Текст книги "Начало Петровской эпохи"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Я сам немец! Я брею бороду! Постой же, я вам дам ваши бороды!

27 августа в Преображенском собрались, по обыкновению, множество бояр и всякого звания люди. Петр очень ласково разговаривал то с тем, то с другим, но невзначай брал за бороду и со словами: «Видишь, я без бороды, и тебе неприлично являться таким косматым» – обрезывал бороду; начал он с боярина Шеина и с Ромодановского, не тронул только бород самых старых и всеми уважаемых бояр – Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкаского; они одни остались с бородами. Многие бояре горько горевали о потере бород, другие догадались, чего царь хочет, и в день Нового года на пиршество к Шеину явились обритые, но остались и бородатые; но тут уже не сам царь остригал им бороды, а царский шут хватал то того, то другого за бороду и ножницами остригал ее при громком хохоте пирующих, которые утешались чужим несчастием в своем собственном горе.

Одно нововведение шло за другим: через три дня у Лефорта был вечер с музыкой и танцами; гостей набралось к нему многое множество. Жители Немецкой слободы на вечер явились с женами и дочерьми; до пятисот человек набралось на этот бал, и между ними не видно было ни одного с бородою: бояре, царедворцы, люди, приближенные к царю или желавшие угодить ему, походили на иностранцев, переряженных в русские кафтаны. Царь со всеми видался, везде бывал, не видался только с царицею Евдокией Федоровной, которая печально проводила дни в Кремле и со страхом и надеждой ожидала свидания с Петром.

Развод Петра Алексеевича и Евдокии Федоровны

А сейчас, уважаемые читатели, давайте вновь вернемся к печальной судьбе Евдокии Федоровны.

Позвольте предложить вам вторую часть рассказа «Венценосная страдалица».

«Все началось с того, что, когда Алешеньке исполнилось семь лет, царь Петр отправился с Великим посольством за границу. А она осталась не то женой, не то вдовой, и хотя звали ее царицей, но чувствовала она, что многие придворные, раньше почтительные и заискивающие, день ото дня становятся к ней все холоднее и равнодушнее, а порою, замечала она, лукаво пересмеиваются и переглядываются, потихоньку о чем-то шушукаясь друг с другом. Сначала казалось ей это обидным и унизительным, но однажды поняла Евдокия Федоровна, что все это не настоящее горе, а не более чем досадливая мелочь. Осознала она все происходящее, когда неожиданно дошла в Москву весть о том, что идут к городу мятежные стрелецкие полки, и если вступят они в столицу, то быть в ней пожарам и крови.

Однако миловал Господь, 18 июня 1698 года разбили стрельцов под Воскресенским монастырем царские воеводы и привезли главных смутьянов в Преображенский приказ, а потом казнили пять дюжин бунтарей, а сотни их товарищей, избив батогами и ободрав кнутом, покидали в тюрьмы да остроги.

Вот тогда-то и поняла Евдокия Федоровна, что большая разница существует между мелкими обидами и смертельной опасностью неистового мужицкого бунта.

К концу лета все вроде бы затихло и утихомирилось, как вдруг 25 августа, загнав лошадей, примчался в Москву царь Петр и начал новый великий розыск. И велел казнить больше тысячи человек. И не погнушался, богопомазанный, – взял топор и сам рубил головы бунтарям, как заправский палач. Под страшными пытками несколько стрельцов оговорили Лопухиных в причастности к бунту, и разъяренный Петр, давно уже тяготившийся нелюбимой женой, велел постричь Евдокию в монахини.

Ах, как она плакала! Как не хотела менять венец на иноческий куколь! Как страшилась за Алешеньку, не зная, что станется с ним, когда увезут ее Бог весть в какую-нибудь глухую обитель! Однако же Петр был неумолим и даже патриарха Адриана, семидесятилетнего старца, едва не прибил, когда тот осмелился просить за нее, говоря, что нельзя постригать кого бы то ни было помимо его воли.

