Текст книги "Каторга. Преступники"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)
Поселенцы
– К вам там поселенцы пришли! – в смущении, почти в ужасе объявила квартирная хозяйка.
– Так нельзя ли их сюда?
– Что вы! Куда тут! Вы только взгляните, что их!
Выхожу на крыльцо. Толпа поселенцев – человек в двести – как один человек снимают шапки.
– Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость…
– Что вам?
– Насчет пайков мы! Способов никаких нет…
– Стойте, стойте, братцы! Да вы за кого меня принимаете? Я ведь не начальство!
– Точно так! Известно нам, что вы писатель… Так уж будьте такие добрые, напишите там, кому следовает… Способов нет. Голодом мрем! Пришли сюда с поселений, думали работишку найти, – все подрядчики японцами работают! Пайков не дают, на материк на заработки не пущают. Помирай тут на Сакалине! Что же нам теперь делать?
– А сельское хозяйство?
– Какое ж, ваше высокоблагородие, наше хозяйство! Не то что сеять – есть нечего. У кого были семена, – съели. Скота не дают. Смерть подходит!
– Барин! Господин! Вашескобродие! – протискивается сквозь толпу невзрачный мужичишка.
Мужичишка – тип загулявшего мастерового. Хоть сейчас пиши с него «Камаринского мужика»: «борода его всклокочена, вся дешевкою подмочена». Красная рубаха от ветра надулась парусом, полы сюртучишка так ходуном и ходят.
Голос у мужичишки пронзительный, с пьяной слезой, из самых недр его пьяной души рвущийся.
Первым долгом он зачем-то изо всей силы кидает об пол картуз.
– Господин! Ваше сиятельство! Дозвольте, я вам все разъясню как по нотам! Ваше сиятельство! Господин благодетель! Это они все правильно! Как перед Господом говорю, – правильно! Потому способов нет! Сейчас это приходит ко мне, к примеру скажем, он: «Мосей Левонтич, способов нет». Я ему: «Пей, ешь, спасай свою душу!» Потому я для всякого… Правильно я говорю, ай нет? – вдруг с каким-то ожесточением обращается он к толпе. – Правильно, аль нет? Что ж вы, черти, молчите?
– Оно действительно… Оно конечно! – нехотя отвечает толпа. – Ты про дело-то, про дело.
– Потому я для всякого! На свои, на кровные! Вон они, кровные-то! – мужичишка разжимает кулак, в котором зажато семь копеек, – вон они! Обидно!
«Мосей Левонтич» бьет себя кулаком в грудь. В голосе его все сильнее и сильнее дрожит слеза.
– Правильно я говорю, ай нет? Что же вы молчите? Я за вас, чертей, говорю, стараюсь, а вы молчите!
– Оно конечно… Оно верно… Да ты про дело-то, про дело! – уже с тоской отвечает толпа.
Но «Мосей Левонтич» вошел в раж, ничего не слышит и не слушает.
– Какой есть на свете человек Мосей Левонтич?! Сейчас мне поселений смотритель лично известен. Призывает: «Можешь, Мосей Левонтич, бюсту для сада сделать?» Так точно, могу, – потому я скульптор природный. Природный!
«Природный скульптор» начинает опять усиленно колотить себя в грудь и утирает слезы.
– Не какой-нибудь, а природный! Из Рассеи еще скульптор. «Можешь?» – «Могу». – «На тебе две записки на спирт». Обидно! Что я с ними, с записками-то, делать буду? Куда денусь? Ежели у всякого свои записки есть? Правильно я говорю, ай нет? Что вы, черти…
– Ну, слушай! – перебиваю я его, видя, что красноречию «скульптора» конца не будет, – я вижу, что ты человек серьезный. Мы с тобой в другой раз поговорим. А теперь дай мне с народом покончить. Поотодвиньте-ка его, братцы.
Десяток рук берется за природного, но огорченного скульптора, – и его тщедушная фигурка исчезает в толпе. Положение тягостное.
– Что ж я для вас могу сделать? Я ничего не могу.
– Так! – уныло говорит толпа, – к кому ни пойдешь, все ничего не могут! Кто ж может-то? Делать-то теперь что же?
– Этак в тюрьме лучше!.. Куда! Не в пример!.. Там хошь работа, да зато корм!.. А здесь ни работы, ни корма. Что ж теперь делать? Одно остается: убивать, грабить! Пущай опять в тюрьму забирают. Там хошь кормить будут! Больше и делать нечего: хватил кого ни попадя! – раздаются озлобленные голоса.
Тут-то мне в первый раз пришел в голову афоризм.
– Каторга начинается тогда, когда она кончается, – с выходом на поселение.
Афоризм, который повсюду на Сахалине имел одинаковый успех, где я что ни говорил.
– Это действительно. Это правильно. Это слово верное! – говорили каторжане и поселенцы. – Это истинно, так точно!
– Совершенно, совершенно справедливо! Именно, именно так! – подтверждали в один голос чиновники.
И даже те, кому, казалось бы, следовало именно заботиться, чтобы это было не так, – и те только вздыхали.
– Вы это напишите! Непременно напишите. Это правда, глубокая правда. Ужас, ужас!
Сожительница[9]9
Так называются на Сахалине каторжные женщины, выдаваемые поселенцам «для совместного ведения хозяйства». Так это называлось официально раньше. Теперь даже официально – например, в «Сахалинском календаре» – это называется «незаконным сожительством», что гораздо ближе к истине.
[Закрыть]
Что за фантастическая картина! Где, когда по всей России вы увидите что-нибудь подобное?
– Бог в помощь, дядя!
– Покорнейше благодарствуем, ваше высокородие! Ты бы привстала, – видишь, барин идет! – говорит мужик, вытаскивающий из печи только что испеченный хлеб, в то время как баба, развалясь, лежит на кровати.
Баба нехотя начинает подниматься.
– Ничего, ничего! Лежи, милая. Больна у тебя хозяйка-то?
– Зачем больна? – недовольно отзывается баба, снова принявшая прежнее положение. – Слава Те, Господи!
– Что ж лежишь-то? Нескладно оно как-то выходит. Мужик – и вдруг бабьим делом занимается: стряпает.
– Ништо ему! Чай, руки-то у него не отвалятся. Свои – не купленые. Пущай потрудится!
– Да ведь срам! Ты бы встала, поработала!
– Пущай ее, ваше высокоблагородие! Баба! – извиняющимся тоном говорит мужик, видимо, в течение всей этой беседы чувствующий себя ужасно сконфуженным.
– Больно мне надоть! Дома поработала – будет. Дома, в Рассее, работала, да и здесь еще стану работать! Эка невидаль! Может, и он мне потрафит. А не желает, кланяться не буду. Меня вон надзиратель к себе в сожительницы зовет. Их, таких-то, много. Взяла – да к любому пошла!
Баба – костромичка, выговор сильно на «о», говорит необычайно нахально, с каким-то необыкновенно наглым апломбом.
– Но, но! Ты не очень-то! Разговорилась! – робко, видимо, только для соблюдения приличия, осаживает ее поселенец. – Помолчала бы!
– Хочу и говорю. А не ндравится – хоть сейчас, с полным моим удовольствием! Взяла фартук и пошла. Много вас таких-то безрубашечных! Ищи себе другую – молчальницу!
– Тьфу ты! Веред-баба, – конфузливо улыбается мужик, – прямо веред.
– А веред – так и сойти веред может. Сказала – недолго.
– Да будет же тебе. Слова сказать нельзя. Ну тебя!
– А ты не запряг, так и не нукай! Я тебе не лошадь, да и ты мне не извозчик!
– Тьфу ты!
– Не плюй. Проплюешься. Вот погляжу, как ты плеваться будешь, когда к надзирателю жить пойду…
– Ты какого, матушка, сплава? – обращаюсь я к ней, чтобы прекратить эту нелепую сцену.
– Пятого года.[10]10
95-го. Женщин присылают обыкновенно осенью.
[Закрыть]
– А за что пришла?
– Пришла-то за что? За что бабы приходят? За мужа.
– Что ж, сразу к этому мужику в сожительницы попала?
– Зачем сразу? Третий уж. Третьего сменяю.
– Что ж те-то плохи, что ли, были? Не нравились?
– Известно, были бы хороши – не ушла бы. Значит, плохи были, ежели я ушла. Ихнего брата, босоногой команды, здесь сколько хошь: ешь – не хочу! Штука не хитрая. Пошла к поселений смотрителю: не хочу жить с этим, назначьте к другому.
– Ну, а если не назначат? Ежели в тюрьму?
– Не посадят. Не бойсь! Нашей-то сестры здесь не больно много. Их, душегубов, кажинный год табуны гонят, а нашей сестры мало. Кажный с удовольствием…
Становилось прямо невыносимо слушать эту наглую, циничную болтовню, эти издевательства опухшей от сна и лени бабы.
– Избаловал ты свою бабу! – сказал я, выходя из избы провожавшему меня поселенцу.
– Все они здесь, ваше высокоблагородие, такие, – все тем же извиняющимся тоном отвечал он.
– Меня баловать неча! Сама набалована! – донеслось из избы.
Я дал поселенцу рублишко.
– Покорнейше благодарствую вашей милости! – как-то необыкновенно радостно проговорил он.
– Постой! Скажи, по чистой только совести, на что этот рубль денешь? Пропьешь или бабе что купишь?
Мужик с минуту постоял в нерешительности.
– По чистой ежели совести? – засмеялся он. – По чистой совести, полтину пропью, а на полтину ей, подлой, гостинцу куплю!
Через день, через два я проходил снова по той же слободке. Вдруг слышу – жесточайший крик.
– Батюшки, убил! Помилосердуйте, убивает, разбойник! Ой, ой, ой! Моченьки моей нет! Косточки живой не оставил! Зарежет! – пронзительно визжал на всю улицу женский голос.
Соседи нехотя вылезали из изб, глядели, «кто орет», махали рукой и отправлялись обратно в избу:
– Началось опять!
Вопила, сидя на завалинке, все та же – опухшая от лени и сна баба.
Около стоял ее мужик и, видимо, уговаривал.
Грешный человек: я сначала подумал, что он потерял терпение и «поучил» свою сожительницу.
Но, подойдя поближе, я увидел, что тут было что-то другое.
Баба сидела, правда, с растрепанными волосами, но орала спокойно, совсем равнодушно и терла кулаками совершенно сухие глаза!
Увидев меня, она замолчала, встала и ушла в избу.
– Ах ты! Веред-баба! Прямо веред! – растерянно пробормотал мужик.
– Да что ты! Поучил, может, ее? Бил?
– Какое там! – с отчаянием проговорил он. – Пальцем не тронул! Тронь ее, дьявола! Из-за полусапожек все. Вынь ей да положь полусапожки. «А то, – говорит, – к надзирателю жить уйду!» Тьфу ты! Вопьется этак-то, да и ну на улицу голосить, чтобы все слышали, будто я ее тираню, и господину смотрителю поселений подтвердить могли. А где я возьму ей полусапожки, подлюге?!
Вот вам типичная, характерная, обычная сахалинская «семья».
Сожитель
– Барин! Господин! Ваше высокобродие! – слышится сзади крик.
Останавливаюсь.
Подбегает, без шапки, запыхавшийся поселенец.
Видимо, гнался за мной долго и упорно.
– Я вас по всему посту ищу, бегаю!
– Что тебе?
– Изволили давеча такую-то заходить требовать?
Он называет мне фамилию одной ссыльнокаторжной, преступление которой меня интересовало.
– Да. А что?
– Дозвольте доложить. Она теперь дома.
И он спрашивает уже, понизив голос, тоном чрезвычайно конфиденциальным:
– К вам их прикажете прислать или сами пойдете?
А на лице так и светится «полная готовность» на все услуги.
– Да ты думаешь, зачем мне?
Поселенец осклабляется во всю свою физиономию: шутник, дескать, барин.
– Известно, зачем господа требуют!
Боже! Зачем я не художник, чтобы нарисовать в эту минуту эту подлую физиономию!
– Да ты кто ж такой ей будешь, что этакие дела за нее берешься устраивать?
– Я-то?
– Ты-то! Поселенец чешет слегка в затылке.
– Сожитель ейный!
– Как же ты… Как тебя даже и назвать, не знаю…
– Михайлой зовут-с!
– Как же ты… Михайла ты этакий!.. Как же ты свою же собственную сожительницу сам же…
Михайла смотрит на меня и удивленно, и иронически. «Откуда, мол, такой взялся, что никаких порядков не знает?»
– Не извольте беспокоиться, – с усмешечкой говорит он, – по здешним местам это принято. Не токмо что сожительницу или жену там – дочь представляют.
И заканчивает уж совершенно серьезно:
– Жрать надо, ваше высокоблагородие… Так вам, ваше высокоблагородие, как же-с? Требуется?
Тошно становится глядеть на этого субъекта, – но разговор интересный.
– Слушай, ты! Заплачу тебе все равно, не за это, а за другое: скажи мне откровенно, где была твоя сожительница давеча, когда я заходил ее спрашивать. Вот деньги.
– Покорнейше благодарствуем…
– Слышь, только откровенно!
– Это мы завсегда можем. Не извольте сумлеваться… Где ж ей быть? На фарт ходила.[11]11
Фарт – от слова «фортуна» – на арестантском языке означает вообще «счастье». Фартовый – счастливый. Для женщины «отправиться на фарт» – имеет особое, специальное значение.
[Закрыть]
– Так вы и живете?
– Так и живем. Да нешто мы одни, барин? Оно вам, конечно, может, спервоначала не кажется. А поживете, обвыкнете! Так не требоваится?.. Прощения просим. На милости покорнейше благодарим. Ваши деньги фартовые. Выиграю на них – за ваше здоровьице выпью…
И, отбежав на небольшую дистанцию, он повернулся и крикнул:
– Потребуется что – кликните Михайлу.
Он назвал свою фамилию.
– Завсегда с полным моим удовольствием!
Вот вам еще не менее типичная, обычная сахалинская «семья».
Добровольно последовавшая
Вот изба, где живет семья, добровольно последовавшая за своим поильцем-кормильцем на Сахалин.
Они прибыли почти в одно и то же время: он – весной, семья – осенью девяносто пятого года.
По сахалинским правилам его на первое время освободили от работ, «для домообзаводства».
Как и большинство таких семей – если они приезжают с маленькими деньжонками, – они устроились сравнительно недурно.
Купили у какого-то поселенца, выехавшего на материк, избенку, завели огородишко, есть корова, разводят чушек.
По-сахалински, это совсем «слава Тебе, Господи».
В избе грязновато, но домовито.
Из-за ситцевых занавесей, закрывающих колоссальную постель, выглядывают детишки.
Не сахалинские, хмурые, забитые, мрачные детишки, а со светлыми льняными волосенками, веселыми, продувными глазишками.
Видно, что дети хоть по крайней мере сыты.
Хозяина нет дома, ушел в тайгу отбывать каторжную работу, таскать бревна. Хозяйка дома работает и, видимо, чем-то сильно раздражена.
– Здравствуйте, хозяюшка.
– Здравствуй, добрый человек. Спасибо хоть на добром слове, что доброе слово сказал. А то здесь, окромя «подлеца» да «мерзавца», и слов других нет. Только день-деньской и слышишь: подлят да мерзавят. Живой бы в землю легла, чтобы ушеньки мои не слышали. Сторона тоже, чтобы пусто ей было. Чтобы ей, окромя святых икон, скрозь землю провалиться. Господи, прости меня, грешницу! Милости просим присесть.
– Что, тетка, ужли так Сахалином недовольна?
– Да чем тут довольной-то быть, прости, Господи! Этаку даль ехали. Этакое добро-то везли – деньги. Последнее добро попродали. Копленое, береженое тратишь. В этакой-то глуши. Господи!
Баба принялась утирать слезы.
– Что ж теперь делать! Зачем ехала?
– Отчего едут? От страму, от стыда, – все в глаза тычут: «Муж каторжный, муж каторжный!» Побежишь куда глаза глядят от этакой жисти проклятой. Опять же мой душегуб с дороги пишет: больно хорошо, дом дают, лошадь, корову, свиней, – живи только! Никто, как он, подлый, чтоб мои слезы всю жизнь его окаянную, весь век отзывались, аспиду каторжному! Все он, ничего путем не узнавши, отписал. Нешто бы я, когда б знала, поехала! В этаку-то глушь! Ни тебе лета, ни тебе ведрышка, ни тебе дождичка вовремя! Господи!
– Ну, зато мужу участь облегчила. Мужу легче, как семья пришла. Святое дело!
На мою собеседницу напал прилив ярости.
– Ему-то, идолу, легче! Гнил бы, паралич его расшиби, в каторге, в тюрьме. Ему-то, аспиду, душегубу, чтоб его лихоманка трясла, чтоб на него, злодея этакого, трясучка напала, – ему-то легче! Да мы-то из-за его душегубства за что должны теперь мучиться, муку этакую терпеть?
– А за что муж попал?
– Купца, что ли, задавили. Я этими делами не займаюсь. Это мужики все. Деньги нажить надумали. Как же, нажили, – свои проживаем!.. Из-за него, из-за душегубца. Дети меня держат, дети, по рукам, по ногам вяжут. Нешто, если б не дети, стала бы я этакую муку терпеть! Быть хуже каторжницы всякой, прости, Господи! Чтоб тебя ниже всякой подлой ставили!
– Ну, матушка, это уж того… Кто ж тебя ниже ставит? Напротив…
– А что ж, по-твоему, выше, что ль? Каторжной – паек, а мне – шиш с маслом. Пошла к окружному просить. «Положения, – говорит, – такого нет. На детей получай по полтора целковых, а тебе положения нет». Каторжной положение есть, а которые сами пришли, – будто нетути. Она, подлая, мужа с полюбовником убила – ей паек. А я этаку даль за душегубом шла, родных всех побросала – мне нет ничего. Да ежели бы не дети меня вязали…
– Ну, что бы ты сделала, если бы не дети?
– На фарт бы пошла. Ужели ж на своего душегуба стала смотреть? В сожительство бы определилась. С нами вон в партии гнали каторжных. Как теперь живут – любо-дорого. Со стороны поглядеть лестно. В Рассее так чисто не ходили: полусапожки козловые, платье – кумач не кумач, ситец не ситец. Полушалок в три целковых, фартук наденет, – глаза бы не глядели. Завистно! Она утерла слезы.
– А что сделали? Мужей на тот свет поотправляли – только и всего. А тут, прости, Господи, работаешь, бьешься, ровно собака какая…
Как раз в эту минуту дверь отворилась, и на пороге появилась молоденькая сожительница, кажется, слегка выпившая:
– Тетенька Арина, нет ли у вас яичек, к нам гости пришли, – верещагу[12]12
Верещага – яичница.
[Закрыть] хошь сделать.
– Нет у меня для тебя яиц. Куры еще для тебя не снеслись!
Бабенка вильнула хвостом и выбежала.
– Шкура! – напутствовала ее Арина. – Видели ее, подлую. Верещаги захотела! В будень как жрут! Повесить бы ее мало, в землю бы, подлую, живьем закопать надо, на куски резать да не дорезывать за дело-то за ее. Как она мужа на куски изрубила! А она – «верещаги». Да это ли еще! Зимой тут всем каторжным бабам работу выдали, рубахи шить. Так она, вишь ты, тварь, не может. Я ж за нее шила, нанималась, от рубахи она мне платила. От детей уходила. Я сижу рубахи шью, а она на кровати лежит, пряник жует. Тьфу!
Это была уж высшая степень бешенства. Вся горечь, вся обида на эту разницу в судьбе с каторжной сказалась в этом плевке. Бедная баба разразилась горькими слезами.
– Ну, муж-то все-таки хорош с тобой? Для дома старается, работает?
– Работает, пес его задави! Да много ль из его работы проку-то? – отвечала баба сквозь слезы. – Ни тебе ржицы, ни тебе овсеца, одна картошка. С ей и пухни… Господи, за что такое попущение!
И слезы полились еще горше. За занавеской захныкали дети.
– Цыц вы, дьяволята, нет на вас пропасти! – крикнула баба и взялась за ухват ставить в печь корчагу.
Я распрощался и вышел.
Вот вам «героиня» каторги.
Домовладельцы
Такой дом только и можно встретить, что на Сахалине.
Дом, никому решительно не принадлежащий.
Был и у него хозяин, да ушел на материк, покупателя не нашлось, – он и бросил дом так, на произвол судьбы.
Одно время здесь жили, кажется, певчие.
Теперь это «приют для ночлега».
Даже не ночлежный дом. У ночлежного дома есть хозяин.
А здесь приходи когда хочешь, ложись на голый пол и спи.
Чтоб пробраться к этому дому, потребовался добрый десяток минут.
– Сюда, барин! Шагайте смелей! Ничего, становитесь! – кричали мне обитатели этого дома, подбрасывая дощечки в невылазную, зловонную грязь: обитатели дома не любят ни за чем ходить далеко.
Окна все выставлены. Рам нет. Ни скамьи, ничего. Чтоб мне присесть, притащили откуда-то совместными усилиями чурку.
И вот я сижу в пустом доме на чурке, а передо мной стоят без шапок восемь «домовладельцев».
И мы беседуем об их «владениях».
У всякого из них есть свой дом где-нибудь на поселенье. Дом, выстроенный «для правов», чтобы иметь право через пять лет получить крестьянство и уехать «на ту сторону», «на материк».
– Что ж ты не живешь в своем доме? – спрашиваю наудачу у первого попавшегося.
– Да в нем и жить нельзя! В нем, вашескобродие, ежели порядочным петуху да курице, не приведи им Господь, вдвоем жить доведется, они друг друга задушат! – иронизирует он над своим «домом».
Остальные одобрительно улыбаются: и у них дома такие же.
– Зачем же ты такой строил?
– Зачем на Сакалине дома строят! Известно, для правов.
– Что ж, у тебя хозяйство, что ли, было?
– Какое, вашескобродие, хозяйство может быть? Одно слово: Сакалин! Да я, вашескобродие, позвольте вам доложить, и что с ей делают, с землей-то, не знаю. Отродясь не занимался.
– Что же ты, мастерство какое знаешь?
– Так точно. Мастерство знаю. Только мне по моему мастерству здесь делать нечего.
– Кто же ты?
– Литограф.
Литографу действительно на Сахалине, где ни одного и литографского камня-то нет, делать нечего.
– Ну, а ты?
– Мы – плотники.
– Ну, плотнику легче найти работу.
– Где ж ее тут найдешь?! Поселенцу платить нечем. Сам бьется, как ни на есть сколачивает. А то у тех берет, кто на материк уезжает. А господ, на которых бы работать, у нас, сами изволите знать, нету.
– Ну, а ты кто?
– Печники будем.
Опять та же песня: поселенец сам печи кладет, платить нечем, а «господ» нету.
– Ты?
– По торговой части занимался… Дозвольте вам, ваше-скородие, заметить, для житья прямо никаких способов нет. Питаться нечем. Казенного пайка не дают. Прекратили.
– Да ведь не может же казна вас всю вашу жизнь кормить!
– Оно, конечно, так… Справедливо изволите говорить! Только и нам без пищи жить тоже никак невозможно.
– Зачем же вы сюда пришли, в пост?
– Работу найти думали. Как можно, все-таки – пост! Не поселье дикое.
– Ну и что ж? Нашли здесь работу?
– Нет! Какая здесь работа! На промыслах на рыбных все японцы. Вон Кармаренков господин, ему от казны вспомоществование вышло, каторжными ему и завод весь выстроили, – а он с японцами работает!
– Что ж вы здесь делаете, однако? Работаете хоть что-нибудь!
– Так, придется что – работаем. Какая здесь работа.
– Так слоняетесь?
– Так слоняемся.
– Воруете?
– Что здесь у них украдешь, – самим жрать нечего!
– Ну, а сейчас чем занимались, как мне прийти?
– Так… говорили промеж себя…
– Врете, братцы. В карты небось играли? Говорите – никому не скажу!
Домовладельцы переглядываются и улыбаются.
– Так точно, играли.
У всей компании оказалось, в общей сложности, сорок восемь копеек, которые они целый день и стараются изо всех сил выиграть друг у друга.
Где они достали эти сорок восемь копеек?
Заработали?
Возможно.
Украли?
Вероятно.
