Текст книги "Картины из истории народа чешского. Том 2"

Автор книги: Владислав Ванчура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Мимо холмов и копей, откуда торчали мускулистые спины, средь шума и гама ехал бывший житель Фландрии, Ханс по прозванию Каан. Одет он был как знатный шляхтич, да только мало кто уступал ему дорогу, а женщины, суетившиеся у своих очагов, оборачиваясь к нему, морщили нос. Хансу приходилось кричать на безучастных парней и стегать их хлыстом по головам. Истомившись, в ярости схватил он с высоты своей кобылки за плечо какого-то волынщика и приказал, чтоб тот отвел его к человеку по имени Петр, который раньше был кузнецом и пришел сюда из Мликоед. Бедняга послушался. Они пошли вдоль оград, через обозначенные колышками небольшие поля и мимо виселиц, ибо в подобных местах палачу прохлаждаться некогда! Напротив! Впечатление такое, будто именно он – хозяин Иглавы. Его подручные – то бишь бирючи и стражники, поглядывали на Ханса без особой приязни. Шапки у них почти одинакового покроя, на плече – копье, на боку – меч. лук – на расстоянии вытянутой руки, и это бывшему кухарю понравилось больше, чем их любезное приветствие.

Когда Ханс и его слуги ушли на полмили вперед, волынщик махнул рукой в сторону какой-то долинки и сказал:

– Вон то место, где Петр гору копает. Я его знаю, он богатый и не сквалыга.

Услышав такие слова, Ханс натянул узду и едва не вывалился из седла.

– Петр богат, – удивился он, – а в голове полно вшей?

– Сударь, – ответил волынщик, – можете мне поверить. Он богат, и это так же верно, как то, что я беден. А если угодно узнать, как он скопил свои богатства, то я объясню: у него есть секрет, как плавить руду. Поверьте, тут полно сумасбродов, которые тайком коробами носят ему породу с серебром. Петр отделяет серебро от породы, делает это очень умело и получает большое вознаграждение.

Тут конь Ханса замер. Сам всадник отпустил узду, подперев локоть правой руки ладонью другой, сжал губы и стал размышлять, напрягая свой мозг. Когда мысль созрела, он подъехал к Петру и, поднявшись в стременах, заорал что было мочи:

– Кузнец, а кузнец! Эй! Ты слышишь меня? Твой приятель и королевский слуга приехал за тобою!

В эту минуту Петр варил свою похлебку и как раз собирал ложкой пену. Был полдень. Солнце палило немилосердно, и марево чуть-чуть трепетало в воздухе.

Услышав знакомый голос, кузнец поднял голову и через огонь посмотрел туда, где стоял Ханс.

Боже милосердный, Петр узнал его в мгновение ока, и в сердце его закипел гнев. Он не знал, что предпринять. Не знал, что сделать раньше. Но уже в следующую секунду поднялся, кликнул своих помощников, и те подхватили бидоны и чаны! Никто и оглянуться не успел, как огонь в печи потух, а из Перевернутого котелка вылилось варево. Шкворчало в горячей золе и жирной струйкой лилось кузнецу под ноги.

– Любезный, отчего ты потушил огонь и вылил похлебку из котелка?

– Я беден, сударь. Больше чем на похлебку не зарабатываю, а эта из полых костей, сладкую негодный резник себе оставил, а наше хлебово ты и в рот не взял бы. Приметил я, что у седла твоего прислужника болтается заяц, и подумал – может, дашь мне ножку или кусочек спинки, вот и перевернул свое хлебово.

– Ха, – воскликнул бывший кухарь, – ты известный враль, мы ведь не первый день знакомы! За сколько печей ты платишь десятину королевскому сборщику?

– Отдаю, тридцать денежек и установленную долю выплавленной руды. Делаю все, что положено, а сам остаюсь ни с чем.

– Господи, – воскликнул Ханс, – он остается ни с чем! А что же ты не возвращаешься к Нетке, которой по милости господина короля и госпожи королевы отвели прекрасный надел? Ты ее не кормишь, скверно о ней печешься, но твой повелитель, который сделал ее такой богатой, ныне велит тебе собираться в дорогу и торопиться в Мликоеды!

В ответ на эти слова Петр начал плакаться сетовать на свою нищету и под конец сказал:

– Сударь, все мое богатство я выменял на копу яиц, и теперь, когда должны вылупиться цыплята, ты хочешь, чтоб я все бросил?

– Вот именно, – сказал Ханс, – теперь самое время! Нетка поджидает тебя седьмой год, состарилась от горя. Недавно я поведал королю и благородной Анежке Неткину историю, просил дозволения заглянуть к ней в Мликоеды. А сын твой, Якуб, с каким-то вралем-монахом собирал милостыню на рынках и рылся в свинячьих помоях, чтобы как-нибудь прокормиться. Он обносился до дыр, ноги – сплошная рана. Король и благородная Анежка сжалились над ним, преподнесли небольшой подарок, а поскольку рассудком он слаб и один не нашел бы дорогу, велели они, чтоб я довел его до порога дома. А потом я должен был разыскать тебя, что я и сделал. Так что собирайся в путь.

Кузнец чуял в этой речи какой-то подвох. Не мог он поверить, чтобы король вспомнил об убогой кормилице, и поскольку от природы характер у него был скорее подозрительный, чем доверчивый, и поскольку с давних пор Петр имел на фламандца зуб, то стал он бормотать себе под нос какие-то ругательства и оглядываться на палку, которой мог бы подкрепить свое несогласие.

«Эх, – думал он, – все, что исходит от этого дьявола, провоняло адом, а мне даже ночью на ум не придет бросить свои дорогие печи. Я вколотил в них столько ссребряшек – и чтобы теперь, когда есть надежда их ьозвернуть, оставить свое место?! Да как так, кому? Уж не Хансу ли? Мерзавцу, который отобрал у меня дом и надел? Не-ет, и не подумаю!»

Меж тем фламандец отвязал ремень от дуги седла и вынул из подсумка крепкую веревку. Сплетенная из шести ремешков, она была такой прочной, что на ней спокойно можно было вести быка.

«Что делать?» – подивился кузнец и на всякий случай схватил кирку, которой разгребал костер. Потом, не полагаясь лишь на свою силу, обернулся он к одному из своих помощников и, произнеся немецкое имя, сказал, чтоб тот позвал бирючей.

– Так заведено, – пояснил он фламандцу, – эти парни взяли на себя обязанность охранять окрестности Иглавы. Они поступают согласно распоряжению господина управляющего, которому король дал дозволение разбирать дела на месте преступления и злодейства. Видишь вон те виселицы? На них болтались двое пройдох, которым захотелось присвоить мое добро. Правда, случилось это давно, но все равно подумай об этом!

У Ханса, пока Петр говорил, на лбу вспухли жилы. Обычно он держал себя высокомерно, но когда приходил в ярость, кровь бросалась ему в голову с такой силой, что он не мог даже прямо стоять на ногах.

– Однажды, – продолжал Петр, – я попросил Якоубка влезть на стену, то бишь на тот забор, который отгораживает дом перед Тынским подворьем, а ты меня схватил, как бирюч хватает вора, не назвал по имени и вел себя так, будто мы не знакомы.

– Эх, – отмахнулся Ханс, – оставим это! Готовься в путь!

– Потом, – не унимался Петр, – меня избили и привели к судье, который судит по саксонским правилам. Правила эти строгие, да разве тебе не известно, какое право теперь входит в Иглаве в обычай и какое писарь записывает на своих бумагах?

– Баран, – ответил Ханс, – пожива мясника, собирайся, довольно болтать, довольно молоть ерунду!

Сказав так, Ханс дал знак своим слугам, и те схватили Петра и повалили наземь. Потом связали за спиной руки и пинками заставили идти вперед. Ханс забрался на кобылу и, трясясь от ярости, поехал вместе с Петром к управляющему, о котором упоминалось уже раньше. Управляющий жил в каменном доме неподалеку от деревни, с незапамятных времен стоявшей на берегу реки. Между древним поселением и рудником было несколько конур-ларьков и харчевен, где спали, ели и веселились те, кому посчастливилось добыть лот серебра. Когда процессия во главе с бывшим жителем Фландрии приблизилась к ним, один стал помешивать в котле какое-то варево, другой – терся хребтиной о сваю, а третий – расхохотался, показывая пальцем на Петра. Он был очень рад, что дошел черед и до него.

– Хе-хе! – воскликнул он. – Вот и ему конец! Дождался! Вчера ковал, будто котельщик, лохань под масло, чтоб бирюч мог поджаривать в нем жуликов, а нынче самого ведут прямиком на виселицу. Господин палач заключит его в свои жаркие объятья!

Тут поднялся такой визг и гвалт, что за Петром увязались детишки, тыкавшие пальчиками ему в спину, а женщины, служившие в харчевнях, поджав коленки и подложив под задницу ладони, заливались хохотом, будто сам черт щекотал их рогатиной. Под этот гвалт Ханс и Петр проследовали мимо рабочих-горняков через весь лагерь. Остановились только возле оббитых дверей, и тут к ним вышел управляющий Иглавских гор. Бывший житель Фландрии обратился к нему так:

– Тот, кого я связал, имеет разрешение плавить руду в одной печи, а он плавит в двух. Когда я к нему пришел, он мигом схватил лохань и кувшины и залил огонь во второй печи.

Управляющий – слушая эту речь, он обламывал тростник – порылся в своей памяти и, согласно кивнув, подтвердил:

– У него разрешение плавить в одной печи, и платит он за одну печь!

– Потом, – снова заговорил фламандец, – человек он вороватый, его судили согласно нашему городскому праву, потому что он собирался совершить в моем доме нечистое дело, противное приказу.

– Это уж дело другое, – отозвался управляющий. Фламандец не унимался и добавил вот что:

– Это дело – уже третье, и замолчать я его никак не могу, потому как оно направлено противу воли нашего доброго короля.

Едва прозвучало имя короля, управляющий поскреб в затылке, вытянул нос на треть его длины и разинул рот. К черту, не желал он, чтобы тут произносили всуе это имя. Отчего? Ему представлялось, что Иглавские горы – малое королевство. Он во что бы то ни стало желал управлять им один. Сумки его были бездонны, в них могли поместиться два здоровых куска серебра, язык у него был подвешен хорошо, палачи были беспощадные, войско состояло из пятидесяти наемников, защищенных надежными панцирями (ведь столько мастеров, согнанных со всех концов света, было у него в подчинении), а ежели у человека приятельские отношения с палачом и все у него в повиновении и страхе – отчего ему держаться за королевскую мантию?

Пока в голове господина управляющего копошились подобные соображения, фламандец разглагольствовал о Петровых прегрешениях и рисовал его чуть ли не убийцей.

– За свои провинности Петр легко мог бы лишиться головы, но ежели милостивый король желает, чтоб он предстал перед судом, а из горной деревушки был изгнан, я должен исполнить его волю, ибо король есть король и его волю должно исполнять во всех концах Чешской земли, – вымолвил управляющий, соображая, что кто-нибудь из его родственников мог бы взять Петровы печи себе.

По всему этому – по нашей истории, которая будет иметь свое завершение, – прекрасно видно, что дух управляющих и Полупанов надежно сработан и совпадает в целенаправленности. Короче: бывший житель Фландрии желал того же, что и управляющий. В препирательстве, которое при этом возникло, разумеется, ничего не было произнесено открыто, и Петр стоял средь них болван болваном. Под сапогами какого-то верзилы скрипнули ступеньки, внизу у входа еще один разбойник оттачивал острие своего копья, а со двора сюда доносились крики и удары. Такие звуки мужества не придают!

Вы считаете себя героем? Ненавидите бесправие, и при одном взгляде на избиваемого слабого человека в вас бунтует кровь? Ах, попробуйте улизнуть, коли вас изловили! Враз проглотите свое возмущение, или вам укоротят вашу щегольскую фигуру и не на что будет водрузить вашу шляпу!

Подобная мудрость жила у Петра в крови, и желание мстить провалилось куда-то на дно его растревоженной души.

– Ну как? – спросил фламандец и поставил ногу в тесном шкорне на лавку, которая известна была как «лавка справедливости».

– Бери! Высокородный король, да будет восхвалено его имя, желает этого, а я, его прислужник, – не смею его ослушаться.

– А печи? – спросил Ханс.

– Та, в которой этот дьявол плавил руду незаконно, отойдет королю!

Ханс по прозванию Каан хитро прищурился, а поскольку от роду был терпим и уживчив, поскольку был сама доброта, то удовлетворился тем, что досталось.

МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ

Дней пять спустя к селу Мликоеды подошла небольшая процессия. Ханс, рассевшись на хребте могучей кобылы, бормотал молитву и поглядывал на бродячего пса, который, унюхав дичь, свесив голову, трусил сбоку от его коня. Где-то у края тучи каркал ворон, и эта птица, и этот пес, и туча возбуждали тягостные мысли. Да и как иначе, ведь в печальной процессии ехал на лошади и Петр: руки у него были связаны за спиной, и он с трудом удерживался в седле. Болтался, будто мешок с горохом, и двое слуг Ханса нежно подпирали его.

Когда процессия подъехала к деревне, какой-то челядинец, заметив ее, перекрестился.

Шедшая впереди старушка, которую они обогнали, тут же скрылась за деревом.

На повороте дороги процессию с фламандцем во главе увидел малый ребенок, которого мать посадила на зеленой меже, чтоб успеть нажать немного травы; ребенок протянул к Петру ручки и заплакал навзрыд.

Процессия добралась до мликоедовских гумен, и тут бывший кузнец свалился с лошади и потерял сознание.

– Развяжите ему руки, – сказал Ханс, – и брызните в лицо водой!

Слуги оставили своего господина, склонившегося над кузнецом, и пошли искать колодец, и пропадали так долго, что челядинец, который увидел их раньше других, и старуха, и мать, которая положила ребенка в траву, без труда их обогнали, сделав при этом большой крюк и не глядя в их сторону, поскольку очень боялись. Вломившись в Неткины двери, челядинец сказал:

– Видел я ворона на горизонте и какого-то господина, у которого над людьми страшная власть. Человек этот похож на того, кто ночевал у тебя и привел к тебе сына. А что до того, кто был связан, ей-ей, я узнал в нем Петра.

Челядинец еще не все сказал, как в дом вошла старуха со словами:

– По небу летит черная туча, погода портится, и видела я одного, кто упал с коня, лицо у него честное. А у того, кто его бил, лицо как у сыча.

Следом за ней пришла мать с ребенком на руках и сказала:

– Дайте немного молока, потому что на дороге человек валяется. Наверняка он голоден и упал от слабости.

Не успела эта женщина договорить, как отворились ворота усадьбы и вошел фламандец, а за ним – Петр и двое слуг.

Ханс встал посреди комнаты и, показывая на Петра, сказал:

– Вот твой Петр! Он грешник, он бросил вас, и потому нигде нет ему покоя! Я нашел его, когда он копался в руде. Я видел, как он нарушает предписания и посягает на собственность короля, и не отдает ему ту часть, которая полагается по закону. Я настиг его, покрытого позором. Люди отворачивались от него, а бабы, что стирают белье рудокопам и не знают стыда, и нет у них совести, скакали вокруг него и, шлепая себя – по ляжкам, сыпали ему на голову то, что называется парша. Я бы осудил его и отдал палачам, но сердце у меня доброе, я отходчив, а потому как ты служила королю, я сохранил Петру жизнь. Не желаю я вести его дальше. Дарую ему милость. Я снял с его рук веревки и не переломал ему ног, хотя по закону именно так следует поступать с бродягами.

Ну вот, я выполнил то, что обещал, привел этого негодяя, чтобы он раскаялся и на склоне лет жил в согласии с установлениями короля и заповедями Божьими.

Нетка выслушала речи бывшего жителя Фландрии, не проронив ни звука. Навалилась на нее великая тяжесть, ноги подкашивались, а сердце переполняло странное чувство.

Чувство страждущей любви, чувство, оборотная сторона которого – кровавая отметина!

Тоска и печаль, сокрушавшие ее, когда спала она, притулившись в уголке дворцовых комнат, давние горести, минувшее, ушедшее время, вёсны, которые уже не воротишь, и загубленная жизнь – все это разом вспыхнуло в ней ярким пламенем. И расплакалась Нетка навзрыд, как плачут малые дети. Потом вытерла слезы, превозмогла себя, вытерла для фламандца стол. Выдвинула его на середину комнаты, а своего супруга и Якоубка, который меж тем воротился домой, хотела накормить возле печки. Она будто обмерла. Делала свое привычное дело и только на единый миг взглянула на Петра.

Он быстро и коротко дышал. Голова упала на грудь. Локти он обхватил ладонями, а на этих локтях виднелись следы веревки. Кожа в тех местах чуть ли не почернела.

Нетка была покорной. Бог и Дева Мария, и мученицы, и добрые святые никогда не говорили ей; что можно обороняться. Она хранила верность королю, прислуживала королевским слугам, но в тот миг, о котором идет речь, взорвалось в ней чувство страждущей любви. Душа Нетки вспыхнула огнем. Преобразила ее в пламя. Душа полыхала, как шкура дьявола.

И тут шваркнула Нетка деревянной миской об утрамбованный пол, миска грохнула и разбилась. Не стерпев, поднялся и Петр; фламандец полуобернулся. Повернул свою жирную харю и перестал жевать.

А что дальше?

Нужно было бы обладать взглядом орла или орлицы тому, кто первым рассказал Неткину историю и сумел заметить, кто шевельнулся раньше и кто первым схватился за оружие, кто первый – Петр или бывший житель Фландрии?

Надо думать, бес вселился в обоих, и оба в каком-то дурмане набросились друг на друга. У фламандца был меч, и меч этот был на три стопы длиннее оружия кузнеца. Он замахнулся им и, хотя говорят, что лишь оборонялся, задел кузнеца и отворил у него одну из жил. Петр пошатнулся, Нетка ринулась к нему и страшно вскрикнула. Бывшего жителя Фландрии охватил ужас. Он содрогнулся. И то ли нанес укол, то ли неожиданно и стремительно отклонил острие, но его меч пронзил Нетку.

Может, фламандец нанес удар. Может, Нетка, птицей бросившись к Петру, сама налетела на меч, которым фламандец собирался проколоть Петра, – так или иначе, но лежит она на земляном полу неподалеку от печки, и лицо ее становится все белее, и ее слабеющая рука ищет руку супруга. Найдя ее, обернулась Нетка с улыбкой к Якоубку, который в эту страшную минуту дополз до нее на коленях.

Этот день стал днем Неткиной смерти. А также днем, когда убит был фламандец, которого Петр поразил его собственным мечом. Он пропорол ему живот. И, оставив Ханса валяться на полу, вышел, вскочил на Хансова коня и, поспешая, чтоб не настигли его бирючи, поскакал прочь от этого места.

Якуб побежал было за ним, но поскольку шаг у Якуба был нетверд, а Петр скакал на резвом скакуне, они никогда больше не встретились.

Что до фламандца, то нужно добавить, что слуги полояшли его на веревки между двух лошадей и двинулись к судье. Ханс стонал, над ним кружили злые духи, его страшила тень смерти. Несчастный призывал Бога и дьявола, выкрикивал проклятья, да такие страшные, что слуги затыкали уши.

Когда наступила ночь и на болотах замерцали светляки, когда дорога стала пустынна как спереди, так и сзади, когда сова сове посылала эхо, несчастных охватил такой ужас, что спихнули они тяжелое тело фламандца на дно болота и разбежались кто куда – домой, на родину, за пределы прекрасной Чехии.

Кесленк – добрый дядюшка и строитель – прождал Ханса до самой своей смерти, а король и прелестная Анежка забыли о нем.

ПЕВЕЦ

В году 1235 по большаку, который ведет от поселения, называемого Furt im Wald (и это, если переложить на язык чешский, звучит как «Брод в лесу»), ехал бродячий певец по имени Рейнмар. Ехал на осле, а его ученики и сопровождающие сидели на пестрых коняшках. Рейнмар был слепец, на осле его настоящей упряжи не было; нет-нет, а приходилось двум слугам вести его животное на длинных вожжах. Они были настороже и, если дорога шла лесом, предупреждали хозяина:

– Учитель, наклонитесь, едем под деревьями.

Заслышав предупреждение, Рейнмар закрывал рукою чело. Улыбался, кивал головой вместо ответа и произносил всегда одно и то же:

– Ведите моего осла осмотрительнее! А если заупрямится, не бейте слишком!

Они ехали третий день. Котомка Рейнмара была уже пуста; впрочем, воду они набирали из родников, а что до еды, то удавалось им иногда поймать дикого голубя или схватить в норе зайца.

Нищета плохо сочетается с богатыми одеждами, однако к роскоши Рейнмар и его друзья имели неодолимое пристрастие. Одевались пышно, словно напоказ, и любой встречный мог подумать, что это князья. Нищие, понятно, часто просили у них подаяния.

Когда маэстро со своими учениками одолел часть пути – они были уже недалеко от чешской границы, – Рейимаров осел остановился под ольховым деревцем, чтобы пощипать молодых листиков. Маэстро потрепал его по холке, слуги ротозейничали, а раздосадованные ученики стирали локтем пушинки, прилипшие к их шапкам. Вдруг поблизости послышалось пение или распевное чтение какой-то литании.

– Ну вот, – заметил кто-то из молодых шляхтичей, – сейчас Рейнмар фон Зветер отдаст нищему певцу последнюю денежку.

Маэстро расслышал замечание, нахмурился и проговорил словно бы нарочно:

– Хороший голос. Кто же это поет?

– Л, я вижу, – уже спокойнее продолжал шляхтич, – убогое существо, похоже, это пастух. Наверное, не нищий, но очень уж обтрепан, плащ у него из мешковины, а сзади болтается кусок веревки.

– Позови его!

Тот, кому было предложено позвать пастуха, сложил руки рупором и закричал хриплым голосом. Крикнул раз, крикнул другой, а когда хотел было повторить в третий, пастушонок неуклюже заковылял и приблизился к Рейнмару.

– Учитель, – заметил другой шляхтич, – пастушонок переваливается с ноги на ногу, как утка. А теперь остановился и глядит на тебя, открыв рот.

– Я певец, – представился Рейнмар. – А ты кто?

– Якуб, сын кузнеца Петра, – ответил пастушонок, звонко рассмеявшись, и начал петь. Будто читая проповедь, говорил, как на ветер, примерно вот что: – Открыты предо мною все пути, блуждаю я по всем лесам, стороной обходя слободы, перелетной птицей летаю из страны в страну. А где конец моих странствий? Там, в тени, когда яркое светит солнце; там, на солнце, когда разрываются тучи и кончается дождь. Ах, душа моя всюду зрит цветущий рай, и везде для меня Божья благодать.

Якуб еще не закончил пения, а Рейнмар дал знак ученикам следовать дальше. Он был голоден, боялся, что не найдет еды, а пенье и нищий певец ему опротивели. Он высказал это весьма резко.

– Вам, вельможный сударь, легко говорить, – возразил пастушонок, – у вас бумаги, и вы можете постучаться в любые двери. Вы из благородных. Вас досыта накормят монахи, случись вам провести ночь в монастыре, оттого вам легко говорить. А что делать бедняку в одеянии, сотканном из пыли? Живет он, как воробей, голод у него в тысячу раз сильнее, чем ваш аппетит, разыгравшийся между двумя приемами пищи: один кусок вы проглотили вчера вечером, а другой, скорее всего, вас уже ждет, как только вы придете в замок благородного рыцаря.

– Вот это совсем иное дело. Настоящее красноречие! Это мне по душе! – воскликнул Рейнмар, рассмеявшись, и велел слугам не отгонять Якуба слишком далеко.

Так сыну Петра было дозволено плестись в конце процессии. Он ждал за воротами, пока люди Рейнмара нежились в чистых постельках, питался объедками и при этом возносил хвалу Господу за обильный ужин.

Недели через три Рейнмар со своими учениками добрался до Пражского града и был там хорошо принят. Король слушал его, хвалил исполнение, платил серебром и золотом. Из этих богатств Рейнмар иногда давал милостыню и Якоубку.

Как-то раз преданные ученики привели маэстро в конюшню, чтобы он погладил своего осла, и тут вдруг Рейнмар вспомнил про Петрова сына.

– А где наш странник? Не слышу его скороговорки, и мне его недостает.

– Вы спрашиваете о бродяге? Свалила его какая-то немочь, – ответили Рейнмару ученики. – Наверное, скоро умрет. Укрылся небось где-нибудь на сеновале и ждет конца.

Но это было не совсем так. Пробудившись, Якоубек пошел мимо домов прямо к торжищу, где был колодец, и присел на каменной приступочке. Его била лихорадка. Он забывался, терял сознание, и чудилось ему, будто он – маленький мальчик, топает вокруг деревянного домика и слышит голос.

Кто это зовет его?

Не ангелы ли?

Нет, прелестная женщина напевает какую-то песенку, и голос ее напоминает тот, что звучал когда-то под удары молота.

В присутствии разгневанного ходатая у трона Иисуса Якоубек признал Пресвятую Деву, и Царица Небесная ликом напоминала убогую Нетку, кормилицу королевича. Он видел, как она парит над землею, видел, как поднимается по почерневшей кладке стены, видел, как становится все прозрачнее. В закоулках улиц занимался светлый день, послышались звуки райских свирелей и удары палочек, и ликующая барабанная дробь. Город исчез, вал снизился, уменьшился, высокие стены, окружавшие город, сделались низенькими, через них прыгал осленок – Якоубек испытывал невыразимое блаженство, любуясь гибкой прелестью его движений. Прикрыл глаза. Тьма побелела, и вечная ночь, сверкающая как звезда, ткала для него яркое покрывало.

И он скатился с каменных ступенек.

Именно в это время мимо проходил милосердный брат госпиталя высокородной сестры Анежки, которая, отрекшись от мира, и земной славы, и богатства, посвятила свою жизнь службе святости. Милосердный брат был стар. Что до имени – жаждете ли вы его услышать? Это был тот самый бургундец, который во время военного похода и бунта отдал королю ягненка, чтобы тот поел, а потом монахом долго бродяжил вместе с Якоубком. Теперь он образумился и для вечного своего беспокойства избрал надежное пристанище. Оставил свои причуды и занялся только работой. Закрылся в приюте, а поскольку хорошо знал, чем пахнет голод, то пекся о хлебе для бедных.

Увидев умирающего, Бернард остановился и сказал сопровождавшим его монахам:

– Моя святая сестра и милостивая госпожа, которая так часто дарит утешение, и хлеб, и ложе для бедных наверняка сжалится над этим несчастным. Поднимите его. Он легок, как пушинка, одна кожа да кости. Возьмите сукно и положите его на это сукно.

Монахи сделали, как велел милосердный брат, подняли сукно за четыре конца и внесли Якуба в госпиталь при монастыре миноритов, который находился неподалеку от реки на месте под названием Франтишек.

– Монастырь, как принято говорить, беден, – произнес Бернард, – но кто определит безмерное богатство приюта? Ему принадлежат богатые усадьбы и земельные угодья, необозримые поля и леса; он так же беден, как глотка богача, которому сотни рук подают кушанье и питье. Я вижу в том великую мудрость, ибо только так – будучи несметно богатыми и все-таки бедными – мы можем служить убогим.

Потом милосердный брат приказал уложить Якуба на постель и сам приготовил ему подушки. Между тем во сне и приятнейших виденьях сын кузнеца отдавал Богу душу. Он умирал, но на какое-то мгновенье сознание еще возвратилось к нему. Он обвел взглядом помещенье, огорчился, увидев постель, и настойчиво просил, чтобы перенесли его в конюшню, поближе к животным, у которых такая мягкая шерстка и искрящаяся кожа.

Якуб казался себе полным сиротой, а богатство и роскошь, окружившие его в смертный час, настолько сокрушали, что он снова и снова просил, чтобы сняли с его плеч одеяло и дали возможность насладиться тишиной у яслей ослицы.

И осерчали монахи, и Бернард, который никак не мог признать так сильно переменившегося лицом Якуба, чуть-чуть его не отругал.

В эту минуту Анежка услышала крик, и направилась в ту сторону, и выслушала слезную просьбу Якуба. Почудилось ей, что голос, который зазвучал сейчас, ее собственный. Почуяла она сердцем, что этот умирающий – истинно князь бедности, и прозрела она, увидев великолепие и блеск своей жизни. И тут дыханье ее замерло, и заплакала она, как плачут девы над своими мечтами, как стонет птенчик, взвившись под небеса, которые уходят все выше и выше и которых ни в одном полете, никаким крылом нельзя достичь. И почувствовала она себя как в молодые годы, когда какой-то юноша с нетвердой походкой обнимал перед ней ослицу. И взгрустнулось ей, как человеку, который тщетно тянет руку к долгожданному.

Потом сталось, что Якоубка перенесли, куда он просил, и он умер в час, когда рассветало, и какой-то челядинец застал его (уже холодевшего) в тот миг, когда он положил ладонь между ушами осленка.