Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №07 за 1960 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Вместе с ветром
«Есть в полете!»
На остановке нас было только двое. В этот ранний час ходили лишь дежурные автобусы. Паренек в рабочей спецовке внимательно смотрел на меня. В конце концов, не выдержав, спросил:
– Зачем вам унты? Еще тепло. Я ответил ему, что на высоте всегда стоят зимние холода.
– А вы на каких летаете – на «ТУ» или на истребителе?
– На воздушных шарах. Паренек покачал головой:
– Что вы! На шарах уже не летают.
Я попытался было уверить его, что я действительно пилот аэростата, но вскоре подошел автобус, который увез меня в Долгопрудную. Не знаю, убедил ли я паренька...
Должно быть, нет.
Я представил себе то время, когда сам был таким же пареньком. Знали ли мы что-нибудь о воздушных шарах? Да мои сверстники прямо-таки бредили ими... В 20-е и 30-е годы воздухоплавание достигло – в буквальном и переносном смысле – удивительных высот. На газетных полосах мелькало имя Нобиле, достигшего Северного полюса на дирижабле; Пикара, который поднимался на стратостате в сконструированной им герметической гондоле; это было время, когда готовились к достижению высотных рекордов легендарные «Осоавиахим» и «Комсомол».
Тогда авиация нащупывала разные пути, по которым должно было пойти ее развитие. Испытывались, совершенствовались дирижабли, аэростаты, самолеты... Естественно, у нас в школе воздухоплавания разгорались жаркие споры о будущем авиации. Каждый из пилотов был уверен, что именно тому аппарату, на котором он летает, принадлежит будущее. Например, генерал Нобиле, читавший у нас лекции, считал, что последнее слово в покорении воздушных пространств остается за дирижаблем.
Но однажды преподаватель школы, один из первых воздухоплавателей в России, Борис Никитич Воробьев, подводя итоги очередного спора, очень правильно сказал, что нельзя односторонне оценивать возможности авиации, впадать в крайность. Все летательные аппараты должны дополнять друг друга, работать на одну цель—завоевание воздушного пространства... Мне запомнились эти слова.
Однако прошли годы, и аэростат забыли. Воздушный шар стал таким же анахронизмом, как, скажем, паровоз Черепановых или конный омнибус... Только ничтожно малая кучка поклонников воздухоплавания сумела отстоять право аэростата на жизнь.
В тот день, когда я встретился с пареньком, ничего не знавшим о воздушных шарах, мы готовились к очередному полету на аэростате.
На летном поле ярко горели прожекторы, скрестившие свои лучи на распластанной серебристой оболочке. Мы не замечали рассвета, сумерки просто растворялись в низких тучах, понемногу светлели тени. Оболочка, похожая на гигантский гриб, распухала на глазах, сглаживая свои морщины. То и дело стартер покрикивал:
– На поясных, плавно сдавай!
Рабочие понемногу отпускали поясные веревки, которые крепятся к кольцам, опоясывающим шар, и оболочка приподнималась. Рядом снаряжалась для полета гондола – корзина, сплетенная из упругих и легких ивовых прутьев. Ее загружали научной аппаратурой, радиостанциями с большим запасом сухих батарей, пилотажными приборами, прорезиненными баллонами с питьевой водой, продуктами. Возле лежали двадцатикилограммовые мешочки с песком – балласт.
Вместе со мной готовились к полету метеоролог Семен Семенович Гайгеров и бортрадист Матвей Маркович Кирпичев. Я знал Гайгерова как человека исключительной храбрости и выдержки. Преданность своей науке в нем сочеталась со страстью к «перемене мест», так хорошо знакомой каждому путешественнику. Он побывал почти во всех уголках Союза, зимовал в Арктике и на далекой земле Антарктиде.
Кирпичев, как всегда, был спокоен и немногословен. На его лице не отражалось и тени волнения. Сидя на корточках, Матвей настраивал свою рацию на волну центральной радиостанции, которая должна была следить за нами на протяжении всего полета. Не так давно на аэростатах не было радио, и это серьезно затрудняло розыски экипажа после посадки. Теперь же нам не грозила опасность на некоторое время исчезнуть без вести.
У каждого из нас с этим полетом было связано много надежд. Гайгеров хотел провести исследования атмосферы. Кирпичев – проверить надежность связи в длительном полете. А все вместе мы надеялись установить мировой рекорд дальности и продолжительности полета на аэростате.
Я получил метеосводку и принялся вычислять: в какое время мы пролетим над хорошо видимыми с воздуха ориентирами. Ко мне подошел Порфирий Полосухин, известный воздухоплаватель, когда-то бывший моим первым инструктором. Он выступал на этот раз в роли спортивного комиссара Центрального аэроклуба СССР.
– Что, дед, приуныл? – спросил он. (Друзья зовут меня дедом за то, что я люблю поворчать на молодежь.)
– На юг понесет, – говорю, – еще угодишь к туркам в гости.
Полосухин поглядел на небо и хмуро добавил:
– И тучки невысоко, можешь попасть в снежный заряд.
Заканчивался октябрь. Северный ветер гнал лиловые тучи. Надо бы отложить вылет, но слишком много труда было затрачено на его подготовку. Летим!
Я посмотрел на Гайгерова. Семен не обращал на погоду никакого внимания. Он суетился у приборов, удобнее устраивая их на стропах. Подозреваю, что Гайгеров тогда был даже рад этой хмари. Ведь для его исследований прямо-таки необходимы были и тучи, и грозы, и вьюги – все, что нам, пилотам, не доставляло особой радости...
Наконец оболочка наполнилась газом, и теперь ее удерживали только веревки. Громадный шар трепетал от ветра. Пора! Мы простились с друзьями и поднялись в гондолу. Я уравновесил аэростат. Люди, стоявшие вокруг корзины, отпустили ее, но шар, вздрогнув, чуть-чуть оторвался от земли и остановился. Это значит, подъемная сила сравнялась с весом гондолы. Стоит мне бросить на землю небольшой совок песка, и шар начнет подниматься.
Все готово, но мы почему-то медлим. Это как бы русский обычай– посидеть перед прощанием. Томительно проходят минуты. Наконец стартер произносит последнюю команду:
– Дай свободу! В полете! Неестественно глухим от волнения голосом отвечаю:
– Есть в полете! Взлет десять сорок одна!..
В облаках
Мелькнули серые, мокрые от дождя лица друзей, лужи на старте, кучка уменьшающихся в размерах автомашин на летном поле. Прокричал одинокий паровозный гудок, и все стихло. Стрелка вариометра, показывающая подъем и спуск, поползла вверх и остановилась. Я поторопился сбросить еще немного балласта – ненароком можно зацепиться за высоковольтные провода, и шар вспыхнет, как кусок фотопленки.
Внезапно оболочка аэростата исчезла. Гондола как бы повисла одна над бездной. Тупо натянутые стропы уходили вверх, скрываясь серой мгле. Мы вошли в нижнюю кромку облаков. В лицо дохнул влажный воздух. Одежда покрылась капельками дождя. Чем выше мы поднимались, тем становилось холоднее. Скоро по брезенту курток зашумели снежные комочки. Мокрая оболочка шара мгновенно покрылась льдом. Под его тяжестью аэростат начал снижаться. Я, проклиная погоду, вовсю работал совком, пока не удалось уравновесить аэростат. Нас несло к югу.
– Семен! – сказал я Гайгерову. – Заказал бы ты у своей метеорологии западный ветер.
– С удовольствием, но, как назло, на всех высотах ветер с севера. Циклон...– ответил он.
Шар плыл на одной высоте. Я уселся на горку балластных мешков, привалился спиной к корзине – почему бы и не подремать?
Вот уже тридцать лет я летаю на воздушных шарах – достаточный срок для того, чтобы приобрести выдержку, способность сохранять спокойствие в любой обстановке. Сколько раз за эти годы я поднимался на аэростате – сто, двести, тысячу?
Только первый, самый первый полет помнится ярко, точно он произошел вчера. Тогда, как и сейчас, было пасмурно и холодно... Я с трепетом поднимаюсь в гондолу. Какие у нее тонкие стропы: рванет ветер – и оборвутся! Падают наземь веревки, гондола отрывается от земли, ее несет куда-то в сторону. Я откидываюсь к противоположной стенке: на меня крепко давит неведомая сила. Внезапно стихает ветер и кругом разливается тишина, настоящая вечерняя тишина, будто мир остановился и остался в нем я один...
Гляжу вниз. Куда-то в сторону плывут коробки незнакомых домов, багровые от заката речки и зеленые кружева полей. Я не нахожу места старта. Инструктор указывает в ту сторону, где виднеется неузнаваемо крохотный прямоугольник летного поля и здание с полосатым полотняным флюгером.
Только теперь я понимаю, что ветер не утих. Просто мы летим вместе с ним, как пушинка одуванчика. На тонкий бортик корзины можно положить лист бумаги, и он будет лежать не шелохнувшись. Шар как бы висит в пространстве, а земля разворачивается гигантской картой, открывая все новые и новые дали.
Тогда меня поразила эта особенность свободно несущегося аэростата. Об этом говорил и Жюль Верн в романе «Пять недель на воздушном шаре»: «Воздушный шар всегда неподвижен по отношению к окружающему его воздуху. Ведь движется не самый шар, а вся масса воздуха. Попробуйте зажечь в корзине свечу, и вы увидите, что пламя ее не будет даже колебаться».
Удивительно верно подмечено. В воздухе проносились бури, кружили вихри, но это для тех, кто оставался на земле. Мы же не ощущали ни малейшего дуновения. Бури для нас были неощутимыми, как и сам воздух.
В первом полете я по-настоящему осознал, какие большие возможности открывает аэростат для науки. Прав был Дмитрий Иванович Менделеев, который, предвидя большую будущность воздушных шаров в исследованиях атмосферы, говорил: «Придет время, когда аэростат сделается таким же постоянным орудием метеоролога, каким ныне стал барометр». Кстати, Менделеев сам однажды поднялся на аэростате выше облаков, чтобы увидеть солнечное затмение.
Ни на одном другом летательном аппарате, кроме парящего в воздухе аэростата, нельзя детально изучать явления так называемой турбулентности воздушных масс. Кто летал на самолете, тот знаком со следствием этой самой турбулентности – болтанкой. Мощные воздушные потоки го бросают машину вверх, то прижимают к земле. В истории авиации было немало катастроф из-за болтанки. В 1943 году, к примеру, американский бомбардировщик «Боинг-25», летевший над Альпами, был брошен с высоты 5 тысяч метров и разбился в горах. Чудом спасшийся летчик рассказал, что, подлетая к Альпам, он вдруг почувствовал, как самолет резко потянуло вниз, будто его засасывал огромный насос. Пилот дал моторам полный газ, но поздно – перед фонарем выросла черная громада горы, заросшая лесом, машина крылом, как бритвой, срезала первые верхушки и рухнула, перевернувшись, набок...
Воздух находится в непрерывном движении, перемешивается. В зависимости от рельефа земли, климата, времени года потоки воздуха растекаются по своим невидимым руслам.
Когда-то направление и скорость морских течений изучали с помощью бутылок. В бутылке оставалась записка, где указывались дата, корабль, обратный адрес. Бутылки плавали по океанам, некоторые из них моряки вылавливали, и ученым таким образом удавалось проследить за направлением течений. Свободный аэростат, как и бутылка-путешественница, двигаясь вместе с воздушным потоком, помогает изучать течения над огромными земными просторами.
Конечно, это нелегкая задача для пилотов и ученых. Она требует многих исследований, потому что на разных высотах потоки меняют и направление и скорость...
Мы готовимся встретить ночь
Несмотря на полдень, вокруг нас разливался серый полумрак. Гайгеров неутомимо следил за работой самопишущих приборов, отсчитывал данные о температуре, давлении и влажности воздуха, брал пробы содержания пыли в атмосфере. Он приготовил приборы для измерения потоков солнечной радиации, как падающих сверху, так и отраженных от земли. Его интересовало много вопросов: под действием каких причин и как изменяются свойства воздушных масс, проносящихся высоко над земной поверхностью, каким образом меняется температура, которая в конечном счете определяет направление и скорость воздушных потоков? Некоторым измерениям мешали облачность и мокрый снег.
Облака прижимали нас к земле. В разрывах туч мы вдруг увидели Москву-реку и Киевский вокзал.
– Сережа, уж не хочешь ли ты сесть куда-нибудь на крышу? – встревожился Гайгеров.
Я сбросил еще несколько килограммов песка. Крупные хлопья мокрого снега ослепляли нас. Они не опускались на землю, а кружились, как и мы, подхваченные ветром.
Мы чувствовали себя запертыми в облачной пустоте. Ничто не напоминало о движении. Я крикнул. Голос показался чужим и далеким. Отзвук тут же стих, запутался в густых облаках.
К вечеру облачность несколько рассеялась, и нам открылась белая от снега панорама города. Это была Тула. Значит, аэростат движется со скоростью 23 километра в час и, к сожалению, по-прежнему на юг...
Я подсчитал, сколько израсходовал балласта, и ужаснулся – тридцать два мешка из восьмидесяти семи! И это в первые восемь часов полета – на двести километров пути...
Мы поужинали, не проронив ни слова. Настроение было неважное. Кирпичев передал радиосводку и стал устраиваться на ночлег так энергично, что Гайгеров язвительно заметил:
– Матвей Маркович, надеюсь, вы не собираетесь вытряхнуть нас из этого ковчега!
Медленно угасал день, как угасает лампа, выпив весь керосин. Верхние облака быстро темнели, а нижние загорались багровым пожаром.
Где-то светит солнце, где-то тепло... Мы зябко кутались в намокшие куртки.
Завтрак на высоте 3 000 метров
Когда стемнело, неожиданно показались звезды, а внизу вспыхнули островки огней. Они тоже походили на звезды, и мы, казалось, плыли по вселенной...
При полете ночью газ в оболочке охлаждается, и шар стремится опуститься. Я не мешаю ему снижаться, чтобы не расходовать лишнего балласта, знаю – внизу его подхватит восходящий поток и снова поднимет.
Так и есть. Стрелка вариометра вдруг показала резкий набор высоты. Невидимый могучий поток понес нас ввысь. Кирпичев и Гайгеров очнулись от сонного забытья.
– Не беспокойтесь, друзья, – сказал я, – аэростату надоело болтаться рядом с грешной землей.
– Страви газ! Разорвет! – с нарочитым ужасом крикнул Гайгеров, покосившись на Кирпичева.
– Правда?! – наивно спросил Матвей.
– Был такой случай. Оболочка лопнула, как пузырь...
– Когда? – перебил Кирпичев.
– Что когда?
– Когда, говорю, бросите меня разыгрывать?
Мы рассмеялись. Настроение, как и стрелка вариометра, стало подниматься. За ночь мы не израсходовали ни грамма балласта, и это обстоятельство вернуло утраченные было надежды.
И только в этот момент мы вдруг вспомнили, что еще не притрагивались к еде... Светало. Пора было и позавтракать. Мы раскрыли консервные банки, разлили из термосов чай с кагором и устроили настоящий пир.
– А расскажи-ка, Сережа, как ты клюквой питался, – проговорил Гайгеров, энергично двигая челюстями. – Теперь-то уверен, что пища поднимает тонус?
– Всяко бывало, – ответил я уклончиво.
– Да ты расскажи, – не унимался Семен. – Матвей у нас аэронавт начинающий, ему это на пользу пойдет.
Что и говорить, злополучное дело приключилось со мной однажды. И все из-за собственного легкомыслия.
Однажды вечером мы поднялись на аэростате и летели всю ночь. На рассвете сбросили последний песок. Надо было садиться. Но где? Кругом, до самого горизонта, расстилались леса. Решили идти на гайдропе. Гайдроп – это такой толстый канат, один конец которого, свешиваясь с аэростата, волочится по земле и позволяет облегченному шару лететь на малой высоте.
Но напрасно мы надеялись пройти на гайдропе до какого-нибудь поселения. Канат зацепился за сук могучего дерева. Аэростат оказался на крепком якоре. Теперь ветер делал с нами все, что хотел. Он швырял шар к соснам, рвал вверх, отчего трещали стропы. Гондола, как шлюпка в шторм, металась над землей, норовя вытряхнуть нас на острые пики вершин.
«Кажется, сели», – подумал я и что есть силы дернул за окрашенную в красный цвет вожжу, вскрывая разрывное отверстие наверху шара, заклеенное перед полетом. Остатки газа вырвались на волю. Ободочка опустилась на деревья, а гондола повисла в двух метрах от земли.
На сотни километров вокруг расстилалась тайга. Ружья мы не взяли, продуктов столько же, сколько берут иные на легкий завтрак, и в карманах всего 4 спички.
Спрыгнув на землю, я понял, что мы опустились на болото, запорошенное снегом.
С трудом вытаскивая из снега ноги, мы бродили по тайге. Так мы шли несколько дней и ночей.
Наконец увидели следы. Они привели нас к стогам сена, от которых начинался санный путь к ближайшей деревне...
Я рассказал сейчас эту историю. Но она не произвела на радиста ожидаемого Семеном впечатления. Наоборот, у Кирпичева подозрительно засверкали глаза, словно он жаждал какого-нибудь подобного приключения и в нашем полете. Но я знал, что обязан сделать все, чтобы разочаровать Кирпичева.
«Они не слышат нас!»
Когда первые лучи солнца скользнули по полям и рекам, лесам и пригоркам, земля вдруг засветилась как-то изнутри.
Солнце быстро нагрело оболочку шара. Аэростат потянуло вверх. Я хотел было стравить немного газа, как вдруг заметил, что земля стала разворачиваться и уплывать из-под ног на запад. Гайгеров от радости чуть не выпал из гондолы. Нас несло на юго-восток, в сторону приволжской низменности, затянутой туманом.
Мы гадали: если туман опустится на землю – будет солнечно, а если поднимется, то появятся облака и затруднят нам ориентировку. Через некоторое время туман все-таки поднялся вверх и закрыл от нас землю.
– Запрашивай, Матвей, пеленг,– сказал я Кирпичеву.
Кирпичев включил рацию и вскоре получил ответ. Нас запеленговали, сообщив, что аэростат находится близ Сталинграда.
Потом облака словно растаяли. Потянулись солончаки с плешинами блестящих оранжевых песков. Ни одной живой души, ни одного домика. Показалась железная дорога Астрахань – Эльтон, по которой уныло ползла крохотная цепочка поезда. Высчитав по карте пройденный путь, я определил скорость. Она достигала скорости самолета «ПО-2» – 108 километров в час.
Но тут же я обнаружил, что нас несет прямо к Каспию!
Еще никто из наших воздухоплавателей не пересекал море. Если шар вдруг начнет падать над морем – мы погибли. Что делать? Продолжать полет или садиться? Если садиться, надо немедленно травить газ. Жизнь двух друзей зависит от моего решения.
– Слушай, Семен, – говорю я Гайгерову. – Минут через тридцать нас унесет в Каспий. Если мы плюхнемся в ледяную воду, то из нашей корзины рыбы совьют неплохой теремок.
– А почему мы должны плюхнуться? – спрашивает Семен. – Скорость у нас порядочная. А балласта сколько?
– Тридцать два куля, – отвечаю я, кивая на маленькую горку мешочков с песком, и чувствую, что в этот момент готов рискнуть. Я оборачиваюсь к Матвею: – Давай телеграмму в Москву, а то ребята волнуются.
Кирпичев надел наушники и застучал ключом. Мы знали, что там, дома, друзья аэронавты сейчас склонились над приемником, болея за наш полет.
Под нами уже синело море.
Вдруг радист хмуро поглядел на меня и тихо, почти шепотом, проговорил:
– Они не слышат нас...
(Окончание следует)
Сергей Зиновеев, заслуженный мастер спорта СССР
Рисунки Н. Гришина
Литературная запись Е. Федоровского
Минареты еще раз минареты
Как хотите, но есть в этих минаретах что-то такое, что намного превышает стремление готической архитектуры освободиться от материальности и устремиться как можно выше к небу, туда, где «обитают бог и ангелы, где находится рай». Возводят предельно узкий цилиндр из белоснежного камня, внутри его нарезают узенькую спираль и посылают по ней наверх глашатая, чтобы тот с резного балкона мечети прославлял пророка и дрожащим своим голосом призывал верующих на небо, куда они могут попасть, если будут готовы отдать за веру даже собственную жизнь.., Из истории нам известно, что таких охотников было несчетное количество.
В юго-восточном углу Ая-Софии нам показали странное пятипалое пятно на колонне. Это якобы отпечаток руки султана Мехмеда II, покорителя Византийской империи. И как только удалось султану забраться на такую высоту! Ведь отпечаток находится на уровне шести метров от подножия колонны!
Говорят, что он въехал в Храм божьей мудрости, который был заполнен трупами его солдат и солдат побежденных византийцев, в день взятия Константинополя. Конь, шагавший по трупам, испугался и встал на дыбы. И сегодня туристам показывают след на том месте колонны, о которое он оперся своей окровавленной рукой, чтобы не упасть...
Символика цифр
Вступив в прославленную мечеть Сулеймание, мы сразу почувствовали себя так, будто очутились в середине шестнадцатого века. Именно так, вероятно, выглядела эта мечеть году в 1557, незадолго до окончания строительства, когда убрали леса, подпиравшие свод. Именно так выглядела она теперь, увешанная паутиной лесов, которые закрывали орнаменты, имена халифов и сложные рисунки замысловатого арабского письма. В мечети было темно: деревянная паутина преградила доступ солнечным лучам, но во дворе они обжигали смуглые спины рабочих, обтесывавших камни, которые предназначались для ремонта этого ценного памятника архитектуры.
Мечеть носит имя самого прославленного турецкого султана Сулеймана Великолепного, османского Соломона. Она должна была стать духовным центром всей империи, поэтому прилегающие к мечети здания заняли средняя школа и медицинский факультет. Сулейман даже распорядился построить здесь больницу и столовую для бедных студентов.
А чтобы придать надлежащую пышность своему творению и снаружи, он велел возвести вокруг мечети четыре минарета. На двух из них по три балкона, остальные третьих балконов лишены. Эта символика цифр не случайна. Тем, что минаретов было четыре, Сулейман хотел подчеркнуть, что он четвертый из владевших Стамбулом. Десять же балконов должны были провозгласить миру, что он десятый султан из Османской династии.
Балконы, потускневшие от времени, нуждаются в ремонте. У подножия одного из этих каменных «карандашей» уже начинают натягивать паутину лесов, чтобы каменотесы смогли добраться к кринолинам балконов иным путем, чем путь муэдзинов.
Возлюбленные Ахмеда и барокко Праги
Что это было: глухота или хитрость архитектора султана Ахмеда, которая вызвала негодование мусульманской духовной иерархии и чуть не привела к расколу между Меккой и Стамбулом?
Причина этой религиозной перипетии кроется в схожести звучания двух турецких слов – «ал-ты» и «алтын». Первое означает «шесть», второе – «золото».
Архитектор уходил от Ахмеда с приказом построить роскошную мечеть с «алтын» минаретами, сооружение, которое бы превзошло даже Ая-Софию. То была поистине нелегкая задача. Поэтому ничего удивительного не было в том, что, когда мечеть была готова, средств на постройку «золотых» минаретов не оказалось. Тогда архитектор возвел вокруг выстроенной им мечети четыре минарета, а в углу просторного двора перед мечетью поместил еще два. Таким образом, всего их оказалось «алты» – шесть.
Задание было выполнено целиком, за исключением только одной мелочи – последней буковки в слове «алтын». Но именно поэтому духовенство подняло страшный крик, обвинив Ахмеда в святотатстве. Ведь святейшая мечеть в Мекке имела только пять минаретов, и вдруг в Стамбуле появляется мечеть с шестью минаретами!
Чем все это кончилось, известно. Ахмед капитулировал, но, вместо того чтобы разрушить два великолепных минарета своей мечети, он согласился построить еще два в Мекке, и, таким образом, Мекке снова стала принадлежать пальма первенства.
Ныне эта шестиминаретная мечеть именуется Синей, и, поверьте, она самая прекрасная среди всех в Стамбуле. И не только своими шестью минаретами, вознесшимися ввысь, но и чистотой стиля, удивительными пропорциями внутренних помещений и захватывающей синевой плиток, которыми вымощен пол мечети. В миграб, молитвенную нишу в фасаде мечети, вкраплен кусочек черного святого камня из Кааба в Мекке. Поэтому именно в Синей мечети совершались самые торжественные богослужения в присутствии султанов, поэтому именно здесь всегда отмечались дни рождения пророка. Сквозь двести шестьдесят разноцветных окон в синеву мечети проникает радужный свет, который по торжественным праздникам соперничает с искусственным освещением, бьющим из стеклянных колокольчиков, сотнями развешанных внутри храма.
– Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? – раздается вдруг рядом голос. Этот вопрос задан сперва по-немецки, вслед за тем по-английски и, на всякий случай, по-французски. Человек лет тридцати, с элегантными холеными усиками стоит, почтительно склонившись, с услужливостью профессионального чичероне и ждет, когда мы обратим на него внимание.
Но он быстро понял, что от нас ему ничего не перепадет, что когда человек занят съемками, то у него нет времени, чтобы выслушивать рассказ о том, сколько плиток покрывает пол мечети, кто их изготовил и как именовались возлюбленные Ахмеда.
Узнав, что мы из Чехословакии, он оживился и на ломаном чешском похвастался, что «пишет с Прагой».
– Пражское радио послало мне книгу, которую я просил, «Храмы Праги в стиле барокко». Но я ее не получил. Я написал снова. Мне сообщили, что книга отослана заказной бандеролью и что на всякий случай мне посылают вторую. Но и эту я не получил.
Он опасливо осмотрелся и зашептал:
– Эти пропажи на совести турецкой полиции. Они боятся коммунизма.
– Sorry (извините), – произнес он вслед за этим уже по-английски, – и направился к группе туристов, остановившихся у входа и задравших головы к куполу. На них были пестрые рубашки, и можно было не сомневаться, что они американцы.
Чаепитие на могиле
Если затоскуешь по тишине и интимной обстановке, если захочешь отдохнуть от дикого рыка улиц, беги в самый конец Золотого Рога, в очаровательную мечеть Эюп. Здесь ты найдешь не только удовольствие от хрупкой орнаментики и пастельно-зеленых ковров, которыми устлан каждый уголок мечети. В гробовой тишине раздается воркование голубей, нашедших себе приют на стропилах и в нишах. Здесь никто на них не кричит, никто не отгоняет голубей, когда они влетают через открытые ворота со двора, где у фонтана омывают губы и стопы набожные паломники, пришедшие в святейшую стамбульскую мечеть. На ковре лежит разбитое голубиное яйцо, выпавшее из гнезда. Никто здесь его не отшвыривает ногой, никто из посетителей не топчет, не пачкает мягкого ковра. Разве только вечером, когда сторож проводит последнего паломника и запрет вход, он бережно соберет остатки голубиного яйца и вынесет их за мечеть, под развесистые платаны. Под сенью их находится могила Эюпа, знаменосца Мехмеда, павшего здесь в 670 году во время первой осады Константинополя. Ограда его могилы за минувшие века зацелована так, что у окошка, через которое виднеется высокий тюрбан, в медной доске образовалось углубление.
Еще несколько лет назад эти святые места не смело видеть око неверующего. Сегодня сюда каждую пятницу приходят туристы, чтобы взглянуть на многотысячную толпу верующих, убежденных, что здесь исполнятся все их желания...
От мечети Эюпа поднимается узкая дорога, ведущая на склон над Золотым Рогом. И снова могилы, могилы, словно мало их вдоль четырнадцатикилометрового крепостного вала на западе Стамбула, словно мало их здесь, на северных и южных склонах, над Золотым Рогом, среди домиков рабочих, среди спортплощадок и садов!
Хоронить здесь продолжают и по сей день. Сразу же за зеленой оградой у дороги лежит мраморная плита и мраморный тюрбан – знак того, что здесь похоронен мужчина. Тюрбаны чередуются с бутонами роз и веерами, высеченными из камня. Они говорят о том, что здесь похоронены женщины.
Некоторые могилы буквально повисли в воздухе. Плита вот-вот сорвется, она подрыта, потому что вверх по склону пробивает себе дорогу новый век. Электрический кабель, что здесь укладывают, вскоре вытеснит масляные каганы. Их отнесут на барахолку, а вместо них появятся электрические лампочки.
На бетонном плацу солдаты выстраиваются в ряд, какой-то ефрейтор бьет их по пяткам, выравнивая ряды. Овечка взбирается на могилу и обгладывает на ней ромашки и при этом блеет от удовольствия. Чуть дальше еще несколько овец окружили пастушонка со свирелью. Вот он остановился и наигрывает царьградские пасторали барану, улегшемуся у его ног.
Поодаль стоит деревянное строение – знаменитая кофейня Пьера Лоти. Перед нею за круглыми столиками сидят люди и задумчиво смотрят вниз, на полуторамиллионный муравейник, на минареты и трубы пароходов, которые завтра на рассвете выйдут в открытое море.
Вот из кухоньки выбежал мальчонка лет десяти. В руке его на четырех цепочках раскачивается поднос с тремя пузатыми стаканами чая. Чай заказали трое молодых людей, спокойно восседающих на могильной плите и любующихся закатом солнца.
Мелодии Стамбула
Тысяч шесть такси гоняют сегодня по Стамбулу. Половина всего автомобильного парка столицы. Они определяют ритм движения и колорит полуторамиллионного города на берегу Золотого Рога, придают ему характер, который можно выразить одним словом: столпотворение. Если сюда поставить регулировщиков, привыкших к нормальному движению, то спустя час они снимут свои белые перчатки, плюнут на все и уйдут. Здесь ездят по праву сильного: кто – кого. Обгонять можешь как тебе угодно, выбери только удобный момент, чтобы втиснуться в щель между машинами, раздвинь бампером соседей и езжай. На собственный страх и риск.
Турецкие шоферы страдают страстью к звукосочетаниям. Обычные звуковые сигналы их не удовлетворяют. Их клаксоны наигрывают различные мелодии, напевают, воют на манер пожарной сирены, издают звуки, которые ничем не отличаются от гудков паровоза. Не раз нас пугали подобные сигналы, и мы с ужасом ожидали, что вот-вот откуда ни возьмись выскочит поезд. По неписаному закону турецких дорог при разъезде и обгоне шоферы приветствуют друг друга замысловатыми мелодиями.
Правда, на улицах Стамбула такой «цирк» не разрешен, поэтому на перекрестках шоферы довольствуются тем, что кричат друг на друга, стучат ладонью по обшивке, если хотят подогнать пешехода.
Есть у турецких шоферов и другая страсть. Они украшают свои машины не только различными талисманами, но также именами и надписями. Самая распространенная надпись на автобусах – «Машааллах!» – «Храни меня бог!». Эта просьба как нельзя лучше характеризует «основной закон» уличного движения: жми на газ, а все остальное пусть происходит по воле божьей!
Любят шоферы и обильное освещение. Мы видели такси и автобусы, бамперы и кабины которых были увешаны разноцветными лампочками, как новогодние елки.
Архитектура и жилищный вопрос
Было бы несправедливо утверждать, что Стамбул – это сплошь, трущобы, лавки и мечети. Значительную часть города занимают каменные жилые дома, которые постепенно заменяют деревянные.
