Текст книги "Полдень, XXI век (январь 2012)"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Коллектив авторов
Полдень, XXI век (январь 2012)

Колонка дежурного по номеру

Чуть было не случилось ужасное: образ Мироздания едва не поколебался. Задрожал, как отражение в воде. Правда, только в наиболее продвинутых умах.,так что остальное человечество и внимания не обратило.

Высоколобые неизвестно зачем протянули под Европой огромную трубу, назвали: Большой адронный коллайдер – как бы трассу для соревнований Формулы-1, но вместо автомобилей там атомы. Они, конечно, мчатся, сталкиваются, бьются, само собой, – а ставки принимаются на скорость и траекторию обломков. И вот, значит, в нескольких заездах деталька под названием нейтрино показала скорость выше, чем у самого фотона! Чего никак не может случиться, если Вселенная такова, какой представляют ее себе высоколобые. То есть возникла опасность, что она совсем не такова, и надо все навоображать заново, чуть ли не с нуля. И начало, и конец. (Заодно, небось, и пересчитать тактические характеристики боевых ракет.) Ну они и переполошились. Проверять, перепроверять. Покамест решили, что это судейская бригада с бодуна что-то напутала в протоколах, – и на время успокоились.

А нормальные люди и не волновались ни минуты. Нам-то не один ли, извините, стержень – разбегаются ли, например, галактики во все стороны или, наоборот, собьются в кучку через десяток-другой миллиардов наших лет. Во-первых, смысл жизни от этого не меняется. Остается равен смыслу смерти. А тот, в свою очередь, – известно, чему. Во-вторых, мы же договорились больше никогда не думать о смысле жизни и не обсуждать проекты вечного двигателя и справедливого общественного строя.

Победил реализм: смысла нет, а счастье в принципе возможно, и почти каждый его чувствовал – как минимум несколько раз по несколько секунд. Нашел подосиновик. Подарили велосипед. Купил компьютер. Первый глоток пива после бани. Ребенок спасен. И т. д.

А литература описывает огромные паузы. Промежутки. Пустоты без счастья и без смысла. Поэтому она, как правило, скучна. Ей не хватает скорости. Но в этом номере журнала, например, есть такая вещь, в которой цивилизация планеты Земля погибает на протяжении лишь нескольких страниц, причем сюжет неумолимо правдоподобен.

За что мы и ценим фантастику: ее сюжеты экономят время.

Хотя нейтрино, понятно, движется еще быстрей, – не говоря уж о фотоне.

Самуил Лурье

1. Истории. Образы. Фантазии

Кусчуй Непома
Выкидыш (Повесть)

Моему другу, улетевшему в Несвиречь.

Птице можно было свернуть голову. Раз – и все. Она и так была полужива. Скорее – полумертва. И удивительно, что только полу. Обычно они сдыхают быстро, а в тепле гниют, оставляя перья и кости, смердят. Ну это если не чистить трубы. Бывает, что долго не чистишь. Их ведь много, пока все обойдешь. А если вдруг заболел: подхватишь какую-нибудь заразу, простудишься. Оклемаешься, а времечко уползет змеей в темную нору.

Этой не повезло. Видать, свалилась в трубу недавно. Сверху еще что-то упало, прибило к решетке, но какое-то время дышать было можно, вот и выжила. Не пойди он этим кругом, галка эта, или другая тварь небесная, окочурилась бы.

Свернуть ей голову, и дело с концом. Жрать-то ее вряд ли станешь. И бульона с нее не наваришь. А чтоб не мучилась – бошку набок и в лужу.

Работа была несложная. Грязная – это так, но к грязи привыкаешь, к вони привыкаешь, ко всему привыкаешь. Сначала привыкаешь, а потом и мечтать о чем ином перестаешь. Мечты, они как птицы, сначала в небо, а потом в трубу. Бессмысленно так.

Вычистить трубу – дело двадцати минут. Любая труба – до груди. Закатал рукав, запустил руку в жерло, выскреб все до решетки. Можно и черпаком. Но рукой сподручней. Особенно выковыривать грязь с решетки. Решетка как раз на глубине вытянутой руки. Есть, впрочем, такие – он посмотрел на кулак, – в которые руку-то не сунешь. У него в округе таких с десяток. Вот с ними-то мороки. А есть и широченные – хоть с лопатой туда прыгай, если жизнь осточертела. Мало их – пара всего.

Он отбросил мертвую птицу. Дурищи, садятся на край, некоторые под дымник лезут. От дождя и от ветра будто спрячешься. А потом падают вниз, а обратно-то при всем желании не вылететь. Крылья разве что в широченной трубе расправишь. А в обычных – кукиш. Да и с тягой тягаться – дохлый номер. Может, и есть счастливчики, которым удалось вылететь из трубы, только он таких не видел. Иногда валяются тела у труб с обратной тягой – тушки плохо прожаренные. Раскаленным током безмозглых обжигает, выбрасывает наверх. Шлепаются они метра за два или за три.

Он шел дальше. Маршрут вел к трубе номер 1565. За ней совсем рядом 1660-я. На каждой трубе краской выведен номер. Это тоже их работа – следить, чтобы номера не затирались, подправлять, подкрашивать. Дрозд, так тот вообще трубы в разноцветье красит. Все знают, что он богом тронутый. Чего их красить? Пусть ржавеют, пусть гниют, все равно время от времени вытягивают трубы наверх. Не их это работа. Номера – их, что внутри – тоже их, а сами трубы – нет.

От руки воняло. В 1565-й сгнившая основательно птица, потом еще что-то, какая-то слизь забила решетку. Пришлось потрудиться – ноготь сломал, пока ковырял. Оторвал поломанный – розовая полоска под ним. Пнул трубу ногой. Загудела – коротко, глухо. Земля гул быстро съела. Она все съедает. И ту, уже мертвую, галку тоже съест. И его, трубочиста, тоже съест, если свалится где-нибудь замертво. Нет того, чего бы земля не съела. Даже время оно съедает. А то куда оно девается, время-то? Было и нет…

Мысль его прервалась. За 1660-й… Он так и замер, одну ногу подняв, словно забыл, куда наступить хотел.

За трубой сидела девчонка. Ей было на вид лет тринадцать или четырнадцать. На удивление чистенькая. Мордочка только замазанная немножко. Платьице желтенькое в зеленый цветочек. Поясок тоже зеленый. Гольфы полосатые. Туфельки, заляпанные грязью, но понятно, что тоже желтые.

Он присел напротив. Уставился на нее. Она смотрела не моргая. Ага, в гляделки играет. Девчоночье лицо, вытянутое какое-то, волосы длинные, русые, спутанные, заправленные за уши, ушки… Однако взгляд возвращался на лицо. Густо усыпанное веснушками. Ему захотелось сгрести их с лица, зажать в кулаке, потрясти и поднести к уху. Говорят, что только так можно услышать весну Он глядел и глядел на ее лицо. Веснушки, откуда ж? Откуда там веснушки? Там, где весна только по календарю? Впрочем, и здесь она хилым солнцем едва-едва землю лечит от явной хляби и мокроты.

А девчонка все не моргала. Может, мертвая? Нужно спросить ее о чем-то. Ответит – значит, живая. Но о чем спрашивать, он не знал. Единственный вопрос – как она здесь оказалась? – просто не имеет смысла. Здесь не оказываются. Сюда не приходят. Здесь не рождаются. Сюда выбрасывают оттуда, снизу, откуда торчат эти трубы. Сюда выбрасывают и еду, и одежду, и прочее, что нужно трубочистам для работы и жизни. Выбрасывают, но редко, и тех, кому счастье быть трубочистом.

Не зная, что спросить, он поднялся, подошел к трубе, запустил внутрь руку. В этой, 1660-й, почти чисто. Горсть трухи. Ветер сдул часть, прямо на русые спутанные волосы. Девочка даже не пошевелилась. Ему захотелось стряхнуть с головы сухие былинки. Не решился.

– Есть хочешь? – спросил.

– Да, – ответила она. Голос ломающийся, будто простуженный. Будто…

– Тогда идем.

Протянул ей руку. Она скосила взгляд: рука была грязная. Он понял, вытер руку о трубу, превратив тусклый ноль в какую-то букву.

Она поднялась сама.

– Меня Жила зовут, – сказала.

– Как?

– Жила. Тебя как зовут?

– Сухарь.

Они шли, шли мимо труб, которые сегодня стояли в маршруте. Ничего, думал Сухарь, постоят еще денек, не спекутся. За плохую работу следовали предупреждения, потом могли отправить еще дальше. В Несвиречь. Улетел в Несвиречь – считай, кому-то другому повезло. Задержится в этой жизни. Которая совсем не похожа на жизнь там, внизу.