Солдаты-преображенцы посадили Евдокию в безоконный тюремный возок, обшитый снаружи рогожей, и отвезли в Суздаль, в Покровский девичий монастырь. Там поселили ее в одиночной келье и, переменив родовое имя, строго велели зваться отныне старицей, инокиней Еленой, а царицей отнюдь не именоваться.

Ей не дали ни полушки ни на пропитание, ни на одежду, и она стала жить из милости, объедая сострадавших ей монахинь. И выходило по пословице: «По бабе и брага, по боярыне и говядина».

Наконец приставленный к ней духовник – Федор Пустынник, сжалившийся над несчастной монахиней, передал письмо Евдокии ее московским родственникам. «Здесь ведь ничего нет, – писала она, – все гнилое. Хоть я вам и прискучна, да что же делать. Покамест жива, пожалуйста, поите да кормите, да одевайте, нищую».

Искренне жалели инокиню Елену ее товарки, а более всех поселенная с нею в одну келью монахиня Каптелина, истинная подруга, добрая и на редкость для женщины хорошо грамотная».

Третью часть этого рассказа, уважаемые читатели, вы прочтете в следующем томе «Неофициальной истории России», ибо хронологически место ее там.

Стрелецкие казни

Между тем Петр не упускал из виду главной цели – борьбы со стариною; ему нужно было напугать своих противников, страшным примером отнять у них охоту дерзко вступать с ним в борьбу. Стрельцов отовсюду привозили и ими наполнили все окрестные с Преображенским села и монастыри; всего было до 1700 человек. В тот самый день, в который 16 лет тому назад казнили Хованских, без допроса и суда, т. е. 17 сентября, в именины царевны Софьи, начались допросы с пытками; в 14 застенках трудились палачи, и страдали более или менее виновные стрельцы; пытки отличались необыкновенною жестокостью. Многие не вынесли их и в неслыханных мучениях признались, что хотели идти в Москву, раскинуть стан под Новодевичьим монастырем и предложить Софье опять вступить в управление. Стрельцы показали, что письма им от царевен Марфы и Софьи доставлены были через стрелецких жен; их потребовали и тоже пытали, и от них узнали все вышесказанные подробности.

Затем наступили страшные дни; делались приготовления к неслыханным со времен Иоанна Васильевича IV казням; строили виселицы в разных местах: у Новодевичьего монастыря, у съезжих изб возмутившихся полков и в разных частях города. Приготовления к таким многочисленным казням испугали московских жителей: уныние и страх были на всех лицах, каждый боялся, как бы его не оговорили, как бы не быть замешанным, потому что у каждого между стрельцами были родные и знакомые, патриарх с духовенством поднял икону Богородицы и с нею отправился к царю, чтобы заступиться за обвиненных, просить им помилования. Но Петр был раздражен, и каждое вмешательство еще больше возмущало его; выслушав патриарха, он крикнул:

– К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Уходи скорее и поставь икону на свое место. Быть может, я больше твоего почитаю Бога и Пресвятую Его Матерь. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, умышляющих против него!

Петр увиделся со своими сестрами и сам допросил их; Марфа призналась, что говорила Софье о том, что стрельцы подходят к Москве и желают ее видеть на царстве; но вполне отреклась от того, что писала стрельцам и передавала им письма от Софьи. Софья ни в чем не призналась, говорила, что никаких сношений со стрельцами не имела, и на вопрос о письмах отвечала: «Письма, о которых стрельцы говорят, я не писала и в полки не посылала». А что стрельцы говорят, будто шли в Москву с намерением поставить ее по-прежнему правительницею, это придумали они не вследствие писем ее, а потому, что она так долго управляла государством.

