Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №10 за 1991 год"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Был вечер. Дневная жара несколько спала, и последние лучи солнца пронизывали острыми стрелами щиты слоистых облаков. На душе у меня было спокойно и чисто, как в пруду с белыми лотосами. На Сомасундарама окружающая красота навеяла глубокую меланхолию, и, оставшись со мной наедине, он начал сетовать на судьбу:

– Люди утратили разум. Каждый думает только о себе, забывая о том, что община сильна единством всех ее членов. – Сомасундарам с грустью указал на повалившийся забор, охраняющий посадки риса от диких кабанов.

– Прошел уже месяц, а никто не чинит, надо чистить поливные каналы, которые стали заболачиваться, – не могу собрать людей. Недавно сосед у соседа вывез с поля пять снопов сахарного тростника. Бессмысленное мелкое воровство – за это мы забрали у него три мешка риса. Люди не хотят работать, не могут договориться о честном обмене, предпочитают воровать. Купцы в городе, видя крестьянина, пытаются взять двойную цену, торгуются, как бешеные. Раджа не хочет или не может навести порядок на базаре и на дорогах. Командиры отрядов, призванные нас охранять, ездят по деревням и попросту грабят, угоняют скот, увозят красивых девушек. Никто не заступается за обиженных – каждый думает о своем благополучии, а не о справедливости. Бели в нашу деревню придут разбойники, то все мои односельчане запрутся в домах и будут молить богов, чтоб ограбили соседа, а не его. Большая беда в том, что мы перестали верить друг другу – распадаются наши общины, рушатся семьи, дети презирают отцов, отцы не несут ответственности за детей. Все говорят о грядущей великой беде, но никто ничего не делает для спасения. Деревни отдают шестую часть урожая в столицы царств и знать не хотят, кто правит, кто сражается на границах. Лишь бы их не задела война. Но я-то знаю, что мир не вечен. И не ясно, кто унаследует престол в Хастинапуре...

– Но ведь вы не принадлежите Хастинапуру... Он недостижимо далек отсюда.

– Мы принадлежим богам и местному радже. Но все государства связаны между собой союзами и обязательствами. Стоит нарушиться этому хрупкому равновесию – и весь мир разделится на врагов и союзников, двинутся бесчисленные армии, вытаптывая посевы и сжигая деревни. А потом начнется разбой, грабеж и война против всех, если дваждырожденные ее не остановят. Они одни не хотят войны, так как не имеют ни земли, ни сокровищ, ни армий. Скажи мне, вы можете остановить войну?

Я немного оторопел от такого оборота беседы, но порылся в памяти и повторил строки из сокровенных сказаний:

– Кто может своей глубокой мудростью предотвратить судьбу? Никто не может переступить путь, предначертанный роком. Бытие и небытие, счастье и несчастье – все это имеет свой корень во времени. Время приводит существа к зрелости, время же их уничтожает. Зная, что те явления, которые уже прошли или еще не наступили, либо происходят в настоящий момент, – созданы временем, мы не должны отчаиваться.

Сомасундарам, кажется, удовлетворился ответом. А может быть, он и сам это знал? После этого разговора грустные мысли все чаще появлялись у меня, когда я бывал в деревне. Но стоило вернуться к себе в хижину и посидеть спокойно, созерцая красный костер закатного солнца, как уверенность в будущем возвращалась ко мне. Нандини не могла этого понять. Ее обижало, что я стараюсь как можно реже бывать среди крестьян. Впрочем, сама она с удовольствием приходила ко мне, когда выдавалось свободное время. Мы гуляли в лесу среди казуариновых деревьев, издалека казавшихся зеленой дымкой на фоне серых холмов. Я шутя звал ее апсарой черных скал.

– Не гневи богов, – сердилась она, – апсары несут в себе искры небесного происхождения, а я только крестьянка, и от земли мне не оторваться.

День за днем все глубже опускался я в омут своих мыслей и чувств, там клубились неясные тени – то ли обрывки снов, то ли непроявленные знаки будущего. Я предался упражнениям, думая, что прорыть поливной канал легче, чем открыть в себе новые каналы для дыхания жизни, но никому в деревне этого не объяснить, даже Нандини.

