355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владислав Капитанов » Мера Наказания (СИ) » Текст книги (страница 3)
Мера Наказания (СИ)
  • Текст добавлен: 21 марта 2017, 03:30

Текст книги "Мера Наказания (СИ)"


Автор книги: Владислав Капитанов


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Ты сам в это веришь, в свою невиновность? Глупый ты, – Венька тоже надоел адвокату, и разговор заканчивается в своей бесполезности, – все доказательства против тебя, если все сопоставить по времени. Пусть я и плохой адвокат в твоих глазах, но я это вижу. А вот непризнанием своей вины ты собственноручно убираешь из данного дела и своей судьбы по нему все смягчающие твое наказание обстоятельства. В деле больше нет смягчающих обстоятельств, которые бы позволили назначить тебе минимальное наказание.

– Будут Вам смягчающие обстоятельства, – все еще горячится Венька, – не здесь, так кассация на Вас всех будет. Задумали, осудить невиновного!

В зале судебного заседания их ждут судья и помощник прокурора. По лицам зашедших Веньки и адвоката все понятно без лишних вопросов.

– Поскольку подсудимый отказался от заявленного им ранее ходатайства о рассмотрении дела в особом порядке судебного заседания, заявив, что не виновен во вменяемом ему органами предварительного расследования преступлении, – монотонно объявляет судья, – суд постановил: назначить данное уголовное дело в общем порядке судебного разбирательства, в связи с чем уголовное дело отложить по причине неявки на судебное заседание потерпевшего и свидетеля на... -

"15 мая сего года на одиннадцать ноль-ноль", – продолжает в протоколе за судьей секретарь судебного заседания.

От пережитого напряжения Веньке хочется напиться, но денег больше нет, как их нет и не было у Гоги, который все это время ждал его на той самой лавочке. До Тоньки добираются пешком только к позднему вечеру. По дороге Гога все расспрашивает, слушая Венькин рассказ, веселится, смеется взахлеб: «Да, молодца, хер им, утер нос! Молорик! Пусть теперь чайники свои поломают с этим делом».

– Думаешь, выгорит? – все еще чего в самой-самой глубине своей души опасается Венька, слова адвоката об отсутствии смягчающих обстоятельств не отпускают.

– Выгорит! Не у них, так в касатке! – голос Гоги кажется Веньке уверенным, и опасенья тают, – уже бы ехал на автозаке в СИЗО. А так еще со мной, почти три недели. Или ты не хочешь быть со мной еще почти три недели, братан?

– Без базара, пошли они все на хер! – соглашается Венька. Как он мог сомневаться? И, конечно же, он хочет быть с ним, со своим Гогой, родней которого, кажется ему, у него нет никого на свете. У него нет родных, кроме Гоги.

Тонька очень зла, и ей нет никакого дела до произошедшего. Хотя и ей все это взахлеб пытается рассказать Венька. Но водки нет, да и со жратвой совсем туго. Праздник закончился.

– Я Вас теперь что, вечно кормить нахаляву буду? – бормочет Тонька, собирая остатки трапезы на стол, – на хер Вы мне такие уперлись.

– Тонь, да мы это, в натуре, что-нибудь придумаем, сварганим, – пытаются успокоить Тоньку. Ведь если прогонит – им идти некуда.

– А чо тут думать-то, посевная, дачники в деревню понаехали, вот Вам и работа, вот Вам и калым, – сообщает Тонька, и в ее голосе ощущается приказ.

Венька долго ворочается за печкой и не может заснуть то ли от пережитого за день, то ли от того, что завтра не хочется работать.

