Текст книги "Мера Наказания (СИ)"

Автор книги: Владислав Капитанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Annotation

современная проза

Капитанов Владислав Станиславович

Капитанов Владислав Станиславович

Мера Наказания

МЕРА НАКАЗАНИЯ

Смеется...

– Братушка, ты ли это!? Еханая хрень!!! – Венька срывается и рвется обниматься. В ответ Гога щарится во весь свой кривой рот оставшимися в нем редкими зубами.

– Бляха-муха, Малой, в натуре! – кривой рот Гоги также выражает свой восторг Веньке. Вот и встретились. Откинулся два дня назад, добирался-мотался электричками и попутками, зайцем-автостопом. Сэкономил бабла на целых пятьсот государственных рублей, выделенных на дорогу. В натуре волю не узнать. Семь лет как не бывало. Солнце такое же, лужи те же, асфальт на улицах еще больше по кускам. Но что-то все-таки не так. В жизни не так. Только пока непонятно – что не так. Встречу нужно отметить. Непременно отметить. Вот так прямо с электрички.

– Как жопой чуял, пойду, думаю, тусану на вокзал, авось пацанов каких-либо встречу, – захлебывается Венька, – сообразим что, а тут ты! Охереть! – и пытается успеть за быстро шагающим по весенней улице Гогой.

Гога, слушая восторженный Венькин треп, вдруг ощущает в себе ранее незнакомую ему важность себя для другого человека, и от этого его высохшая сутулая фигура вдруг в один миг расправляется. Какие-то оттенки былой красоты и стройности мелькают в ней.

– Забухаем? – стараясь растягивать слова на блатной манер, вальяжно предлагает Гога. Чувство важности и собственной значимости для Веньки начинают переполнять его, как первую траву апрельское солнце, – волю нужно отметить. Айда ко мне.

– Айда, давай, – соглашается Венька, не решаясь уточнить, куда это "ко мне". Он живет рядом. Он знает, что в этом "ко мне" уже давно живут другие люди. Семь лет как не бывало. Но не решается уточнить.

В ларьке два пузыря самой дешевой, сойдет.

– Не пил-то охереть сколько. Там чефир только с бродягами, но это другое. Да дул несколько раз, – важно рассказывает Гога, засовывая приобретенный алкоголь за пазуху обвисшего пальто. Словно с чужого плеча и не по сезону. Тогда, помнится ему, был февраль. А значит, семь лет и два месяца. Слово "дул" почему-то неприятно отзывается в нем. И Гога морщится. Знал бы ты, как я там "дул". Блядь...

– А где брали то? – удивляется-восторгается Венька.

– Ты что в натуре! – растопыривает руки Гога, делая пальцами "козу", отчего исчезает неприятное слово "дул" и вновь появляется значимость, – Там своя житуха. Нормальным пацанам нормуль живется. Посылочки слали братухи, начки ныкали, да вертухаям заказывали!

– Охереть! – вновь выражает свой восторг Венька и чувствует, что счастлив. Вот так просто идти и слушать Гогу. Он почти как отец. Свои собственные проблемы прячутся внутри и затихают. Из-за движения Гогиных рук полы пальто его распахиваются, и только что приобретенный ценный продукт падает в грязь. Хорошо, что не на асфальт. Цел. Гога громко ругается. Отчего шарахаются мимо проходящие прохожие. Поднимает, вытирает от грязи об пальто. И вновь за пазуху. Как хотелось ему и самому спрятаться у кого-нибудь за пазухой. Целых семь лет. И два месяца.

– Бля, сеструхе забыл, – вдруг вспоминает он о сестре. Лезет в карманы, аккуратно, чтобы вновь не уронить. Пересчитывает оставшуюся сдачу. Сто семьдесят четыре. И уточняет:

– Сеструхе гостинец.

– Ага, – соглашается Венька.

Они не возвращаются в ларек. Ведь на пути супермаркет. Блестит-сияет. Вспоминает Гога, что раньше здесь был пустырь. А теперь такая громадина. Сквозь стекло многочисленные прилавки с продуктами манят и завораживают. Что-то вновь начинает ломаться в нем, и становится страшно.

– Ты это, сам сгоняй, покурю пока, – командует Гога Веньке, прогоняя собственный страх. Отпускает.