Впрочем, деревне было не до меня. Под знойными лучами солнца с неба, казалось, облупилась синяя эмаль. Обнажились сухие серые своды, словно мертвое ложе океана, покинутое водами. И травы, и кусты на поляне вокруг хижины, как и по всему лесу, окрасились в охристые цвета тревоги и умирания. От земли шел запах, как от пепелища. Даже родничок меж камней, даривший мне радость своим журчанием, едва сочился, процеживая сквозь мох свои животворные капли. Мне пришлось выкопать ямку и вставить туда пустые скорлупки кокосовых орехов, чтобы всегда иметь под рукой хоть небольшой запас скапливающейся в них свежей воды. Но лес начал страдать. Пальмы опускали все ниже свои огромные резные листья, как человек, сраженный отчаянием, опускает руки. Где-то в чаще тревожно кричали павлины. Иногда ветер приносил оттуда тошнотворно сладкий запах трупов павших лесных антилоп.

Засуха обернулась страшной бедой для деревни. Солнце выжгло посевы риса. И хоть в деревне был кое-какой запас продуктов и люди могли дотянуть до начала дождей, но раджа, владеющий этими землями, был полон решимости собрать причитавшуюся ему долю урожая.

Однажды, гуляя неподалеку от своей хижины, я вдруг услышал удары барабана и заунывное пение, больше похожее на стон толпы. Пройдя через поредевший лес, я вышел к поляне и застыл в тени деревьев как вкопанный, поняв, что стал свидетелем обряда, видеть который не дозволялось ни одному мужчине.

На поляне было более двух десятков девушек в ярких, праздничных одеждах, умащенных сандаловой пастой. Девушки танцевали – взявшись за руки, быстро шли по кругу, одновременно вскидывали руки, прогибались в талии и пели, все время пели, почти не раскрывая рта. Бой барабанчика, который держала одна из танцующих, стал все убыстряться, все быстрее двигались босые ноги, изрезанные о сухую траву. Дыхание танцующих стало прерывистым, хриплым, по лицам текли капли пота, зрачки закатывались в трансе.

Среди танцующих я увидел Нандини. Ее глаза сияли потусторонним страшным огнем безумства, губы покраснели, как от жарких поцелуев.

Одна из девушек, не прекращая танца, сорвала с себя платье и, отбросив его в сторону, стала извиваться, как змея в любовном экстазе. Ее примеру последовали другие, в том числе и Нандини. Я впервые увидел ее крепкое тело – бедра, налитые женской силой, руки, вьющиеся змеями. Капли пота выступили в темно-коричневой ложбинке между зрелых грудей с задранными вверх сиреневыми сосками. Что-то тревожное, противоестественное было в этом танце любви, лишенном радости, больше похожем на человеческое жертвоприношение.

Я чуть не вскрикнул, когда у Нандини подкосились ноги и она упала голой спиной в колючую траву так, словно это было ложе из лепестков жасмина. Она, кажется, не почувствовала боли, потому что продолжала извиваться на земле, запрокидывая голову, словно в любовном томлении, прогибалась в талии и бесстыдно раздвигала ноги. Треугольник тени под нежной округлостью живота хищно кидался то вниз, то вверх.

Радом с ней одна за другой простерлись в пыли другие девушки с оскаленными в страсти зубами и разметавшимися прядями волос. Я больше не мог смотреть на это и бесшумно повернул назад в чащу, обдумывая смысл обряда, давно забытого в моей родной деревне. Я понял, кому отдавались в страсти эти девушки, чью любовь призывали. Бог Индра – повелитель грозы и небесного огня – должен был возгореться страстью при виде обнаженных девственных тел и пролить животворный дождь на иссохшую землю. Подобные обряды значат только одно – засуха стала нестерпимой, и если не помогут танцы, то какое еще жертвоприношение совершат жители деревни? Эхо барабанчика в ушах становилось все нестерпимее. В ноздрях стоял невесть откуда взявшийся запах крови. Страшные смутные предчувствия теснились в сознании до тех пор, пока оно само собой мягко и естественно не погрузилось в блаженное забытье.

