Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №2 за 2003 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Заповедники: Три медведя с Кивакки
Там, где река Оланга начинает свой бег среди сопок и тайги из бездонного озера Паанаярви, когда-то была деревня. Да и все берега длинного озера были в финских хуторах. а потом случилась большая война и обезлюдели эти места. А потом – геологи ковыряли скалы, искали уран, а гидрологи прикидывали, как заставить бесхозные воды крутить электрические турбины. К сказочным этим местам внимательно присматривалась цивилизация своим железным глазом. Новые предприниматели, пользуясь суматохой перестройки, замыслили тут лыжный курорт для иностранцев с легендарной горой Нуорунен в центре. Много чего тут клубилось и пучилось. продолжалась долгая война за Паанаярви. победили «наши», и с 20 мая 1992 года тут национальный парк, где 60% лесов никогда не знали топора, а озеро зовут северным байкалом. самое подходящее для парка место.
Гора Нуорунен
Вечерело. Серо-синее небо и серо-синий, без теней, снег соединялись в одно сумеречное пространство. Темный ствол сосны, несколько осин и лапа ели наискосок в окне – как мертвая икебана. Тишина – до звона в ушах. Ни шороха, ни птичьего писка, ни снежного скрипа, и кажется вдруг, что время тоже остановилось. Осторожно гляжу на часы, не попали ли и они под эту магию, но маленькая стрелка, дергаясь, неустанно карабкается вверх и спускается вниз по циферблату. Неотвратимо убегают в прошлое отрубленные ею секунды, чистые, не заполненные никакими событиями, кроме моего дыхания и стука сердца.
После дымного города, суеты, поезда и трудной ночной дороги немного жутковато от тишины, и чудится, что должно что-то случиться. Словно резко затормозил после долгого суетливого бега.
Небольшая избушка недалеко от паркового кордона не очень приспособлена для зимнего житья. Железная, сделанная из бочки печурка раскаляется мгновенно и душит своим банным жаром. А через полчаса снова колотун. Проснувшись ночью от пронизывающего пуховый спальник холода, встаешь и набиваешь ее прожорливую пасть дровами. И так – несколько раз за ночь.
Здесь, в Паанаярви, – настоящая зима. Тайга, озера и реки укрыты и закованы в холодное, белое вещество. Вот, кажется, соскочишь с саней и пробежишься по ровному полю или среди праздничных елок, но – соскакиваешь и по пояс утопаешь в рыхлом снегу. Ходить, да и то ступая осторожно, можно лишь по барсовке. Так тут называют утоптанный гусеничный след от старого пограничного снегохода «Барс». А теперь и от любого снегохода.
О чем думалось в санях, когда бритвенный ветер со снежной пылью студил лицо? Думалось о просторе. 20 км простора от кордона до горы Нуорунен, и так хорошо, что можно ехать, а не идти. Вокруг такие разные географические поверхности – большие белые поля с торчащими отдельно верхушками маленьких елочек – это болота, абсолютно ровные – ламбины и озера. Я видел их на карте, где голубые пятнышки среди зелени, и спиральки высот, и кавычки болот. И вот я несусь по этому простору, и, наверное, из этого что-то следует и что-то я тут тоже должен понять.
Думал еще о людях, что живут свою жизнь в таких строгих местах и любят их как свою единственную родину. И взаимно влияют друг на друга. Что за характер формирует в них этот простор?
Еще думалось о тайном смысле долгой такой зимы, а снегоход несся уже сквозь сказочные лесные туннели, и каждую ветку здесь украшал буро-зеленый, волосяной клочок висячего мха, так похожий на медвежью шерсть. И тайга вдруг представилась мне большим косматым зверем, живущим рядом, но в другом, личном своем времени.
Вот мелькнем мы, как блеклый всполох, и укатим в свой теплый домик. Мы с тайгой в одном мире, но никогда не поймем друг друга, не услышим. Она ощутимо больше нас, она вмещает в себя и нашу дорогу, и лес, и озера с болотами, и саму гору Нуорунен она вмещает без усилий. Баба-яга, леший и водяной – языческие производные от сокровенного ее смысла, как и она, не имеют они возраста.
И вот, наконец, мы заскакиваем в пьяный, перекореженный лес, где тощие ветви елей, как усталые руки, опущены до земли от поломанных верхушек. Деревья покручены и перекошены и стоят редко, похожие больше на сборище заиндевелых призраков. Это начинаются склоны горы Нуорунен. А выше елки совсем мельчают, и карликовые березки, беспомощно растопырив веточки, стелятся по земле, как виноград. Нелегко, видно, тут оставаться в живых.
Теперь резко вверх, по крутому голому склону. Еще и еще вверх, когда кажется, что уже некуда, до самой последней небольшой площадки, которая и есть – вершина Нуорунен. Это самая высокая точка Карелии. Наст здесь – как каменная набережная, и лишь в затишке скальной гряды нанесло пушистого, глубокого снега. Здесь царит на просторе свободный ветер, разгулявшийся над огромным Пяозером, нагнавший в долины лохматые тучи и длинные языки тумана. Ветер выманивает их на склон и рвет в клочья над распахнутой во все стороны далью, словно совершая старинное жертвоприношение. Он и мне швыряет в глаза злую крупу, стараясь помешать глядеть на древние контуры финских сопок, на горизонты, растворяющиеся в гризайли сизого крыла. Сама здешняя красавица – гора Кивакка, с темной, бесснежной вершиной – смотрится отсюда рядовой сопкой.
Цилиндровка
Цилиндровками называют тут две избушки, стоящие недалеко от единственного моста через реку Олангу. Они сложены из ровных, аккуратно обточенных бревен. Выглядят нарядно и весело, но плохо держат тепло из-за того, что бревна без коры. Внутри узкие нары вдоль боковых стен, стол у маленького окошка и печка в углу. Она прожорлива и глуповата. Чтобы сохранить тепло, ее обложили кирпичами. Но это не очень помогает.
Избушка предназначена для трех человек, а уж для одного она просто идеальна. На свободные нары можно уложить рюкзак, аппаратуру и одежду. Но потолок низковат, словно все в мире ростом метр шестьдесят. Прямо за избушкой неустанно журчит мальчик-ручей, вода в котором немного отдает клюквой и хвоей. А вокруг – столетние сосны и островерхие ели. У двери воткнуты в сугроб мои лыжи. Когда совсем темно, я сажусь за стол, зажигаю свечу в стеклянной банке и представляю себя Меншиковым в Березове. А когда пишу в блокнот, то будто бы я немного полярник. Хорошо думается и пишется в ночной тиши под старческое ворчание чайника.
Вокруг домика шустрят кукши – крупные оранжево-коричневый птицы, смелые и ловкие. Стоит на секунду отвернуться – и что-нибудь обязательно утащат. Они меня совсем не боятся. Интересно, за кого они меня принимают? Утром они напрочь расклевали сыр, а из кексов повыдергивали весь изюм. Пакет с сухим супом оказался высоко на сосне. Ящик с продуктами теперь придется прикрывать тяжелыми дровами, а хлебом я с ними, так и быть, поделюсь как с соседями.
В зимней тайге не все оказалось так мило, как представлялось в городе. Холодно оказалось. Мерзнут руки и ноги, а по спине течет пот. Сзади, в затылок больно стучит привязанный к рюкзаку острый железный шнек. Делаешь десяток шагов, и уже устал и взмок. Остановился и сразу замерз. Оказывается, что я не люблю зиму только за холод. Просто – мерзну, и моему телу это очень не нравится. Глядишь из окошка – какая красота, а выйдешь – и через пять минут уже хочется домой.
А уж поймать рыбу зимой – так это невероятная удача. Перед глазами ровная поверхность озера, и бродишь по ней взад и вперед, прикидывая, где она может быть, эта рыба. Стараешься думать и чувствовать, как она. Потеешь – обреченно сверля очередную дырку, и ясно понимаешь бесполезность усилий. Чем больше дырок просверлишь, тем больше шансов – говорят лесники. Где она там, эта глупая рыба, под метровым льдом в таинственных стылых глубинах? Неизвестно. Ломаешь намерзающий в лунке лед и вычерпываешь осколки рукой, ощущая себя при этом немного героем. Ведь это – так по-мужски: и снежная тайга, и мороз, и метровый лед. Вот какие мы не простые, покорители и романтики с обветренным лицом. У нас шведские ножи, финские сапоги и японские лески, а курим мы только американские сигареты. Ну как нами не залюбоваться.
А люди живут здесь всегда, от рождения до смерти. Они спокойно ходят по тайге, ловят рыбу с тающего, в трещинах льда, не считая это подвигом, а даже скучая. Обидно. И рядом с провинциальным, наивным их сердцем словно бьется второе – кремневое. Здесь их обычная жизнь с девятью месяцами зимы и летом, что начинается и кончается в июле. Мы приезжаем и уезжаем, мелькая. Ненадолго возникаем на краю их жизни забывающимися тенями. И что стоит наше «геройство» против их будничной жизни? За десять дней отпуска пытаемся превратиться мы тут в мужчин, ударившись оземь, как сказочные волки. И уезжаем совсем другими, не такими, как приехали. Будто распрямляемся. И вспоминаем потом, и тоскуем, и стремимся сюда вновь.
Усть-Оланга
Теперь я живу в Усть-Оланге. Тут уютный, самый лучший, по-моему, домик в парке. Он стоит на высоком берегу реки. Из окна видны и гора Кивакка, и река, и колючий контур леса по другому, обрывистому берегу, а вдали глухо и серьезно гудит водопад Киваккакоски. Если бы я смог выбирать, то хотел бы последние дни своей жизни прожить только в Усть-Оланге.
Несколько дней стоит теплая погода. Река набухла, потемнела, очистившись от снега. Появились даже какие-то маленькие мушки. Они садятся на лед и чистят крошечные крылышки лапками. Неожиданно оказалось, что лед на реке имеет несколько слоев. Вначале лежит тонкий наст из спрессованного снега, под ним – сантиметров 15 мокрой шуги, и лишь потом – настоящий лед. Толщина его больше метра, я это сам проверял ледобуром. Но, даже зная об этом, неприятно проваливаться в шугу. Проваливаешься не на каждом шаге, а так, примерно через три-восемь. И всегда – внезапно. И всегда – чуть холодеет под ложечкой. Это ведь очень страшно – уйти под лед быстрой реки. Течение потащит тебя под метровым льдом, и это точно – конец. Я так ясно себе это представляю, что уже не хожу без палки, а лыжи слегка подволакиваю, стараясь мягко распределять свой нелегкий вес по сомнительной поверхности.
Ранним утром, когда струился золотой рассветный свет, а ветер еще не раздул зацепившиеся за ели сонные туманы, по центру реки, разбрызгивая сверкающие искры, дружно пробежали олени. Они даже не взглянули в мою сторону, даже головы не повернули. Серо-пегие, безрогие, квадратные и приземистые, похожие на крупных овец, они бежали на Пяозеро, спасаясь от проснувшихся медведей.
Лесник рассказывал, как в прошлую весну медведь загнал в угол речного залива олениху с олененком. Там и порешил. Весь снег вокруг был красного цвета, и по льду уходили красные мишкины следы. Он выел только мягкое оленье брюхо, а остальное бросил. Жуткая такая была история.
А вот еще одна, не менее драматичная. На горе Кивакка, не споря, живут аж три медведя. И хотя по карельской статистике, на одного медведя полагается 50 км2, эти оказались более уживчивы. Они скромные и не беспокоят людей, для которых на вершину проложена одна тропинка с деревянными лагами через болота и трещины. Огромные склоны горы, покрытые лесом, озерками и болотами, и вовсе не посещаемы.
Однажды (хорошее начало для истории) лесник вел на вершину группу финских туристов из двенадцати человек. Все были разного возраста, но сильно за тридцать. Потягивая на ходу водку из литровой бутылки, группу замыкал абсолютно пьяный 70-летний старик. Кроме этого, еще имел он травму, дыру в черепе, затянутую кожей, пересаженной из разных других его мест. Лесник часто на него с опаской поглядывал, ведь в тайге просто наткнуться на сучек, и тогда – мозги долой. Неожиданно на тропинку перед группой вышел удивленный медведь. Не выскочил, не выпрыгнул, а просто – вышел. Народ завизжал и бросился врассыпную, а старик тут же упал в мягкий мох и сразу уснул. Наверное, с нервов. Куда подевался медведь – история умалчивает, а туристы ломанулись опрометью, наугад в тайгу. Спонтанно образовалось из них две группы бегущих, и обе сразу заблудились. Травмированного ранее финна лесник вынес на руках вниз, к дороге, а на гору и обратно летал 6 раз, но никого из туристов не встретил. Всю ночь шел он тайгой вверх по течению и лишь в шести километрах от горы, у самого моста нагнал группу финнов. Вторую группу нашли на следующий день. Жертв не было.
Чему учит меня эта история? Главное, что неизвестно, сколько медведей бродит вокруг моего домика, ведь их следы – не подошвы с рубцовкой, чтобы я их различал. Просто – большие, страшные, когтистые плюхи. Они есть и на левом, и на правом берегу, и на льду реки. У ручья, впадающего в Олангу, я уже слышал какие-то рычания, отрыжки и хрипы в прибрежных зарослях. Придется теперь ходить посередине реки и стучать ножом по шнеку, предупреждая, что я тоже опасен. Придется чаще оглядываться. Бдеть.
Метель
Грандиозная, семивершинная гора Кивакка возвышается над изгибами и плесами Оланги. В реке, в темных ее глубинах гуляют красавцы хариусы и кумжи, по льду бегают олени, на горе живут медведи, а в небе проносятся лебеди-трубачи. Наверное, так может быть только в раю.
На закате вязкое, почти черное небо висит над пейзажем тяжело и значительно. Бреду с палкой в руке посередине реки как зачарованный. Останавливаюсь и, глядя по сторонам, пытаюсь весь наполниться красотой посредством более широкого открывания глаз. Жадность душит от понимания, что не остаться мне тут и не унести эту красоту. И жалко себя немного. Чувствую себя маленькой точкой среди торжественного простора. И вдруг возникает неодолимое желание запеть песню или прочесть благодарственную молитву. Сказать спасибо всему вокруг за то, что оно есть. Сказать, что я люблю зиму и привык к твердым нарам и длинному дню. Я могу теперь – и по колено в снегу, и на лыжах по мокрому льду, и упасть, подняться и не отряхиваться. Я могу не надевать перчатки, мне вовсе не холодно. Сквозь городскую слизь проступил мужчина. Он всегда был внутри. Настоящий мужчина, а не маленький сопливый мальчик с большим, пустым чемоданом.
Утром пошел крупный снег. Даль задернулась, закуталась и растворилась в молочном бреду. Падающий среди тайги, среди сопок или в чистом поле снег торжествен и чист, как музыка барокко. Он создает парадокс движения, когда все вокруг неподвижно, а воздух дышит и колеблется как живое существо. Снег покрывает все и заметает следы. Он совершенно нереален.
Снег накрывает Паанаярви, будто обрывает прошлое, переворачивая новую страницу ее бесконечной истории. Медведи, лоси и лебеди наново напишут там маленькие свои рассказы. И мои следы переплетаются со звериными где-то на прошлых страницах этой гигантской книги. Во мне тоже будто выпал снег, заметая глупости прошлого, переворачивая новую белую страницу моей короткой жизни.
Когда я уезжал, зима разошлась по-серьезному, словно провожая меня. Пыталась теперь пронзить меня насквозь летящими в свете фар снежинками. Пыталась зачаровать их стремительным полетом. Вьюга, немного отдохнув и показав в лунном, холодном свете занесенные свежим снегом поля, вновь швыряла крученые вихри под колеса. Лес стоял как заколдованный, весь с головы до ног в белых одеждах. Всегда мы уходим не вовремя.
Виктор Грицюк | Фото автора
Петербургу-300: Губернатор полночного града
Мы продолжаем начатую в предыдущем номере годовую серию публикаций, посвященную 300-летнему юбилею Санкт-Петербурга. материалы на эту тему охватят все важнейшие в жизни северной столицы периоды и помогут увидеть судьбу города глазами современников разных эпох. Прилагаемые к материалу карты позволят понять, как с течением времени расширялись границы города. Проект «Санкт-Петербург. 1703—2003» осуществляется журналом совместно с международным благотворительным фондом имени Д.С. Лихачева.
…Как видно из «Поденных записок» А.Д. Меншикова, аккуратно ведшихся его секретарями, рано утром 29 июня 1718 года светлейший князь и петербургский генерал-губернатор Александр Данилович Меншиков отправился из своего василеостровского дворца на торжества по случаю годовщины Полтавской победы. Меншиков сошел с крыльца на гулкую деревянную пристань, где его ждал золоченый быстроходный шлюп с алым балдахином.
В этот солнечный ветреный день у Александра Даниловича было отличное настроение. Все шло прекрасно, ему было чем гордиться. За спиной, сияя на солнце десятками окон, желтой громадой красовался его дворец – лучшее здание в городе, замечательное творение архитекторов Фонтана и Шеделя, в котором сам государь устраивал парадные приемы. Дворец был наполнен редкостной английской и французской мебелью, восточными коврами и вазами, картинами, античной скульптурой, украшен голландскими изразцами и драгоценными паркетами. Больше ни у кого в Петербурге такого богатства не было. Да и сам он неплох – изрядно послужил государю, и теперь грудь его нарядного кафтана, подаренного самой государыней Екатериной Алексеевной (такой только у прусского короля, да еще у датского!), так увешана орденами и лентами, что и места свободного нет…
Меншиков навсегда запомнил «ночь зачатия» Петербурга 2 мая 1703 года, когда на Неве решено было строить город. Как это было? Поздней осенью 1702-го русские войска овладели шведской крепостью Нотебург, переименованной в Шлиссельбург, или Ключ-город (этим ключом государь хотел «открыть» давно и плотно «запертые» шведами двери Балтики). А уже 23 апреля следующего года русские войска осадили крепость Ниеншанц у слияния рек Невы и Охты. Ее комендант оценил подавляющее превосходство противника и сдал крепость 1 мая 1703 года.
Поначалу Петр I намеревался здесь укрепиться, как ранее в Шлиссельбурге. Однако вскоре понял, что ни местоположение крепости, слишком удаленной от устья Невы, ни ее укрепления не отвечают критериям фортификационной науки. Тогда и возникла идея строительства более мощного сооружения, расположенного ближе к взморью. Именно на памятном военном совете 2 мая в лагере под Ниеншанцем, переименованном в Шлотбург, согласно «Поденной записке Петра Великого», решался вопрос: «Тот ли Шанец (Ниеншанц – Шлотбург. – Прим. автора) крепить или иное место удобнее искать, понеже оной мал, далек от моря и место не гораздо крепко от натуры, в котором (совете. – Прим. автора) положено искать нового места, и по нескольких днях найдено к тому удобное место – остров, который назывался Люст-Елант».
Окончательному выбору места для крепости предшествовала тщательная разведка местности. В свите царя в то время находились два специалиста-фортификатора: французский генерал-инженер Ж.Г. Ламбер де Герэн и немецкий инженер В.А. Киршенштейн. Они-то и были главными советниками Петра. Итак, у правого берега Невы на низком острове, известном как Енисаари, в переводе с финского – Заячий, или, по-шведски, Люст-Эйланд, Люст-Гольм (Веселый остров), было решено основать крепость. Остров был очень удобен для обороны устья Невы – огонь с крепостных бастионов перекрывал два основных, сходящихся поблизости от крепости, корабельных фарватера по Большой и Малой Неве.
16 мая по старому стилю (27 мая по новому) 1703-го на этом острове началось строительство тогда еще безымянной крепости. Имя же свое – Санкт-Петербург – она получила 29 июня того же года, в день Cвятых апостолов Петра и Павла, а значит, и в день тезоименитства государя Петра I.
«Наречение» проходило торжественно, в присутствии государя, Меншикова, офицеров и генералов, было отмечено литургией и освящением закладки главного храма города – Петропавловского собора. Еще 28 июня Петр I пометил свое письмо: «В новозастроенной крепости» без упоминания ее имени, а уже 1 июля царь собственноручно впервые написал: «Из Санкт-Питербурха».
Сначала насыпали земляные валы с шестью бастионами, названными по именам приближенных Петра I, ответственных за их постройку. Был тут и «Меншиков бастион». Для карьеры светлейшего эти годы и месяцы стали решающими. Кто он был до этого – Алексашка, денщик царя, чистивший ему сапоги! Но в день взятия Нотебурга осенью 1702-го Меншиков показал всем, что он не лакей, а слуга государю и Отечеству: в самый решительный момент штурма во главе отряда гвардейцев он ворвался в крепость и тем самым принудил шведов сдаться. За этот подвиг он был назначен комендантом Нотебурга (Шлиссельбурга). И тут уж доказал, что он и прекрасный администратор – восстановил и укрепил Шлиссельбург, устроил желозоделательные заводы и верфи в Карелии и на Ладоге. Петр был доволен и сразу по взятии Ниеншанца сделал Меншикова его комендантом, а там и губернатором Петербурга.
Меншиков уселся в шлюп, шкипер-голландец Мей отдал команду, 12 гребцов в капюшонах и штанах алого бархата опустили весла на воду, и судно заскользило вверх по Неве. По обоим берегам разворачивалась картина грандиозной стройки.
Возведенный в 1710-м дворец Меншикова поначалу стоял в одиночестве на василеостровском берегу, но когда пятью годами позже Петр решил устроить здесь центр столицы, на острове как грибы стали расти новые здания: Кунсткамера, дворец царицы Прасковьи (позже здание Академии наук), а главное – огромное здание Двенадцати коллегий.
Дальше по размеченным заранее линиям начали строить жилые дома. Первыми тут поселились иностранцы: немцы, итальянцы, французы, приехавшие с архитектором Ж.Б. Леблоном, – резчики, столяры, чертежники. Место это даже прозвали «Францужеской слободой». Часто, «гуляя по работам» (так писали в то время. – Прим. автора), Меншиков заходил в чертежный амбар к «архитекту» Доменико Трезини, взглянуть, как искусные мастера делают из дерева модель застройки Васильевского острова по знаменитому плану Леблона – куда там Амстердаму с его десятками каналов!
На материковой Адмиралтейской стороне было не менее людно. Центром кипения жизни было, конечно, Адмиралтейство – самое большое промышленное производство в столице. Поспешно возведенная в 1704 году Адмиралтейская верфь служила одновременно и крепостью, окруженной валами, – еще долго в Петербурге опасались, как бы шведы не сожгли эту колыбель русского флота. Справа от Адмиралтейства виднелась деревянная церковь Исаакия Далматского, переделанная из адмиралтейского «чертежного амбара» («прабабушка» нынешнего Исаакиевского собора), в 1712-м в ней венчались Петр и Екатерина. А как раз в 1718 году Г.И. Маттарнови поодаль заложил новое каменное здание – «бабушку» творения Монферрана. «Матерью» же Исаакия стала церковь, возведенная в 1802 году по проекту А. Ринальди.
Тысячи работников копошились возле стапелей со «скелетами» строящихся кораблей. Наметанный взгляд старого корабела Меншикова определил, как идут дела у корабельного мастера англичанина Козенца – тот рубил 90-пушечный корабль «Гангут». Видно, что уже поставили шпангоуты, но работы впереди – непочатый край, до зимы, конечно, не кончат. Ну да ничего! В крайнем случае спустят корабль в невскую прорубь – нужно освободить стапель, а уже весной новорожденного стащат галерами в Кронштадт, довооружать.
Спуск корабля для царя Петра всегда имел особое значение. Корабль был реальным воплощением победы человеческого разума, деятельности, знаний над хаосом природы, морской стихией, а заодно и над старомосковской ленью, азиатчиной да невежеством. А потому каждый спуск был для венценосного мастера личным испытанием: утонем на посмеяние врагам и ленивцам или поплывем против ветра и волн к горизонтам российской славы? Гордо идущий под парусами могучий корабль уже тогда, при Петре, стал символом новой России.
Адмиралтейский остров, образованный течением Невы и Фонтанки, одновременно и радовал, и огорчал генерал-губернатора. Радовал потому, что не было в городе другой такой красивой набережной (позже ее назвали Дворцовой). Там стоял тесный ряд высоких, нарядных дворцов знати. Тон этой подлинной «фасаде» Петербурга задавал дворец генерал-адмирала Ф.М. Апраксина с садом и оранжереей. Позже из него усилиями Д. Трезини, а потом Б.Ф. Растрелли «вырос» современный Зимний дворец, поглотивший всю «фасаду» вдоль Невы. Огорчало же Меншикова то, что за этой витриной царил полный беспорядок – дома мастеров Адмиралтейства, артиллеристов, моряков, так называемая «Греческая слобода» (поселение галерных капитанов и мастеров с Адриатики), «Финские шхеры» (место обитания пленных шведов и финнов) сливались в типично русский город с запутанными, узкими, кривыми и грязными улицами.
Поначалу на эту хаотичную застройку не обращали внимания – руки не доходили. Центр города сначала располагался на Городовой (Петроградской) стороне, потом в 1711-м государь надумал строить его на острове Котлин, там, где теперь Кронштадт. Но, наконец, кажется, решили окончательно – центр будет на Васильевском. Тем временем люди строились на Адмиралтейской стороне, как Бог на душу положит. Сколько уж раз издавали строгие указы о выпрямлении улиц и о переселении здешних жителей на Васильевский остров, но нет! – упрямцы упорно цеплялись за свои построенные «нерегулярно», как попало, домишки, которые один иностранец назвал «клетками для синиц». Страшная скученность жилья постоянно грозила пожарами. Поэтому в жаркое, засушливое лето петербуржцам запрещалось дома и хлеб печь, и еду готовить. Дело доходило до того, что печи в частных домах опечатывались полицейскими. Но некоторые озорники все-таки норовили топить по ночам, пока никто не видит… Но не тут-то было! Генерал-полицмейстер Антон Девьер организовал специальную «нюхательную» команду, которая по ночам ходила и буквально вынюхивала нарушителей царского запрета.
То, что люди предпочитали селиться на Адмиралтейской, – вполне естественно, и указами трудно было с этим справиться, ведь материковая часть города удобнее – ее, в отличие от островов, не отрезали невские ледоходы и ледоставы. Не так страшны были здесь и наводнения. Отсюда же начиналась и прямая дорога на Новгород да на Москву – в Россию.
В Адмиралтейской слободе жил и сам царь – у Зимней канавки стояли его «малые хоромы», рядом с которыми уже заканчивали Зимний дворец. Итальянец «архитект» Г.И.Маттарнови постарался: построил двухэтажное, изящное здание, которое так нравилось Петру и его жене. Никто еще в то лето 1718-го не знал, что не пройдет и семи лет, как великий реформатор в муках телесных и душевных умрет именно здесь…
Вообще же, очень символично, что дом русского императора с тех пор стоял именно здесь, на левом, материковом берегу Невы, лицом к Европе. А за ним – на тысячи верст, на месяцы и годы пути, до самой морской набережной Владивостока, построенного 150 лет спустя, тянулась и тянулась самая великая континентальная империя в мире – Российская…
Ну а пока Петр жил в Летнем дворце, который стоял на том же левом берегу, но выше по Неве. В ежегодных переездах царской семьи весной из Зимнего дворца в Летний, а осенью – обратно отразилась старая московская привычка переселяться на лето в загородные дворцы – Коломенское, Преображенское. И хотя тут Летний от Зимнего дворца отделяет всего-то верста, традиция была сильна! Видна она была и в другом: построенное в голландском стиле, вытянутое на полверсты здание Двенадцати коллегий едва ли не копировало московские приказы в Кремле, а строгие европейские шпили петербургских церквей покрывали золотом, как и главы московских соборов. Словом, как ни боролся царь Петр с прошлым, привычка побеждала…
Шлюп генерал-губернатора, поднимаясь по Неве, вышел в то место, где от Большой Невы отделяется Малая Нева и в треугольнике между оконечностью (Стрелкой) Васильевского острова, Зимним дворцом и Петропавловской крепостью образуется огромная водная площадь – истинное украшение города. Летом на ней кишели лодки, плоты, баржи, корабли, зимой же здесь было еще оживленнее: по льду пролегали отмеченные елочками дороги, в праздники на ледовой площади маршировали полки, шумели народные гулянья, устраивались фейерверки, а позже – карусели, конные бега. Без этого простора гигантской водной площади, без широкой Невы Петербург не был бы собой…
Низкие, грозные стены Петропавловской крепости приблизились так, что Меншиков различил на них сверкавшие на солнце бронзовые пушки, готовые к салюту, а на флажной башне – величавый, желтый, с черным двуглавым орлом, кайзер-флаг. Так было заведено с первых дней стройки, еще весной 1703 года. Строили Петропавловскую крепость поспешно, днем и ночью. Заячий остров оказался слишком узок, пришлось расширять его с помощью огромных ящиков с камнями – ряжей. Так что бастионы, смотрящие на Неву, стояли далеко за береговой чертой острова. А сколько воды пришлось откачать из крепости! Порой она была похожа на полузатопленный корабль – место-то низкое. За короткий срок уровень земли здесь подняли до 3—5 метров, но все равно Нева в дни наводнений часто врывалась в крепость… И все же она стала могучим оплотом против врагов внешних. А против внутренних? Меншиков взглянул на Трубецкой бастион – на днях, 26 июня 1718 года, именно в нем был умерщвлен наследник престола царевич Алексей. Говорили, что Петр в ту ночь, обливаясь слезами, приказал четверым своим приближенным ехать в крепость и согласно вынесенному Верховным судом приговору казнить сына. Подпись Меншикова под приговором стояла первой, но Бог миловал, избавил от греха – указ исполняли другие, не он! Меншиков перекрестился…
Взгляд Меншикова, пройдясь вдоль мрачных бастионов, невольно устремился вверх по сверкающему золотом шпилю Петропавловского собора, к вершине, где через 6 лет появится золотой Ангел. С тех пор и доныне вид этого уходящего в небеса шпиля и его колеблющегося, как золотая дорожка в рай, отражения на поверхности Невы завораживает. Светлейший вспомнил, как недавно ему пришлось следом за государем лезть на колокольню собора – смотреть, как устанавливают куранты… Когда они поднялись на последнюю площадку и вышли к балюстраде, пьянящий свежий ветер ударил в лицо. Внизу как на ладони лежал Петербург.
Он состоял из поселков-слобод – Адмиралтейский, Литейный, Городовой, Охтенский. Уже проложена Першпективная дорога, скоро-скоро она навсегда станет неиссякаемой людской рекой – Невским проспектом. Дайте время! Современный город уже угадывался, ощущался с высоты. За рекой, как великолепный ковер, раскинулся Летний сад. Его искусно подстриженные деревья, густые кусты, извилистые лабиринты и «зеленые кабинеты», сияющие белизной мраморные статуи, кажется, были тут всегда. Но нет, они появились совсем недавно! «Державный романтик» во имя своей великой мечты – обосноваться на краю моря, построить здесь столицу – не щадил, ни себя, ни людей. То, что он погубил на стройках Петербурга 100 тысяч человек, – не легенды и не домыслы, а истинная правда. Город действительно стоит на людских костях. Умерших хоронили рядом со стройкой, и в XIX веке при рытье канав находили костяки первых строителей, нередко с цепями на ногах. Но царь-преобразователь хотел победить Природу любой ценой.