– А взять то что? – услужливо интересуется Венька.

– Ну, это, торт, наверно какой, – Гога и сам не знает, что взять сестре в качестве гостинца и говорит первое, что приходит на ум.

– А какой? – не унимается Венька. Он не помнит вкуса тортов. Это было неверное в детстве. И не разбирается в них.

– Малой, в натуре, ты на воле был или я, – злится в ответ и Гога. Он также, как и Венька не знаток в этом вопросе, – иди возьми что-нибудь. Пачку "Явы" еще, курнуть.

– Ага, – безропотно соглашается Венька и бежит в супермаркет. Ему вовсе не хочется злить Гогу. Ведь он почти как отец. Через десять минут возвращается с коробкой в руках.

– "Причуда" – вафельный, – поясняет.

– Мудило, на хера ты его купил? Дятел вафельный! – неожиданно взрывается Гога, – На хера?

– Ты же сам, ты это сам же сказал, возьми, какой хочешь...– оправдывается Венька, испугавшись непонятной ему агрессии Гоги. Гога бьет ногой по попавшейся по пути урне. Урна тоже боится и отзывается Гоге испуганным Венькиным звоном.

– Ты знаешь, что такое вафля, а? Ты знаешь? А? – трясется Гога, – принес бы ты его в хату, там тебя бы и опустили за раз. Дятла. По кругу. Один раз в натуре, помню, чмошник один, просто слово неосторожно обронил, что вафли любит с чаем, так всей хатой его потом угощали. Понял? А?

– И ты тоже? – охает-спрашивает Венька.

– А я что. С пацанами наравне. Баб там нету, – рычит-смеется Гога, видя Венькин испуг. Но вдруг ему самому хочется плакать. Скрипит редкими зубами, сдерживается, успокаивается. – Ты это, аккуратней в следующий раз.

– Хорошо, – соглашается Венька, – а вообще торт же не нам, а сеструхе твоей.

– Лады, прощаю, – Гога вновь смеется – сеструхе по вафлюхе, а?

– По вафлюхе! – подхватывает Венька. Ему не хочется ничего рассказывать Гоге о сеструхе. Он теперь уже боится злить его. Словно отца плохой отметкой в школе. "Как здорово, забухаем щас, все расскажет, как там", – одновременно думает Венька и восхищается Гогой, – "в натуре, блатным был. Хату строил. Верняк".

Чрез пятнадцать минут Гоге и самому становится все известно.

– Вы кто? – через полуоткрытую входную дверь удивленно таращится на них незнакомая Гоге женщина в полупрозрачном домашнем халате. И своим видом приводит Гогу и в бешенство, и в замешательство.

– А ты кто? – рычит Гога, – Я вообще живу здесь. Где Светка?

– Светка? – еще больше удивляется средних лет женщина, – какая Светка? – и добавляет: – Вы что-то перепутали, вообще-то здесь живем мы, здесь нет никакой Светы.

– Мы? – мычит Гога, теперь он растерян. А Венька жмется к подъездной стене. Он вновь испуган. Нужно было все-таки самому все рассказать.

– Люда, там кто? – доносится голос из квартиры, затем в проеме двери появляется двухметровый обладатель этого голоса, окидывает непрошенных гостей угрожающим взглядом, и продолжает: – что надо? Ну-ка валите отсюда, бомжи. Жратвы для Вас нет.

Дверь свистит-захлопывается, и уже изнутри квартиры до непрошенных гостей доносится: "Сколько раз говорил, не открывай незнакомым. Глазок на что?"

На улице Гога бьет Веньку в скулу коротким, злым и хлестким ударом. Как били его. Затем еще. Другой рукой придерживает полы пальто. Потом добавляет в бок ногой. И начинает задыхаться от такой физической нагрузки. Ему тяжело. Здоровье ни к черту. Оно осталось там, за решеткой.

– За что? – скулит Венька, закрывается руками.

– Ты знал, сука? Да? Знал? – кричит Гога и вновь пугает своим криком редких прохожих. Веньке хочется соврать, но что-то мешает. Он же словно отец. Он узнает, не поверит и будет еще хуже. Венька живет в соседнем доме, окна напротив, и, конечно– же, должен был знать.

– Да, знал, но боялся, не хотел тебя расстраивать, – канючит Венька, смотрит на Гогу испуганным и преданным взглядом. Чувство нужности и значимости опять дает о себе знать. И Гога смягчается.

– Порвал бы урода, нашел, блядь, бомжей. Я бы ему очко на зоне на уши нацепил, – грозит он. Венька понимает, что это уже не ему, а тому мужику из квартиры, – ладно, хату знаю, сочтемся скоро. Щас пока не буду, откинулся только, а то опять загребут, а я еще и водки не пил. Давай, выпьем что ли? – это уже Веньке.

Они сидят на скамейке детской площадки и по очереди пьют "из горла".

– Сначала отец твой паленкой траванулся, ну это давно, я еще мелкий был. А вот мать года три назад. Светка одна осталась. Связалась с каким-то хачом. Ну и как мамка мне говорила, квартиру приватизировала и продала. А сама к этому хачу вроде как куда-то на юг уехала.

– Какого хера, я же там прописан! Это ни хера не законно! – орет-возмущается Гога. О смерти отца, сразу же после его посадки ему писала Светка, она же ему писала и о смерти от инфаркта матери, укоряла, что мать не выдержала из-за него, два раза инфаркт бил, а на третий добил. А вот о самой Светке он ничего не знал. Писем от нее не было действительно года два, – меня сюда после отсидки направили, я здесь, бля, должен жить! – Он лезет внутрь своего огромного пальто, вытаскивает оттуда справку об освобождении, желая продемонстрировать Веньке, что именно на этом государственном клочке бумаги закреплены не только срок и факт его освобождения, но и его жилищные права. Но вдруг осекается и прячет справку обратно.

– А щас, говорят, что тех, кого посадили на больше, чем полгода, родственники могут спокойно через суд выписать, – сообщает ему осмелевший Венька, – наверно и сеструха с хачом тебя так и выписали.

– Да ну на хер, – не верит Гога, – откуда знаешь?

– Мамка сказала, – поясняет Венька, – она тоже меня грозится выкинуть, если меня посадят.

– Да ладно, – опять не верит Гога, – есть тема?

– Есть, – подтверждает Венька. Выпитая водка вызывает в нем жуткий аппетит. И ему теперь очень хочется есть. Пустая бутылка летит в детскую песочницу. У Гоги от выпитого начинает сильно кружиться голова. Он запьянел и тоже хочет есть. Сутки, кажется, не ел. Последний раз пирожок вчера на вокзале.

– А что мы тут сидим, айда ко мне, – предлагает Венька. Благодаря разговору о Светке он вспомнил, что у него еще есть жилище, а в нем – мать, – пожрем хоть.

– Ну, давай, пойдем к тебе, давай, – соглашается запьяневший Гога.

В обветшалой полуторке-хрущевке они крадутся на кухню. «Мать после смены спит, тихо, не разбуди», – предупреждает Гогу Венька. Поэтому и крадутся, стараясь не шуметь. Мать спит после ночного дежурства в сторожке, сутки-двое. А еще она уборщик подъездов. Поэтому после обеда ей вставать и на другую работу. Там пять штук и там пять штук. Итого десять. Минус коммуналка. В остатке семь. Минус лекарства. Мать уже полгода сильно болеет. Астма или что-то еще дыхательное, Венька точно не вникал в поставленный ей диагноз. Итого пять с копейками. А Венька нигде не работает. Нет, после девятилетки как-то работал почти с год на пилораме за городом. Лишился по неосторожности мизинца. Крик, шум, комиссии. Как так, несовершеннолетний на опасном производстве! Работодателя конкретно вздрючили, вроде как даже оштрафовали, хоть и не оформлял он официально к себе на работу Веньку. А Венька остался без работы и зарплаты за последних два месяца. Потом не работал. Расхотелось. А матери одной тяжело. Как-то периодами это понимал, терзался, но обида всегда одерживала верх. А уж совсем когда гнобила за тунеядство, или, когда невмоготу, и была необходимость помимо пожрать заменить единственные дырявые кеды – с пацанвой собирал и сдавал метал, весной и летом ошивался возле строительных магазинов, предлагая помощь грузчика закупавшимся материалами дачникам. И несколько раз даже холодно бросал перед матерью на кухонный стол мятые купюры. На мол, заработал, жри, только заткнись. Так без чувства или ощущения того, что полезен, лишь бы заткнулась и не орала. Потом спьяну на второй день восемнадцатилетия была тема – попался с пацанвой на краже, как лезли в разбитое окошко дачи – не помнит, зачем ему понадобился там найденный телевизор – тоже не помнит. Уж не для того, чтобы матери подарить на Восьмое Марта, это уж точно. Чего спьяну только не натворишь, тем более, что когда третий день подряд отмечаешь 18 лет. Вот и статья 158 часть 3 УК РФ, кража с проникновением в жилище. Дрожал-боялся. И даже впервые на работу захотелось по-настоящему устроиться. Пронесло: дали условняк 2 года с испытательным сроком в таких же два, обязали трудоустроиться, не пить и находиться дома с 23.00 до 06.00. Ну что касается «находиться дома», здесь он все ловко придумал, лишь бы в ночное время на улице ментам не попасться. А так приходил пару раз уишник, стучал – никто не открывал. Вызывали к себе и мать тоже, спрашивали, почему не открывали. Спал-не слышал. А мать? Мать на работе в ночную, вот справочка. И мать тоже подтверждала, прикрывала: «Да он у меня после девяти уже спит, а спит он у меня очень крепко». Дома ругалась, говорила, что в последний раз, но во второй раз тоже прикрыла. Уишники отстали. С «не пить» тоже как-то не напрягало. Без денег часто и не попьешь, а с пацанвой если, лишь бы ментов рядом не было, если что, за километр увидел – аккуратно деру. Вот с «трудоустроиться» пришлось по сложней. Встал на биржу. Иначе, если без работы или без биржи, отмена условного. Ну, там были вакансии всякие: грузчик, дворник, разнорабочий. Несколько раз направляли, охотно шел, но узнавали, что судим – отказывали. Потом и работать опять расхотелось.

...Поэтому в старом холодильнике "Орск" пустые, слипшиеся макароны, да вскрытая банка кильки в томате. Приправа-гарнир к макаронам. В пакете полбуханки черствого хлеба. Они рады и этому.

– Ты знаешь, за что закрыли-то меня, а? – вкрадчиво интересуется Гога. Венька подносит палец к губам, мол тихо, не шуми, и отрицательно мотает головой.

– Ну да бля, ты же еще малой был, а? Сколько это тебе было то? – интересуется Гога.

– Двенадцать кажись.

– Точняк, ну слушай, – приободряется Гога, да так, что плечи его вновь распрямляются, и начинает рассказывать: – Вечер был. Темно. Шел, слышу, девка кричит. Ну, я туда, на крик. А там двое девку держат, трахнуть хотят, раздели, прямо на снегу, февраль был. Она визжит-завывается. Ну, я это, помочь девке. На хер, говорю, отсюда. Они на меня. Ну, я же тоже не лыком шит был, помнишь? – Венька завороженно слушает и согласно кивает головой, конечно же, он помнит, – Одного уделал, второго. Пока бился, девка вскочила, убежала. А тут кто-то ментов вызвал. Примчались псы, в снег мордой, скрутили. А по результату. Один богу душу отдал, у второго тяжкие телесные, выжил. Да и мне самому чуть доспелось. Тот, кто живой остался, свою тему, что шли мол, никого не трогали, а тут я якобы сам конфликт затеял, и что никакой девки и в помине не было. Я следаку все как есть. А мне не верят. Девки то нет, найти не могут или не хотят, и подтвердить мою правоту некому. Труп налицо? Налицо. У второго тяжкие, а я так слегка. Думал, суд разберется. Хер. Закрыли почти по полной, только что хоть не убийство, а тяжкие телесные, повлекшие смерть по неосторожности, пришили. За труп восьмерку, за тяжкого четыре, по совокупности девятку. Ненавижу. Писал касатку, поправили, мол, не учли, что все произошло в результате обоюдной драки и что мне тоже были причинены повреждения. Скинули до семи и двух. Вот так-то.

– А что суд так и не разобрался? – спрашивает Венька. От слова "суд" сжимается внутри.

– Хер, я тоже думал, будет справедливость, разберутся, зачем мне на них без причины вот так на двоих нападать. Но хер. До сих пор этого в рясе помню, с щеками отвисшими. Сидел-улыбался мне, головой кивал. Будто верит. А потом, как серпом по яйцам: "окончательно назначить девять лет лишения свободы". Веришь? – Венька согласно и торопливо кивает головой. Да, он верит. Воспоминания из недалекого еще детского, а затем подросткового возраста мелькают перед ним. Образ Гоги, шибутного, крепкого, иногда даже задиристого, способного постоять за другого, и защищавшего, не дававшего в обиду его, Веньку, другим, всплывает перед глазами. Он верит. Увлеченный рассказом, запьяневший Гога распыляется, отчего говорит уже громко, на всю квартиру. И Венька вновь подносит палец к губам.

За несколько минут опустошают сковородку, до блеска хлебом – банку с килькой. В животах приятно урчит, и половины второй бутылки водки как не бывало. Еще больше пьянеют. И жрать хочется по-прежнему. Венька вспоминает, что вроде как видел в холодильнике пару яиц, а значит можно пожарить яичницу. Неуклюже на табуретке пытается повернуться в сторону холодильника. Задевает пустую сковородку на краю стола. Та падает-звенит о кафель советской кухонной плитки. От этого очевидно и просыпается мать. Она в дверном проеме кухни. Водит носом и злыми, заспанными глазами.

– Ма, Игоря помнишь, рядом вот жил. Через дорогу, – заплетающимся языком произносит Венька, глядя на мать.

– Здрасте, – кивает матери Веньки Гога и даже привстает с табуретки, чтобы тем самым выразить ей свое почтение.

– Это что такое? – кричит им в ответ она, – это кто такой? Ты с утра пьяный! Тебе что говорили в суде и инспекции? Тебе что говорили? Скотина не послушная! Посадят скоро, а тебе все равно!

– Не ори! – кричит Венька в ответ матери. Ему хочется показать Гоге, что он вырос. За семь лет он стал взрослым. И поэтому он здесь хозяин, а не эта шлюха, одряхлевшая не по возрасту от болезни, – Пшла спать обратно.

– Что? – от болезни и наглости сына мать начинает задыхаться, – что ты сказал? Подонок, кормлю, пою, от тюрьмы спасаю, сдох бы уже от голода или посадили бы. И мне такое? Мне такое говоришь?

– Пшла, – смеется в ответ Венька, разглядывая трясущуюся от гнева рухлядь-мать. Когда-то она была красива. Очень красива, и ее любили.

– Сам спать пошел, пьянь и тунеядец, а этот пусть убирается отсюда, быстро! – командует мать, словно хочет назло Веньке перечеркнуть его желание показать хозяина в доме.

– Никуда он не пойдет, он мне, как старший брат, – Венька перестает смеяться, – ему пока жить негде.

– Жить? – кажется, что мать сейчас буквально разорвет на части, – одного долбоеба кормлю, теперь двух буду должна кормить? Вон отсюда!

– Мы работу-то поищем, – робко встревает молчавший до этого Гога.

– Вон! – орет-хрипит мать, ей не хватает воздуха, осекается поэтому и уже шипит, – минута, все, вон, иначе к соседке пойду, вызывать милицию. Хватит, – уходит в комнату.

Пьяный Венька тоже готов взорваться и порвать ее, свою мать, намереваясь с этой целью отправиться за ней в комнату. Как могла она так с ним перед Гогой. Сука, никогда не думала о нем, никогда он не был ей нужен. Обуза-сыночек. Сыночек, пойди погуляй, сыночек, сходи в магазин на полчасика, шлюха. И даже сейчас одной ногой в гробу, и даже сейчас она не может пойти ему навстречу.

– Мне ментов не нужно, – дергает Гога Веньку за рукав, – пойду я, а то опять закроют. А мне еще рано, водку не допил. Бывай что ли.

– Ты что это? – Венька сдувается и забывает о своем желании порвать мать, – я с тобой.

– Да? – удивляется-радуется Гога, выпрямившись во весь свой рост, словно и не было этих семи лет.

– Да, – подтверждает Венька, забирая со стола оставшихся полбутылки водки.

На улице весна и оставшаяся водка кружат окончательно. И уже памяти нет, да и осознанья тоже. Допивают, закусывают вафельным тортом, ломая руками, бредут куда-то, кого-то задирают по улице, ржут. И менты уже ни по чем. Им не страшно. И что-то еще. Очевидно, было что-то еще. Но только Венька этого не помнит. Помнит только, что снится ему детство: мать, мужики и Гога, крепкий, сильный, мужественный словно отец, Гога. Он не знает своего отца. Он не знает, был ли вообще когда-либо рядом с ним отец, кто он такой, где он, что с ним. Может быть, он и сейчас где-то рядом, а может быть, он был одним из тех многочисленных мужиков, которые постоянно приходили к его матери. Только он, Венька, ничего не знает об этом. Мать не рассказывала об этом ему. «Сыночек, солнышко, пойди, погуляй, на улице так хорошо, а мы с дядей Женей пока приберемся в комнате». Ага, как же, прибрались мятой простынью и скинутым на пол одеялом. «Сыночек, это дядя Антон, хочешь, он будет твоим папой?» Может он и был папой? «Сладкий мой, вот тебе денежка, сходи в магазин, купи себе мороженого. А мы с дядей Сережей пока пельмени варить будем, поэтому быстро не приходи, чтобы пельмени успели свариться». Мерзкие, склизкие пельмени. Он ненавидит их. Малыш, пришедший не вовремя домой, дрожащий от страха, вызванного неизвестными ему стонами и охами. Осторожно выглядывает из-за дверного проема в комнату. Там непременно должно быть Чудовище, которое обижает маму. Теплые струйки бегут по детским ножкам, на шортиках спереди появляется мокрое пятно. Но он спасет ее, он должен спасти свою маму. Чудовища, заметив его, вскакивают с измятой постели. Одно – растерянное, впопыхах натягивает штаны. Другое – неудовлетворенное, кричит и злится ему: «Ты что здесь делаешь? Ты должен быть на улице!» «Попить пришел», – оправдывается-плачет малыш, на улице жарко. Потом уже позже, на кухне, когда первое Чудовище ушло: «Дядя Семен просто делал мне массаж, мы так с ним в доктора играли, он меня лечил». Доктор, твою мать.

Потом был Гога. Венька точно не помнит, как познакомился с ним. Это было давно, и он был еще мал. Очевидно, что на улице. Взрослый Гога и маленький Венька. Гога-заступник, гоняющий пристающих к Веньке дворовых пацанов. Пацаны боялись и Веньку больше не трогали. Обходили стороной. И даже, наверное, завидовали тому, что у Веньки есть Гога. Защитник. А у них его нет. Еще был велосипед. У Гоги. И Гога катал на нем Веньку. По городу, весело и задорно, по этим дорогам, по которым они шли вчера. Были две самодельные удочки, они с Гогой сами смастерили их. И они ловили на городском пруду рыбу. Какую-то мелочь, похожую на кильку, которую ели вчера на кухне. А бывало, что уходили за город, на озеро, и там уже попадалась рыба покрупнее. А еще там Венька научился плавать. Гога научил его этому. Затащил сопротивляющегося на самую глубину и отпустил. И Венька поплыл, по-собачьи, неловко истерично барахтаясь, захлебываясь водой, но поплыл. Сам. Что еще было? Да, вот, Гога любил травить всякие байки. И много рассказывал маленькому Веньке обо всем, за жизнь. О людях-мудаках, о нищете в своей семье, о несправедливости и безработице, о пацанах-бандитах, и даже, кажется, о зоне. Дядька сидел там, говорил. Венька слушал с открытым ртом и старался все запомнить. Дома мать не вела с ним таких разговоров и ни о чем ему не рассказывала, а больше рассказывать было некому. Только Гога. Венька рос, менялся и Гога. Где-то работал, потом – нет. Был период, когда Гога стал пропадать. Венька тосковал и искал Гогу по городу. У Веньки больше не было друзей, только он. Затем все прояснилось. Оказывается, у Гоги появилась девушка. Он даже познакомил ее с Венькой. Девушка проживала в соседнем районе и училась в последнем классе. Она сразу не понравилась Веньке. Юбка до трусов и глаза блядские, как у его матери. Венька ревновал, когда они вместе ходили по городу. И понимал, что он для них лишний. Это понимали и они, и старались избавиться от Веньки. Венька злился, ему хотелось убить эту девушку с пшеничными волосами, и в голове опять мелькало: "Солнышко, пойди, погуляй, на улице так хорошо, а мы с дядей Женей пока приберемся в комнате; сладкий мой, вот тебе денежка, сходи в магазин, купи себе мороженого". Потом девушка пропала, а Гога стал пить. Пить по-черному. Несколько раз Венька даже таскал его до квартиры. Позвоночник трещал. Но Венька был счастлив. Гога вернулся! Один. Без нее. Венька не спрашивал, он сам понял. Пшеничная юбка до трусов бросила Гогу. Или как-то так. Гога поэтому и запил. Он сам догадался, ведь ему тогда уже исполнилось двенадцать лет. И вот в этот период он и научился у Гоги курить, а еще впервые попробовал алкоголь. А потом пропал и Гога. Как-то резко и внезапно. Еще вчера расходились, договаривались на послезавтра, на лавочке, вечером. А послезавтра лавочка была пуста, без Гоги. Пуста она была и в следующие дни. Венька приходил каждый день, как послушная собачка, потерявшая хозяина. Нюхал ноздрями воздух, словно по запаху хотел отыскать Гогу. Но Гоги не было. Бродил по улице в надежде отыскать, заходил в ближайшие магазины и даже кабаки. Может опять запил? Из кабаков выгоняли. Но Гогу не находил. Может опять кто-нибудь с блядскими глазами? Осмелился, сам пришел к той квартире, откуда вчера их выгнал бугай, пообещав вызвать милицию. Позвонил, дверь открыла сестра. Та, которая потом с хачиком.

– А можно Гогу? – спросил робко.

– Его нет, – ответила сухо.

– А где он? – чуть осмелев.

– Сидит, – пояснила.

– Где сидит? – не понял.

– В тюрьме-где, – рассмеялась и захлопнула дверь.

Так и пропал Гога, самый дорогой и близкий для него человек. Его друг, защитник, наставник, покровитель, авторитет, словно отец. Человек, заменивший ему отца. Венька плакал, помнит, что шел по улице и плакал. А еще был дождь. И Венька не знал, дождь ли это, или так много слез на его лице. Не верил, бродил-искал по улицам. И даже убежал из дома, хотел поехать в соседний район, может быть, Гога там. Поймали сотрудники, вернули домой. Так впервые в жизни и познакомился с милицией. А мать впервые в жизни выпорола его. До крови на жопе. Орал дуриком и даже кусался. Ходил опять к Гоге домой. Снова сестра. Спрашивал, где сидит и как попасть к нему в тюрьму. Опять в ответ смеялась, говорила, что далеко и надолго, и советовала, как попасть: "Ограбь кого, или кирпичом по башке". Учеба стала совсем безразлична. Он и раньше забивал. Но Гога советовал, что нужно учиться, без учебы никуда, будешь нищим как он и его семья. Поэтому, слушаясь, пытался учиться. А теперь, без него забил окончательно. Мир сузился и завертелся. Все стало неинтересно. Еле девятилетку. Все как собачка в поисках нового хозяина. Нового отца, который бы заменил Гогу. Подсознательно. Искал-не находил. Потом друзей. Знакомился, тусовался. Похожие пацаны, обездоленные, не согретые. Чешущиеся постоянно от нехватки чего-то в жизни. Почти одной крови. Оказалось, что он не один такой. Пил-гулял с ними, дебоширил, колымил, таскал цветмет, окончательно забил на мать. Потом по пьянке глупость с телевизором. А потом вот и еще. И стало страшно. Вот так и целых семь лет, как одним долгим днем. А теперь Гога вернулся. Очевидно, где-то там, на небе смилостивились над ним никчемным и вернули ему Гогу. Но уже совсем не того Гогу, каким он был в начале этого долгого дня, да и его самого – совсем не того. Но он счастлив. Счастлив сегодня.

– Бля, башка трещит, – стонет-жалуется. И Венька просыпается от голоса Гоги. У него тоже раскалывается голова. А еще сухо во рту. Целый бы пруд выпил, на котором когда-то рыбачили.

– Как мы здесь оказались? – удивляется и оглядывается в темноте. Оказалось, что уже ночь, а они где-то за городом, валяются в перелеске. То-то было холодно сквозь сон. А еще рядом дорога железная. Поезд шумит, и земля чуть подрагивает.

– Хер его знает, не помню ничего, – отзывается.

–И я тоже, – соглашается Гога, – конечно, литруху уговорили, на голодняк почти.

Слова напоминают о голоде. В животе скребется. Но лежат-разглядывают звезды.

– Давно звезд не видел, – сообщает Гога, – лет сто. Яркие какие-то, аж глаза слепят.

– Камера очевидно с потолком была, – пытается шутить Венька, но Гоге не смешно. "Герой! – думает-восхищается Гогой Венька, вспоминая его вчерашний рассказ, – Шмару от изнасилования спас, а сам пострадал. Несправедлива жизнь. Ужасно, как несправедлива. Заступился за человека, и посадили на семь лет".

– И что теперь? – спрашивает Гога.

– А давай желанье загадаем, – не понимает вопроса и предлагает Венька, наблюдая за падающими звездами. Звезда падает и он успевает про себя первое, что приходит в голову: "Хочу, чтобы он был со мной".

– Так что теперь? – повторяет Гога.

– Есть мысля!– вдруг оживает Венька, ему хочется быть полезным Гоге. Ему нравится быть ему полезным.

Тонька живет за городом. В километрах десяти. В деревне на тридцать дворов. В старом, завалившемся на левый бок доме. Еще есть маленький огородик. Одна. Родаки давно на том свете. Смотрят, наверное, из-за звезд и из-за солнца и переживают за нее. Есть еще младший брат. Через него Венька и знает Тоньку. С братом познакомился в охоте за цветметом. Потом несколько раз бухали у него в деревне. Оставался ночевать. Так и познакомился с Тонькой. Но брат уже года два как сидит за грабеж сразу с первой ходки. И Тонька одна. Ей под сорок, она доярка. Запивает периодически по страшному. На пару недель. С работы гонят, но затем берут снова. Работать доярками некому, тем более за четыре штуки. Одно радует Тоньку, молоко можно тырить. Иногда им приторговывает на рынке в городе. А так все больше себе. С молоком уже не так голодно. Венька все это знает. Он с пацанвой несколько раз приходил к Тоньке, когда ее брата уже посадили. И они снова бухали. К Тоньке можно приходить и ночевать, она рада, когда сама бухает. Но когда в завязке – злится гостям, поскольку опять придется развязываться. Они долго идут по проселочной дороге, почти часа три. Уже светло, и приходит день. А Венька задумался и гадает, в каком состоянии Тонька. Вот бы хорошо, если бы бухая, ведь, если трезвая, то развязывать им ее нечем.

Тонька пьяная и добрая. От нее пахнет дымом печки. Сначала не узнает, Венька напоминает ей о его предыдущих к ней походах с пацанвой. "А, это ты тогда на стол нассал", – вспоминает Веньку она и приглашает в хату. Венька смущается, ему стыдно перед Гогой, хотя, действительно ли он ссал на Тонькин стол, Венька не помнит. Пьют самогон, запивают молоком и закусывают вареной картошкой. Хорошо! Благодать теплом по телу. Из-за вчерашнего быстро пьянеют.

– Тонь, это, поживем чуть у тебя, а? – спрашивает Венька,

– Поможем че, по хозяйству если, – добавляет Гога.

– Или коров доить, – смеется Венька.

– Ты на стол больше не ссы только, – предупреждает пьяная Тонька, она засыпает, но успевает разрешить: – живите.

Следующих два дня они толком и не помнят. Все как в один. Тонька варила прошлогоднюю из погреба картошку. Бегала куда-то за самогоном, а они в – в сельпо за куревом. Запивали молоком и орали песни. Крутится, вертится над головой. Судили парня молодого. Терялись в пьяном беспробудном сне и падали под стол.

– Я, говорит мне, смотрящий в этой хате, а ты будешь пидором, – рычал-рассказывал Гога, на губах выступала пена.

– Так и сказал? – охала Тонька.

– А ты чо? – замирал в ожидании дальнейшего развития событий Венька. Слушал Гогу с открытым ртом, как в детстве.

– А я ему по хлебалу сразу, он со шконки брык и все, – продолжал хвастаться Гога и размахивал руками, демонстрируя, как в театре.

– И все?

– Не, тут еще пару блатных подорвались, но я то тоже не лыком шит. Помнишь? – Венька согласно кивал и любовался Гогой, словно и не замечал наступивших в нем перемен.