Меня нашли под вечер те самые девушки, которые исполняли ритуальный танец заклинания дождя. Нанди вместе с подругами привела меня в чувство, отвела податливого и неуклюжего, как щенка, в мою хижину и даже прислала на другой день крестьянина, знакомого с искусством врачевания. Он дал мне пожевать какие-то пряные зерна, а потом, насыпав на ладонь жгучего желтого порошка, вдул мне его поочередно в обе ноздри. Я чуть не расстался с жизнью от беспрерывного чихания. Но надо признать, что после этого в голове у меня окончательно прояснилось, и я даже смог выпить кувшин молока, который принесла мне из деревни Нандини. Пока я смиренно лежал на циновках, она убрала мою хижину, залила свежего масла в светильник, сложила рядом с очагом охапку сухого хвороста. Я отстраненно следил за девушкой, хлопотавшей по дому, и думал, чем-то все это кончится...

А утром, когда я открыл глаза, то увидел Учителя, сидящего на циновке рядом со мной. Казалось, он дремал, прикрыв веки. От него веяло давно забытым покоем и надежностью. Ощутив мое пробуждение, он открыл глаза и улыбнулся.

– Ты далеко ушел.

– Я сбился с дороги, – ответил я, понимая, что не о моем путешествии через джунгли идет речь.

– Я помогу тебе вернуться.

– Ничего не получится, – с горечью сказал я. – Я не могу стать дваждырожденным. Я ощутил дыхание жизни. Но это принесло мне только новые страхи и сомнения.

– Ничего, они падут во мрак забвения, и просветлеет твое сознание, тогда откроется путь к новой силе. В сокровенных сказаниях настоящим человеком называется тот, кто обуздывает чувства, не потворствуя себе, кто незлобивостью терпеливо удаляет зарождающийся гнев, подобно тому, как змея сбрасывает старую кожу, освобождается от привязанностей. Это – истинный путь брахмана. Это – твоя дхарма. Первый шаг к прозрению ты уже сделал. Ты сломал скорлупу тела, разрушил преграду, которая отделяет обычного человека от могучих потоков Космоса. Когда ты овладеешь брахмой, тогда ты будешь готов дарить и принимать любовь. А пока смирись и не терзай свою совесть. Даже посвященным не дано видеть всех последствий своих поступков. Но тебе пора знать, что, ступив на путь дваждырожденного, ты стал звеном великой цепи, протянувшейся из прошлого в будущее. Ты стал членом братства, которому уже тысячи лет, и каждый обладатель брахмы – его бесценная часть.

– Но почему Нандини не может стать дваждырожденной? Будь и для нее Учителем.

– Увы, ей не дано. Мы не знаем, почему одни дети рождаются способными повелевать брахмой, а другие лишены ее. Самое удивительное, что не имеет значения ни сословие, ни богатство. Можно научиться упражнениям, закаляющим тело и дух, но нельзя заставить сердце прозреть. Женщины дваждырожденные – мы зовем их апсарами – от обычных мужчин могут родить детей, способных ощущать брахму. Но от простой женщины ребенок со зрячим сердцем рождается очень редко. Нас с каждым годом становится все меньше, и поэтому никто из дваждырожденных не должен вступать в браки с простыми людьми.

– Но я-то рожден не брахманами...

– А таких, как ты, больше и нет на сотню деревень в округе.

Ты думаешь, странствующие риши бродят меж крестьянских полей без цели? Такие, как ты, – искры нашего костра, случайно вспыхнувшие в затерянных уголках большого мира. Найти вас – нелегкий труд, но мы не можем позволить себе ни одной потерянной жизни дваждырожденного.

– Неужели дваждырожденные женятся только на познавших брахму? Неужели так было всегда?

– Нет. Ныне живущий патриарх Бхишма – один из тех, кто в Высокой сабхе решает судьбу нашего братства, родился в семействе кшатрия, понятия не имевшего о силе брахмы, а полагавшегося все больше на крепость своих рук и остроту меча. Впрочем, как гласит легенда, матерью его была одна из величайших дваждырожденных – Ганга. Конечно, сочетаясь браком с кшатрием, она нарушила законы нашей общины. Тогда вмешался совет патриархов – Высокая сабха. Кое-кто из дваждырожденных требовал устранить ее из нашего узора. Но Ганга уверяла, что у нее от брака с непосвященным все равно родится ребенок, способный воспринимать брахму. Сабха в мудрости своей отложила решение на девять месяцев. Тогда жизнь показала, насколько иногда верным бывает предчувствие женщины-дваждырожденной. Родился мальчик, которого назвали Бхишма. Уже в детском возрасте он обнаружил способности управлять брахмой, и поэтому жрецы забрали его от отца в ашрам, обитель дваждырожденных. Бхишма оказался удивительно способным учеником. Его считали и знатоком сокровенных сказаний, и прекрасным бойцом на мечах. Он достиг высот в искусстве сосредоточиваться и управлять брахмой, в то же время не потерял связей с внешним миром. Он и по сей день хорошо разбирается в государственных делах. Судьба даровала ему удивительно длинную жизнь. Ведь на его веку сменились уже три поколения. Как кшатрий, он оказался связанным родственными узами с царями дома Кауравов, которые правили огромным царством со столицей в Хастинапуре.

– Я знаю, – не выдержал я. – Это все в Критаюге. Чараны все были храбры и сведущи, добры и счастливы. Не была там грабителей и людей, склонных к беззаконию. И не было тогда несчастного, и жены не становились вдовами. По стране катилось колесо святого закона, установленного Бхишмой...

– Золотой век ушел от нас давным-давно, в те глубокие времена, о которых сохранились только крупицы знаний в сокровенных сказаниях и красивые песни чаранов. Как ни долго живет на свете Бхишма, но и он знает о золотом веке не больше, чем донесли до нас легенды. Тогда люди не знали соперничества, и никто не думал о превосходстве над другими. Мысли каждого были явными, как свет костра. Все сердца были открыты брахме, полны любви и сочувствия.

Если бы я этот рассказ услышал неделей раньше, я бы поверил каждому слову. Но в тот момент меня интересовало не прошлое, а будущее. Но оно без Нанди представлялось мне лишенным света. Об этом я и сказал Учителю.

– Я буду любить ее, даже если не смогу взять в жены, – упорствовал я.

Риши видел мое состояние, но не торопил с решением.

– Женщина может закрыть дорогу к высоким полям даже дваждырожденному, – говорил Учитель, – если он не обуздает свои инстинкты. У соперника богов – владыки ракшасов—Никумбхи родилось двое сыновей – Сунда и Упасунда. Им дано было умение управлять огненной силой. С детства они подвергали себя жестоким аскетическим испытаниям. В легендах говорится, что они отправились на гору Виндхья, где, по обычаю всех аскетов, оделись в мочало, морили себя голодом, подолгу пребывали в неподвижности. И с течением времени произошло чудо, как гласят сокровенные сказания, – накаленная за долгие годы силой их подвижничества гора Виндхья стала испускать пар.

Высокая сабха, внимательно следившая за их развитием, встревожилась не на шутку. Близнецы благодаря сочетанию своих способностей становились обладателями колоссальной мощи, но, презрев законы благого поведения, оставались дикарями. Не случайно в народе таких, как они, называют ракшасами – демонами.

Тогда в общине дваждырожденных царил закон ненасилия над живыми существами. Поэтому самый простой способ, который – я по глазам вижу – пришел тебе в голову – убить, для нас был неприемлем. Зато братья ракшасы не останавливались перед насилием. В легендах говорится, что они выступили с могучим и преданным войском. Они убивали брахманов, которые совершали жертвоприношения, истребляли царей и кшатриев. Захирела торговля, и исчезли рынки, прекратились браки и священные обряды. Месяц и солнце, планеты и созвездия при виде таких деяний Сунды и Упасунды предались печали. Это, конечно, легенда, но в ней есть зерно истины. Разумеется, слухи об их злодеяниях сильно преувеличены. Они не свергали царей с тронов и не охотились за аскетами. Как ни велика была сила братьев, Высокая сабха не допустила бы таких бедствий.

Сунда и Упасунда, обложив данью несколько городов и деревень, начали готовиться к захвату соседних царств. Это грозило поколебать равновесие мира. И тогда наше братство сочло необходимым вмешаться. Сломить волю братьев, пока они были вместе, оказалось не под силу даже нашим патриархам. Й неожиданно на помощь пришла одна юная апсара по имени Тилоттама. Она была ослепительно красива, будто состояла из миллиона драгоценных камней величиной с сезамово семя. И не было в ее членах ни одной мельчайшей частицы, которая не была бы наделена совершенной красотой. Говорят, даже дваждырожденные, привыкшие управлять своими чувствами, и то не могли оторвать от нее взоров. Не знаю, какой силой брахмы она обладала. Очевидно, ей были доступны только низшие поля. По крайней мере, о ее аскетических заслугах ничего не известно. Но она очень тонко чувствовала дыхание жизни и умела читать мысли мужчин.

Дваждырожденные доставили ее к. лесу, где основали свой временный лагерь Сунда и Упасунда. Тилоттама, бесстрашно сбросив с себя все одежды, обернула вокруг гибкой талии красную материю, чтобы сразу привлечь внимание. Сделав вид, что собирает в лесу цветы, она неторопливо приблизилась к тому месту, где оба великих ракшаса предавались радостям у огромного стола с кушаньями и вином. Дальше все произошло, как и предвидели патриархи. Ветер сорвал с нее легкую ткань, заменявшую одежду. Оба властелина брахмы просто потеряли разум при виде ее красоты. В легенде сказано, что они оба попытались овладеть прекрасной апсарой. Никто не хотел уступать, и, опьяненные страстью, они убили друг друга. Чараны любят истории о кровавых поединках из-за женщин. Но на самом деле майя страсти, которую навела на них Тилоттама, просто лишила их сердца гармонии и покоя. Брахма, накопленная за годы аскетических упражнений, ушла из них, как вода из разбитого кувшина. Для Высокой сабхи они после этого были уже не соперники. Тилоттама с почетом вернулась в братство.

Увы, мы знаем множество подобных историй. Страсть к женщине разрушает гармонию мыслей, рассеивает внимание. Сердце, пылающее страстью, никогда не примет в себя огонь брахмы – эти огни, встречаясь, тушат друг друга.

– Так что же делать? – в отчаянии спросил я Учителя.

– Быть верным начатому пути и не бояться потерь. Невозможно сохранить то, что имеешь, на тропе восхождения. Но ты должен воспринимать утраты как освобождение от оков привычной жизни. Это майя, которая мешает тебе стать дваждырожденным.

– Но у меня не получается...

– Потому что твои мысли путанны, чувства несовершенны. Научись не думать о пище и сне, стань хозяином ненависти и любви, будь терпелив в ожидании исполнения желаний. И тогда перед тобой откроются новые миры, высокие поля, а дыхание жизни, войдя в твое сердце, будет превращаться в светлую брахму.

– Но может быть, ты ошибаешься, считая меня способным... – с горечью спросил я, – я такой же, как все...

– Нет, ты изменился, ты был уже не похожим на других в день нашей первой встречи. Ведь никто другой в общине не задавался целью сломать скорлупу привычной жизни. Запомни, брахман рождается кротким. Он не должен внушать чувство страха ни одному из живых существ. Это высочайший закон общины дваждырожденных, так же, как закон кшатриев – суровость, держание скипетра и защита подданных. Ни происхождение, ни богатство, не могут считаться заслугой перед нашим братством. Только труд во имя общей пользы в глазах дваждырожденных заслуживает уважения. Это должен знать каждый ученик. Только на этом пути откроются для него врата во второе рождение. Но если ученик ведет себя неподобающим образом, То учитель, желая проявить заботу о нем, не должен прощать его. Дела ждут меня за пределами этой деревни. Но не успеет луна потерять и половины своего света, как я вернусь: Тебя я приговариваю к смирению. Не встречайся с Нандини, выполняй предписанные обряды:.. Свасти! (Счастья тебе!)

Учитель ушел по дороге на север, оставив меня удивляться тому, зачем он употребил восклицание, положенное лишь при обряде жертвоприношения. Тревога-за себя и за Нандини не отпускала меня.

По ее рассказам я узнал, что в деревню несколько раз за месяц наведывались вооруженные всадники из столицы и требовали прислать в город зерно. Крестьяне отправили пару телег, нагруженных доверху, но большую часть урожая закопали в землю, справедливо полагая, что если у них заберут все, то в деревне не окажется никого, кто сможет встретить следующий сезон дождей.

– О том, где спрятано зерно, не знает никто, кроме моего отца и нескольких доверенных членов общины, – сказала мне Нандини, не скрывая, что гордится своим отцом. А у меня сердце сжалось от тревоги.

В последние дни я старался не заходить в деревню, наивно полагая, что беда, приближение которой я ощущал так же явственно, как стук копыт лошадей спешащих всадников, минет меня. Велико же было мое удивление, когда однажды на закате дня в мою ветхую хижину пришел Сомасундарам. Он выпил воды, которую я собрал из медленно сочившего влагу источника, и уселся на сухую траву прямо перед входом в мое жилье. Я ждал, что он скажет, опасаясь, что разговор пойдет о нас с Нандини, но старейшину беспокоили совсем другие мысли:

– Если засуха не прекратится в ближайшие дни, всадники раджи не уедут, не разграбив деревни, – сказал Сомасундарам.

– Мы много трудились в этом году, но судьба повернулась против нас и не в наших силах ее изменить. Жизнь деревни повисла на тонкой нити дождя, но мы не можем повелевать небесами... Это, я слышал, доступно только дваждырожденным... – Сомасундарам, повернувшись, посмотрел мне в глаза. – Ты – дваждырожденный. Поделись тайной, открой священные Заклинания... Нам надо знать...

Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу – если бы я знал хоть одну тайну, то обязательно рассказал бы.

– Я не могу вам помочь, – сказал я. – Я всего лишь ученик в начале пути.

Сомасундарам грустно кивнул и тихо спросил:

– Как изменить карму деревни?

Вот так же совсем недавно я вопрошал Учителя и услышал в ответ: «Есть только один путь, но ты должен найти его сам... Есть только один путь... Узнай сам», – звучало в моем сознании. И вдруг, словно холодный ветер ударил в лицо среди жаркого вечера, – я постиг ответ.

– Я знаю, как можно изменить карму деревни! – воскликнул я.

Глаза Сомасундарама впились в меня, как вылетевшие из темноты горящие стрелы.

– Мы приходим на свет, не умея ничего, лишь наши родители учат нас возделывать землю и управлять волами. Также и кшатрии не от рождения умеют владеть мечом и конем. Значит, меж нами нет непреодолимых стен, мы тоже можем научиться сражаться. Можно научить крестьян сражаться против кшатриев! Да, вы должны сражаться. Этого не ждут воины раджи, это противоречит вашей дхарме, но это единственный путь отстоять урожай.

Недоверие сменилось на лице Сомасундарама выражением суровой решимости.

– Спасибо тебе, дваждырожденный! Ты дал мне надежду. Я и сам бы должен был принять это решение. Я собираю общину...

Под вечер, на закате солнца, когда крестьяне вернулись с полей и жара спала, мужчины – все полноправные члены общины собрались на центральной площади деревни. Сидели вокруг костра прямо на песке, хранившем тепло дня, и говорили, спорили до хрипоты. И чем больше говорили, тем больше я понимал безнадежность задуманного. Возбуждение ожидания сменилось у меня удивлением, разочарованием, а потом и отчаянием. Старики просто не верили, что возможно пахарю сменить мотыгу на боевой меч.

– Пусть скажет молодой отшельник, – крикнул кто-то.

Я встал, вышел на середину круга и сказал:

– Именно потому, что сам человек – деятель, люди славят его, когда он добивается успеха в делах, и порицают при неудаче. Разрывая землю плугом, мы разбрасываем семена и потом ждем дождя. Если засуха уничтожает посевы, мы в этом не повинны. Если бы мы только приносили жертвы богам и умоляли их даровать нам урожай, то поля наши были бы вечно голыми. Когда делу и начала не положено, то и плодов не будет, – так говорил я, не понимая, откуда берутся слова, в каком-то исступленном вдохновении, рожденном радостью собственного прозрения.

Я говорил, площадь молчала. Я не мог заставить крестьян прозреть. Они смотрели на меня со страхом и удивлением. За время жизни в лесу я успел забыть, как выглядели глаза моих земляков. И я вдруг ясно осознал, что уже никогда не смогу вернуться к простой жизни своей общины. А что дальше? Неужели впереди у меня только лесная хижина?

– Мы не можем сражаться с кшатриями,– говорили мне старики. – Ты – брахман, попроси богов о спасении.

– Жрецы могут пытаться умилостивить небожителей. Но изменить поток реки жизни, прервать цепь поступков и воздаяний даже боги не в силах, – сказал я и удивился, откуда я это знаю.

Сомасундарам кивнул и добавил:

– Да мы и сами пытаемся, как можем, заручиться милостью богов. Лепим из глины, высекаем из камня их лики, делаем подношения цветов и фруктов, возжигаем благовония. А боги все равно насылают на нас болезни и несчастья.

– Мы не можем драться с кшатриями! – вновь сказали старики.– Разве толпа необученных крестьян может противостоять гибкой маневренности колесниц? Ну, перебьют наши юноши один небольшой отряд, а потом из города придет все войско раджи, и от деревни не останется даже пепелища! Что может сделать лук, стреляющий камнями, против панциря, стоимостью больше, чем вся наша деревня?

– И что, смиренно ждать, пока вас под пыткой заставят отдать зерно? – с горечью спросил я.

Сомасундарам взглянул мне в глаза, и я увидел там не безысходную тоску, а мужественную готовность принять все, что будет ниспослано судьбой.

– Карма, – сказал он. – Мы сами пожинаем плоды своих деяний...

Пересекая в сумерках долину между горами, я ожидал, что из-за какого-нибудь придорожного куста вырвется воин с обнаженным мечом или тигриная морда с оскаленной пастью. Боясь, как бы ночь не застала меня в пути, я почти бежал. У своей хижины в тот вечер я обнаружил еще теплые лепешки слоновьего помета. Среди следов, оставленных могучими ногами, были и небольшие круглые вмятины. Значит, в стаде были и маленькие слонята, что делало встречу с исполинами весьма опасной. И тем не менее ни слоны, ни другие звери меня не тронули. Может, прав был риши, уверявший, что чистая пища, регулярные омовения и внутреннее спокойствие отводят от отшельника угрозу диких животных? Вот только внутреннего спокойствия у меня в тот момент не было. Наоборот, я был в панике. Я забился в свою хижину, подперев дверь крепкими кольями, и пытался унять мерзкий страх, холодным сквозняком тянувший силы из сердца. А я еще кичился своим духовным превосходством над крестьянами. К каким высотам духа могу я вырваться из своего животного естества?

Проснулся я, когда солнце поднялось над кронами пальм, и занялся ремонтом хижины. Это было делом нелегким: за пальмовыми листьями приходилось влезать на дерево и подрезать их сухие черенки кинжалом. Но я радовался работе, потому что она отвлекала меня от мрачных мыслей. Когда крыша была покрыта новым, надежным слоем пальмовых листьев, я совершил обряд омовения у родника и отправился к Нандини.

У хижины Сомасундарама толпился народ. Крестьяне молча расступились и пропустили меня. Я вошел в сизый сумрак. Перед глиняным богом курились благовонные палочки, ярче обычного сиял огонек в плошке с маслом. Посреди хижины на циновке лежал сам глава общины с мокрой повязкой на голове. Увидев меня, Сомасундарам чуть приподнялся, приложив руку ко лбу в знак приветствия. Я сел, скрестив ноги, на циновку рядом с ним.

– Что случилось? – осторожно спросил я.

– А-а, позор этой жизни на земле, бесполезной и бессмысленной, – со злой горечью махнул рукой отец Нандини, снова опуская голову на циновку. – Правильно говорят брахманы, что наше существование основано на несчастье и зависимости от других. Слова приезжали всадники из города. Они сказали, что обыскивать деревню не будут, что я сам, как глава общины, понесу ответственность, если не будет найден запас риса. У них в столице начинается голод, и из других районов дань не поступает, там все сожгла проклятая засуха. А у нас ведь тоже лишнего ничего нет!

По его морщинистой, небритой щеке поползла мутная слеза. Если бы Нандини не сказала мне, что он на днях своими руками закапывал в потайное место излишки зерна, я бы ни на минуту не усомнился в его искренности.

– Так что я готовлюсь к смерти. – Сомасундарам сделал мне знак, и я приблизился. – Уведи Нандини в горы. В убежище риши ее никто не решится тронуть, даже слуги раджи. Пусть она переждет несколько дней, пока улягутся страсти. Я очень беспокоюсь, как бы ее не взяли заложницей. Уходите прямо сейчас и не возвращайтесь раньше, чем все разрешится... Я к вам пришлю одного из моих сыновей.

Я встал с циновки, взял за руку Нандини и вывел из хижины, не говоря больше никому ни слова. Я боялся, что она не пойдет, что у меня не хватит решимости забрать ее с собой и тем самым привлечь всадников раджи к своему убежищу.

Нет, не чувствовал я себя готовым к борьбе. У меня даже появилась мысль, что зря я не послушал Учителя. Я сам лишил себя безопасности и бросил под копыта конной стражи раджи. Думая так, я быстро шел по знакомой тропинке среди холмов, сожженных засухой. Нандини послушно шла за мной. На ее босые ноги ложилась серая горячая пыль. Пронзительная жалость вдруг заставила сильнее забиться мое сердце, придала решимости. Я привел ее в свою хижину. В глиняной плошке, которую я оставлял у родника, собралось немного воды. Я предложил ее Нандини. Измученная переживаниями и дорогой, девушка почти сразу заснула, Свернувшись клубком, в теплом полумраке моей, хижины. А я, несмотря на зной, отправился в лес в поисках еды, ругая себя за то, что впопыхах забыл захватить припасы из деревни.

Лес переживал трудные времена. Куда-то улетели птицы. Исхудавшие антилопы бросали слезные взгляды на небо, жевали сухие колючие ветви погибающих от жажды деревьев. Я ходил несколько часов и нашел лишь несколько съедобных кореньев, которые можно было испечь в костре. Впрочем, волнения заглушили чувство голода. Когда я вернулся в хижину, уже смеркалось. Было душно, но жестокий зной отступил. Нандини стояла у родника на коленях и пригоршнями брала воду, скопившуюся в чаше, и бросала ее себе на лицо в плечи.

– Прости, я истратила всю воду, но так хотелось, чтоб ты видел меня свежей.

– Ничего, – я заставил себя улыбнуться, – вода скоро наберется...

– Почему я кожей ощущаю твое присутствие, даже когда не вижу глазами? От тебя идут токи теплой, доброй силы...

И вдруг в ее глазах, обращенных ко мне, отразился страх. Я мгновенно повернулся, нашаривая рукой кинжал… Но возбудителем страха оказался всего лишь младший брат Нандини, несмотря на жару, прибежавший из деревни. Он захлебывался горячим воздухом, смахивал грязной рукой пот с бровей и пытался что-то выговорить, но язык ему не повиновался. Я усадил парня на циновку и дал ему глотнуть свежей воды. Тогда он проговорил, преодолевая спазм в горле: