Текст книги "Мера Наказания (СИ)"

Автор книги: Владислав Капитанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Идут в соседний лес, чтобы отлежаться. Светает, и нужно успеть до людей. Одно название, что идут. Венька как-то еще держится, но Гога сам идти не может. Корчится от боли, и от боли подгибаются, не слушаются ноги. Фактически Венька тащит его на себе. По пути попадается лужа от вчерашнего дождя, и нужно умыться. Пусть в луже, но умыться от грязи, крови и дерьма. Потом отлеживаются в лесу. И Гога уже совсем не тот, что был несколькими днями раньше. Жалкая, осунувшаяся тень, серое пятно того незабываемого из детства Веньки Гоги. Кумира. Жалость и отвращение к нему гуляют в Венькином сердце, но уже никак не восхищение. "Тебе бы в больничку", – констатирует он. "Пройдет, – обещает в ответ Гога, – пару дней и все пройдет. Нужно только отлежаться". Затем они размышляют, что же теперь им делать дальше. Дома нет, денег нет, документов о том, что они человеки – нет тоже. Да и штаны Гогины в хлам. А без штанов никак нельзя. Одно спасает: весна, и уже тепло. Ночевать возможно и под открытым небом. Вот и решают, что Гога останется пока здесь в лесу и будет отлеживаться, а он, Венька, пойдет в город, зайдет домой, возьмет какие-нибудь для него штаны, может продукты дома надыбает или денег у матери. А потом вернется. А там уже что-нибудь, да и придумают, куда им двигаться дальше. Только вот почему-то двигаться вместе дальше уже не так хочется Веньке. "Может сбежать от него, убийцы?" – даже боязливо проносится у него в голове, но тут же он гасит в себе эту мысль, представляя себя на месте Гоги. А что, если бы все это случилось с ним? А не с Гогой. Не дай бог. Но все-таки. Помог бы ему Гога, и как бы к нему он после этого относился? Воспоминания из детства кружат в голове по пути в город. И Венька понимает, что Гога бы ему помог и не бросил, помог, как помогал тогда, в уже далеком прошлом. От этого ему становится даже стыдно за эту мимолетность: бросить и уйти.

По пути в город попадается стоящая на обочине иномарка. В ней нет людей. Но внутри через не тонированные стекла виднеется на пассажирском сиденье барсетка и на панельной доске мобильный телефон. Безалаберный дачник, а может и не дачник. Может по пути кому-то приспичило в туалет. Вот и побежал человек в кусты надальняк. Решение приходит мгновенно. Венька озирается по сторонам. Никого. Только действительно хруст веток в ближайшем лесочке подтверждает догадку о причинах оставления машины. А значит, у него есть совсем немного времени, совсем в обрез. Да и на счастье булыжник на дороге рядом с машиной. Он бьет стекло, потом еще, открывает машину, слыша звон сигналки, хватает барсетку, телефон и бежит в противоположную от хрустящих веток-кустов сторону, метров сто, там и лес. Трудно бежать. Тело болит и не слушается его, кружится голова. Откуда-то издалека доносятся крики, очевидно потерпевшего. Но Венька бежит, собрав остатки своих сил, бежит, что есть духу, понимая, что если поймают, то и у него шансов больше не останется, и жизнь его уж точно на этом закончится...

Потом уже позднее, переводя дыхание, он потрошит барсетку. Денег немного. Полторы тысячи с копейками. Но и это удача. Разбирает телефон, выбрасывает из него сим-карту. Так-то лучше. А телефон загоним на рынке. Уже после обеда он в городе. На маршрутке добирается до рынка. От его вида шарахаются люди. Еще бы, побитый, вонючий и грязный тип. Ему даже смешно от всех этих окружающих его взглядов, осуждающих его. "Знали бы вы, уроды, что произошло, еще бы больше охерели, – смеется про себя в маршрутке и на рынке Венька, – вот например, несколько часов назад трахнули моего кореша, моего, так сказать папу Гогу, и ему сейчас больно. У него порвана жопа. А еще я совершил тайную кражу чужого имущества, вот и телефончик как доказательство у меня в кармане. А еще чуть раньше совершил угон в группе лиц так сказать, и по мне плачет тюрьма, где и меня тоже могут трахнуть. Кстати, а когда суд? Забыл совсем". Только солнышко смеется над Венькой и ласкает своим теплом. На то оно и солнышко, чтобы всех обогреть и обласкать независимо от статуса и подозрений. Он знает точку на рынке, маленький такой павильончик, где торгуют б/ушными телефонами. И он идет туда. Усатый азер придирчиво разглядывает модель.