Разбор кончился; тем стрельцам, которые содержались в монастырских темницах, сентября 30 была первая казнь: стрельцов, двести одного человека, из Преображенского везли на телегах, в каждой сидело по двое с зажженными свечами в руках, за телегами бежали жены, дети и матери осужденных, с отчаянными воплями и рыданиями. У Покровских ворот процессия остановилась, и им был прочитан смертный приговор за то, что пришли на Москву с тем, чтобы истребить бояр, перебить немцев, разорить Немецкую слободу, возмутить чернь и вместе с нею своевольничать.

После прочтения приговора телеги опять двинулись, и приговоренных повезли в разные места для исполнения приговора; пятерым еще раньше, в Преображенском, были отрублены головы. За этой казнью следовали другие: от 11 октября до 21-го казнили семьсот семьдесят стрельцов. Многим из них головы рубили в присутствии Петра, и рубили его приближенные бояре; ослушаться не смели, зная, что за каждым противоречием следует ужасная вспышка гнева, за последствия которого отвечать нельзя. Петр, сидя на лошади, смотрел, как бояре упражняются в ремесле палачей, и сердился на того, у кого руки от страха тряслись. Более всех отличался тут бомбардир Преображенского полка Алексашка (Меншиков); он впоследствии хвалился, что отрубил двадцать голов. Перед окнами царевны в Новодевичьем монастыре повешено было сто девяносто пять стрельцов, перед кельею царевны, прямо перед окном, висели трое; в руках они держали челобитные, в которых просили царевну принять на себя управление государством. Трупы казненных оставались на виселицах, плахах и колах целых пять месяцев, заражая воздух миазмами; целых пять месяцев перед окнами царевны качались повешенные с челобитными в руках.

Во второй день после казни Петр созвал собор из всех чинов государственных, чтобы судить царевну Софью за ее участие в заговоре стрельцов; не известно, что постановили государственные чины, но Петр сам решился отнять у царевны всякую мысль о царствовании, а у ее приверженцев всякий предлог к возмущению. Софью положено было постричь в монашество под именем Сусанны, на житье оставлена она в том же Новодевичьем монастыре, под стражею сотни солдат. Сестры могли ее посещать только на Светлое Христово Воскресенье и на Святой неделе, да в храмовый монастырский праздник, да еще в случае болезни инокини Сусанны. Петр лично назначил доверенных людей, через которых можно было справляться о ее здоровье, и на списке этих лиц собственноручно приписал: «Певчих никаких в монастырь не пускать, и старицы хорошо поют, лишь бы вера была; а то в церкви поют: „Спаси от бед“, а на паперти деньги на убийство дают».

Марфа была виновнее Софьи; она призналась, что говорила сестре о приходе стрельцов и об их желании передать ей управление; Марфу также постригли под именем Маргариты в Успенском монастыре города Александрова, во Владимирской губернии.

Последнее свидание Петра с Софьей

Тогда же Петр навестил сестру свою Софью, находившуюся в Новодевичьем монастыре в заточении, чтобы поговорить с нею обо всем случившемся. Однако царевна ни о чем не захотела говорить с ним, и Петр вышел со слезами на глазах, сказав только: «Жаль! Сколько умна, столько и зла, а могла бы мне быть правою рукою».

Судьба инокини Сусанны

Вскоре после казни пришла в келью к Софье мать-настоятельница с инокинями и повела ее в церковь, поставили Софью на середину храма. Ей что-то говорили, что-то читали и пели, остригли волосы, и как сквозь сон слышала она, что отныне нарекается раба Божья София инокинею, сестрой Сусанной.

Потом отвели ее обратно в келью, где сидела она, забившись в угол, и неотрывно смотрела за окно, перед которым качался на ветру повешенный стрелец с выклеванными вороньем глазами…

Далее, уважаемые читатели, автор считает целесообразным нарушить хронологический принцип, для того чтобы закончить повествование о Софье Алексеевне, ибо жизнь ее после пострига завершилась, – продолжалось лишь физическое существование; а как фигура политическая Софья полностью принадлежала XVII столетию, и потому рассказ о ней следует завершить в конце именно этого века.

А пока Софья доживала свои дни в Новодевичьем монастыре, Петр, как впоследствии выразился Пушкин, «на высоту, уздой железной Россию поднял на дыбы».

До Софьи доходили о том обрывочные, но все же довольно верные сведения. А меж тем она все более впадала в досаду, в отчаяние и глубокую душевную скорбь. Болезни эти, сокрушая ее дух, вместе с тем разрушали и ее плоть. И из-за всего этого летом 1704 года Софья сильно разболелась, слегла в постель и больше не встала.

Однако воля не покинула бывшую царевну и правительницу. И, пытаясь хотя бы в последний, смертный, миг громко заявить о себе, инокиня Сусанна уже на смертном одре приняла большой постриг – схиму, вновь изменив имя на Софью, и умерла под этим именем на сорок шестом году жизни 3 июля 1704 года, даже самым последним своим поступком – возвращением имени, данного ей при рождении, – и тем утверждая свое царское прошлое и свое царское имя, отнятое у нее против ее воли.

Современники и потомки о Софье Алексеевне

По характеристике одного из сподвижников Петра, Андрея Артамоновича Матвеева, Софье были присущи одни лишь пороки: «высокоумие, зависть, хитрость, сластолюбие и любочестие». Ему вторил французский резидент в Москве де Невиль: «Эта принцесса с честолюбием и жаждой властолюбия, нетерпеливая, пылкая и увлекающаяся, с твердостью и храбростью соединяла ум обширный и предприимчивый». Однако, как мы уже знаем, она отличалась и многими положительными качествами.

Тот же Сильвестр Медведев отмечал в Софье «чудный смысл и суждение неусыпным сердца своего оком» творить благо для народа российского. И снова – в который уж раз! – удивлялся он тому, что была Софья «девой, исполненной ума, больше мужского».

Но неусыпным бдением Петра подобные отзывы в его царствование не только пресекались, но и соседствовали с государственной изменой. И лишь через полвека после смерти Петра в книге «Антидот», вышедшей в Амстердаме в 1771 году и принадлежавшей, как потом выяснилось, перу Екатерины Великой, говорилось:

«Надо отдать справедливость Софье, она управляла государством с таким благоразумием и умом, которое только можно было бы желать и от того времени, и от той страны, где она царствовала именами двух братьев».

Современник Екатерины, выдающийся французский философ Вольтер в книге «История Российской Империи времен Петра Великого», описывая период, предшествующий его приходу к власти, дал Софье такую характеристику: «Принцесса Софья ума столько же превосходного, замечательного, сколько и опасного, возымела намерение стать во главе государства. Правительница имела много ума, сочиняла стихи на родном языке, превосходно писала и говорила, соединяя с благородною наружностью множество талантов, однако все они были помрачены громадным ее честолюбием».

ПРЕОБРАЗОВАНИЯ И НОВОВВЕДЕНИЯ КОНЦА XVII ВЕКА

Общее положение дел в России

Наконец стрелецкие розыски и казни прекратились; стрельцы уже потеряли свою силу, но в государстве все-таки еще было неспокойно. На юге был грозный враг – турки, мир с которыми еще не был заключен. Внутри государства, по городам, селам, а больше всего по большим дорогам от разбойников не было проходу и проезду. В городах был беспорядок: никто не был уверен, что его дом и имущество в безопасности, воеводы вместо того, чтобы смотреть за порядком, чтобы разбирать тяжбы и жалобы, только о том думали, как бы поскорее разбогатеть, и потому обирали свои воеводства.

Доходы были очень небольшие, а Петру для его различных предприятий нужны были большие суммы: он строил флот для Азовского моря, строил крепости, учреждал новое войско взамен стрелецкого, он видел, что необходимо учить народ и дворянство, и поэтому нужны книги и школы, а на все это надобны деньги, надобно увеличить государственные доходы. С этою целью он еще в Англии отдал табачную торговлю на откуп; но этого было недостаточно, чтобы доходы увеличились, надобно, чтобы народ сам сделался богаче и больше мог платить. Сделаться богаче народ может только тогда, когда он может сохранять то, что у него есть, когда он может к тому состоянию, какое у него есть, прибавлять новое приобретение, когда в городах и в управлении будет порядок, когда ни разбойники, ни сильные бояре его обирать не будут. Петр это знал и начал понемногу исправлять беспорядки, какие нашел в своем царстве.

Бурмистерская палата

За границей ему понравилось городское управление посредством ратуши – совета, составленного из городских жителей под председательством бургомистра. Петр решился завести в России нечто подобное: он в январе 1699 года велел в Москве учредить Бурмистерскую палату, в которой разбирались бы все дела, касающиеся торговых и промышленных людей; членов в эту палату предоставлено было выбирать ежегодно из гостей, из московских слобод и из гостиных сотен, с тем чтобы президентом бывал один из членов, на каждый месяц новый. Промышленное и торговое сословия в прочих городах и посадах царства также могли выбирать из добрых и правдивых людей земских бурмистров; все дела, которые они сами решить не могли, все оклады и подати, которые они собирали с купцов и промышленников, они должны были отсылать в Москву в Бурмистерскую палату. Она не зависела ни от какого другого приказа и с докладом входила к самому государю.

Для заседаний Бурмистерской палаты в Кремле отведен был дом с крепкими погребами для хранения денежных капиталов. Без царского указа, сверх однажды утвержденных пошлин, палата не отпускала ни одного рубля. Дела и тяжбы с иностранцами также приказано было разбирать в Бурмистерской палате. Таким образом, купеческое и промышленное сословие избавилось от всех прежних притеснений и лишних поборов, и когда Петр потребовал двойного платежа податей, сословие это беспрекословно, с благодарностью согласилось на эту плату. Так Петр достигнул одним учреждением двойной цели: исправил быт самого производительного в общественной жизни сословия и увеличил доходы государственные.

Введение гербовой бумаги

Около того же времени Алексей Курбатов, дворецкий боярина Шереметева, путешествовавший с ним по Италии, человек умный и догадливый, показал Петру новую статью дохода. По возвращении в Москву он в Ямском приказе подкинул письмо, адресованное на имя государя, а именно: «Поднести великому государю, не распечатав». В тогдашнее время таким образом обыкновенно бросали письма с доносом. Петр получил письмо это, распечатал его и вместо доноса о каком-либо умысле нашел план о введении гербовой бумаги для увеличения государственных доходов. Мысль эта чрезвычайно понравилась Петру, и он немедленно приказал в целом государстве ввести употребление гербовой бумаги трех видов: 1) под большим орлом, ценою 10 коп. за лист; 2) под средним орлом – по 1 коп.; 3) под меньшим орлом – по 1 деньге за лист.

Введение гербовой бумаги Петр считал очень важным 1) для увеличения государственных доходов; 2) для уничтожения ябедничества и подлогов, и 3) он посредством гербовой бумаги хотел утвердить крепостные акты на имения и дома. Сколь важна эта мысль казалась Петру, видно из того, как он за нее наградил Курбатова: он дал ему звание дьяка Оружейной палаты, в которой приказано было наблюдать за сбором с продажи гербовой бумаги; сверх того пожаловал ему каменный дом в Москве и значительное поместье.

Смерть Лефорта

Переговоры о мире с Турцией тянулись. Петр мог ожидать, что они прекратятся и тогда вести войну придется ему одному, без союзников, потому что Австрия и Польша уже подписали мир. Надобно было приготовиться к войне, но Петр хотел перенести ее с суши на море и потому спешил с постройкою флота. После обычных праздников, шуток и фейерверков на Масленице Петр накануне начала Великого поста отправился в Воронеж, чтобы осмотреть работы и речной флот изготовить для спуска к Азову с наступлением весеннего половодья.

Накануне отъезда в Воронеж Лефорт дал прощальный вечер и ужин. Погода, несмотря на февраль, стояла теплая; гостям сделалось жарко в комнатах, и пирующие вышли на чистый воздух в сад и до полуночи гуляли и пировали под открытым небом. Наконец гости распрощались со своим щедрым и гостеприимным хозяином; на другой день отправились в Воронеж и счастливо доехали до места; между тем Лефорт на другой день почувствовал сильнейший озноб и слег в постель.

Болезнь его, против ожидания, быстро усиливалась, и наконец открылось, что у Лефорта злая тифозная горячка, от которой он вскоре и скончался, на 40-м году от рождения.

Петр ничего не знал ни о болезни, ни о кончине своего любимца, по-прежнему строил суда и приготовлял их к спуску. К нему был отправлен нарочный с известием о кончине Лефорта. Прочитав письмо Ромодановского, Петр заплакал и в горе воскликнул:

– Друга моего не стало. Он неизменно любил меня и всегда был мне верен.

После полученного известия Петр тотчас поскакал в Москву для торжественного погребения Лефорта.

Похоронный обряд обставлен был с пышностью, еще в то время небывалою при боярских похоронах. Перед выносом тела царь приказал открыть гроб и в присутствии всего двора и посланников, громко рыдая, долго целовал мертвого в лоб и щеки. До самой лютеранской церкви он шел за гробом в трауре, перед первою ротою Преображенского полка, за нею следовали полки Семеновский и Лефортов с погребальной музыкой и с опущенными к земле ружьями. Все офицеры были в глубоком трауре.

Александр Данилович Меншиков

На предыдущих страницах этой книги вы, уважаемые читатели, уже встречались с Алексашкой Меншиковым – спутником Петра с его самых юных лет, солдатом потешного полка, затем поручиком и бомбардиром, незаменимым товарищем, плясуном и гулякой, разбитным малым, который не лез в карман за словом даже при встречах с иноземцами, когда ехал вместе с царем в Великом посольстве.

Меншиков не уступал Петру, превосходно работая топором на верфях Саардама и Амстердама, а когда во время стрелецких казней взял топор палача, то в иной день рубил до двух десятков бунташных голов.

Случилось так, что сначала он был слугой у Лефорта, а потом, познакомившись с Петром, стал сначала его денщиком, потом товарищем во всех его делах и забавах, а после смерти Лефорта и первым для царя другом.

Уже упоминавшаяся ранее историк С. А. Чистякова писала о Меншикове:

«Молодой сержант Преображенского полка, Александр Данилович Меншиков, был сын придворного конюха. Отец его, один из первых, записался в потешные, когда Петр призывал к себе охотников. Конюхи и потешные получали очень недостаточное содержание и потому должны были изыскивать средства, чтобы удовлетворить свои нужды; они сами, подобно стрельцам, не могли заниматься ремеслами и торговлею, поэтому предоставляли это своим женам и детям; вот почему рассказ о том, что Меншиков был продавцом пирогов, более чем правдоподобен. Пока сын потешного конюха Алексашка сам не поступил в потешные, он торговал пирогами.

Один из очевидцев рассказывает сцену, случившуюся в то время, когда Меншиков был уже очень знатным и богатым человеком; в этой сцене есть намек на детство этого любимца Петрова и на первоначальные его занятия.

Петр однажды очень сильно рассердился на Меншикова и грозно сказал ему:

– Знаешь ли ты, если захочу, то могу возвратить тебя тотчас же в твое прежнее состояние? Заставлю, так ты у меня тотчас же возьмешь свой кузов с пирогами и пойдешь бродить по лагерю, между солдатскими палатками, и будешь выкрикивать: «Пироги подовые!» Помнишь, как в старину делывал!.. Вон из комнаты! – и вытолкал его за дверь. Огорченный немилостью государя, Меншиков поспешно отправился к императрице Екатерине, второй жене Петра, рассказал ей свое горе и просил ее ходатайства; она пошла к Петру, уговаривала и успокаивала его. Между тем Меншиков где-то достал себе кузов с подовыми пирогами, повесил его себе ремнем на шею и явился в таком виде к Петру. Тот, взглянув на своего любимца, не мог удержаться от смеха и сказал:

– Слушай, Александр! перестань балагурить и бездельничать, или ты будешь хуже всякого пирожника!

Алексашка уже во время стрелецкого розыска и казней был ближе других к царю; после Лефорта он был царским любимцем, но, подобно Лефорту, и на него пала ненависть за царскую привязанность. Наружность молодого сержанта была очень замечательная: он был высок ростом, худощавый, черты лица у него были красивые, умные и выразительные глаза горели огнем разума, приемы у него были вежливые; он был строен и ловок; любил одеваться нарядно, и был необыкновенно чист и опрятен – качество в тогдашнее время очень редкое между русскими, даже иностранцы отдавали полную справедливость его опрятности. Меншиков нравился Петру не одною своею наружностью; он поражал всякого своею ясною, отчетливою речью; в разговоре он был умен, ловок, оборотлив и проницателен. Он имел удивительную наблюдательность и умел выбирать людей. Но у него были и большие недостатки: он был очень честолюбив; для достижения знатности и почестей он готов был всем пожертвовать; в нем было столько же корыстолюбия, сколько и честолюбия; чтобы удовлетворить своей страсти к деньгам, он часто употреблял бесчестные средства, брал взятки; он был вспыльчив и сердит; вообще недостатки его походили на недостатки Петра, но у него не было тех великих достоинств, какие мы находим у Петра».

Первый российский орден

Около 1698 года, скорее всего под влиянием своих впечатлений от пребывания в Европе, где царь Петр увидел и узнал много полезных новшеств, он решил учредить первый орден – Андрея Первозванного.

Петр сам нарисовал будущий орденский знак, крепившийся на конце золотой цепи, и звезду, обильно усыпанные бриллиантами, и принял участие в составлении устава. В уставе говорилось, что орден учрежден «в воздаяние и награждение одним за верность, храбрость и разные нам и отечеству оказанные заслуги, а другим для ободрения ко всяким благородным и геройским добродетелям, ибо ничто столько не поощряет и не воспламеняет человеческого любочестия и славолюбия, как явственные знаки и видимое за добродетель воздаяние».

Первым кавалером ордена 10 марта 1699 года стал генерал-адмирал Федор Алексеевич Головин. Он же стал и главой капитула ордена Андрея Первозванного, и все последующие кавалеры получали орден из его рук. Головин руководил и внешней политикой России, а в 1700 году стал первым российским генерал-фельдмаршалом.

Вторым кавалером ордена стал гетман Левобережной Украины Иван Степанович Мазепа, получивший награду «за тринадцатилетние успехи над крымцами». Однако в 1708 году за измену России и переход на сторону шведского короля Карла XII Мазепа был лишен ордена. Сам Петр стал шестым кавалером, получив орден в походной войсковой церкви за захват двух шведских кораблей в устье Невы.

Вместе с Петром за этот же подвиг получили орден Андрея Первозванного Александр Данилович Меншиков и будущий глава русского внешнеполитического ведомства граф Гавриил Иванович Головкин, родственник царя по материнской линии, один из ближайших его сподвижников.

Всего же при царе Петре кавалерами ордена Андрея Первозванного стали 38 персон, из них – 12 иноземцев.

Внешний вид ордена менялся, неизменными оставались – голубая лента и девиз: «За веру и верность».

В 1855 году к знаку ордена, если им награждались за военные заслуги, прибавлялось два скрещенных золотых меча.

Преемница Петра, Екатерина I, наградила орденом Андрея Первозванного 18 человек, Петр II – 5 человек. Елизавета Петровна и Екатерина II оказались более щедры, чем их предшественники и предшественницы: первая из них сделала кавалерами ордена 83, вторая – ровно 100 военных и статских особ.

Император Павел 5 апреля 1797 года в день восшествия на престол утвердил «Установление об орденах». По этому «Установлению» кавалеры всех российских орденов объединялись в один Российский кавалерский орден и кавалеры ордена Андрея Первозванного, как награды, стоявшей в иерархии орденов выше прочих, сразу же становились и кавалерами всех других орденов, кроме военных и ордена Святой Екатерины.

РУССКО-ТУРЕЦКИЕ ОТНОШЕНИЯ 1699-1700 годов

Строительство флота в Воронеже и переход к Азову

Похоронив Лефорта, царь, не мешкая, помчался в Воронеж, где стремительно продолжалось строительство флота для отправки в Азов. В Воронеже Петра ожидало печальное известие: корабельный мастер, Джон Ден, вывезенный из Англии, не вынес сурового климата и умер.

К весне 1699 года постройка кораблей была окончена. Офицеры, капитаны и большинство матросов были иностранцы. При осмотре кораблей оказалось, что многое не соответствует требованиям: то нужно было переделать, другое дополнить, вооружение увеличить и т. д., но при лихорадочной деятельности Петра это не могло быть препятствием. Работа шла торопливо и успешно, и флот был готов к выступлению; 27 апреля приказано было сняться с якоря. Сам Петр был командиром 44-пушечного корабля, но без его воли ничего не делалось.

Из Воронежа флот выступал партиями и первое время плыл медленно.

Близ красивого местечка Коротояка, где стоял мужской монастырь, Петр высадился на берег и угостил командиров судов роскошным обедом при пальбе из пушек; монахи в первый раз услыхали пушечные выстрелы

и с ужасом затыкали себе уши.

Наконец весь флот подошел к Азову, его с крепости приветствовали пушечною пальбою, в ответ раздавалась пальба с кораблей.

Петр три года не видал Азова, не видал укреплений, выстроенных по плану инженера Лаваля, и, осмотрев их, остался очень доволен.

После Азова Петр на гребной флотилии отправился осматривать Таганрог, и там многое было сделано; с высот смотрели такие грозные батареи, что они вполне защищали флот, какой бы ни поместился у Таганрога. Гавань оказалась отличная, и флот мог помещаться в ней совершенно безопасно от морских непогод.

После возвращения в Азов Петр думал о том, как бы получше вывести крупные суда в море; пришлось ждать неделю, пока наконец не подул ветер, от которого воды прибыло, и можно было переехать через мели в устьях Дона. Сам царь выводил корабли, как опытный и искусный лоцман; он в продолжение невольного бездействия изучал русло и дно реки, и когда воды стало достаточно, начиная со своего 44-пушечного корабля «Апостол Петр», он один за другим выводил все корабли через песчаные мели. Когда Петр увидел весь свой флот на водах Азовского моря, он выразил свою радость пушечною пальбою и пиром.

Русское посольство на пути в Константинополь

Для заключения окончательного договора с султаном Петр решился послать в Константинополь чрезвычайного посла.

Для переезда посланников в Константинополь он снарядил 46-пушечный корабль «Крепость»; кроме посольской свиты и офицеров, на корабле было шестнадцать матросов и сто одиннадцать солдат Преображенского и Семеновского полков.

Русская эскадра, сопровождаемая самим Петром, бросила якорь в десяти верстах от Керчи, с адмиральского корабля спустили шлюпку под белым флагом, в нее сел офицер и поплыл к паше, чтобы известить его о приезде русского посланника Украинцева. Паша со своей стороны на двух лодках отправил двух беев к адмиральскому кораблю с вопросом: