Текст книги "Журнал "Вокруг Света" №1 за 1996 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
– Так и должно быть. При таком ветре у него всегда скорость больше.
– Почему?
– А, долго объяснять. Тут и конструкция, и то что его сразу строили с двигателем, а мы же – классическое парусное судно, нас переоборудовывали, двигатели поставили потом. Я даже велел воду перекачать...
Вдруг капитан к чему-то прислушивается и убегает из кают-компании. Я за ним.
Он бегает по палубе, приседает, смотрит туда, смотрит сюда, зовет боцмана первого грота, что-то тому показывает, боцман хватается за рупор, кричит: «Курсанты на гитовы и гордени!» Вам понятно? Мне тоже. Но «Крузенштерн» прибавляет скорость. И так целый день.
«Доброе утро. Судовое время 7 часов ноль минут. Сегодня 20 июля, среда. Судно следует курсом 115 градусов. Пройдено 160 морских миль до линии финиша 166 миль. Идем со скоростью 5,2 узла...»
Ветер... ветер... ветер... Одни лишь разговоры о ветре.
«Доброе утро. 21 июля...»
Захожу в штурманскую рубку. «Седов» за ночь оторвался уже на 66 миль. Его догоняет новенький легкий «Сван фан Маккум». Это те ребята, что на Эдинбургском параде носили на плечах русалку. Через полчаса опять бегу в рубку. Вахтенный штурман смеется взахлеб вместе с радистом Андрюшей. По радиотелефону «Сван» дал срочное сообщение: «Слушать всем судам!» Что случилось?
«Сван»: «Официально заявляем. Нам надоело гоняться». Возмущенные голоса в эфире, а «Сван» продолжает: «Мы выходим из гонок. Мы хотим пить пиво!» Эфир смеется. «И мы к вам идем пить пиво!» «Сван»: «Выставляем ящик пива тому, кто первым подойдет к нам». Другие суда: «Идем, идем!»
Регата регатой, но должно быть весело – вот лозунг датчан.
К обеду нам оставалось 23 мили, и скорость была 6 узлов. Хорошо. А где «Седов»? «Седов» всего в пятнадцати милях от нас! «Что случилось?» – спрашиваю у капитана. Он смеется: «Это у них надо спросить».
Штурман, который принял ошеломляющие координаты, – герой дня. А этот «пивной» «Сван», оказывается, уже финишировал, но его результат не засчитан. Странны дела твои, Регата! И я решил пошутить.
– Говорят, мы выиграли гонку, – говорю капитану.
– Кто сказал?
– Капитан Коломенский.
– Я ничего не знаю.
Он покружил на месте и шмыгнул в штурманскую рубку. Потом снова появился на палубе с ухмылкой во все лицо:
– А я и не знал, что это я сказал. Действительно, мы выиграли гонку! Я хотел было попросить объяснить все тонкости гонок, но тут он произнес:
– Чтобы выиграть гонку, не обязательно прийти первым.
– Где-то они прозевали, проспали на «Седове», – сказал мне потом капитан. – Я же вам говорил, что надо за всем следить непрерывно.
Мы как 17 числа вышли, я даже не разбирал койку. А могли руки опуститься. «Седов» же еще вчера был всего в тридцати милях от финиша.
Всего! Они, как на старте оторвались, так и расслабились – соперников-то не видно. Конечно, коэффициент нам помог, но дело разве только в коэффициенте?
Полночь... Лоцман ведет наш «Крузенштерн» в узкости близ Бремерхавена.
Сначала накрапывал дождь, а лотом хлынул ливень, и случилась странная гроза – сплошные облака, стрел молний за ними не видно, и только где-то вспыхивает ослепительный призрачный свет, и тогда в небо врезаются черные кресты мачт и реев, и корабль плывет во вспыхивающей сфере. Странно устроена земля – то день, то ночь, то солнце, то ливень, чистая вода и льды, песок и камни...
Самое милое дело в такую ночь почистить трубку, набить ее табаком и пустить кольца душистого дыма...
Ушел этот прекрасный день. Ему не крикнуть: «Постой! Остановись!» И, только ощутив шум ветра, шум времени, уносящий корабли в бесконечный мир, мы поймем, почему так привязаны к берегу и так хотим уйти от него.
Эдинбург-Северное море – Бремерхавен
Дмитрий Демин
Via est vita: Прощание с первобытным миром, или Путешествие к последним настоящим дикарям Новой Гвинеи
Я прошел многие широты, без устали отмечая последние чистые оазисы Земли, чтобы показать, что они еще есть, что надо приложить все усилия и уберечь их; я добрался до недостижимых, казалось бы, уголков Земли в поисках древних культур маленьких исчезающих народов. Как часто я поспевал туда буквально в последнее мгновение, присутствовал при переходе из вчера в сегодня и не скрою, что не раз мне приходилось попадать в места, где нельзя было найти даже следов народа, который заселял их до недавнего времени...
Совсем недавно я организовал экспедицию в каменный век, в Западный Ири-ан-Джая, западную часть Новой Гвинеи. Целью экспедиции был неисследованный район в глубине огромного острова, где люди живут первобытной жизнью, где джунгли самые непроходимые, а реки опаснее, чем в любом другом уголке земного шара. Нам предстояло пересечь порог самого большого из существующих в мире музеев естественной истории, ступить на землю, где каждый неверный шаг мог угрожать смертью.
Много лет назад я пересек Борнео от побережья до побережья, всего 2500 километров. Это была исключительная экспедиция благодаря множеству пережитых приключений и встрече с даяками, охотниками за черепами. Но путешествие в Ириан-Джая представлялось мне еще более экзотичным и сложным, на одну его организацию ушло более года.
... На поиски прошлого мы отправляемся на маленьком самолете. Пролетаем над ровным ковром джунглей, над извилистыми реками, над невысокими горными хребтами. Потом там и сям в лесу появляются поляны, небольшие пятна, на которых едва можно различить хижины папуасов. И снова обрывы и водопады, чья белоснежная, сверкающая на солнце пена так чудесно возникает из темного чрева леса...
Летать в Новой Гвинее – занятие довольно опасное. Ежегодно из-за туманов несколько самолетов разбивается в горах, часто в тех местах, которые обозначены на карте как «не до конца исследованный район». Пилотам нередко приходится совершать посадку на узенькой полоске земли, на подъеме, или взлетать на спуске, демонстрируя ловкость, мужество и даже способности к акробатике.
Мы приземляемся в Касанавейе на реке Мамберамо среди хижин. Нас с интересом разглядывает толпа папуасов. Взаимные улыбки и огромное любопытство... Потом мы медленно пробираемся по джунглям, среди деревьев, поросших густым мхом и лишайниками. Повсюду растут орхидеи, красно-фиолетовые и желто-оранжевые, белые и красные бегонии и другие тропические цветы, которые вместе с искривленными и покрытыми мхом стволами деревьев создают чарующую декорацию. Проникающий сквозь листву свет усиливает ощущение театральности.
Мы проходим по полянам с брошенными хижинами. Люди племени лани, где бы они ни останавливались, пусть даже на несколько часов, строят хижины из ветвей, бамбука, листьев и папоротника для защиты от дождя.
И вот, наконец, крошечная деревенька лани, воинственного племени, за которым еще до недавних пор ходила слава каннибалов. Связи лани с внешним миром до сих пор весьма ограничены. В обмен на ножи, спички и кастрюли нам предлагают гостеприимство в хижине, наполненной едким дымом.
Обитатели деревни – народ удивительный, умеющий жить в совершенной гармонии с природой, добывающий пропитание охотой и земледелием. Мужчины выглядят крепкими и, похоже, гордятся своими халимами (халимы – в научной литературе фаллокрипты, футляры, надевающиеся на детородный орган) из кожуры длинных кабачков, очевидным символом плодовитости. Многие натирают тело свиным жиром, украшают лоб птичьими перьями, нос и уши – кабаньими клыками, а на груди у них висят яркие ожерелья из раковин. Женщины – маленького роста и неуклюжи, отвислые груди выдают возраст. Они одеты в юбки из растительных волокон и носят на голове длинную сеть, спускающуюся на спину подобно мешку, в котором держат личные вещи, включая младенцев и поросят. Их пальцы часто ужасно изуродованны: это результат ритуальной ампутации в знак траура по родным. Так, палец за пальцем, племя лани жертвует часть себя в память о близких...
Повсюду бродят свиньи. Все важнейшие события человеческой жизни здесь так или иначе связаны с этими животными. Они – не только источник пищи, но и способ мирного разрешения любых споров и заключительная глава соглашения о мире, при котором обмен свиньями необходим.
В нашу честь деревня готовит «праздник свиньи». Кое-кто из жителей чистит ямы для приготовления ритуальной пиши, глубиной сантиметров 70 и шириной в полтора метра. Другие укладывают поверх огромного костра большие круглые камни. В обязанности мужчин входит опалить щетину и разделать свиную тушу острейшими бамбуковыми ножами. Кровь не собирают, а спускают на землю, где, смешавшись с травой, она застывает тошнотворной кашей. Внутренности тоже разбрасывают по сторонам, и на них с людоедским пылом накидываются другие свиньи, пытаясь ухватить кусок покойного отца или дедушки. Наконец разражается драка между свиньями и голодными псами, и продолжается она довольно долго.
Яму выстилают листьями сладкого картофеля, на них наваливают раскаленные камни, вынутые из костра с помощью шестов, а сверху женщины укладывают слои сладкого картофеля, листьев шпината, потом опять камни и недозрелые бананы. И только когда яма заполнена в уровень с землей, кладут куски мяса, завернутые в листья имбиря, а поверх снова раскаленные камни. Получившуюся горку покрывают сверху свежесрезанным дерном.
Подготовка к пиршеству длится добрых три часа. Потом мужчины и женщины, отдельными группами, усаживаются вокруг ямы для общей молитвы. Еще час спустя яму открывают и раздают дымящиеся листья с едой. Как гостям, нам подают еду первым, мы выбираем бедро и половину печени, которую даже не удается прожевать – такая она жесткая – из-за слишком долгой готовки. Ужин проходит в полном молчании, опускается ночь. Под конец возникает оживленный общий разговор.
Я лежу на траве и наслаждаюсь ночной свежестью. По небу расползаются черные, как уголь, пятна, которые на заре сменятся туманом.
Ранним утром туман наползет на деревню, как клочья дыма, но потом взойдет солнце и принесет обычный дневной зной...
После полных острыми ощущениями дней, проведенных на краю света, мы возвращаемся в Джаяапуру; потребуется еще десять часов перелета, прежде чем доберемся до столицы Индонезии. Мы не встретили настоящих людоедов, но один миссионер рассказал нам чудовищную историю, происшедшую у него на глазах пару лет назад. Тогда в одной из отдаленных деревень лани возникла вражда из-за женщин. Несколько мужчин были убиты, их тела разрубили на части, зажарили традиционным способом и съели.
Власти утверждают, что такого больше не случается, но кое-кто уверяет, что в глубине острова, в самых отдаленных и труднопроходимых местах, до сих пор вспыхивают кровавые битвы между племенами. Эти войны не связаны с дележом природных богатств, они являются продолжением долголетней вражды между кланами. И, конечно, в этих случаях соблюдаются священные порядки древности: поедание тела врага. Этот ритуал имеет огромное символическое значение.
Даже сегодня мы слишком мало знаем о каннибализме. Антропологов, имеющих возможность изучить обычаи людоедства, и миссионеров, поставивших целью искоренить эти дьявольские порядки, – слишком мало. Думаю, что придется однажды вернуться к людям племени лани, чтобы побольше узнатъ об этом обычае.
Но, говорю я себе, – надо торопиться. И вспоминаю начало этого путешествия, еще до перелета в Касанавейе. Тогда, в долине Бальем, неподалеку от городка Вамена, в одной из деревень, мы повстречали мужчин, чья одежда состояла только из халимов всевозможных размеров, а женщины ходили в соломенных юбочках. Наше внимание привлекла табличка на одной из хижин с надписью: «Мумия». И, действительно, там находилась мумия. Она лежала в ящике грубой работы в глубине хижины, и специально для нас ее вынесли и положили на подставку посреди деревенской площади. Это была мумия старика, черная, высохшая, изъеденная молью и скрюченная. Я хотел было ее сфотографировать, но вождь потребовал входную плату за посещение «выставки». В долларах, плиз!
Мы вернулись в Вамену, и я пошел гулять по рынку, где среди всевозможных овощей и кур-недоростков лежали алюминиевые кастрюли и батарейки для транзисторов. По пути попадались женщины с лицами, вымазанными грязью в знак траура, и мужчины, которые использовали халим для мелочи или сигарет. Они прогуливались вдоль рядов с пластиковыми пакетами и черными автоматическими зонтиками в руках. И тут среди разноцветного товара я увидел красивый отполированный каменный топор, прикрепленный к большой рукоятке. Продавец просил половину того, что за такой же топор хотел его коллега по прилавку. Я заплатил сразу и спросил, отчего такая разница. «А это для туристов, – невозмутимо ответил продавец, – другой топор – настоящий».
У маленького народа, пережившего крушение первобытного мира, уже состоялась самая трагическая, но неизбежная встреча во всей его истории: он столкнулся с белым человеком, а через него – с металлическими ножами, пластмассовыми ведрами, майками, миссионерами, антропологами и даже туристами. За какие-нибудь несколько лет он оставит свой первобытный мир и рванется в пропасть «окультирования», то есть физической и культурной аннигиляции.
Так что надо спешить к племени бывших (бывших ли?) каннибалов.
Яцек Палкевич, итальянский путешественник – специально для «Вокруг света»
Перевела с итальянского Т.Драна
Фото автора и Игоря Михалева
Страны и народы: Священные рощи мари
Кюсото
В октябре 1959 года, окончив небольшое военно-учебное заведение на Кавказе, я получил предписание «убыть в город Йошкар-Ола в распоряжение командира в/ч №..» Я убыл – через Ростов, Лиски, Пензу и Казань – и утром одного холодного дня вышел на йошкаролинском вокзале. В часть звонить было еще рано, и, чтобы убить время, я обошел зал, подолгу останавливаясь у любого объекта, заслуживающего внимания. Через стекло закрытого газетного киоска виднелись газеты «Марий коммуна», «Рвезе коммунист» и какой-то журнал, судя по рисунку на обложке – юмористический. Слегка изогнув шею, я прочел его название: «Пачемыш» и начало призыва: «Депутат йолташ-влак...» Дальше видно не было, но внизу был русский перевод: «Товарищи депутаты...» Недавно прошли выборы, и, очевидно, депутатам Верховного Совета республики с мягким юмором рекомендовали сидеть, не советь. Стену украшала этнографическая картина: на берегу реки мужчина в косоворотке играл на волынке, другой – на гуслях, а рядом стояли улыбающиеся девушки в белых коротких платьях и очень пестрых передниках.
Я вышел на обширную, продутую ветром площадь, пересек ее и попал к казенного вида зданию с вывеской: «Марийский калык хозяйствоын советше» – было самое время совнархозов. Слева, у автобусной станции стояло несколько человек: двое мужчин в ватниках и сапогах и три женщины – тоже в ватниках. Но из-под ватников виднелись пестрые передники и белые подолы платьев. Все, совсем, как на картине, хотя и чуть-чуть менее живописно. Поразило меня другое: высоко открытые женские ноги опутаны были толстыми онучами и перевиты лыковыми шнурками, поддерживающими лапти. На картине вместо лаптей нарисованы были изящные красные сапожки. Я и не предполагал, что кто-то еще ходит в лаптях. В раннем детстве, правда, я и сам бегал летом в лапотках за отсутствием другой обуви. Но то была война и эвакуация...
Через час за мной приехала машина, и началась служба – даже не в самом городе, но рядом. В Йошкар-Олу я попадал не часто, но многое запомнилось, особенно, деревенские марийки, поголовно ходившие тогда в национальных одеждах с красным нагрудником, расшитым старинными монетами и нездешними ракушками-каури. Платок обтягивал голову почему-то не округло, а остроконечно.
...Лишь много лет спустя, оказавшись в Венгрии, я увидел в музее остроконечные деревяшки, которые замужние женщины подкладывали под платок, и вспомнил, что марийцы и венгры – родственники, хотя и дальние. Дальние-то дальние, но когда я рассказал в Будапеште, что марийский колхоз рядом с нашей частью назывался «У илыш» – «Новая жизнь», а по-венгерски то же – «Уй элет», у моих хозяев потеплели глаза...
Глаз фиксировал странное тогда для меня сочетание рыжеватых русых волос и светлых глаз с широкими скулами и монгольской складкой-эпикантусом. Многие, впрочем, выглядели совершенно по-русски. Среди горожан в их стандартной одежде я марийцев чаще всего не различал.
Кое-кто из коренных жителей края служил и работал в нашей части. Я любил с ними поговорить и отметил, что даже самые малообразованные из них хорошо знали о родстве своего языка с финским. Каждый мог назвать несколько сходных слов. Про венгерский, правда, знали поменьше.
Из-за резкой смены климата я заболел воспалением легких и долго лежал в санчасти, настолько ослабев, что не мог читать, а потому целыми днями слушал радио. И слова передачи врезались в память – даже на непонятном языке. Впрочем, настолько ли непонятном? «Йошкар-Ола ола… …Коренным образом изменятленна положенийже Кугу Октябрь Революций вара. Республикышто полный да неполный средний образований...» Звучало странно.
Местное русское население рассказывало о марийцах разное. Многие называли их за глаза черемисами – до революции это было официальным наименованием, но после утверждения самоназвания —«мари» – приобрело несколько уничижительный характер. Думаю, что употреблявшие это слово, вряд ли хотели оскорбить своих соседей – просто в этих местах говорить так было привычнее, и все же в присутствии марийцев старались его не употреблять. Но все сходились в одном: марийцы – народ трудолюбивый и безобидный («сами-то в драку никогда не полезут»), и очень упрямый. Говорили еще, что избы их не всегда, скажем так, отвечают правилам современной гигиены, но что марийцы очень гостеприимны и всегда держат хлеб и воду, а то и молоко для случайного гостя.
Еще одна деталь меня поразила, но в ней сходились все рассказчики:
– Уж как порчу-то они напускать умеют, если очень им досадить. И как снять-то знают! Вылечат, все ведь травы тут наизусть изучили. Только чтоб не подумали, что ты над ихней верой смеешься...
– Их верой? Да разве ж они не крещеные?
– Крещеные-то крещеные, а свою веру про себя держат, а и перед нашей иконой свечку ставят... Все равно, свой Кереметь им ближе.
Из всех марийских богов они знали лишь злого духа Кереметя.
Летом того же года во главе подразделения в составе рядового Павленко я убыл, согласно приказу командования, в деревню Маръял на предмет обеспечения радиосвязи во время проведения учений. Развернув станцию, я оставил Павленку дежурить, а сам пошел знакомиться с местной интеллигенцией: следующий – и главный – сеанс ожидался лишь утром после тревоги. «Тревогу» у нас всегда объявляли к подъему.
Местную интеллигенцию представлял учитель начальной национальной школы, молодой парень, недавно окончивший педучилище. Он оказался не только действительно интеллигентным, но и очень охочим показать и рассказать все интересное в родном селе.
Разговаривая с приятностью, мы обошли деревню и вышли за околицу. Рощица в некотором отдалении привлекла мое внимание. Мне показалось, что она имеет правильную круглую форму. Подойдя ближе, я заметил на некоторых деревьях яркие тряпочки, кажется, привязанные к стволам.
Я сделал еще шаг, но учитель придержал меня за руку.
– Не надо туда кодить, – произнес он с проступившим вдруг резким акцентом, – марийцы этого не любят.
Я остановился, вопросительно взглянув на него.
– Кюсото. Священная роша, – и, как бы поборов смущение, тихо закончил: – наша.
Новости из Марий Эл
Тридцать пять лет прошло с той поры. Я окончил университет, выучил один угро-финский язык и получил неплохое представление о другом – финно-угорском, сделал скромную работу об этногенезе – происхождении венгров и провел не один месяц в отличном Будапештском этнографическом музее. Говорю об этом с одной целью – чтобы объяснить причину острого интереса к последним событиям в республике Марий Эл – некогда столь близкой мне Марийской АССР. Они не могли оставить равнодушным человека не чуждого финноугроведению.
Но – «не чуждый» – это далеко не то же самое, что занимающийся конкретно марийцами. Занимайся я этой темой конкретно, никогда бы не взял на веру обширную статью в некоей газете – назовем ее – «Н.газетой». Статья, подписанная двумя именами – московским и петербургским, подробно и убедительно сообщала, что язычество провозглашено государственной религией Марий Эл; что поддержали это луговые марийцы, и в штыки приняли горные, издавна очень православные; что ностальгия по Казанскому ханству, куда входил и Марийский край, жива и по сей день, а посему образование, полученное в Казани, ценится куда выше, чем московское и петербургское. Короче, я заглотнул наживку. Я очень захотел в Йошкар-Олу.
...Забегая вперед, скажу: я предполагал, что отдельные люди врут. И отдельные газеты тоже. Но чтобы наврать все (прописью: ВСЕ) – такого я не мог себе представить. Прежде всего потому, что не могу понять: зачем?..
Первый же ушат холодной воды вежливо вылил на меня марийский ученый, с которым я консультировался перед поездкой и который мне очень помог. Я спросил:
– Вы горный мариец или луговой?
– Я этого деления не признаю, – суховато ответил он.
Но ведь в любом справочнике написано, что существуют два марийских языка: горный и луговой. В самом свежем, правда, чуть иначе: «Марийцы, мари, марий (самоназв.), черемисы (устар. рус. назв.) – народ финно-угорской языковой группы. Числ. в Рос. Федерации 643,7 тыс.чел. ...Числ. в Респ. Марий Эл 324,4 тыс... Подразделяются на 3 субэтнич. группы: горные, луговые и восточные...»
Цитировать не имело смысла: он сам это и писал. Но удивление я выразил. Он возразил:
– Субэтнические группы – не разные народы. Вы, очевидно, «Н.газету» читали?
Я с гордостью признал это. Он глубоко вздохнул: в отличие от меня, «не чуждого финно-угроведению» человека, он – представитель народа, изучением которого занимается. И мы поговорили. Обо всем. О «Н.газете». О предпочтении казанского образования. «Дак оно понятно: ехать близко, на выходной и домой когда приедешь», О язычестве – никто не провозглашал его государственной религией, просто общество «Ошмарий чимарий» – «Белая марийская вера» зарегистрировано. В Москве. Как общественная организация. В заключение беседы он позвонил в МарНИИ – Институт истории, этнографии и языка. Это мне очень помогло.
Ясным майским утром я вышел на йошкаролинском вокзале. В МарНИИ звонить было еще рано. Я с удовольствием остановился перед давней знакомой – картиной в вокзальном зале. В газетном киоске лежали газеты «Марий Эл» и «Кугарня»; лежал юмористический журнал «Пачемыш»: на его обложке изображен был зал заседания Кугыжаныш Погына, Государственного собрания. «Депутат тора-влак! Господа депутаты», конец подписи и на этот раз был закрыт. Не торопясь, я побрел через город в гостиницу. Эта часть столицы стала совсем иной – многоэтажной, с троллейбусами, с почти по-московски одетыми людьми. И у автобусной станции стояли люди без малейших этнографических признаков. Становилось ясно, что памятной мне деревянной, почти уездной, со следами старого Царевококшайска Йошкар-Олы не осталось. А она была по-своему уютна, как живописны были и сельские марийки в лаптях, передниках и расшитых монетами шымакшах. Правда, нынешняя столица Марий Эл показалась мне тоже уютной и чистой. Но другой.
Наверное, я много времени отнял у сотрудников МарНИИ, люди они занятые: одни из них собирались в Финляндию и переводили доклады (правда, на индоевропейский английский язык), другие же, вернувшись из Финляндии, писали отчеты. И не было кабинета, где не лежала бы на столе ксерокопия статьи из «Н.газеты». В Йошкар-Оле ее выписывали мало, и все оттиски пришли из Хельсинки, Тарту и столицы венгерского угро-финноведения города Сомбатхей. Тамошние специалисты «Н.газету» наоборот выписывали, считая солидной и объективной, и, прочитав статью, пришли в радостное оживление и тут же написали йошкаролинским коллегам. Перехватывая мои взгляды, обращенные на ксерокопию, сотрудники МарНИИ горестно вздыхали. Им надоело объяснять и даже вспоминать этот труд.
Я очень благодарен этим людям, похожим на сельских эстонцев: светлые волосы, голубые глаза, выпирающие скулы. И такая же невозмутимость и терпение при общении с человеком, изводящим их вопросами. Вопросы же мои могли показаться и бестактными. Ну что вы скажете человеку, который, едва познакомившись, тут же спрашивает:
– А вы мариец? А по-марийски говорите? А ваши дети с вами как говорят?
Я поставил перед собой две цели: выяснить отношение к язычеству и узнать – сколько же языков у народа мари.
В первый же день я встретился с народным целителем, очень уважаемым в республике. Целитель заодно осмотрел меня, помассировал, болевшую руку, время от времени вдувая мне в рот воздух, приговаривая что-то по-марийски и заключая каждый период словами: «...раба Божия Льва». Мое имя он знал: в свое время мы защищали диссертации в один день и в одном месте.
Он читал заклинания и излагал свои мысли:
– Язычество наше созрело для реформации. Организовать его нужно, организовать. И кажется мне, что есть уже реформатор.
На прощание он точно поставил мне диагноз.
Говорил я с художником, выпускником Петербургской Академии художеств. Человек он молодой, у него трое маленьких детей.
– Недавно,– говорит, – всех троих крестил, нехорошо как-то без Бога. Мы-то марийцы моркинские, у нас в церковь ходят. Но в рощу тоже. А вот теща у меня – сернурская. Мы к ней на праздник ездим – Шорык йол называется, Овечья нога, по-нашему. Значит, икону вешают, перед ней – большую свечу ставят, чистый воск, руками катанная. Еще одну свечу – перед домом. Привязывают овцу и водой поливают. Овца-то вздрагивает, так смотрят – куда брызги пойдут: от этого весь успех зависит. Налево – дак одно, направо – другое дело.
– А икона зачем?
– Теща говорит: раньше вешали, чтоб урядник, если заедет, не понял, что тут языческий обряд творят.
Уж семьдесят лет, как урядников нет, больше даже, а привычка осталась.
У другого художника – очень заслуженного человека – дед был церковный староста, мать пела в хоре. Это уже Горномарийский район, там православие много раньше приняли. Но два раза в год – это художник помнит – ходили к источнику, приносили жертву.
– А вы как считаете: есть два языка или один? – спрашиваю.
– Ну, даже если это диалекты, пусть хоть будут две литературные нормы. Наше наречие все-таки сильно отличается. У нас и звуки есть, которых луговые мари и произнести не могут. На Общемарийском съезде мы только начнем об этом говорить, луговые собратья нас аплодисментами захлопывают. Так ни до чего и не договорились.
Я понял, что ничего не понял. Но понял, что по обоим вопросам нужно встретиться с наиболее знающими людьми. Или, по крайней мере, с такими, которые решатся ответить. Но пер|ед тем, как рассказать читателю об этих встречах, я позволю себе – в самой краткой форме хотя бы – пролить свет на судьбу финно-угорских народов России, ибо только в этом контексте может стать яснее судьба небольшого, но стойкого и упрямого народа мари.
Финно-угры
Существует одна общеизвестная фраза, очень часто по разным поводам повторяемая и, соответственно, по-разному толкуемая. Принадлежит она английскому литератору и звучит так: «Поскреби русского – и обнаружишь татарина». Чаще всего в ней видят намек на евразийское положение России и – некоторым образом – на последствия татаро-монгольского ига. Изрекший же эту максиму англичанин имел в виду, что под внешностью утонченного европейца – русского аристократа – таится Чингисхан или Тамерлан. Он знал, что такое крепостное право и то, как владельцы крепостных обращались со своими подвластными.
Но, привязавшись к этой широко известной и неверно понимаемой фразе, мы предложили бы ее несколько – научно более обоснованно – переиначить. Скажем, «Поскреби многих русских – и обнаружишь финна» и – не менее обоснованно – «Поскреби татарина – и обнаружишь то же». Мы, конечно, имеем в виду не Чингиса и не Батыя (те, собственно говоря, в современном понимании, не татары, а монголы). Речь идет о поволжских татарах: крестьянах, мелких торговцах, ремесленниках.
Восточные финны – мордва, марийцы, удмурты, коми – не составляют большинства даже в своих республиках. Зато разбросаны – и очень обильно – по всем окружающим областям. За редчайшим исключением (говорят, таким был город Глазов в Удмуртии) – они меньшинство в городах.
Ибо такова уж была историческая судьба восточных финнов: количество их сокращалось, увеличивая, однако, численность других народов.
Когда-то финно-угорские народы населяли обширнейшую территорию, поросшую лесами, – практически всю северную часть европейской России, доходя к югу до устья Камы. Занимались финно-угры земледелием и охотой, и поселения их были сильно разбросаны. Нигде они не создали государств – о причинах этого можно было бы рассуждать долго и спорить еще больше, но это не позволяет не только размер настоящих заметок, но и то, что в нашу задачу это не входит. Нам важен результат: не имея государств, следовательно, нужных для своей защиты армий и всего прочего, свойственного государствам, они стали входить в состав соседних организованных и постоянно расширяющихся держав.
Платили они дань хазарам (потому и первые упоминания о них в письменных документах сделаны на языке иврит – государственном в Хазарском каганате – и, увы, как там принято, почти без гласных: «црмс» – «черемисы», «ариза», «мкша» – эрзя и мокша), булгарам, входили в состав Казанского ханства и – в последние несколько сот лет – России. На земли их устремились переселенцы из различных русских княжеств и областей, причем заселение это чаще всего бывало мирным, ибо славяне и финны уживались на обширных, и слабо заселенных пространствах. Иногда же вхождение того или иного края было не столь уж мирным. Со временем крещение, письменность, более высокая городская культура, принесенные русскими, вытесняли местные языки и верования, огромное количество людей начинало чувствовать себя русскими – и действительно становились ими. Иной раз для этого достаточно было креститься. Писали же крестьяне мордовской – деревни в своей челобитной: «Предки наши, бывшая мордва», искренне полагая, что только предки-язычники были мордвой, а вот уж православные потомки – никак к мордве не относятся. Шло смешение, переселялись люди в города, уезжали далеко – в Сибирь, на Алтай. Язык у всех становился единый – русский, имена же и фамилии после крещения ничем (или почти ничем) от обычных русских не отличались. И кто впоследствии обращал внимание на то, что в фамилиях вроде Шукшин, Веденяпин, Ведев или Веденкин ничего славянского в корне нет, а есть или название племени – «шукша» – или слово «вода» – «ведь»? Каких, в конце концов, фамилий не бывает! Да и звучит – прислушайтесь! – Веденяпин или Пияшева куда как более по-русски, чем, скажем, Вилленбахов или Асламазов.