– Зарядка есть?

– Нет.

– Документы есть?

–Нет.

– Не крал?

– Нет.

– Точно не крал?

– Нет.

– Что ты мне все "нет и нет"?

– Нет.

– Тогда тысяча рублей.

–Нет.

– Что нет?

– За лоха держишь? – Венька знает правила игры и не сдается, – мой телефон, за десять косарей сам покупал полгода назад. Просто деньги нужны бля позарез.

– Нарик что ли? Говорю тебе русским языком штука.

– Ну и на хер тогда, – Венька делает вид, что собирается уходить, – поеду на "Машинку" там продам.

– Эй, эй погоди, – облизывается азер, – а твоя цена?

– Пять штук, – обозначает цену Венька, – телефон новый, полгода жизни, даже не тертый нигде.

– Пополам, ни тебе, ни мне, – решает скупщик и начинает угрожать, – иначе ментов сейчас вызову, чтобы проверили, твой ли это телефон. Купишь, а он краденный, и неси потом убытки.

– Нормуль, – соглашается Венька, и две с половиной тысячи рублей перекочевывают в его карман.

На этом же рынке он покупает дешевые спортивные китайские штаны для Гоги. Идет в продуктовый магазин, берет пару пачек дешевых сосисок, хлеб, пару банок кильки в томатном соусе, пару банок еще каких-то недорогих консервов, сигареты. Как хочется курить. Он готов это сделать прямо в магазине. А вот и водка. Взять бутылку водки? Или нет? Башка трещит от пережитого, а может и сотрясенье мозга от ударов. Или нет? Или. Нет. "Хер с ним, – решает, – будем пропивать прошлую жизнь и жизнь новую. Возьму одну поллитра. Да и Гоге от боли лекарство". Слово лекарство застревает в голове. Гоге нужны лекарства. Да и ему тоже, хотя бы аспирин от головной боли. Находит аптеку. И чувствует, что не осталось сил.

– Что Вам? – спрашивают и от вида Веньки морщатся одновременно. А Венька и сам не знает, что ему сказать в ответ.

– Аспирин или анальгин, и что-нибудь от жопы, то есть для жопы, – решается и говорит.

– Как это? – не понимают.

– Так это, – уже зло огрызается. Он и сам не рад это говорить. Но по-другому не может,

– Жопа порвана. Бинты там какие или мази, Вы же медик, Вам лучше знать. Не у меня, – добавляет, видя недоуменный взгляд аптекарши. Суетится аптекарша средних лет, что-то выставляет. Наверно даже испугалась его, Веньку. А что? Как черт из табакерки, и как назло, в аптеке сейчас он только один. "Интересно, а тебе кто-нибудь жопу рвал?" – зло думает, наблюдая за суетой продавца, а вслух произносит: – только недорого.

Вот и пора обратно. Уже на автостанции осеняет, что есть консервные банки, а открывать их нечем, как и нечем есть. Благо, что хозяйственный магазин рядом. Бежит, до автобуса в сторону Тонькиной деревни совсем чуть-чуть, покупает две ложки, да нож полу-охотничий, полу-столовый. Уж больно понравился клинком.

А домой так и не пришел.

К деревне подъехал, уже вечерело, и скоро темно. Специально вышел до деревни на соседней, километров за пять, остановке. Потом шел почти час до леса. В лесу боялся не найти Гогу. Но нашел. Гога спал. Растолкал, пытаясь поделиться успехом и поднять настроение.

– Убью, суку, – первое, что услышал.

– Хорош, – пытался успокоить.

– Убью! – решительно, протяжно и безвозвратно, все решено, – ты думаешь, я спал? Хер. Я все продумал. Убью и сам повешусь. Нет жизни. И его заберу.

– Хорош, держи, тут мазь тебе купил, пожрать вот... – вновь пытался успокоить.

– Не хер меня успокаивать, – было ответом, и уже потом после поллитра, опять, – убью, тем более знаю теперь, где живет. Если бы не он, все у меня было бы по-другому. А теперь из-за него уже никак. Убью и сам повешусь. А ты сам теперь по себе. Я тебя не втягиваю. Можешь послать меня, и своей дорогой. А я тебе помогу. Если завалю, то дело твое другому передадут, и он заново начнет слушать, а на это еще пару месяцев уйдет. Еще пару месяцев на свободе потусуешься если что. Ведь там делать нехер. Лучше уж в лесу, в дерьме, чем там...

– Ты сам еле живой, – Венька смотрит на Гогу и ему противно, маленькая сморщенная тень того, прошлого Гоги, и так не зло: – убивать-то чем будешь, убийца?

– А вот этим вот ножом! – сообщает и показывает на купленный Венькой для открытия консервов нож. Да так сообщает, что Венька понимает, что действительно не пьяный или бредовый базар, а решил и убьет. Нож зловеще блестит своим клинком, мол, не зря брат ты меня пару часов назад покупал.

– Я с тобой, – говорит Венька в ответ ножу и Гоге. Он знает, что сможет сделать.

Советская 10. И они за углом. Семья часов вечера. Тот же начинающий лысеть мужчина, ближе к пятидесяти. Тот же кроссовер. И та же девочка в нем...

Отлежались пару дней в лесу, ночью было прохладно. Грелись костром, да прижимались друг к другу. Венька чувствовал отвращенье. Убийца жмется к нему. И не только убийца, а самый что ни на есть настоящий пидор, о которых до этого он слышал разве что в пацанских байках. Венька ловил себя на мысли об этом и удивлялся внезапно произошедшей в нем метаморфозе. Еще несколько дней назад он дышал его именем, он дышал его взглядом и заглядывал в рот. А теперь даже лежать рядом и греться тошно. Пытался вспомнить что-то из детства, чтобы вновь вернулись те прежние чувства, что были. Даже стыдно было как-то. Он ощущал себя предателем. По отношению к Гоге. Но чувства не возвращались. Было холодно, как ночью в лесу. На второй день жратва закончилась и сигареты тоже. Ходил в деревню, в сельмаг, боязливо оглядывался по сторонам, опасаясь, что появятся Тонькин брат и его пацаны. Вот будет встреча, пипец. Безумно болел нос, и ломило тело, словно в напоминание о них. О том страшном, что вмиг перевернуло всю его жизнь. А еще боялся, что появится здоровый мужик (почему-то ему представлялся именно здоровый мужик) и скажет: "Привет, сука, это ты мою машину пощипал?". Хотя он не видел этого мужика и даже криков его не слышал, когда тот выскочил на звук мигалки, на ходу натягивая свои портки. Они-то как раз и сыграли с мужиком злую шутку. Помешали сориентироваться и догнать. На счастье брата Тоньки не встретил, как и не встретил неизвестного ему мужика. Закупил консервов, хлеба, баранок, да колбасы. Водки не стал, деньги кончались. Не до жиру, быть бы живу. Лицо от синяков стало сине-желтым. Мазал мазью, купленной в аптеке, да брезгливо отворачивался от Гоги, когда тот стонал и выполнял свои процедуры по излеченью. Через два дня Гога уже мог ходить, только охал чуть, и как-то враскаряку, чуть прихрамывая. Веньке подумалось, что его отпустило, и передумал. Но на третий день он опять услышал знакомое: "Убью, суку". И глаза стеклянные, в одну точку. Попытался отговорить. "На хер тебя, на хер, – на весь лес было ответом, – не держу, иди, вали, сука, вали!!!" И даже попытался драться. Но куда там. Венька теперь уже не подставлял послушно свою щеку. Рыкнул, увернулся в ответ. Тоже мне, авторитет. Гога скукошился, поник, прошептал: "Убью". И заплакал. Потом пытался объяснить, что не может так больше жить со всем этим, что именно Этот виной тому все эти годы, если бы поверил и оправдал, то все было бы по-другому. Именно из-за Него его, Гогу, и опустили. Потом оправдали. Но он уже был опущенный. И этому оправданью была грош цена. Ведь мера уголовного наказания уже действовала вовсю. Обратной дороги не было. Думал, что приедет, начнет новую жизнь. Все забудется, перемелется, утихнет в душе. Его, Веньку, встретил, и был безумно рад тому. Но вышло все по-другому. Без квартиры и прописки, даже на биржу не встал, какая там, на хер работа, а тут еще вот так с ним перед Венькой, перед самим собой. И жить не хочется теперь совсем. Убьет и сам вздернется. В натуре. И все те же стеклянные глаза. Шизофренично-бредовая мысль засела твердо и не отпускала. Венька понял, что не отговорит. И попытался спасти хотя бы одну жизнь. "Ты это, сам то не дури, хорошо, его кончишь, а самому-то зачем? Авось все наладится. Забудется. Вздернуться дело не хитрое. Сложнее остаться жить. Конченые слабаки вешаются, а сильные пытаются жить". На третий день Гога вдруг согласился: "Ты прав, я еще не совсем конченый, я не слабак. И я это докажу как раз тем, что отомщу этой суке. За все свои страданья. А вот если не получится, тогда и повешусь. Поскольку как раз тогда, в натуре, и окажусь самым последним чуханом, который и отомстить за себя не может. Пошли". И Венька понял, что решение Гогой принято окончательно и бесповоротно.

...Опять открывают багажник, забирают пакеты. О чем-то весело разговаривают, смеются. И так второй день подряд. Практически в одно, и тоже время. Ближе к семи или чуть за семь. Очевидно, судья едет с работы, забирает из школы из группы продленного дня свою дочь, и они вместе возвращаются домой. А может, везет ее с какой-нибудь спортивной секции. «Смотри, – шепчет Гога, – все очень просто. Я стою возле двери подъезда. Он подходит, начинает открывать дверь. А я сзади, раз, раз и все...» Действительно все очень просто. Даже как-то не верится Веньке. Вершитель чужих судеб, и его Венькиной судьбы через несколько дней тоже, а сам такой беззащитный. Подходишь сзади и бьешь, раз-раз и все. Вершитель судеб сам беззащитен перед богом, как и все они, простые смертные, как и сам бог беззащитен перед людьми. В своих страданиях за их поступки.

На третий день все повторяется вновь. И веселый смех девочки больно бьет по ушам. Синяки уже не так болят, да и нос кривой тоже. Только вот этот веселый смех больно так по ушам. "А как же девочка?" – спрашивает Гогу, и перед глазами почему-то Гогина подруга из детства. Лежит наверно вся до косточек сгнила и ни о чем не думает. И проблем никаких. А была бы жива, может быть, детей нарожала, таких, как эта девочка, замуж там вышла, да и просто бы радовалась или мучилась своему существованью. А этот вот, тот, который на тот свет ее отправил, рядом стоит и, сука, мучается за все это, не только перед законом отмучался и перед богом тоже, но и по жизни теперь страдает, корчится, как червь разрубленный пополам. И вот этот судья вот. Ну, убьет он его, а разве это спасет его самого? Забудет, как трахали все эти семь лет? Забудет, как жизни человека лишил? Забудет, что он теперь НИКТО? Тень. Вряд ли. Вторая смерть не спасет. Его уже ничем не спасти...

"А как же девочка?" – повторяет он свой вопрос. "Никак, – отзывается Гога, – пусть посмотрит, как отец мудак кровью захлебнется. А ее не трону". Ночуют на окраине города, в промзоне, в заброшенном цеху некогда громадного завода. Кажется Веньке, что сейчас вдруг цех оживет, и сотни людей встанут за станки, загудит помещение, задымит труба, так весело и беззаботно. Но завод мертв, да и станков никаких нет, поворовали. Работников тоже нет – посокращали. А сначала приватизировали, кредитов понабрали, лапши про беззаботную буржуинскую жизнь навешали. Но что-то не пошло. Вот и стоит завод уже с десяток лет, безмолвствует. "Его тоже убили, – думает Венька, – люди убили". Мысли роются, кипят в голове, и он не может заснуть. Кажется, третью ночь эта проклятая бессонница. А от той, наверное, и косточек не осталось. А этот вот лежит, храпит, посапывает. Интересно, были ли у нее родители? Что чувствовали, когда опускался гроб, и земля по нему горстками, хруп-хруп. И девочка без отца останется. Этот мерзкий ее смех, по ушам так больно. Что ты ржешь все время, дура? Хотя скоро будешь плакать. Может, и прав Гога? Может действительно за совершенную ошибку ему нужно ответить своей жизнью? Ведь он тоже поломал, покалечил Гогину жизнь. Должен был наказать Гогу за то, что тот забрал чужую жизнь, только наказать, а получилось, что своим наказаньем сам забрал чужую жизнь, жизнь Гоги. Может Гога прав? Жизнь – бумеранг, и за ошибки нужно отвечать. Забрал чужую жизнь – отдай за это свою. Это и есть возмездие за ту роковую ошибку. Хотя... В чем здесь его вина? Это его работа. Вот он, Венька, не залез бы по пьяни в чужую машину, и не встретился бы с ним. Так и Гога, не убил бы, тоже бы не встретился. Сидели бы сейчас с Гогой на лавочке, как тогда, давно-давно, но уже взрослые и пили бы вкусное пиво. А потом по домам, каждый в свою квартиру, чтобы встретиться завтра. Так в чем тогда его вина? Если это его работа. Вот Гога вешал ему лапшу о том, что спасал девку от изнасилования, за это и сел. И он ему верил. Отличие лишь в том, что судья не поверил Гоге. Да и как тут поверишь. Рваные трусы. Да удары по лицу. Где ж тут добровольность? С таким успехом можно поверить, что и самого Гогу приятели Тонькиного брата отодрали по обоюдному с Гогой согласию. Вот у него тоже как-то было раз по пьяни. Шмара одна напилась до беспамятства в компании, и он тоже, залез на нее, а она: "нет, не надо, не хочу, не трогай" и руками отталкивает, юбку пытается одернуть, трусы не дает снять, а он все за свое, трусы трещали и юбка тоже, вошел, застонала, заохала, и сопротивляться перестала. А наутро, как ни в чем не бывало. Может и не помнила ничего. И что это было? Тоже изнасилование, коль сопротивлялась? Или по обоюдному согласию, коль потом заголосила? А может и сам Гога все это ему наврал. Может, и не было никакого добровольного траханья? Рога ему наставляла, вот по пьяни и взбесился, отоварил по башке, да оттрахал в отместку. Только перестарался. И девка померла. Он же вон какой вспыльчивый. Еще несколько дней назад ему, Веньке, ни за что, ни про что, за сказанное без зла слово, по морде хрясь. А тут рога наставила. А судья опытный, не промах оказался, раскусил. Вот его, интересно, тоже через несколько дней раскусит? Нет, не раскусит. В лучшем случае будет в больничке, или как девка та, в сырой земле... Проклятый детский смех и бессонная ночь...

Наблюдают. Опять около семи...

–Тебе когда к нему на прием? – кивает Гога в сторону скрывшегося за входной дверью судьи.

– Послезавтра, – вспоминает Венька. Время неумолимо.

– Значит, все случится завтра, – сообщает Гога и веселеет на глазах, – и тебе помогу! Дело заберут, и другому. А тот другой в твои басни точно поверит. Вот увидишь. И не посадит. А этот не поверит никогда. Мне же не поверил, и тебе не поверит. Бля буду. Так что, если выгорит: с тебя стакан за спасенье.

– А себя-то спасешь? – спрашивает Венька.

– Себя? Не вопрос, смотри-ка, повязку тут себе порезал, чтобы не опознали, – не понимает Венькиного вопроса Гога и демонстрирует Веньке вырезанный им из рваных штанов лоскут ткани, – все будет чики.

– На меня могут подумать, – от неотвратимого Веньке становится страшно, – у меня же дело послезавтра, а тут нападенье на судью. Начнут смотреть по его делам.

– Я знаю, я думал об этом, сам хотел сказать. Вот что порешаем. Завтра ты не со мной. Идешь куда-нибудь, чтобы это, ну как его, засветиться. Чтобы алиби было.

– А где светиться? Кто меня знает-то? Пацанву искать? Где я теперь ее найду, может по хатам, может на промысле? А к Тоньке сам знаешь..., – пытается отговориться. Может быть, это заставит Гогу передумать. Ведь своими действиями он может подставить его. А там по цепочке на них и выйдут. Может, испугается и передумает?

– Где-где, где тебя знают, – размышляет и не принимает отговорок Гога, – иди домой, к мамке. Там и у подъезда посветись, чтобы соседи заметили. И с мамкой ля-ля, в магазин рядом забеги. Вот тебе и алиби, если что. Да и продуктов нам с дома надыбаешь. Денег то уже все почти.

И действительно, денег то уже все... Почти...

Время неумолимо... И на следующий день они прощаются. Гога лезет обниматься, а ему тошно. Хочется оттолкнуть. Но в этих объятьях он вдруг чувствует силу. Как тогда, почти месяц назад, когда встретились впервые после семи лет разлуки. В своей решимости Гога на какое-то мгновенье кажется Веньке тем самым, самым классным Гогой из его далекого детства, тем Гогой, которого он пытался представить, но не мог, в последние дни. Но лишь на мгновенье.

– Тут это, денежек тебе чуть, – протягивает Венька Гоге оставшуюся пару сотен рублей.

– Я как же ты? – не хочет брать деньги Гога.

– Так я же домой, – напоминает, – там пожру.

– Братан! В натуре, – Гога польщен заботой о нем и вновь лезет со своими объятиями, – покедова! Послезавтра на лавочке, как обычно.

– Если из суда выпустят, – вздыхает Венька. Ему хочется провалиться, растаять, где-то как-то, чтобы вообще вот и все...

– Не будет у тебя никакого суда, вот увидишь, – смеется в ответ Гога. И Веньке хочется его запомнить именно таким, веселым и решительным, как тогда, давным-давно...

Оперативник не верит и буравит глазами, и заставляет рассказать все заново. Приходят еще двое и внимательно слушают. Венька послушно повторяет свой рассказ, чувствует, как дрожит его голос: «У меня есть информация, случайно подслушал на улице, что судью, который будет рассматривать мое дело завтра, хотят сегодня вечером убить на выходе из работы. Пожалуйста, сообщите ему об этом, и скажите, что это я именно все рассказал. Пусть ему приставят охрану. Хотя бы на неделю. А то ходит один. Охрана будет, и тогда его никто не тронет. Кто хочет конкретно убить, не знаю, просто случайно подслушал, лица говорившие это, мне незнакомы...»

Расчет очень прост. Он спасет их всех. Судью, к которому сейчас приставят охрану, машину с мигалками там или еще что. Гогу, который увидит эту охрану и побоится совершить нападение. И себя самого, узнает судья, кто предостерег, сообщил, и в благодарность ему поверит и оправдает, а если не оправдает, то назначит меру наказанья без реального лишения свободы. Там же делать нечего. Дурак он всю эту жизнь был. Романтики блатной наслушался. Вот она романтика: рваная жопа и загубленная жизнь. Здесь солнышко, май, а там мрачно и страшно. Как только раньше об этом не думал. Все мозги пропил. Боженька, прости. Всем помогу и сам исправлюсь...

К обеду не пришел домой, а около двенадцати вместо дома в дежурку. Да еще попетлял чуть, не следит ли за ним Гога. В дежурке уставились на него словно на жмура. Опять все тоже: вонючий, грязный и побитый. А он дежурному, у меня вот срочное сообщение об угрозе жизни и здоровью судье Х. Дежурный у виска покрутил, хотел дать пендаля, чтобы тут не вонял, но от греха подальше решил все-таки вызвать оперативника. И вот он уже с опером в отдельном кабинете без окон почти час, как беседует.

– Какая-то несостыковочка в твоих баснях. Случайно подслушал... Где, когда, кто говорил? А? – рычит, надвигается опер, а двое зашедших согласно кивают в ответ, – просто так шел и услышал... Ты кому тут трындеть будешь? А? Просто так даже кошки не трахаются! Смотри на меня!!!

Веньке страшно, но пытается держаться. Казалось, что будет проще, послушают, засуетятся и все сделают. А они... Не верят. А время то идет. И совсем чуть-чуть осталось. И Гоге тоже тогда не верили... Зачем он все это тогда. Глупо. Но уже поздно. В очередной раз все слишком поздно...

Потом заходит еще один. Но уже в форме. Кажется, подполковник. "Ну, что тут у Вас?" – спрашивает. Докладывают. Смотрит на Веньку, изучает, морщится от вони. "Я Николаю Леонидовичу лично сообщил. Тот в шоке, тоже не верит. Решил сам подъехать, на этого вот лично посмотреть, – кивает головой на Веньку, – мы на всякий случай машину за ним с охраной послали, прокурору сообщение сделали и в ФСБ". А у Веньки сразу от сердца, и становится легче, значит, охрану все-таки приставили. Но успокаиваться рано. "Вот только и мне кажется, – продолжает подполковник, – что он что-то недоговаривает. Пока Николай Леонидович не подъедет, поработайте с ним. Может, все и прояснится, только аккуратно, а то он и так, как из морга ". "Так точно!" – в один голос отвечают, дверь захлопывается за полковником. И опера начинают работать... А работать они умеют. Венька это понял минут за двадцать. Казалось, что вся его жизнь пролетела и перевернулась наизнанку. Господи, если бы так работали с ним раньше, он никогда бы ничего не сотворил. Да в гробу он их всех видел. И Гогу, и судью этого, и самого себя... Знал бы – не пришел. Сидел бы дома, и гори все синим пламенем. А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! Сопли, слюни, слезы и адская боль хлынули одновременно, ударили по мозгам, разорвали на части, разбросали по комнате. Да так, что и не собрать. И препираться бесполезно. Иначе сдохнешь. Ведь он тоже НИКТО. И даже не червяк, т.к. не может зарыться. А они зарыть его могут. Через двадцать минут, рыдая, рассказывает все как есть. А опер уже добрый и мозги не ломает, старательно записывает, и даже хвалит: "Вот молодец, а комедию тут ломал. Надо все честно, а то ведь всякое может от недосказанного случиться". Потом ведут умываться. А потом уже в другой кабинет. Венька опустошен и обессилен, шатается и боится упасть. А в кабинете видит его. Вершителя чужих судеб, человека, которого спас. Он бледен и задумчив.

– Вот, Николай Леонидович, есть у Вас такой клиент? – спрашивают оперативники.

– Кажется, припоминаю, – соглашается судья, рассматривая Веньку, – а завтра да, есть дело по угону.

– Рассказывай, – теперь уже ласково опер к Веньке и даже сажает его на стул. Сама добродетель. И Венька повторяет все вновь. Но на этот раз все так, как есть на самом деле.

– Господи, – еще больше бледнеет судья, – семь лет прошло. Я уже и не помню этого ничего. Сколько уж дел разных рассмотрел. Чушь какая. На пустом месте. Что же теперь и не работать вовсе?

– Николай Леонидович, – появляется прежний подполковник, – Вы сами понимаете, мы обязаны эту информацию отработать. Возле Вашего дома уже наблюдение. Сейчас ребята из ФСБ подъедут, и нам нужно будет согласовать дальнейшие действия, дать вам определенные инструкции Вашего поведения на тот случай, если это действительно все так. Попрошу Вас со мной.

– Да, да, конечно, – торопливо соглашается судья. И в его голосе Венька чувствует дрожь.

– А этого, – подполковник кивает на Веньку, – в камеру на 48 часов, оформляйте задержание...

– Не надо, не надо в камеру, – и Венька навзрыд. Как дождик-ливень, который сейчас побежал за окном. Да так, что опешил и сам почти вышедший из кабинета судья, – он может проверить, дома ли я. Зайти до вечера. А если меня нет, он может испугаться, что что-то не так! – пытается спастись, первое, что пришло в голову, как последняя соломинка.

– Да, – это уже судья, – на 48 часов по какому основанию будете задерживать? По какому подозрению? За добровольное сообщение о готовившемся преступлении? Так не годится. Да и проверить, где он находится, его друг действительно может захотеть.

– Так куда же его тогда? – интересуется у судьи и подполковника опер.

– Куда, куда, домой, – решает подполковник, – и наблюдение за его домом, пока все не прояснится.

Высаживают за квартал до дома. "Иди, – приказывают и предупреждают: – если что, мы за тобой пасем. Поэтому сиди дома и не вылезай, пока не придем. Высунешься, тогда точно закроем". Идет и чувствует, что да, действительно кто-то рядом и за ним. Но вдруг легко. Он не понимает сначала, почему ему легко. И только возле подъезда вдруг осеняет: тот детский смех уже не бьет по ушам. Его больше нет, и ему легко. "Господи, помоги, – улыбается самому себе, – пусть меня завтра не посадят. Я ведь помог. И в мере наказания должно быть зачтено". Звонит в дверь. В ответ тишина. Звонит опять. И тихо снова. Суетливо по карманам. Где-то был ключ, если не потерял. Сколько дней он не был здесь? Даже и не помнит. Сейчас мать, наверное, на смене. Придет и начнет опять мозги ему поласкать нравоучениями. И вдруг приходит мысль. Как все очень просто-то! Жизнь не так уж и сложна, если понимать ее простоту. Он сейчас помоется, побреется, приведет себя в порядок. Посмотрит по продуктам. И что-нибудь для нее сварганит. Хотя бы картошечку, если что, пожарит. И ей будет приятно. И ругаться не будет. А еще он скажет, что когда вернется из суда, то останется дома. Начнет новую жизнь. И она от его опрятного вида, жареной картошечки и этих честных обещаний уж точно успокоится. И все будет тихо, как сейчас в подъезде, после его звонка. Вот, оказывается, все как просто. И вот он ключ. Ласковый и добрый такой, как мама, от десятилетиями не меняющегося замка. Ключ из детства, где казалось, уже и не было у него никакого Гоги...

А дома тихо. Только чуть сладкий запах еще непонятного ему режет нос. И она. В зале. На полу. Одна. Одинокая. Совсем одна. Хоть он пришел. Вернулся. Но уже поздно. Мертвая. И такая беззащитная. Свернулась калачиком. Ждала. И не дождалась. Чуть запах тлена. Пару дней назад. Но почему-то кажется ему такой же красивой, как десять лет назад, когда из-за этой красоты не было отбоя от мужиков. Когда просили его погулять часок, другой, и при этом, краснея, подмигивали друг другу. Когда иногда кто-то оставался на ночь. И скрипела кровать. А он ворочался, слушая стоны, боясь, что маме этот дядя делает больно. Не понимал, что не было больно. Что просто искала счастья. Простой женской радости. И для него, и для себя. Мужскую защиту и мужское плечо. И для него тоже искала. Не получалось. Приходили, уходили, пользовались, обещали, растворялись, насладившись и забыв. А она все искала для них двоих и не могла найти. Прекратила. Думая, что если не везет, то, наверное, он подрастет и сам станет ей тем самым плечом, опорой и защитой. И опять ошиблась... И от безнадеги своей не выдержала и умерла... Не понимал... И только сейчас дошло. Такая красивая, как раньше... И даже лучше...

Сел рядом на пол, взял за руку, прижал ее к груди, заплакал и потерялся во времени и пространстве...

Все было смутно дальше. День прошел и ночь, не помнил, а утром опера в незапертую дверь, и обомлели.

– Вот тебе и раз! – открыл рот один, тот, что вчера вел допрос, – а мы-то ждем, когда из дома выйдешь и в суд пойдешь, а тут такое. Надеюсь, не криминал, так сказать, собственной смертью. Хотя какие-либо внешние следы отсутствуют.

Потом пытались долго оторвать от руки. Не сдавался. Без истерик. Молча сидел, прижимая и не отдавая. Рука жгла и обжигала сердце. А сердце боялось ее оставить. Но все-таки оторвали. Повели к машине. И мимо команды: "Виноградов, останешься здесь. Дождешься скорую и труповозку. А этого на заседанье доставить. Понятно, горе у пацана, но суд есть суд. А у него в десять. И так уже опоздали". Была машина, и в ней все тот же опер. Пытался привести в чувство пустыми словами: "Сочувствую, держись, все мы смертны". А потом приободрить: "Ты молодца, все так, как и говорил вчера. Николай Леонидович значит вчера домой к семи. Только без дочки. Решили не рисковать. И твой этот кореш возле подъезда стоит. Но мы-то на стреме. В общем, дернулся к нему, мы на него, скрутили. Все чин по чину. И ножичек при нем, и повязку даже на морду успел нацепить. Молодца. Николай Леонидович в сердцах обмолвился, что перед тобой в долгу. Он человек слова. Так что смотри. Уйдешь сегодня из суда своими ногами. Потом и мать похоронишь. Это же мать твоя была? Да? Вы похожи...".