На следующий день рано утром все вместе бредут по деревне. Тонька впереди, словно атаманша. Открывает калитки, стучит в двери: «Мы это, к Вам, помощь нужна какая? Забор поправить или установить, грядки вскопать, картошку посадить, или еще чего». Многие шарахаются от их внешнего вида и за забор не пускают, ограничившись дежурным: «Мы сами, без Вас как-нибудь». Но вот удача, и вовсе не от дачников, а от старой, забытой богом и уехавшими в город сыновьями, одинокой бабки. «Сыночки, дочурка, господь Вас послал! Я ж совсем уж без сил, а дети далеко, а забор завалился, видите вон, так повадились уличные собаки и кошки сюда кур моих таскать, я ужо и кур сеткой у сарая огородила, а толку. Да и картошечку бы посадить надо. Самой тяжело стало. Я давеча к соседям собралася помощи просить. А тут Вы пришли». «Вовремя мы!» – радуется удаче Венька. «Денежек только нету у меня почти, – предупреждает бабка, когда договариваются о работе, – рубликов двести дам. Но вот яички есть, картошечка с того года осталась, соления какие посмотрю, беленькой своей бутылочку дам». Ну что ж и на этом спасибо. Обещают вскоре вернуться, ведь обход деревни еще не завершен. А в самом конце еще две халтурки: навоз завтра привезут, разгрузить и перетаскать надо. Договариваются на пятьсот. И дачнику одному канаву для стока прокопать и просыпать. Вот тебе и еще пятихатка. Также договариваются назавтра и возвращаются к бабке.

На улице май, и пахнет расцветом, жизнью и грядущим летом. Но им не до запахов. Нужно все успеть сделать бабке за день, чтобы не сорвать завтрашние калымы. Долго возятся с забором. Оказывается, что ни Венька, ни Гога не умеют и не приспособлены строить забор. "Работнички, блядь! – злится Тонька, видя их жалкие потуги, – Ни ночью в хате, ни тут на подхвате!" От этой Тонькиной желчи сутулится и стихает вдруг Гога, до этого травивший Веньке байки о блатной тюремной жизни. И уже молчит, монотонно долбит молотком по гвоздям, то и дело попадая себе по пальцам. "Поверни, сюда тащи, держи вот это!" – принимает на себя командование Тонька-атаманша, и работа начинает потихоньку спориться. Забор готов к обеду. И безумно хочется жрать. Жрать нечего, а бабка ничего не предлагает. "Вот и дети от тебя поэтому уехали, – злится на бабку Венька, – скряга, хоть бы яичницу какую сварганила". Уныло ползут сажать картошку. Потеют от майского солнца. Оголяются по пояс, а Тонька до лифчика, большого, не по размеру грудей. "Брыц, брыц", – в такт движенью лопаты бьются в грязном лифчике обвисшие Тонькины груди, и Венька вспоминает ту недавнюю странную ночь, когда за стенкой скрипела кровать, смеялась Тонька, а потом за печкой скулил и хлюпал носом Гога. А Гога совсем поник. Думается Веньке, что еще чуть-чуть и Гога упадет, начнет таять на земле словно последний снег под палящим майским солнцем, и исчезнет совсем. "Тьфу, бля!" – отгоняет от себя Венька такие мысли и начинает размышлять, что это все из-за зоны, все-таки семь лет, человек отвык за семь лет работать. Про работу на зоне Гога ведь ему ничего не рассказывал. Да и здоровье чуть потерлось. Где там на зоне так потусуешься под палящим солнцем и на свежем майском воздухе? Его размышления прерывает, выползшая из дома скряга-бабка, которая тоже включается в работу. Чертов бабкин огород. Соток десять, но кажется, что ему нет конца и края. До темна не успевают. Осталось чуть меньше трети огорода, но работа не доделана. "Завтречка придете, доделаем, тогда и расплата", – заявляет бабка и снова оставляет их ни с чем. "Будет тебе, сука старая, расплата", – бормочет Гога, он буквально валится с ног. Они все валятся с ног, но Гога особенно, будто и нет у него этих ног. Уходят злые и голодные, расползаются по своим углам в хате и мгновенно от усталости засыпают мертвым сном. И кажется Веньке, что только закрыл глаза, а уже вот сразу тормошит его Тонька: "Подъем работнички херовы! А вы как хотели, бухать и ничего не делать?" Все болит, руки, ноги, особенно спина, и Венька даже стонет, когда встает с постели, его шатает из стороны в сторону, а от голодухи сводит желудок. "Не пойду, не могу встать", – слышит за стенкой голос Гоги. "Я тебе, блядь, не пойду! – орет дуриком на Гогу Тонька, – Быстро давай с Венькой копать траншею, я с бабкой сама закончу". Хочется курить, даже больше чем есть, но и сигарет у них тоже нет. Гога долго ворочается, охает и стонет, пытаясь встать с постели. И Венька ждет его, пытаясь прийти в себя. Тонька уже ушла к бабке. На улице не так жарко, как было вчера. И это единственное, что радует. Бредут вдвоем к уже ожидавшему возле ворот дачнику. "Думал, не придете, – сообщает дачник и начинает давать указания: – Вот здесь так копаете, потом вот сюда, потом вот сюда ведете, на два штыка уровень". От вида лопаты Веньке хочется блевать, он с опаской смотрит на Гогу, как бы тот вообще не завалился. "Хер-то, – вдруг злится на все и вокруг, – Хер! Мы сделаем это! Я сделаю это! За себя, за братана Гогу. Сделаю..." К обеду появляется Тонька и сообщает, что с бабкой закончено, и в оплату десяток яиц, бутылка самогона, ведро прорастающей прошлогодней картошки, банка квашеной капусты и банка помидор. Но вот с деньгами, сучка, просила подождать, до пенсии через неделю. "Тварь", – ругается на бабку Гога. "А хер ли делать? И этому рады", – парирует Тонька. Гога совсем не помощник, лопата постоянно валится из рук, то и дело останавливается и переводит дыханье, и земля под лопатой совсем не слушается его. "Что и говорила: ни ночью в хате, ни тут на подхвате!" – шипит на Гогу Тонька и отнимает у него лопату. "Убил бы суку", – то ли Тоньке, то ли всему окружающему миру бормочет Гога, садится на траву и безжизненными глазами смотрит куда-то вдаль. У Веньки сбиты до крови руки, и ему тоже хочется сесть рядом с Гогой на траву. Но он должен помочь ему и сделать работу за Гогу. Спустя какое-то время, уже под конец работы Гога приходит в себя и идет к дачнику за лопатой. Еще через час работа окончена, и дачник придирчиво исследует ее результаты, а они волками смотрят на дачника. "Если как бабка скажет про пенсию и про денег пока нет, вот лопатой суку забью", – проносится в голове у Веньки. И он вдруг чувствует, что действительно готов это сделать. "Лады, – то ли так их взгляды подействовали на дачника, то ли сам по себе он оказался неплохим мужиком, – держите, что обещано". Пятьсот рублей скрывается в лифчике у Тоньки. Но уже вечер и на разгрузку навоза они не успевают. Орет, матерится на них клиент, сам вместе со своей женой и с приехавшим водителем уже как три часа перетаскивающий привезенный навоз. "Да и сам ты пошел на хер", – гогочет Венька, рассматривая перепачканного в дерьме мужика и его престарелую бабу. От ожидания ужина у Веньки поднимается настроение. Ползут до Тоньки.

– Пятьсот рублей накрылось, – огорчается Тонька по дороге, – из-за Вас долбодятлов обессиливших.

– Сутки не жравши, обессилишь тут, – возражает Венька, а Гога молчит, ему по-прежнему очень и очень плохо. За три дома до Тоньки их кто-то окликает. Тонька здоровается с каким-то дедом, тоже очевидно, не дачником, подходит и о чем-то с ним разговаривает, а они, чуть пройдя дальше, ждут ее у калитки соседнего дома. Через минут пять Тонька подходит, а на лице улыбка: "Не поверите, тоже любитель навоза. Завтра привезут. Увидел, что я с Вами двумя замухранами иду, попросил помочь. Денег нет, не дачник, но на соленья, сало и литр самогона я сговорилась. А самогон у него отменный. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Только сука попробуйте завтра в семь не встать. Тогда точно из дома попру!" И теперь она уже смеется, смеется и Венька, и даже оживший Гога. Они все смеются громко и в один голос...

В доме Веньке кажется, что Гога вовсе и не уставал, он вновь активный балагур и авторитет, травит Веньке о порядках на зоне, и о том, как он там все держал с остальными нормальными пацанами. Суетится, накрывает на стол Тонька, и вот уже лежат в тарелках отваренные яйца и картошка, открыта банка с квашеной капустой. Но чего-то не хватает, очень сильно не хватает.

– А где? – спрашивает веселый и уже совсем-совсем бодрый Гога.

– В манде, – понимает его вопрос Тонька, – нальешь, загуляете и все сорвете. Вот завтра работу выполним, тогда и забухаем.

Почему-то пропадает веселье и бодрость. И вновь косит от усталости. А после ужина опять по своим углам в хате, и мгновенно от усталости накатывает мертвый сон...

Утром идет дождь и мешает работе. Венька и сам не понимает, то ли в навозе он весь, то ли в грязи. Ползут, суетятся, растаскивают по огороду. А дед на подхвате. Мерзкий дождь заливает лицо. И кажется Веньке, что все они похожи на навозные черви, извиваются, изгибаются в непреодолимом дерьме, пытаясь выползти наружу, но дерьмо бесконечно и его не победить. «Жизнь-дерьмо», – почему-то думается ему. Но к обеду дождь проходит, и выглядывает хитрое солнце. И Венька вдруг замечает, что та здоровенная куча, которая была с утра, вовсе и не куча уже, а так, остатки на пару носилок. Обессиливший Гога валится прямо в грязь, шумно дышит и кашляет. Дед благодарит за работу, уходит с Тонькой в дом, а оттуда Тонька выносит соленые огурцы, шмат сала и, как и было обещано, литр мутного самогона в пластиковой бутылке. При лицезрении Тоньки жизнь кажется Веньке теперь не такой уж и плохой. «Если что-то делать правильно, то будет результат», – думает он и вдруг понимает, что то, что он делал в последнее время, последние годы – не было правильным. Таскал бы навоз, получал бы честную водку, а так тунеядничал, крал, да жрал нахаляву мамкины продукты. «Блядь», – ругается вслух. Много думать вредно. Поэтому философы и сходили с ума, и жили в бочках.

В сельском магазине покупают хлеб и сигареты. Тонька слово держит. Работа выполнена, можно и забухать. И они бухают. Сало, огурчики, картошечка, ядреный самогон, все дела. От усталости быстро пьянеют. Захмелевшая Тонька засыпает за столом. А Гога вновь возвращается к излюбленной теме, и начинает рассказывать о зоне. Венька вспоминает "Антикиллер" Корецкого. Наверно единственное, что он смог прочитать за последние годы не в школе. Там что-то было и об опущенных на зоне. И пьяному Веньке это становится интересно, и он решается спросить. Ведь Гога об этом ему еще не рассказывал. Спрашивает. Но Гога словно не слышит его и продолжает гнуть иную тему. Он, как и Венька, пьян. И не совсем все понимает. Но Венька настойчив, и спрашивает опять. Гога какое-то время молчит, потом начинает говорить зло и хлестко.

– Тебе-то это зачем? Хочешь профессию в зоне получить? Что тебе о них рассказывать? Что их опускают конкретно, за людей не считают, так, отдолбят по охотке и пендаля к параше. Не дай бог с его ханки пожрешь или че возьмешь у него, тоже станешь опущенным.

– А откуда они там берутся? – спрашивает Венька.

– Кого на базар разводят, морально или физически давят. За себя постоять не может, трус, боится, ломается. Пацаны же это видят. А потом темную устроят. В жопу там или в рот. Все, вот тебе и новая Дунька. Вот и готов пидарок. Поэтому нужно себя правильно вести с самого начала.

– А как они определяют то, ну это, кого опускать? – интересно Веньке.

– По человеку видно. Стукачей не любят. Крысятников, то есть тех, кто у своих таскает. Заметят – все пипец. Да по статьям еще определяют. Насильники, убийцы детей – это пидары уже автоматом, – Гога вдруг замолкает, словно стена какая-то или внезапно перебили. Смотрит перед собой стеклянными глазами. Но Венька этого не замечает, ему все еще интересно.

– А ты это, сам то пидара пробовал? – решается спросить, но не получает ответа, не унимается и вновь повторяет вопрос и кажется даже тормошит остекленевшего Гогу.

– Да иди ты на хер! – вдруг орет на него Гога. От крика просыпается Тонька.

– Че разорались? Наливай, давай! – спрашивает-командует.

А потом провалы. То ли день, то ли ночь, смешалось как-то все у Веньки. Пьет, закусывает, что-то говорит, а потом бац, и пропал, очнулся под столом. И все сначала. А потом опять бац. Только уже на кровати. Даже как в сельмаг за водкой ходили, и то не помнит. Очередной бац очевидно случился ночью. Но вот только был недолгим. Задрожали стены или показалось. Очнулся. Кто-то стучит. Настойчиво так, весело. В окно, в дверь. И не сон это вовсе, как показалось. Очнулся окончательно. Слышит за стенкой: "Тонюха!!! Братишка!!! Вернулся!" И гремит что-то на террасе. Природа стука и дрожанья стен становятся понятны. Венька с кровати и туда на эти крики. А там трое и Тонькин брат в хату уже заходят.

– Оба-на! Малой! – радуется Веньке Тонькин брат и лезет к Веньке обниматься. Они тоже пьяны.

– Сколько лет, сколько зим, – парирует на объятия Венька.

– Два года три месяца и двадцать пять дней! – гогочет Тонькин брат, – в натуре, все так в справке, – и представляет Веньке своих друзей: – Леха и Димон-Горелый. С Димоном вместе чалились полгода в одной зоне. Да, Димон? Он из соседнего городка. Полгода как откинулся, а я три дня назад по УДО. Ну и рванул к нему. Побухали чуть. А теперь ко мне. Вот такие пироги. Ты то как? Все по цветмету? Забухаем, а? Тонюха!!!

Лавина веселья так и брызжет из Тонькиного брата, что обжигает Веньку, пытающегося вспомнить, как же все-таки его зовут. Два года все-таки прошло. Да и не были они ранее какими-либо друзьями. Так, знакомые-собутыльники. А спрашивать как-то неудобно.

– Ты че мне не написал, что освобождаешься? – Тонька тоже сияет, как и брат, от радости встречи. Вот так несколько дней назад сиял и Венька, когда случайно встретил Гогу. Объяснимо же. Родной человек. Тонька суетится и пытается привести в порядок заваленный остатками жратвы и бычками стол. Они уже за столом. Достают из пакетов принесенные продукты и водку. У Веньки болит голова. Самое то, сейчас похмелиться.

– Да ладно, в натуре, че писать-то. Сам не знал, что счастье такое привалит. На дурика заяву кинул. Мол, осознал, раскаиваюсь, больше так не буду. Прошу освободить условно-досрочно. А тут хлоп, и освободили. А так бы еще год и семь. Но зоны переполнены, вот и освобождают. Да, братва? – Димон-Горелый согласно кивает Тонькиному брату и садится рядом с Венькой. Разливают по стаканам.

– А этот-то где заморыш? Дрыхнет что ли? – спохватывается веселая Тонька. Точно, как же это он, Венька, не обратил внимания, Гоги то рядом нет. Внезапность встречи отвлекла. И Веньке даже становится неудобно за то, что он забыл о Гоге.

– Щас разбужу! – вскакивает из-за стола и за печку, где-то там очевидно спит Гога.

– Давай-давай! Праздник у нас! – кричат ему вслед.

– Гога, подъем! – веселье охватывает и самого Веньку, – не хер спать, пора вставать. У Тоньки брат освободился. С пацанвой пришел. Подъем! Отмечать будем! Ну же, вставай! Ждут же.

Гога трясет головой, кряхтит и трет глаза. Охает от боли в спине. Ну вот уже окончательно просыпается и приходит в себя. И вместе с Венькой идет в комнату.

– Андрюха! – представляется Гоге Тонькин брат. Вот оказывается, как его зовут. И от услышанного имени Веньке становится спокойней.

– Леха, – представляется второй. А вот третий Димон-Горелый не жмет почему-то Гоге руку. Да и Гога сам застыл в полупозе, встретившись с ним взглядом. Как скульптура "Садящийся за стол". И глазами, глазами сверлят друг друга. Как будто сейчас этими глазами друг друга и поубивают. И тишина. Такая мертвая, до жути. Даже Тонька застыла с непережеванным куском сала во рту, понимая, что что-то не так. А потом это случилось.

– Ты помнишь меня, петушара? – прохрипел Димон-Горелый и встал из-за стола. Да так, что тарелка под стол и стакан с водкой по столу, – Помнишь? – а затем уже к Тонькиному брату, – ты это, Андрюх, извиняй, но за одним столом я здесь с этим пидором не буду.

– Ты кого пидором назвал? – не понимает, вскакивает из-за стола и Венька, – базар фильтруй! – Он готов порвать эту суку за Гогу.

– Рот закрой, если не в теме, – хрипит в ответ Димон-Горелый и всем остальным поясняет, – лет семь назад в СИЗО сидел. Так этого пидараса там дули все, кому не лень, и в зад и в перед. В суд на кассатку раз нарядили, юбку одели и губы раскрасили. Волкодавы конвойные уржались, да и судья, говорят, был в восторге. Он девку малолетнюю изнасиловал и убил. Вот братва и попомнила ему это, пипирочнику. Помнишь это, сука? Так что извиняй, Андрюх, но с этой дыркой здесь находиться понятия не позволяют.

– Я уйду, – еле слышно говорит Гога. Поник, скорчился, съежился и даже трясется. И так тихонечко, тихонечко к двери, – сам уйду.

"Что это? Как это?" – не понимает, не верит услышанному Венька. Он в прострации и тоже застыл как скульптура. Все обрушилось вдруг и рухнуло на него. Завертелось, затряслось и по мозгам головной болью, да стуком сердца и тряской непутевых рук.

– А может, отсосешь сначала? А? Братва, Машку хотите попробовать? – ржет-заводится Горелый. Громко хлопает дверь. И ее стук приводит в себя Веньку. Он вскакивает из-за стола и бежит вслед за Гогой. На улице ночь и темно. Кажется Веньке, что справа за огородом как будто что-то мелькнуло, и даже шаги, очевидно Гога. И он идет в эту сторону. "Гога, подожди! Гога!" – жалостливо так и тоскливо. Он нагоняет Гогу за деревней также, как и эти трое одновременно нагоняют их.

– Ну что, пидарок, снимай портки, – куражится Димон-Горелый и ударом сбивает Гогу с ног. Наваливается на него, а следом и Леха. Гога кричит. Жалобно, безысходно, словно убивают, словно сейчас умрет. Бьют по лицу и лицом в землю, чтобы не орал. Гога захлебывается и теперь уже в безмолвном крике грызет зубами землю.

– Не лезь! Не твоя тема, – предупреждает Веньку Тонькин брат, видя его намерение. Но Венька не слушает. Да и как он может не лезть, если сейчас делают плохо его Гоге, Гоге-брату, Гоге-отцу, единственному родному в этой жизни для него человеку. Он бросается вперед и бьет склонившегося над Гогой Леху. В ответ бьют и его, его и Гогу все трое одновременно. Падает, пытается встать, но кажется, ногой сломали нос. Падает опять, а потом его топчут ногами. Стонет от боли и даже на какое-то время теряет сознание. Очнулся, а Тонькин брат на нем, сидит, прижал к земле. И силы встать кончились, встать не может, боль во всем теле, и морда в крови. "Говорил же, не лезь", – шипит ему брат Тоньки и в целях профилактики вновь бьет кулаком по лицу. Слышит только как в кошмарном страшном сне куражное улюлюканье двоих, их комментарии осуществляемого извращенья, да хлюпанье непонятное, и скулящий Гогин плач от безысходности. ГОГИН ПЛАЧ. ОТ БЕЗЫСХОДНОСТИ. И сам уже плачет молча от всего этого, от того, что не может он ему помочь, да и себе помочь не может тоже.

– Андрюх, будешь? – это уже где-то издали из-за вакуума доносится до Веньки.

– Да ну на хер, хер об него свой пачкать. Я лучше завтра бабу сниму.

– Ну как хочешь. Баба бабой, а жопа жопой. Пока, пидарок, не попадайся больше, а то опять отдрючим.

Голоса стихают, и вот уже никто не держит его. Но жить не хочется. Совсем. Был бы червем, зарылся бы, заполз в землю, чтобы от всех и от всего этого спрятаться.

Гога плачет. Теперь уже взахлеб, навзрыд, во весь голос. И этот плач болью отзывается в Веньке. Сломан нос и не останавливается кровь. Но он не чувствует это, а только, только Гогин плач. Словно все это не с ним. Но он не червь и никуда уже от этого не зароешься. Не спрятаться совсем. Гога плачет.

– Как же это так? – спрашивает и все еще не верит, – говорил же, что правильным пацаном на зоне был. Понятиям учил. Говорил, что сидел за то, что за девку заступился. Как же так это? – но нет Веньке ответа, а лишь надрывный Гогин плач бьет и бьет Веньке по мозгам. Раскалывается голова. И ему кажется, что еще чуть-чуть и он, Венька, сейчас и сам завоет-заголосит. Вдруг что-то разрывается у него внутри. И вот уже:

– Хватит! Хватит!!! Блядь! Хватит!!! Вставай!!! Хорош скулить!!! Что, блядь, легче от этого будет? А? Вставай!!! – подползает, переворачивает на спину Гогу, бьет ему по щекам, трясет и пытается поднять. Да как поднимешь то, разорванные штаны, и там все в крови и дерьме, и не только там, весь он, Гога, в дерьме и крови. "У-у-у-у", – подвывает в ответ.

