площади. Он все еще кричал, когда Арес решительно запихивал его в машину с воющим мотором, на которой они помчались прочь.

– За ними! – Фон Метц схватил меч, брошенный им на траву рядом с раненой девушкой, и вскочил на ноги, когда услышал отчаянные крики своего сына и увидел, как брат Лукреции пытается увести Давида к машине.

В ту же секунду в теплом летнем воздухе послышалось жужжание второго дротика, едва не проткнувшего шею Роберта и вонзившегося в его правую лопатку с такой силой, которая могла раздробить кости, как если бы они были из стекла.

Третий прошипел на расстоянии менее ширины ладони мимо лба его товарища и вонзился в нескольких метрах позади него в поросший травой холм, да так глубоко, что его почти не было видно.

– Давайте сюда! – в ужасе заорал Цедрик, лихорадочно указывая на маленькую лощину, которая, если фортуна неожиданно переменится и им улыбнется удача, хотя бы временно обеспечит им защиту от стрелка, трусливо стрелявшего в них из засады. – Проклятый араб тоже должен быть где-то поблизости, – размышлял вслух белокурый Цедрик, в то время как они перебирались сами и несли девушку в лощину.

Роберт кивнул с искаженным от боли лицом, когда они осторожно положили Стеллу на траву. Цедрик, согнувшись, скользнул ближе к Роберту и обхватил правой рукой дротик, который глубоко вонзился в его плечо.

– На счет «три»? – спросил он.

Роберт крепко сжал зубы. Цедрик сказал: «Раз!» – и сильным рывком вытащил дротик.

Магистр тамплиеров почувствовал, как рвется в его теле пара сухожилий, и не смог сдержать крика боли. Раздосадованный и разозленный, он посмотрел на друга полными слез глазами. Цедрик равнодушно бросил окровавленное копье на траву, прижал ладонь к ране, чтобы приостановить кровотечение, пока рана сама не закроется. После этого он пожал плечами и, выждав несколько мгновений, осторожно выглянул из укрытия. В это время где-то недалеко взвыл мотор.

– Проклятье! Он может прятаться везде! – с ненавистью сказал Цедрик.

Фон Метц ничего не ответил. Его озабоченный взгляд упал на девушку, лежавшую без движения на поляне. Ее глаза были закрыты, дыхание стало прерывистым и неглубоким. Это не было его намерением, вовсе нет, и тем не менее он чувствовал, что виноват. Цедрик предупреждал его, что Давид не единственный, кто ищущим взглядом блуждал по холмам. Он, Роберт, решил, что они могут не обращать внимания на то, что за ними кто-то наблюдает. Но это не означало, что ему все равно, когда ранят невинных людей. Проклятье! Он – жалкий неудачник, он – самый худший Великий магистр из всех, которые когда-либо были в истории тамплиеров! Но проклинать себя он сможет сколько душе угодно позднее, в более подходящий момент. Теперь он прежде всего должен помочь девушке, так как она, без сомнения, потеряет много крови, если он немедленно ничего не предпримет.

А после он будет, как пить дать, еще дней пять отсиживать зад в корпусе «Туарега», пить кофе, разбавленный водой для мытья посуды, жевать безвкусные гамбургеры и липкие шоколадки, терпеть гадящих на ветровое стекло голубей и по очереди с товарищем наблюдать за «Левиной».

Ненависть! Это все, что осталось, когда истерика наконец его отпустила, – через несколько часов после того, как Арес втолкнул его в гостевую комнату Лукреции и без слов повернул снаружи ключ в замке. Беспредельная кровожадная ненависть! На совести этого безмозглого, помешанного на религиозной почве, теперь еще и его Стелла. Скалящее зубы чудовище в душе Давида вновь пробудилось и с бешеной яростью рвалось с цепи, отчаянно удерживаемое его разумом.

Он сидел на корточках в углу кровати, прижав колени к груди и обхватив ноги руками, чтобы унять дрожь, которой было охвачено все его тело, и раскачивался в такт своему дыханию – вперед и назад, вперед и снова назад… Он убьет его… убьет из мести… Давид снова качнулся назад. Кровная месть…

На обратном пути в «Девину» он запер глубоко в себе боль от потери Стеллы. Он превратил боль в непреодолимое желание мести, так как его истерзанная душа отказывалась предаваться этой муке, наделявшей его лишь чувством ужасающей беспомощности, тогда как яростный порыв к мести имел конкретную цель, над осуществлением которой надо было работать. В то время как горе и уверенность, что он потерял Стеллу, остались бы в его душе навсегда, чтобы жечь и мучить его каждый день и каждый час заново, ненависть сумеет найти выход с помощью грубой силы, и таким образом его душа однажды вновь обретет покой.

Кто-то тихонько постучал в дверь. Давид не ответил. Он хотел быть один с самим собой и со своей ненавистью, он ничего не хотел слушать и тем более никого не хотел видеть. Не в последнюю очередь потому, что не был уверен, что сможет сдержаться и первому же попавшемуся, возможно случайно посмотревшему на него косо, он так же случайно не свернет шею. Но Лукреция не ставила себя в зависимость от его прихотей, она вошла в комнату без приглашения и после недолгого колебания, также не дождавшись приглашения, села рядом с ним на край кровати.

– Ты должен был прежде поговорить со мной, – сказала она, после того как продолжительное время молча за ним наблюдала, а Давид прилагал усилия, чтобы не замечать ее. – Если бы Арес тебя вовремя не нашел…

Тут, однако, он поднял голову и посмотрел на мать. Слезы боли, демонстрировать которую он так решительно отказался, невольно выступили у него на глазах. «Что теперь?» – с горечью думал он. Если бы ему не помешали, он набросился бы с голыми руками на обоих вооруженных тамплиеров. Это, вероятно, стоило бы ему жизни. Быстро и безболезненно клинок тамплиера отделил бы ему голову от плеч, и все было бы кончено. Стелла умерла бы после него, и он ничего бы не знал о ее смерти. Его душа обрела бы мир в шести футах под землей, а он сам – свободу от этого сумасшедшего мира, в котором религиозные фанатики не только забивают друг друга как скот, но и убивают стальными дротиками совершенно непричастных к их делам людей.

– Я очень обо всем сожалею, Давид, – тихо сказала Лукреция и придвинулась к нему поближе, чтобы прижать свою руку к его щеке и тихонько его погладить. – Но возможно, теперь ты поймешь, что убийства прекратятся только тогда, когда мы найдем Гроб.

Давид все еще молчал. Он смотрел мимо матери и старался сдержать слезы, чувствуя ком в горле, сдавленном так, словно его обмотали проволокой. Лукреция нежно провела рукой по его волосам, но ее сочувствие делало для него все окружающее только хуже. Он тешил себя напрасной надеждой, что не сумел превратить скорбь в ненависть, а его желание совершить убийство из мести лишь омрачало его скорбь. Теперь он чувствовал в себе чрезвычайно взрывоопасную смесь того и другого. Никакие пытки мира не могли беспощаднее унизить и разрушить, чем эта смесь. Из кроткого, предупредительного молодого человека он в течение кратчайшего времени превратился в вулкан, из которого в любой момент могла извергнуться лава. Однако остаток его разума все же надеялся на то, что пылающая лава погребет под собой действительно виновного. Вернее, виновных: Роберта фон Метца и его приверженцев. Он убьет их всех. За Стеллу, за Квентина, за отца, которого у него отняли, прежде чем он хотя бы один-единственный раз в жизни его увидел, за его мать, которая обречена жить в вечном страхе перед этими сумасшедшими. И, не в последнюю очередь, за самого себя. За лучший мир.

Горячие соленые слезы текли по щекам Давида. Лукреция материнским жестом заключила его в объятия и, утешая, прижимала к груди. Долго, бесконечно долго, как ему казалось, плакал он на ее шелковых одеждах. Слезы смывали путы, которыми было перемотано его горло, но они не смывали ненависть. Тем не менее он знал, что одержал верх над своей ненавистью, когда наконец освободился из материнских рук.

– Хочу, чтобы все было кончено, – прошептал он приглушенным голосом, однако исполненным непоколебимой уверенности. – Хочу найти фон Метца и наказать его за все, что он нам причинил.

Лукреция снова протянула руку к лицу Давида и любовно вытерла слезы с его щек.

– Мой отважный мальчик, – прошептала она, и в ее голосе прозвучала искренняя гордость.

Красно-оранжевый свет, лившийся с небес, погрузил озеро в живые краски. Легкие волны рябили водную поверхность, на которой, как миролюбивые языки пламени, танцевали последние лучи заходящего солнца. Даже грубо обтесанные темные каменные плиты, из которых много веков назад была сложена небольшая крепость посреди озера, выигрывали от этой всепоглощающей природной феерии, одевшей все вокруг в теплые желтые и красные тона. Казалось, Господь хотел таким образом выказать крепости благодарность за то, что она с несчетных времен надежно скрывала его тайну от глаз и, что еще важнее, от рук всех тех, кто не был предназначен для ее защиты.

В тяжело переносимом смешении меланхолии, печали, сомнения в себе, стыда и беспомощности Роберт наблюдал с крепостной стены закат, который погружал и без того одурманивающий ландшафт вокруг жилища тамплиеров в мягкий, мирный и, однако, необыкновенно живой свет. Итак, он снова не справился! Ему не удалась вторая попытка убить Давида! Он спрашивал себя, было ли правильным поставить спасение девушки выше, чем более важную часть предназначения, заповеданного ему Богом. Он спрашивал себя также: не может ли быть, что Бог потребовал от него в этот раз слишком многого, так как Роберт должен был честно признаться себе самому, что отцовская часть его сердца не потому так стремится приблизиться к Давиду, чтобы лишить его жизни как следующего Великого магистра и одновременно будущего главу приоров. Нет, в первую очередь он стремится к Давиду потому, что убежден: мальчик мог бы стать частью его, Роберта, жизни. Как можно более длинной и как можно более счастливой; возможно, вместе с девушкой, которую он, Роберт, несмотря на строгие запреты, принес в крепость.

Фон Метц видел, как сияли глаза Давида, и это было всего за мгновение до того, как мальчиком овладел ужас, когда он узнал его, Роберта. Роберт мог себе представить, что Лукреция рассказала сыну о нем и о тамплиерах: может быть, лживые сказки, от которых волосы становятся дыбом, а может быть, и чистую правду. Что должен чувствовать ребенок, который знает, что отец намерен его убить, пусть даже для того, чтобы предотвратить огромное несчастье?! Что он должен чувствовать к отцу, кроме страха, отвращения и ненависти? Мальчик прав. Но ведь он, Роберт, тоже… Все так сложно! Если бы только он никогда в жизни не повстречал Лукрецию – его самый «тяжкий грех»!

– Девушка проснулась.

Голос Цедрика прозвучал всего в нескольких шагах от него. Роберт так сильно вздрогнул, что чуть не свалился с каменного уступа, на который взобрался, чтобы полюбоваться прекрасным видом. Он не слышал, как подошел его друг.

– Ей чертовски повезло. Чуть-чуть левее – и дротик пробил бы ей сердце, – добавил белокурый долговязый рыцарь, который либо не заметил, как сильно напугал магистра, либо (и из этого втайне исходил сам Роберт) придерживался той точки зрения, что пара сломанных костей после падения Роберта с крепостной стены была бы им вполне заслужена, и поэтому Цедрик не видел причины перед ним извиняться.

Роберт вновь обрел состояние равновесия. Избегая смотреть в лицо Цедрику, он лишь молча ему кивнул и снова залюбовался сверкающей поверхностью озера. Фон Метц достаточно ясно слышал заслуженный упрек в голосе друга, но не хотел видеть то же самое в его глазах. Он и так чувствовал себя прескверно.

– Мы должны отослать ее назад, – сказал Цедрик после нескольких минут неловкого молчания.

В ответ Роберт коротко и решительно посмотрел на него через плечо.

– Нет, – сказал он. – Лукреция снова попытается ее убить. «Чтобы свалить вину на нас, – горько добавил он про себя. – Как будто это так уж необходимо! Давид ненавидел его и без этого, не было никакой причины ранить девушку».

– Ни один посторонний еще никогда не ступал в крепость, – вспылил Цедрик. – Мы вообще не должны были приносить ее сюда, мы не можем постоянно нарушать правила.

– Она останется здесь, – отрезал фон Метц. Ничем больше он не мог помочь своему сыну. Если даже он имел когда-нибудь шанс завоевать его сердце, то теперь Лукреция, как видно, намертво привязала его к себе. По крайней мере, Роберт позаботится о Стелле. Давид ее любит.

Роберт услышал, как Цедрик за его спиной пробормотал еще что-то, продолжая возражать, и было ясно, что он уже давно хотел все это высказать фон Метцу.

– Ты – Великий магистр, – сказал белокурый с нескрываемой досадой, – и я буду с тобой до самой смерти. Потому, что это мой долг. Но не потому, что я считаю правильным то, что ты делаешь. – Сказав это, он отвернулся от Роберта и зашагал прочь.

Магистр тамплиеров тяжело вздохнул и с печальным лицом посмотрел ему вслед.

«Потому, что ты мой друг». – вот какое должно было быть обоснование, вот на что он надеялся и в чем нуждался. «Потому, что я тебя понимаю».

Но, видимо, Роберт требовал слишком многого. Он и сам едва ли понимал себя. Он даже не знал, почему направился именно сюда, в эту крепость, где приказал оставить подругу Давида и позаботиться о ней. Может быть, он хотел получше узнать Давида, расспросив девушку?

В этот день больше ничего из задуманного сделать не удалось. Цедрик и он сговорились, что после мытарств и лишений прошедшей недели они вновь отправятся к «Девине» только в утренние сумерки следующей среды, тем более что оба были убеждены в том, что в ближайшее время Давид, скорее всего, не рискнет покинуть добровольно дом Лукреции.

Папаль Менаш дежурил возле девушки. Он завязал полотенце на ее спине так, что оно сложилось треугольником и в качестве перевязи могло поддерживать раненое плечо. Когда фон Метц вошел в маленькую комнату в башне, Менаш поднялся с подлокотника кресла, в котором расположилась Стелла, и в безмолвии покинул помещение.

Вероятно, он злился на Роберта, как и остальные тамплиеры, включая его самого. Но что он мог и что он должен был сделать?

Тамплиер энергично отогнал эту мысль. Он знал единственный ответ на все свои вопросы. Но – увы! – не мог его принять. Конечно, обязанности магистра тамплиеров выше его индивидуальных интересов, но у него была еще проклятая совесть, с которой он не мог не считаться даже несмотря на существование определенных правил, на которых он приносил клятву!

– Как ты себя чувствуешь? – Роберт дружески кивнул и попытался не дать незнакомке заметить свои мучительные переживания.

Она не улыбнулась ему в ответ. Ответить она тоже не ответила, лишь посмотрела на него, и в ее взгляде смешались неуверенность и вызов, что делало ее лицо еще красивее и интереснее, чем прежде. Наконец она спросила:

– Кто вы? И что все это означает?

– Я Роберт фон Метц, – спокойно ответил магистр тамплиеров. – Не скажешь ли ты мне свое имя?

– Я… Стелла… Проклятье, почему я нахожусь здесь? И кто в меня стрелял? И прежде всего почему?!

У нее приятный голос, даже тогда, когда она волнуется, признал Роберт. Интеллигентная девочка, простая и естественная.

– Стелла, – дружески повторил фон Метц. – Красивое имя. Как ты себя чувствуешь, Стелла?

Стелла рывком поднялась из кожаного кресла. Она бросила на Роберта раздосадованный взгляд, затем одумалась и решила, что лучше сохранять спокойствие, особенно когда увидела роскошный меч, который Роберт носил на поясе. Стелла даже постаралась вежливо улыбнуться:

– Знаете, я вам действительно благодарна, что вы мне помогли… и все прочее, но что… но что здесь, собственно говоря, происходит? Вы должны мне объяснить, что случилось с Давидом! Пожалуйста, – добавила она сдержанно, и с каждым сказанным словом она все больше нравилась Роберту.

– Я не могу, – тем не менее ответил он. Даже если бы он мог посвятить ее во все тайны тамплиеров, что было абсолютно невозможно, он не хотел бы удерживать девушку в плену в этой крепости на весь остаток ее жизни, а он был бы принужден это сделать, если не найдет правильных слов.

Дружелюбие исчезло из ее черт. Остался только страх.

– Тогда я хочу домой, – решила она, в то время как ее взгляд неуверенно сверху донизу скользил по мечу.

– Очень сожалею, – фон Метц мягко покачал головой и посмотрел на нее с сочувствием, – но я не могу тебя отпустить.

– Это означает, что я заложница или что? – Глаза Стеллы широко раскрылись от ужаса.

Роберт, казалось, мог услышать, как мысли в голове девушки лихорадочно мечутся в разных направлениях.

– Это только для твоей пользы, – вздохнул он. Затем посмотрел на нее пытливым взглядом. – Ты как будто очень любишь Давида, – сказал он наконец решительным тоном. – Меня радует, что мой сын нашел такую девушку, как ты.

Давид провел весь следующий день, полночи и первую половину нового дня, упражняясь в боевом искусстве, которое преподавал ему дядя, отдаваясь этому до полного изнеможения. Тренировка продолжалась до тех пор, пока любое, далее незначительное движение клинка в его руке не становилось гибким и упругим. Здесь все имело значение, ведь речь шла о жизни и смерти. Здесь все будет иметь значение, когда он сойдется с Робертом фон Метцем лицом к лицу и его меч схлестнется с мечом Великого магистра, чтобы кровью отомстить за жестокие преступления, которые тот совершил.