Они уже подходили к землянке, Жила вдруг поскользнулась и упала, вся перепачкалась: коленки, платье, волосы, лицо. Сухарь вытер руку о штаны и провел ладонью, размазав грязь, по щекам Жилы: нельзя, чтобы веснушки потухли. Веснушки – это маленькие солнца, так говорил его отец.

Жила вошла в землянку, по-детски пропрыгав по выложенным камнем ступенькам. Четыре вниз. Вошла, огляделась.

Пространство делилось на две части подвешенным к дощатому потолку одеялом. С одной стороны, меньшей, – железная кровать: грубой ковки орнамент на спинках, набалдашники, гора одеял и большая набитая пером подушка. С другой стороны – все остальное: кухня, прихожая, стол-верстак, пара лавок, печка с трубой в потолок. На печке кастрюльки.

Сухарь достал с полки пачку галет, надорвал упаковку, высыпал желтоватые квадратики в тарелку.

– Ешь пока, – сказал.

Саму упаковку бросил в печку на розжиг. Чиркнул спичкой, подкинул совком угля, прикрыл заслонку. Ковшом зачерпнул в ведре воды, вышел из землянки к рукомойнику.

– Хошь, руки помой, – крикнул в землянку.

Жила вышла.

– А где здесь можно… – она замялась, словно стыдясь своих слов. Сухарь хмыкнул, стряхивая с рук капли воды:

– Вон там за бугром яма с навесом.

Когда Жила вернулась, он снова спросил про руки.

– Мне бы всей помыться.

– Сегодня не банный день, – ответил Сухарь.

Она стояла перед ним, грязная, смешная и… И какая-то вся нелепая.

Он отвел ее в другую землянку, метров за пятьдесят от жилой: в ней выложен камнем открытый желоб. По желобу текла вода. Проточная, грунтовая, выходившая из-под земли и туда же уходившая. Чистая, холодная, звенящая.

– Вот, – сказал Сухарь, – мойся.

Жила поежилась.

– Холодно.

– Говорю же, день не банный.

Однако принес печку, небольшую металлическую, просунул трубу в дверную дыру, завешенную войлоком. Из ведра сыпанул угля.

– Ща будет теплее. Бань-небань.

Он смотрел, как она поливала себя из ковша, задержался, как будто возясь с печкой, она голая, худая, маленькие девчоночьи, едва зародившиеся, грудки, ребра под счет, впалый живот, спина в веснушках, длинные ноги, острые коленки и… Он почувствовал, как в штанах набухает елдень.

– Дурак, дурак! – кричал Сухарь, выскочив из землянки, даже пару раз хлопнул ладонью по затвердевшему, – она же ребенок, малявка.

Для таких дел была Сиваха. Трубочистка Сиваха. Ее землянка далеко, правда, полдня хляби загребать, но припрет – бегом побежишь. Она никому не отказывала, назначала только каждому свою цену, впрочем, всякий раз разную. Зависело от ее настроения и расположения. Придешь, всунешь в нее свой сучок – считай, теперь ты ей должен. Расчет – трубами. У нее такой же округ, как у него, Сухаря, как у Дрозда, как у Слепня, как у прочих. Только баба она здесь одна. Вот они к ней и бегают, а взамен трубы в ее округе чистят. И не дай-то, зараза, обмануть ее или плохо почистить! Себе ж дороже – в кулачок ходи. А она живет себе припеваючи. В прямом смысле: петь любит. Голосина-то у нее будь здоров. Выйдет, сядет на бугор землянки – далеко слыхать. Еще не скоро ее видать, но если слышишь, как голосина ее выводит «Стыдобу» или «Хрустнул хрящ», так знай: настроение у нее дрянь. Примет, конечно, но поизмывается всласть, а потом за дверь может запросто выставить – в ночь, в темень. А если «Девка щебетала, птица пела» затянула, так значит в груди радость бьется, будет ночка веселой и утречко сладким.

Из трубы все еще сочился дымок. Жила вышла, закутанная в полотенце. Ноги, худые, белые, торчат. Туфли, отмытые, на босу ногу. Не замерзла б, дуреха. Сухарь скинул сапог – суй ногу.

Жила скосила взгляд на вонючую обувку, отказалась. Сухарь помялся, влез обратно в сапог, а потом вскинул руку: смотри. Она повернулась, следя за пальцем. Он подхватил ее на руки и побежал в землянку, где тепло, где уже на печи побулькивает каша из разных круп. Думал, ухо ему откусит, но девчонка вдруг положила голову на плечо – Сухарь чуть не грохнулся от неожиданности, ноги поехали. Устоял, удержал равновесие, внес в землянку, осторожно опустил на лавку. А может, только показалось, что положила голову, что прижалась, что… Сиваха, дура, цену задирает. Дура.

Ели молча. Сухарь думал: что с девчонкой делать? Вопрос, будто жвачка сухожильная, так и оставался вопросом, мусолил его Сухарь, так и этак, а ответа не было. Он глянул на Жилу, та ела кашу, медленно. Понятно, не нравится. Наверняка к другому привыкла. Но что она хотела? Чтобы он свежую банку тушенки открыл? Хватит и того, что в кашу от старой бросил большой кусок мясного желе и жира – для вкуса. Еще и лавровый лист утопил да пяток горошин черного перца – пальчики откусишь.

Сухарь тоже ел медленно, усвоил давно: чем внятнее жуешь, тем дольше сыт будешь. Снова глянул на Жилу, снова себе вопрос задал. А спросил же иное:

– Чего делать собираешься?

– У тебя шоколад есть? – будто не слыша вопроса.

– Чего?

Сухарь закашлялся, вовремя отвернулся, чтобы кашное месиво брызгами тарелку не накрыло – в лавку попало.

– А кофе есть? – продолжала пытать Жила. Она отставила тарелку, в край вмазан широкий полумесяц каши.

Сухарь встал, натянул рукав на ладонь, взял чайник с плиты, налил в две чашки чаю.

– Чай есть.

– А сахар?

– И сахар… – поставил плошку с битыми кусочками, другую – с теми же галетами.

Разом, против правил, доел свою кашу. Подул на чай.

– Делать-то что можешь?

– Врать.

– Эк-ка, – крякнул Сухарь, пустив избыточную воздушную струю, чаем брызнув. – Здесь тебе это не поможет.

– А что поможет?

Ничего ей здесь не поможет. Кому она здесь нужна? Никто ее себе не возьмет и работы никто никакой не даст. А кормить задаром – ищи дурака, здесь и без того не зажируешь.

– А кем была бы?

– Меня на счетчицу учиться отдали.

На счетчицу… Вот тоже счастье. У счетчиц, знал наверняка Сухарь, все колени и ладошки коростой рано или поздно покрываются. В этих ладонях они могут кипяток носить – не обожгутся. Погладить-приласкать толком не смогут. А еще у счетчиц детей не бывает. Понятно дело, бань-небань, ползают на карачках, пузом землю царапают, какое же дитя выдержит. Плод, не дожидаясь срока, вываливается, в подол прямо. Жена Сухаря была счетчицей, он это помнил. Жила, счетчица… Но теперь у нее и этого счастья нету. Не будет она счетчицей, не будет. Потому что не будет.

Сухарь встал, выплеснул остатки жидкого чая за порог. Составил две лавки вместе, бросил тюфяк, улегся, поерзал спиной – крепко, не шатается, не свалится ночью, даже если приснится что. Свою подушку отдал, сам как-нибудь перебьется – ватник свернет да под простынь сунет.

– Спать давай, – пробурчал, задул керосинку и ушел на свою кровать.

Ночью приснилась жена, счетчица, ее руки жесткие как камень, царапающие кожу, он льет на них кипяток из чайника, короста плавится, слезает кусками, а под ней – розовые, как у младенца, ладошки с нежнейшей кожей, руки касаются его груди, живота, щекочут, спускаясь ниже, да и он тоже лапает свою счетчицу, тычется носом в ее весомую грудь, с огромной родинкой сбоку, копией сосца…

Он проснулся, вытаращил в темноту глаза. Медленно, будто кашу ел, приходя в себя. Понял, что счетчица рядом. Ткнул рукой. Жила. Она лежала в его постели и прижималась к нему. Сухарь осторожно слез с кровати, Жила свернулась калачиком. Он тупо смотрел на нее, держался рукой за окостеневший хер. Выдохнул матюг, чертыховину, пошел было на улицу помочиться, но вернулся и укрыл Жилу. Она засопела.

Когда вернулся, лег на лавки досыпать остаток затяжного утра. Без счетчицы во сне. Без сна, без видения.

– Холодно было, – объясняла за завтраком Жила.

Понятное дело, холодно, бань-небань, уголья прогорели, печка остыла, тепло ночь высосала. Думал, что замерзнет, но не думал, что к нему влезет. Сидел мрачный Сухарь.

– Жила… – проворчал он, ворочая ложкой, словно совковой лопатой, – и кто тебя так назвал-то?

– Папа меня так назвал, – охотно откликнулась Жила. – Как увидел меня, так и сказал: Жила. Мама Жилечкой звала.

– И где твой папа? – со злости спросил, так бы не стал, вчера еще бы не стал.

– Мой папа умер.

Сухарь посмотрел на Жилу, Жилечку. Веснушки, вытянутое лицо. А в глазах топко. Будто не заметил. Влез в сапоги, край портянки пальцем подоткнул.

Сухарь шел к своим трубам, по переложенному заново маршруту. Шел в каком-то отупении. Повторяя все тот ж вопрос: что с ней, с Жилой, делать? После завтрака собрался, уже выходил, как Жила спросила:

– А мне что делать?

– Не знаю, – ответил.

Не знает он, что ей делать. И не знает, что с ней делать. Но едва опустил руку в первую же трубу, вчера брошенную, не вычищенную, как понял: он даст ей время. Время, чтобы уйти. Куда? Это не его дело. Пусть ее тоже вышвырнули, однако она ведь пришла, значит, шла куда-то. Но ведь не к нему, он ее, бань-небань, в глаза раньше не видел. И она его тоже. Его оттуда вышвырнули тогда, когда она, быть может, еще и мыслью родительской не была. Так что к нему идти не могла. Значит, шла в другое место. Вот пускай и идет. Да, нужно дать ей время. Время уйти. И где она раньше жила? Вряд ли как раз под самым округом, за который он отвечает. Вон, туфельки были замазаны, да и платье сзади заляпано, – не раз, видать, присаживалась передохнуть. Так что с него взятки гладки.

К Сивахе он сегодня пойдет. Убьет разом двух зайцев: и успокоится, и время Жиле даст. Как только понял это Сухарь, легче ему стало. К другой трубе пошел, грязь ногами загребая. По пальцам пересчитал – а то припрешься к Сивахе незваным татарином, огребешь горстью ругань, она никому не нужна. Правило есть правило. Еще раз по пальцам прошелся – ага, его день, Сухарев.

Работа хоть и не тяжелая, но думать о чем-либо настойчиво голова отказывалась. Вбивалась какая-нибудь ерундовина, неведомо откуда залетевшая, вот и жевал он, повторяя, эту жвачку целый день. Стихами называя.

– Взятки-гладки-верхоглядки, – бубнил Сухарь, выгребая черпаком черную жижу из 1563-й.

– Взятки-гладки-верхоглядки, – бубнил, стуча сапогом о 1565-ю, сбивая налипы с подошвы.

– Взятки-гладки-верхоглядки, – бубнил, почти пел, плюя в жерло 1590-й – для смаку, – в последнюю на сегодня, ближайшую к округу Сив ахи.

Он качался на Сивахе, словно младенец в люльке, словно щепка в луже, терзая ее пещеру, а сам почему-то думал о Жиле. О ее веснушках, маленьких солнцах. Ушла ли? Осталась? Что делает? Почему он, почему? Почему Жила?

– Сиваха, а у тебя веснушки есть? – спросил.

– Ты чего, ум ополовинил?

– Увидел как-то у Дрозда трубы в рыжие пятна, подумал: веснушки.

– Дрозд – дурак. А ты не будь дураком, а то в следующий раз от ворот поворот.

И снова желейная тряска.

Утром, пока Сиваха дрыхла, раздавая глоткой налево и направо рыкающие рулады, он глотал горячий чай, грыз кусочки сахара и кроил сегодняшний маршрут, чтобы побыстрее оказаться дома. Но как тут зубами ни лязгай, выходило, что хоть и раньше обычного встал, допоздна ему крутиться с трубами. С Сивахой сторговались на десяти. Она, хитрая стерва, трубы дала те, что по всему округу разбросаны. Это она издевается над ним. Веснушки, бань-небань.

– А что ты хотел? Чай-мед мой пьешь, тепло воруешь, простынь свежую пачкаешь – будь добёр чистить трубы.

Так уж и свежую, пользованная ведь, небось, на ней же со Слепнем или еще с кем торговалась. Но пожрать-то – это да, у Сивахи пожрать завсегда можно сытно и вкусно. Не зря она баба.

Нет, издевается она над ним – до самой темени придется по грязи ползать.

Вернулся домой затемно. Остановился у порога, вглядываясь в склизкие ступеньки. Там ли? Тихо что-то. Ушла ли?

Плюнул, рассердившись на себя, грубо толкнул дверь – керосинка не горит, темно, никого.

– Жила, – позвал. И еще раз: – Жила.

Голос дрогнул. Зажег лампу, поставил на стол. Увидел развешенное платье, гольфы – все выстиранное. Уже почти сухое.И тут услышал стон, слабый, будто ветер в трубу вякнул.

На его кровати, сбросив одеяло – то наполовину на пол сползло – лежала Жила. Он сделал шаг, приблизил лампу: пот на лбу, волосы мокрые, жидкими струями подушку облепили.

Жар – рука отсюда его чувствовала. Ой, дурища, простыла, девчонка. Дело-то пустяковое, бань-небань, небось, стираться, а то и снова мыться побежала, а тут ветер-то ее и облапал, холода в грудь запустил.

Полотенцем вытер пот, одеяло поправил. Вытащил из коробки лекарства. На ощупь знал, какие таблетки брать. Рванул упаковку, пару на ладонь выдавил. Где-то еще мед заначен, баночка на всякий-провсякий случай.

– Жила, пей…

– Жилечка, еще глоток…

– Ложку оближи…

– Сейчас жару в печку добавлю…

– Глотай эту, бань-небань…

И вдруг:

– Помоги мне найти папу.

– Что?

Бредит девка. Явно бредит.

До утра на лавке ворочался. То и дело вскакивал: не померла ведь, не могла помереть, как же так – помереть? Не могут веснушки помереть.

Снова воды подносил, новую таблетку скормил. И вдруг она, Жила:

– Папа мой умер…

И застонала так, завыла.

– Не умер твой папа, Жилечка, не умер, – шептал Сухарь, успокаивая девку, – они, отцы, не умирают, они просто уходят, чтобы потом вернуться, они возвращаются, обязательно возвращаются. И не умирают, никогда.

Утром полегчало.

Так и было – в баньку поперлась. А пока печку обратно тащила да прибиралась там – дело пустяковое.

Сухарь поил Жилу чаем, меду подкладывал, еще таблеток выдавил на блюдце. Последние. Надо бы попросить еще, сегодня же к шахте пойдет.

Жила, сейчас казавшаяся еще более худой, в мятом платье сидела напротив него. Пила чай. Вдруг замерла.

– Помоги мне найти папу, – сказала, глядя ему в глаза, и взгляд ее был словно шило. Сухарь аж заерзал.

– Чего?

– Помоги мне найти папу. Ты же говорил, что он не умер.

Помнит, хоть и бредила, помнит мои слова, думал Сухарь, что ж теперь отказываться, разболеется еще, помрет…

– Говорил.

– Ты говорил, что они не умирают.

– Не умирают. Как есть не умирают. Таков закон природы.

– Ты откуда знаешь?

– Что знаю?

– Про законы природы.

– Мне лет, – он замешкался на подсчет, – в два с лишним раза больше… Уж знаю что к чему. Не умер он. Просто ушел. Вернется. Вернется, будь уверена. А теперь иди ложись, тебе отлежаться надо.

– А твой папа, он тоже не умер.

– Нет, не умер.

– А где он сейчас?

– Здесь.

Сухарь как-то неопределенно кивнул, и Жила завертела головой, словно искала кого-то еще в землянке.

Еле уложил обратно в постель. Не хотела, но едва коснулась подушки, заснула.

Сухарь перво-наперво отправился к шахте. Шел, перемалывая «отец-шмондец-огурец». Так и дошел, попутно 1501-ю и 1503-ю почистил. Там уже сунул в капсулу пустую коробку от таблеток: поймут, чего ему надо. Капсулу в шахту бросил.

Шахта – дыра в земле, выложенная камнем, – оттуда лифтом поднималось всякое, чем можно пользоваться трубочисту. Раз в несколько дней обязательно выскакивали на поверхность еда – консервы, галеты, чай, прочее. Реже – одежда, не новая, но вполне пригодная в носку. Прочая ерунда: мыло, лекарства, инструменты…

Таких шахт несколько. Эта на границе округов Сухаря и Дрозда. Каждый приходит и забирает свое. Никто никого не обижает, чужого не возьмет. Так здесь заведено, не им придумано. Да и все равно всем одно и то же выбрасывают. Те же галеты, печенье, сахар, консервы. С Дроздом вообще никаких недоразумений не было. Странный он мужик, но тихий. Молчун. Говорить с ним – мука. Чего не спросишь – как там здоровье, что нового (это шутка такая была раньше, теперь заместо «здрасте»), – он только бровями шевелит. Если левая бровь вверх ползет – да, значит. Если правая – то нет. Если обе вверх лезут – знать не знаю. Если к переносице – надоел уже, отвянь. А так слова от него не дождешься. Он старше Сухаря и с трубами воюет дольше. Однако странный, рисует на трубах всякое. Облака рисует, солнце, деревья, живность всякую. Откуда только краски берет? Сухарь никогда не видел в лифте разноцветных красок. Вылетала только серая – трубы метить.

Через неделю Жила совсем в себя пришла, выздоровела. Что с ней делать, толком так Сухарь и не решил. А она на второй день даже как будто и не спросила, а утверждала давно решенное: ты же мне поможешь найти папу.

Сухарь глядел на ее веснушки, на торчащие врастопырку уши и уже ответил было, и будто другого ответа и не могло быть в нем, что да, что помогу – и вовремя прикрыл рот, не позволив словам вылететь из глотки. Но они, слова-то, нашли другой путь – в глазах Жила прочитала ответ.

– Когда? – спросила.

– Тебе надо сначала поправиться. Освоиться здесь. А там посмотрим.

– Хорошо, – потупила глаза, и Сухарь не заметил улыбку, хоть она и отражалась в каждой веснушке.

– Я стану тебе помогать, – сказала в тот день, когда уже можно было не бояться выйти на улицу.

– Ты? Мне? – Сухарь повернулся к Жиле, словно вдруг почувствовал позади себя дыру, черную, непонятно откуда взявшуюся пасть, угрожавшую сожрать его. – В чем?

– Как в чем? Я ж видела твою работу. Я тоже так смогу.

Сухарь шумно втянул носом воздух, отхаркнулся.

Жила смотрела на него, на ходящую Сухареву челюсть – будто он не уверен был в том, может ли сплюнуть или нет. И вдруг она засмеялась. Смех врезался мелкими морщинками в окологлазье, обнажил белые-белые зубы и прекратился, когда плевок словно гвоздь резко вошел в щель в дощатом полу.

Глупость какая, чего он испугался, не пасть это, а девчоночий смеющийся рот. В самом деле, пока решишь, что с ней делать, не держать же ее на дармовщинку, хоть много и не съест, словно птичка клюет кашное месиво.

– По дому будешь.

– Я не умею по дому. Я с тобой хочу. И потом мне страшно одной.

Каприз ведь, а с другой стороны, подумалось, и ему спокойней, если с ним, а не одна. А то мало ли что натворит – кому это здесь нужно…

Качнул головой, улыбнулся. И вдруг увидел перед собой ее детскую руку. Не понял.

– По рукам? – пояснила малявка.

Сухарь коснулся гладкой, несчетчицкой руки, осторожно, чтобы не оцарапать. Подумал: дело нехитрое, работа хоть и тяжелая, но никто ж не требует от нее работать на износ и целый день. Премудростей немного, научит.

Сухарь нашел какие-то свои старые шмотки – не в платьице же ей по грязюке цокать. Сапоги же выставил напротив новые, им не ношенные. Оделась, вырядилась – Сухарь смехом давится. Не по воину кольчужка. Тощие ноги из голенищ торчат, сапоги на ходу сами готовы спрыгнуть с ноги. Ничего, набил тряпок в носок, голенище стянул веревкой. Рубашку дважды вокруг тельца обернул, рукава по локоть закатал. Шляпу с обгрызенными полями на голову нахлобучил – здесь с непокрытой головой нельзя. Ничего-ничего. Погодь немножко, сказал, пока так походишь, одежонку мы тебе найдем.

– Дело наше нехитрое, – объяснял Сухарь, ведя Жилу от трубы к трубе. – Заблудиться здесь трудно. Хоть и уныло вокруг, и приметного ничего нет – сама видишь, пригорки, низинки, ничем они с виду не разнятся. Но ориентир держи по трубам. Вот карта, на ней все трубы обозначены, вот здесь границы округа, вот здесь землянка. Так что заблудиться может разве что последний дурак. Наши трубы, – произнес, запнулся: как быстро он уже говорит о «наших», а не «моих» трубах, – наши трубы с 1448-й по 1912-ю. У Дрозда: с 1913-й по 2408-ю, у Слепня: с 907-й по 1447-ю…

Жила слушала его объяснения, неловко вышагивая рядом. Рука ее детская, много тоньше мужицкой, залезала в тонкие трубы, где ладонь Сухаря не могла развернуться, выскребывала оттуда грязь. Росточка еще не хватало, но все равно ловчее девчонка Сухаря, сноровистей.

Теперь каждый день, когда Сухарь мерял ногами выбранный маршрут, с ним шла и Жила. От трубы к трубе. Она, егоза, конечно, не могла идти спокойно. Без конца говорила, увлекая разговорами. Поначалу это раздражало: Сухарь привык к внутренней тишине, привык к речитативу собственных стишков. А тут…

– Сухарь, а у тебя лицо сейчас что этот пейзаж. Ты знаешь, ты видел?

– Чего?

…

– Здесь небо как будто у нас потолок в помывочной.

– И что?

– Серенькое-серенькое. Будь моя воля, я бы его перекрасила в синее.

…

– А здесь животные какие водятся?

– Бывает, заходят иногда.

– А какие, какие?

– Да иди ты спокойно.

– А смотри, птица летит!

– Где?

– Да вон же! На трубу села.

Птица и впрямь уселась на трубу, под дымник голову сунула. И попалась. Внизу включился вентилятор, и птицу всосало в трубу– даже клювом щелкнуть не успела.

Жила бросилась к 1825-й, на ходу крича: «Сухарь, быстрей, быстрей!».

Сухарь не торопился: к чему? А Жила, сбросив дымник, уже сунула руку в трубу и, не боясь, что тонущая в страхе птица клюнет за палец, ухватила пернатое тельце и тянула против тяги наверх. Вытянула – повезло, вентиляторы встали. Подбросила в воздух – птица неловко замахала крыльями, пролетела несколько метров и опустилась на землю, с испугом поглядывая то одним глазом, то другим на девочку и подошедшего к ней трубочиста.

– Ворона, – уверенно сказала Жила.

– Галка.

– Нет, ворона!

– А ты откуда знаешь?

– От верблюда, – ответила и показала кончик языка.

– Откуда? – Сухарь смотрел на нее и думал, что Мима, жена его, счетчица, не только не могла отличить вороны от галки, она вряд ли вообще знала, что такое птица. Ведь счетчиц учат только считать и учитывать: зернышки ли, капельки воды, крупинки пыли, буквы на бесконечных листах бумаги. А птицы… Откуда ж про птиц знать, если ты их никогда в глаза не видел. А тем более про верблюдов.

– Я их всех галками зову, – сказал Сухарь.

– А у меня все птицы – вороны, – рассмеялась Жила и побежала к спасенной пернатой с криком: «Лети! Лети же, дурочка!». Та поковыляла немного и взлетела.

Постепенно Сухарь привыкал к неспокойной девчонке под боком, которая порой задавала такие вопросы, на которые он не мог ответить:

– А скажи, а здесь всегда так было?

– Как так?

– Вот так мрачно, серо, пусто?

– На моей памяти – да.

– А не на твоей?

– А у меня другой памяти нет.

Теперь девчоночье щебетанье заменяло его стишки, такое же бессмысленное, заполняющее голову чем-то вязким, через что пробиться не было ни сил, ни возможности.

Думал Сухарь: уйдет так уйдет, жалеть не будет, а пока пусть с ним копошится. Вдвоем – развлекуха. Хоть вроде это и неправильно, чтобы в одном округе двое работали. Но не боялся Сухарь, чего уж бояться однажды сюда выброшенному? Что ему будет, даже если прознают? Как говаривал его отец, дальше Сибири не пошлют. Хотя ни сам отец, ни тем более Сухарь не знали, что это такое и где – Сибирь. Несвиречь знал Сухарь, а Сибирь нет. В Несвиречь – так в Несвиречь. Все там будут, трубочисты точно все. А уж хуже не будет. Это ж не наказание, а избавление от бестолковости жизни. Но лучше бы, конечно, почем зря не лупить лихо, пока оно тихо. Достанется ведь не только ему – всем.

Одно тревожило Сухаря всерьез: данное им обещание найти отца Жилы. Ну где его искать? Известного народу-то меньше чем пальцев на руке. Ну, Сиваха, ну Дрозд… Ну за ними, за Слепнем, чьи территории окружали его округ 1448–1912, тоже водились трубочисты, трубы ж они повсюду. Вон и Слепень об этом талдычит. А как там на самом деле – об этом Сухарь помыслить не мог. Все ж надо бы поспрошать того же Слепня, Сиваху… Сиваху-то обязательно, она ж баба. Как-то она его, Сухаря, другим именем назвала – не Дроздовым, не Слепневым, а каким-то иным, тусклым, как все вокруг.