– Расскажи мне. Расскажи все, как есть. Без балобольства, – требует Венька, – я хочу знать правду.

Он тверд и решителен. Тот мир, который существовал еще день назад, мир с Гогой-отцом, Гогой-братом и Гогой-единственным родным для него человеком, вдребезги разбит этим дерьмом, этими рваными штанами, хрипом Горелого "там дули его все, кому не лень и в зад и в перед... он девку малолетнюю изнасиловал и убил... классно кончил, прямо в жопу..." и этим, сводящим Веньку с ума, Гогиным плачем. Он хочет знать правду. Всю правду. И если это не произойдет, он не знает, что сделает с ним, но сделает точно что-то очень страшное.

– Расскажи, станет легче.

– Ты меня бросишь, – скулит Гогина тень в ответ.

– Я единственный, кто у тебя есть, так же, как и ты у меня. Если я брошу тебя, то с кем я останусь? – Гога противен и жалок ему одновременно, именно сейчас. Он обнимает и прижимает его к себе.

– Ты помнишь, у меня была девчонка? Училась в последнем классе. Ты ее еще ко мне ревновал. Я влюбился в нее безумно, – плачет, – как дурак. А ей так, как игра. Потусовалась со мной, поняла, что денег у меня немного, каждый раз по дискотекам и кабакам таскать не могу и шмотки новые покупать... Ну, и стала гулять от меня с другими компаниями, с пацанами на тачках. Я дурак, как собачка, как дятел бегал за ней. Упрашивал, зачем тебе они, эти кабаки и тачки. А она... Она не посылала меня. Так, встретимся, мозги покрутит, шуры-муры, провожу домой, а потом узнаю, что она не домой, а в кабак или там на тачке с кем уехала. Надоело мне это. Однажды решил, что все, устрою ей прощальный ужин, поговорим серьезно, или так или так, или прекращает все это, или разбегаемся. Сказал ей. А она словно ждала. Говорит мне, что у дядьки дача свободна. Поехали, там и поговорим. Поехали. Водки взяли, шашлыков. Бухать она любила...

"Почему любила? Почему в прошедшем времени?" – подсознательно проносится в голове у Веньки.

– Ну и напились мы с ней. Стал я ей все это жестко выговаривать. Ну, со мной или не со мной, а по кабакам, а она мне, раз такая тема, то я в доказательство верности своей тебе готова отдаться. И на кровать, снимает с себя одежду. У меня прямо все перевернулось. Я ведь с ней не спал до этого. Так, обнимульчики, поцелуйчики. В общем, крыша поехала от ее слов. Залез на нее, перевозбудился от любви своей и от ее обнаженного вида, и сразу же кончил. Хотел же, чтобы и ей хорошо было, а тут как-то раз и все. А она дура пьяная смеется, говорит, что-то ты быстро как кролик. И хер у тебя с мизинец. Как вот с тобой таким кроликом дружить, если и сексом нормально заниматься не умеешь, вот до этого у нее был хер какой-то. Представляешь?! Она мне все это пьяная говорит и ржет. Так вот, якобы этот хер, ее мог драть по часу в разных вариациях. Ну и помутилось тут у меня что-то от этих слов. Крыша поехала. Она уже трусики одела, а я их рванул назад, разорвал как-то. Помню, стал кричать ей, что и я сейчас ее отдеру не по любви, а по часу, как суку последнюю. Она пощечину мне влепила. А я машинально, наверно, по инстинкту, не помню, не знаю, как так получилось, в ответку ей по лицу кулаком раз или два. Она упала. Я на нее залез. Но ничего не получилось. А потом смотрю, задергалась она как-то странно и все, глаза закатила. Не дышит. Я и так и сяк, дыхание ей стал искусственное делать, по щекам, никак. Испугался очень. Вообще ничего не понимал, что так вот произошло. И как так могло все это произойти. Вчера только все по другому, еще несколько минут назад, целоваться лезла, в верности клялась и отдаться готова была. А сейчас уже все, мертвая почему-то. Испугался я. Не знал что делать. Побежал от страха, куда, не помню. Вот так-то. Потом запил, недели две, не помню сколько. А потом меня забрали. Сначала оказывается, на дядьку ее подумали. А потом уже на меня вышли. Кто-то видел нас там вместе возле дачи. Следаку все честно выложил. Как тебе рассказал. Не поверил. Говорит, если по обоюдному желанию было бы, то и трусы бы не были порванными, и черепно-мозговой травмы не было бы. Вменили часть третью сто тридцать первой, то есть изнасилование несовершеннолетней и часть четвертую сто одиннадцатой, то есть умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее по неосторожности смерть. И на арест. А там этот, которого видели на днях, который тебя судит. Я ему тоже все как на духу, плакал даже, не было, говорю, изнасилования, а он мне, речь сейчас не об этом, а о мере пресечения до суда. И закрыл. Он закрыл. А в изоляторе блатные сразу пробивают что почем. Малолетку, говорят, трахнул и убил, не годится так, у нас за это суровей, чем по закону мера наказания. Я им тоже все, как есть рассказал. Они не верят. Один там был самый авторитетный. Говорит, лады, базару нет, мол, мы не беспредельщики, давай так: привезешь оправдательный – живи, привезешь на эту тему обвинительный, будет тебе полный пипец, а пока не трогаем. Потом суд был. И опять этот. Я молился, чтобы по изнасилованию оправдали. Чтобы справедливость вот получилась. А он... Убью. Не поверил, признал виновным по двум статьям и по совокупности двенадцать лет. Головой об стену бился, понимал, что все, в СИЗО крышка будет. Но конвой спеленал. Зашел в камеру. Человек двадцать там было. Спрашивает авторитет результат. А мне и сказать страшно. Дрожу стою, боюсь. Тот понял все, покачал головой. А потом ночью закрутили, рот херней какой-то закрыли и все. Бился, как мог, да куда уж. И во второй раз бился, и потом, но только хуже. Что я могу, если все предрешено, и я один, а их десяток, и менты глаза закрывают. Насильник же. Ты ведь хотел это все слышать? Вот тебе и правда. Издевались, как могли. Хотел вздернуться, не дают, присматривают. Написал касатку. И в касатке поверили. Хотя и сам уже ни во что не верил. Нет, говорят, веских доказательств виновности в изнасиловании, то есть вступления в связь помимо воли, и телесных повреждений на эту тему нет, а сами по себе порванные трусики такими доказательствами не являются, и поскольку неустранимые сомнения в виновности трактуются в пользу обвиняемого – оправдать по изнасилованию. А за тяжкие телесные оставили семь и два. Но было поздно. Меня уже это не спасло. Так и пошел по этапу...

Мысли роем в голове от Гогиного рассказа. Воспоминания из детства. Эта девка перед глазами. Не зря же он ее сразу же невзлюбил блядищу. Как чувствовал, что Гоге беда из-за нее будет. Судья этот, не поверивший. Потом опять, Гога хмурый и пьяный запоями, но уже без этой девки. А он, придурок, малолетний и рад, что девки нет, не понимая, что случилось на самом деле. И вот уже ночь у Тоньки в доме и эти непонятные тогда ему Тонькины слова "Огуречик-корнюшончик! Пиписюнчик! Ха-ха-ха-ха..." И вдруг ощущенье, что рядом с ним лежит настоящий убийца. Самый настоящий, а не киношный. Вот его рука, которая отправила ту блядь на тот свет. Даже страшно. А девку все-таки жалко. Красть это ладно. Но чтобы убить? Нет. Нет. Нет. И снова эта девка перед глазами...

-Убью суку, – разбивает рой Гога.

– Кого? – не понимает Венька.

– Судью. Я уже думал об этом. Потом думал, что откинусь, все наладится. Но уже ничего не наладится. Ничего...

– Ага, – невольно соглашается Венька.

– Убью. Если бы не он, ничего бы этого не произошло. Если бы он поверил. Оправдал. Вернулся бы в хату без проблем. И лямку бы тянул за то, что на самом деле натворил, наравне со всеми. Мужиком бы был. Была бы жизнь. А так он ее у меня забрал. И я у него ее заберу. Убью, – Гога уже не плачет и все это говорит как-то отрешенно. "Тоже мне убийца без штанов", – думает Венька и не обращает на слова Гоги какого-либо внимания...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю