Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №02 за 1979 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Джибриль из деревни Авло
Как-то раз – это было во время первого национального фестиваля бенинской молодежи в Котону – я познакомился с молодым парнем из Параку, учеником второго класса средней школы (это соответствует примерно нашему девятому классу). Звали его Джибриль Мохаммед.
Во второй раз мы встретились года два спустя. Джибриль приехал в Котону получить назначение. В стране тогда начиналась компания по борьбе с неграмотностью. Учителей не хватало, и военно-революционное правительство обратилось с призывом к выпускникам средних школ отправься в начальные школы отдаленных уголков страны. Таких добровольцев стали называть «молодыми революционными преподавателями». Джибриль получил значение в деревушку Авло, распложенную в устье реки Моно.
– Слушай, приезжай в гости, – сказал он на прощание. – Места, говорят, интересные: как раз там, где находится Буш дю Руа.
Река Моно начинается в отрогах нагорья Атакора, на севере Народной Республики Бенин. Быстрая и мелководная в верховьях, она принимает в себя сотни таких же притоков-ручейков. И к побережью приходит спокойной. На последних километрах пути к океану река распадается на два рукава, а затем широко разевается, образуя настоящее озеро, выход из которого в Гвинейский залив только один – Буш дю Руа.
Португальцы, одними из первых высадившиеся на этих берегах, назвали место впадения Моно в Гвинейский залив просто «Бокка ди Рио» – устье реки. Но позднее на рейде вместо португальских галеонов – с разлапистыми красными крестами на парусах – появились французские фрегаты сначала с белым, в три лилии, а затем полосатым республиканским флагом. И название стало звучать на французский лад – Буш дю Руа. Так простое Устье реки превратилось в романтические Королевские Уста.
Добраться до Буш дю Руа можно только на пироге от большой пристани на окраине Гран-Попо, уснувшего, чтобы не сказать, умирающего городка. Когда-то это был город рыбаков – об этом говорит и его название: «попо» на местном наречии «рыбак». С годами рыбы в прибрежных водах становилось меньше, за ней надо было уходить все дальше в океан. На долбленых пирогах без киля и толкового паруса это опасно. «Рыба ищет, где глубже, а человек – где рыба» – так, кажется, рыболовы-любители перефразировали поговорку. Мужчины из Гран-Попо стали уезжать в Конго, Габон и Берег Слоновой Кости. Гран-Попо опустел.
Теперь, только когда наезжают туристы, для них пригоняют из затона большую лодку под тентом с навесным мотором. Мне такой «автобус» был не нужен, и я попросил ребятишек, полукольцом сопровождавших меня до самого входа в город, найти перевозчика с пирогой. Через несколько минут появился, дожевывая что-то на ходу, пожилой человек. Как выяснилось потом из разговора, ему было за пятьдесят, но, сколько могло потянуть это «за», ему и самому не было известно. Ростом он был невелик, голова бритая. Протянув шершавую, как кусок дерева, неожиданно широкую ладонь, он сказал:
– Что, надо в Авло? Ну раз надо, доставим. Сейчас, только внук пирогу пригонит.
Крепкий улыбчивый парнишка лет пятнадцати уже подплывал к мосткам. В пироге, а вернее, в грубо вырубленной плоскодонке, было по щиколотку воды. Старик посмотрел на мои полотняные туфли, покачал головой и послал мальчишек в дом за стулом.
...Старик и внук, стоя на корме, мягко опускают в воду шесты, ловко перехватывая их отполированные до блеска рукояти. Пальмовые шесты выгибаются дугой и еле заметными тугими толчками посылают лодку вперед. Река здесь разлилась широко, образовав множество заводей, проток, отделенных друг от друга то ли зелеными островками, то ли буйно разросшимися камышами. Удивительно, как ориентируются старик с внуком в этом водном лабиринте? Они направляют лодку уверенно, как будто ведут ее по отмеченному бакенами фарватеру. Только пролегает этот фарватер не по глубоким, а по мелким местам, где четырехметровым шестом можно достать до дна.
Из зеленой дельты выплыли на широкую гладь, ограниченную вдали желтой полосой. Это песчаная коса, отделяющая озеро от океана. Постепенно утончаясь, она тянется на многие километры, чтобы прерваться наконец узким гирлом Буш дю Руа. На косе ни кустика, ни травинки. Но вот над прожаренным солнцем песком появляется зеленая шапка деревьев. Проходит полчаса, и мы вплываем в их тень. Давно пора, так как солнце на воде утраивает свою силу и прожигает даже места, покрытые африканским загаром, – дочерна загорелые по локоть руки, лицо, шею и треугольник между отворотами воротника.
Хорошо в тени. Пальмы нависли над водой, кое-где волны подмыли корни, и несколько деревьев ткнулись кронами в желтоватую, мутную воду. Под их сенью спряталась деревушка под названием Агонинкамей, что в переводе с местного наречия как раз и означает «деревня под пальмами». Десятка три хижин, кирпичные домики под плоскими крышами – школа, медпункт. Какого же труда стоило построить эти домишки! Все для них – от цемента до последнего гвоздя – привезено по воде. По суше, по рыхлому сыпучему песку косы пройти-то трудно, не то что донести что-нибудь.
Именно труднодоступность этих мест привлекла сюда первых поселенцев. Появление деревень в устье Моно относится примерно к концу XV века, когда побережье Гвинейского залива стали осваивать работорговцы. Спасаясь от охотников за рабами, сюда пришли с севера рыбачьи племена, относившиеся, по всей вероятности, к народности аджа. Часть из них остановилась и осела на берегах озера Аэме, они называют себя хуэла – «те, кто остался ближе к дому», в отличие от дошедших до океана хула – «тех, кто живет на берегу моря». Обе эти группы до сих пор сохранили похожие в основном обычаи, верования, язык. Они и внешне схожи: среднего роста, коренастые, с сильно развитым торсом и мускулатурой рук.
Жители дельты Моно с безразличием, даже с каким-то презрением относятся к суше. Они ставят свои жилища как можно ближе к воде, хижины занимают минимальное количество земли и не имеют в отличие от обычных африканских домов ни внутреннего двора, ни даже намека на огород. Вот и в этой деревушке под пальмами дома стоят у самой кромки суши. Вода лениво плещет в днище причаленных пирог, повсюду развешаны для просушки сети. Взрослых мужчин не видно – рыбаки еще не вернулись с лова.
– А где вы берете воду для питья? Разве из реки можно пить? – спрашиваю я перевозчиков, и оба они одновременно качают головами: старик – утвердительно, молодой – отрицательно. Видно, в этом случае мнения деда и внука диаметрально расходятся.
– Говоришь ему, говоришь, нельзя пить, – ворчит парнишка. – Учитель объяснял, что вода грязная, в ней много ила, солоноватая она; чем ближе к морю, тем солонее. Все давно воду из колодцев на большой земле берут, а его разве убедишь?
Действительно, по дороге мы обогнали несколько пирог, в которых женщины везли большие чаны. Вот так – на воде и без воды...
Мы снова уходим от берега, на простор. Теперь до деревни Авло, где живет мой приятель, и до Буш дю Руа, осталось километра четыре. Солнце пропекает одежду насквозь, оно ощутимо давит на плечи, пляшет тысячами слепящих бликов вокруг лодки. Ближе к горизонту над сверкающей поверхностью воды видна зеленая бахрома пальм, дрожит марево испарений. Черные черточки пирог и фигурки рыбаков тоже дрожат и колеблются, как будто смотришь на них сквозь языки прозрачного пламени. Стоит удивительная, почти нереальная тишина. Не мертвая и бестелесная – она полна незаметных звуков: шелестом капель, срывающихся с шеста, и журчаньем густой, мягко смыкающейся за кормой воды, вскриками чаек, гулом далекого океанского прибоя.
Когда-то деревня Авло умещалась на небольшом островке, но потом рыбацкие хижины перешагнули на косу и сгрудились над самой рекой. Мы держим путь к новой, материковой, если так можно выразиться, части деревни, к школе, где и живет молодой преподаватель Джибриль Мохаммед.
Сегодня воскресенье, занятий нет, и Джибриль дома, проверяет тетрадки. Он сильно изменился, вытянулся и окреп, этот вчерашний школьник.
– Добрый день, метр, – вразнобой здороваются со своим учителем босоногие провожатые.
Дом учителя невелик – две малюсенькие комнаты. Их убранство отличается от обычных крестьянских хижин – циновка со скатанным в головах одеялом, керосиновая лампа на стене, кухонная утварь – лишь наличием стола и двух стульев. И дом и школу – навес из пальмовых листьев над двумя рядами грубо сколоченных скамеек и парт – построила община, а жалованье преподавателю платит государство. Одно из условий: кандидат в МРП – так сокращенно стали называть молодых революционных преподавателей – должен быть одиноким и два года, до истечения срока контракта, не жениться или не выходить замуж.
– Оно и к лучшему, – смеется Джибриль. – А то женили бы в момент, девчонки здесь красивые. Но одно дело обеспечить жильем и жалованьем холостяка, другое – семью.
Работать сначала было трудно. Опыта никакого. У меня была двухнедельная стажировка в школе округа: в классе сорок учеников от пяти до десяти лет. Потом всякие житейские проблемы – я ведь здесь чужак, из города, языка местного почти не понимал.
Да и старики ворчали: что за метр в девятнадцать лет. Но постепенно все образовалось – и язык попо я выучил, и программу нагнали. Сначала ко мне молодые стали заходить, а потом и старики – разъясни, о чем это в правительственном декрете вчера по радио говорили, письмо родственникам или в округ напиши. Раз городской, значит, все должен знать и уметь, так они считают. Так что теперь, я здесь свой, – заключает Джибриль. – И про местные достопримечательности могу рассказать не хуже старожила. Давай сплаваем на остров, в старую деревню.
Да, в старой деревне было на что посмотреть. Удивляет, как она вообще поместилась на островке: дома стоят так тесно, что в улочках между ними с трудом разминутся два в меру упитанных человека. Использован каждый сантиметр суши, и деревня похожа тесный лабиринт из глинобитных стен и заборов. Только перед самой хижиной, чуть больших размеров, свежепобеленной, оставлено некоторое пространство. Хижина – храм Дангбе, питона, которому поклоняются попо. Пестрая, всех цветов радуги, змея, изогнувшаяся кольцом, вцепилась зубами в собственный хвост – этот символ вечности, счастья и мудрости изображен на внутренней стене.
Здесь, в старой части Авло, испокон веков занимаются солеварением. Весь процесс изготовления соли делится на две стадии. Сначала на одном из соседних островов вымывают из солончака землю. Закладывают ее в большие круглые резервуары, похожие на громадные, врытые в землю корзины. Они сделаны из толстых ветвей и выложены изнутри глиной. Когда резервуар заполнен доверху, в него начинают постепенно заливать воду. Образующийся крепкий соляной раствор выливается через сток у основания корзины. Затем соль надо выпарить, это делается внутри небольших приземистых хижин, в центре которых сложены из глины печи, установленных на них тазах булькает белая вязкая жидкость, точь-в-точь как сироп для варенья.
Внутри хижины хозяйничает парнишка лет семнадцати. Он подбрасывает дрова в раскаленные, кажется, докрасна печи, а когда «сироп» густеет до необходимой кондиции, черпает из него глубокой миской соляные «пирожки» и сушит их здесь же, на полу. Соль должна застыть до каменного состояния, а потому – чтобы не терять тепла – хижина построена по образцу духовки, и воздух нее попадает лишь через щели под крышей. Жара в хижине такая, что, когда я наконец выбираюсь на улицу, кажется, что попал морозильную камеру холодильника. Фотоаппаратура мгновенно запотевает, а мне впору хлопать себя по бокам и приплясывать, как сторожу в февральскую ночь. Солеварение – древний промысл в устье Моно, и для народности хула он издавна был второй – после рыболовства – профессией. До сих пор у соседних народов соль называется хула ко, то есть песок хула. В течение нескольких веков для жителей Авло и других подобных деревушек соль была разменной монетой при товарообмене с сухопутными соседями. Но постепенно солеварение из источника благоденствия превратилось для хула в причину многих бед. Для выпаривания соли нужен сильный огонь, и век за веком в окрестностях вырубали деревья и кустарники. На берегах Моно зеленый цвет уступил место желтому. Исчез естественный парапет, удерживающий берега, и река, засыпаемая размытой почвой, начала катастрофически мелеть. Исчезли зеленые тенистые заводи, где подрастало и откармливалось рыбье потомство, и в реке стало меньше рыбы. Тогда были нарушены вековые обычаи, запрещавшие использовать сети с мелкими ячейками. Дальше пошло еще хуже...
Обо всем этом рассказал мне МРП из Авло Джибриль Мохаммед. За год с лишним он действительно освоился здесь.
– Решение проблемы, конечно, есть, – говорит он. – Надо вновь засадить берега, расчистить русло и установить правила рыболовства, не пренебрегая опытом старых обычаев. Но все это будет стоить дорого. За несколько лет не возместить ущерба, веками наносившегося природе. Так что выход у местных жителей один – морская ловля, а это в одиночку не получится, придется им создавать кооператив.
Мы возвращаемся на материк. Нос лодки со скрежетом наползает на усыпанный ракушками берег, и Джибриль первым выскакивает на сушу. На севере страны, под Параку, где он родился, нет больших рек, и Джибриль, хотя и живет сейчас в водном краю, так и не научился плавать.
– Но зато, – смеется он, – я умею теперь ловить рыбу. Ученики научили. Правда, не на воде, а на суше. Пойдем покажу.
На окраине деревни, метрах в пятидесяти от последних хижин, от кромки воды в глубь суши тянется десяток неглубоких каналов, заканчивающихся лабиринтом.
Оказывается, заплыв внутрь, рыба уже не может выбраться из ловушки, и поймать ее можно буквально голыми руками.
Здесь я замечаю, что ракушки, рассыпанные по берегу, не речные, а морские, и лежат они в каком-то определенном порядке. Рыбаки собирают их у океана, с другой стороны деревни, и укрепляют таким образом от размывов речной берег косы. Полоска песка, на которой в тени пальм укрылись хижины Авло, здесь настолько узкая, что в сильный прибой, когда стоишь на берегу реки, чувствуешь на лице соленые брызги, приносимые ветром с океана. До Буш дю Руа отсюда меньше километра. Пальмы недалеко уходят от человеческого жилья, и мы бредем но раскаленному солнцем песку от речного к океанскому берегу косы. Песчаный берег гасит шум прибоя, так что доносится лишь мерный постоянный рокот.
Присутствие океана ощущается не слухом – всем телом, когда при ударе очередной волны под ногами вздрагивает вязкий от соли песок. Вот мы на гребне, на невидимой демаркационной линии между тем, гладким и тихим – речным, и этим – океанским миром.
В этот день знаменитые Королевские Уста выглядели спокойно – несколько ручьев, неспешно текущих к океану. Они крепко врезались в песчаную перемычку и теперь упрямо углубляли свое русло. Иногда какая-нибудь особо разогнавшаяся океанская волна взлетала к самой перемычке, но бессильно опадала, и река быстро слизывала со своего пути хлопья соленой пены.
...Бокка ди Рио, Буш дю Руа, Королевские Уста...
Н. Баратов
Город, в котором живет страх
О начале деятельности «эскадрона смерти» см. очерк А. Сантоса «Вокруг света» № 10 за 1972 год
Жив ли «Э. М.»?
Об «эскадроне смерти» бразильцы впервые услышали лет двадцать тому назад. В глухих местах неподалеку от Рио-де-Жанейро стали находить трупы со следами пыток, иногда полусожженные, с обезображенными лицами, с кончиками пальцев, протравленными кислотой для уничтожения рисунка кожи. А рядом с трупами клочок бумаги: череп, скрещенные кости и размашистая подпись «Э. М.», которую по-португальски можно расшифровать как «эскуадрао де морте» – «эскадрон смерти».
С тех пор об «эскадроне» было написано множество репортажей и несколько книг. Однако достоверных сведений об «Э. М.» и по сей день собрано немного.
За всю историю этой тайной террористической организации «блюстителей порядка» лишь несколько человек было арестовано за связи с нею. Впрочем, следствие и судебные процессы мало что прояснили. Так, в ходе последнего из них на скамье подсудимых сидел детектив из отдела по расследованию убийств Ивонио Ферраз, который, как писали газеты, самолично «ликвидировал» 33 человека (по другим данным, до 200), а получил всего два года и четыре месяца за... вымогательство. Суд счел его связь с «эскадроном смерти» недоказанной.
Само возникновение «Э. М.» относится к началу 60-х годов, когда начальником полиции Бразилии был генерал Амаури Круэл, а губернатором Рио-де-Жанейро Карлос Ласерда. Круэл – по-португальски значит «жестокий» – имел обыкновение премировать подчиненных за убийство нарушителей закона.
Ласерда – фигура не менее одиозная, человек, питавший звериную ненависть к коммунизму, – рвался тогда из губернаторов в президенты. Завязнув в каверзных вопросах водо– и электроснабжения (именно в то время была сложена популярная песенка: «О, Рио-де-Жанейро, ты нас очаровал: днем нечем нам напиться, а ночью – осветиться!»), он искал более короткий путь к сердцам «уважаемых избирателей», ибо неграмотные, то есть бедняки, лишены права голоса. Губернатор решил создать видимость процветания, убрав с возвышенных мест мозолящие глаза скопления лачуг, а с улиц городов – нищих. Проведение в жизнь «плана благоустройства» было возложено на силы безопасности. Под покровом ночи тяжело нагруженные полицейские машины вывозили за пределы привилегированных кварталов всех бездомных, беспаспортных и безработных. Однако, когда их тела начали потом вылавливать из пригородных речушек, в прессе разразился скандал. Пришлось удлинить маршруты полицейских фургонов по вьющимся над пропастями горным дорогам в окрестностях Рио-де-Жанейро. Захоронение «маржинализадос» – выброшенных за пределы общества – на дне ущелий оказалось достаточно надежным.
Так была подготовлена почва и воспитаны кадры для «Э. М.». Немудрено, что власть имущие, пестуя террористов-полицейских, имели в виду и более деликатные поручения, нежели месть уголовникам. Немало прогрессивных политических деятелей, профсоюзных лидеров и крестьянских вожаков бесследно исчезло. Их тела, возможно, и находили среди трупов, которые оставлял «эскадрон» на безлюдных пустырях, но специалисты «Э. М.» умело уничтожали индивидуальные признаки своих жертв.
Услуги «эскадрона» шли нарасхват. Когда, например, транснациональной компании «Пенарройя» (контрольный пакет акции принадлежит мультимиллиардеру Ротшильду) понадобились дополнительные площади в штате Баия и потребовалось изгнать крестьян с их земли, для выполнения операции был привлечен тамошний главарь «эскадрона смерти» комиссар полиции Мануэл Куадрос. Тот поступал с арестованными, применяясь к местным условиям: травил крысиным ядом и выбрасывал на полном ходу с поезда. Уйдя на покой, экс-комиссар и поныне занимал бы высокооплачиваемые посты в сфере частной инициативы, но не поладил с новым начальником службы безопасности штата Луисом де Карвальо, пытался застрелить его и попался. Тогда-то и выплыли на свет некоторые неприглядные детали его карьеры.
Однако таких невезучих, как Куадрос, немного, причем это люди из прошлого. Сейчас, как утверждают полицейские власти, «эскадрона смерти» не существует. Правда, время от времени то один, то другой прокурор, чье мнение не совпадает с позицией ведомства, пытается начать расследование деятельности «Э. М.», вытащив из архива какое-нибудь еще свежее и весьма красноречивое «дело». Но каждый раз оказывается вдруг необходимым переместить в другое место чрезмерно инициативного чиновника, и в результате следствие прекращается.
Новых записок с черепами и устрашающими инициалами давно уже никто не видел. Причем если судебные репортеры продолжают приписывать «Э. М.» все еще появляющиеся на пустырях обезображенные трупы, то солидные обозреватели склонны поддерживать официальную точку зрения. Так, ведущий комментатор иллюстрированного еженедельника «Маншете» Давид Нассер пишет, что тайной террористической организации полицейских пришел конец в тот день, когда она лишилась покровительства кого-то наверху. «Ошибаются те, кто думает, что преступления от имени закона могут совершаться исключительно по воле нижних чинов полиции. Нет такого «эскадрона смерти», который смог бы функционировать без ангела-хранителя». Если верить Нассеру, теперь без ангела-хранителя остались только отдельные недобросовестные полицейские, которые в случае злоупотреблений несут заслуженное наказание. Военная полиция Рио-де-Жанейро, например, в течение последних шести лет уволила из своих рядов 527 солдат и офицеров – половину батальона – за контрабанду, бандитизм и другие позорящие мундир поступки. Однако ни за кем не числится принадлежность к «Э. М.».
И все же нелишне спросить: разве отпала у бразильской реакции, у толстосумов надобность в особого рода «услугах» стражей закона? Неужели они спокойно примирились с тем, что вскормленный ими «Э. М.» прекратил существование? Или, может быть, мягче стали нравы в среде работников служб безопасности, сократилось число преступлений? Лишь ответив на эти вопросы, можно строить догадки о тайне «Э. М.», тайне, которая напоминала о себе в течение всего моего пребывания в Бразилии.
Строитель из пригорода и роскошная «Бибба»
На улице Домингос Феррейра, недалеко от корпункта советского телевидения и радио, строился дом.
Мне не раз случалось проходить мимо стройки, когда рабочие во время обеденного перерыва выбирались со строительной площадки и рассаживались вдоль забора: столовых в нашем понимании на Копакабане нет, а рестораны трудовому люду не по карману. Строители быстро выскребали захваченные из дома миски с рисом и фасолью и принимались с любопытством разглядывать прохожих.
В конце концов с одним парнем, по имени Карлос, запорошенным с головы до ног цементной пылью, мы разговорились.
– Издалека приходится ездить?
– Из пригорода – живу в Санта-Крус.
– Далеко; должно быть, дорога обходится недешево?
– Двадцать крузейро и четыре часа в оба конца.
– Половину дневного заработка? Немного вам остается.
– Да, маловато. Но я подрабатываю в выходные. И еще сдаю кровь.
Бразильскому работяге ничто не достается в жизни даром, и поэтому к разговору о деньгах он не питает ложной брезгливости. Карлос пояснил без стеснения:
– Иногда по дороге захожу в донорский пункт. Сейчас за поллитра крови платят как за день работы.
...Я видел однажды гематологическую лабораторию «Президент Варгас», возможно, такую же, что посещает Карлос. Как раз тогда стало известно, что бразильская кровь контрабандой идет за границу. Почему контрабандой? Да потому, что плохо проверяется и часто бывает заражена. Зато продается недорого.
В лаборатории «Президент Варгас» я застал длинную очередь. Сестры едва успевали менять иглы и сосуды. Хотя среди полутора сотен частных донорских пунктов в Рио-де-Жанейро этот славится оборудованием и чистотой, я заметил, что стоящие в очереди явно не пышут здоровьем, и спросил хозяина:
– Вы контролируете, как часто каждый из них к вам ходит?
– Какой смысл? – удивился мой собеседник. – Если я не приму его, он пойдет в другую лабораторию. И без анализа видно, что у него слабо с эритроцитами и белками.
А потом я вспомнил о Карлосе при совсем печальных обстоятельствах. Началась история с фельетона бразильского сатирика Эдуардо Новаеса.
«Издревле известно, что преступник неизбежно возвращается на место своего преступления. Причем нигде это не происходит так часто, как Рио-де-Жанейро, – утверждает Новаес. – А поскольку преступник возвращается, то, чтобы оправдать дорогу, он совершает новое преступление. Поэтому магазин готовой одежды «Бибба» на Ипанеме был ограблен 15 раз за полтора года».
Сатирик в пух и прах разделал полицию за то, что из-за нерасторопности она ни разу не смогла задержать грабителей. Но вот вопрос: чем же действительно привлекала преступников именно «Бибба», он счел несущественным. Конечно, исчерпывающий ответ могли бы дать лишь сами грабители, однако они, естественно, помалкивали.
Ипанема – соседний с Копакабаной, однако более фешенебельный и дорогой район. Улицы превращены в сверкающие коридоры витрин, вывесок и реклам. Изобилие и разнообразие вещей способны вскружить любую голову. Многие магазины обходятся вообще без наружной стены – благо тропики позволяют. Они распахнуты настежь, чтобы прохожие могли видеть разложенные внутри богатства. Над корзинами с грудами одежды, обуви и прочих товаров полощутся призывы – «Почти задаром!», «Ниже себестоимости!», «Себе в убыток!» – абсолютно не соответствующие действительности. Другие ведут себя сдержаннее. Они отгораживаются стеклянными стенами от прохожих, овевая их кондиционированной прохладой из неплотно прикрытых дверей. В таких магазинах не бывает толкотни, и покупатели не роются сами в товарах, каждого входящего встречает продавец, окружая его заботой, как малого ребенка: разует – обует, разденет – оденет, не забывая развлекать разговорами о последних коллекциях французских модельеров. Правда, цены тут и вовсе грабительские, но сюда идут не за дешевизной, а за статусом – покупая здесь костюм или иную вещь, приобретаешь и положение в обществе.
«Бибба» принадлежала к еще более высокому классу предприятий торговли. Находилась она в тихом переулочке, вывеска была скромная, а на витрине одиноко висели какие-то потертые брючки и куцая рубашонка. Однако в обществе потребления и потертость, и покрой, и ткань этих, если приглядеться, на диво сработанных предметов туалета ценились баснословно высоко. Внутри «Бибба» оказалась обставленной антиквариатом, продавцы походили на президентов крупных торговых фирм, которым было даже неловко задавать бестактные вопросы:
– Как вы думаете, почему именно «Бибба» так привлекает жуликов?
– Не могу сказать, сеньор.
– А как сюда проникают грабители?
– В последний раз они взломали дверь служебного входа.
– И много унесли?
– Большую кипу джинсов.
– Вы сильно пострадали?
– Товары застрахованы от кражи.
Пока я испытывал любезность продавцов, появился вызванный кем-то хозяин. Он, видимо, уже привык к визитам журналистов так же, как и жуликов.
– Грабители не новички, – делился он своими соображениями. – Такую кучу одежды на руках не унесешь, нужен по меньшей мере микроавтобус. На улице покупателей для нашего товара вы не найдете. Значит, воры наверняка связаны с другими модными магазинами.
– А чем вы объясните их пристрастие к «Биббе»?
– Разве грабят только «Биббу»? Аптеку «Машадо» – недалеко отсюда – грабили 19 раз, заправочную станцию «Кафундо», тоже в южной части города, – 21 раз, а булочную «Мария Роза» в северном пригороде – 66 раз за какие-то девять месяцев...
Уходя из «Биббы», я подумал, что есть печальнаяпп закономерность в том, что булочную «Мария Роза» воры посещали в четыре раза чаще, чем магазин модной одежды, хотя стоимость того, чем они могли поживиться там, не шла ни в какое сравнение.
...По тихому переулку навстречу медленно шел человек в рабочей одежде строителя: «гавайские» резиновые шлепанцы, драненькие шорты и майка. Курчавые волосы на груди и голове припудрены цементом. Карлос? Фигура была одинока, чужда окружающей элегантности и сразу привлекла мое внимание. Но едва она появилась в поле зрения, как неведомо откуда возникшие крепкие мужчины взяли парня под локти и втолкнули в подъехавшую машину. Та с воем унеслась, и я мог констатировать, что вопреки насмешкам фельетониста Новаеса полиция в Рио бдительно охраняет мир Ипанемы.
Я и по сей день не уверен, был ли арестован Карлос или еще какой-то, очень похожий на него, низкорослый и худощавый параиба (1 Параиба – насмешливая кличка строителей, обычно выходцев из Параибы и других штатов отсталого северо-востока Бразилии.).
«Бедный» лейтенант, или прибавка к жалованью
Южную границу Рио-де-Жанейро образует океан, восточную – залив Гуанабара. Сухопутные выезды из города проходят через северную и западную окраины, разбегаясь веером. Чем дальше от моря, тем ниже становятся горы, скуднее растительность, непригляднее человеческие жилища. Перемены бросятся в глаза всякому, кто отправится по магистральному шоссе в Сан-Пауло или Бразилиа. Но еще большее убожество откроется ему, если еще на окраине Рио он свернет на проселок. Тогда, попетляв между зарослями кустарника, пустырями, ямами и свалками, он выедет наконец к кучке глинобитных домишек, окруженных заборами из тонких кривых палок. При его появлении скроется в черном провале двери сухонькая старушка, бросив мотыгу на грядки чахлой кукурузы и маниоки. Спрячутся за углом темнокожие карапузы, возившиеся в пыли. Только жаркое солнце останется на небе, заливая светом потрескавшиеся стены и позеленевшую черепицу этого поселка, который, кажется, и сам хотел бы спрятаться куда-нибудь подальше от глаз людских.
А вечером, с наступлением темноты, жители и вовсе запираются накрепко и не высовывают носа ни на шум и фары проезжающих машин, ни на крики о помощи, ни тем более на выстрелы. Такое происходит два-три раза в неделю, и тогда поутру на соседнем пустыре обнаруживают тела: чаще всего молодых парней, иногда подростков, женщин, стариков, – обнаженные или в майках и шортах, всегда с теми характерными признаками, которым только не хватает подписи «Э. М.». Редко у мертвецов находятся родственники или знакомые. Обычно изувеченные неопознанные тела укладываются рядами в безымянные могилы в дальнем углу кладбища. То ли сходство с тем, что выходит из-под рук мясников, то ли отсутствие свойственной даже покойникам индивидуальности вдохновили чей-то могильный юмор, но находки на пустырях называют здесь «презунто» – ветчина.
Я ездил по тем местам, где «эскадрон» оставляет свои жертвы, но, сколько ни пытался беседовать с обитателями лачуг, ничего от них толком не добился. С неохотой подтверждалось лишь периодическое появление презунто – и только. Зато однажды в «Жорнал до Бразил» мне попался репортаж на целый разворот, озаглавленный «Город живет в страхе». Бразильцы на редкость жизнерадостный народ, в особенности жители Рио-де-Жанейро, и поэтому было странно читать их откровения корреспонденту, который в весьма натуралистических деталях раскрывал смысл заголовка.
В тот день, сидя у окна, я просматривал прессу. Напротив, на другой стороне узкой улочки, с визгом поднялись «персиянки» – так в Бразилии называют особого рода жалюзи, козырьком закрывающие окна. Семья соседа собралась за праздничным обедом. Черная служанка вносила блюда. Хозяин сидел ко мне боком, упираясь животом в край стола. Хозяйка, в светлой и необыкновенно воздушной кофточке, раскладывала по тарелкам мясо под соусом. Шестеро очаровательных детей болтали так звонко, что отдельные реплики мог разобрать и я. Картины, картинки и картиночки на стенах и хорошая икебана на мраморном столике в углу завершали впечатление состоятельного и уютного бразильского дома. То, что сосед мой служит в полиции, я узнал, встретив его однажды в мундире. Обычно он ходит в штатском.
