Текст книги "Отто Шмидт"

Автор книги: Владислав Корякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

 
Опять пурга, опять зима,
Придет, метелями звеня.
Уйти в бега, сойти с ума
Теперь уж поздно для меня.
Здесь невеселые дела,
Здесь ветры дышат горячо.
А память давняя легла
Зеленой тушью на плечо.
 

В качестве комментария лишь отметим существенную разницу в восприятии Арктики добровольными полярниками и «работниками Дальстроя», выступавшими как расходный материал системы.

В середине августа караван Особой Северо-Восточной экспедиции миновал Берингов пролив и вскоре уперся в непроходимые льды. После первой ледовой разведки на востоке Арктики, суда только в первых числах сентября оказались на подходах к цели, где и произошла знаменательная встреча, о которой пойдет речь ниже. Так на освоение Северного морского пути, наряду с активной работой Шмидта в союзе с ведущими специалистами и учеными-полярниками наложилось вторжение ГУЛАГ а с присущими ему методами освоения. В литературе тех лет и в отчетах корреспондентов каких-либо указаний на присутствие каторжников на судах Северо-Восточной экспедиции нет. Порой советская власть стеснялась собственных деяний, а потому стремилась и невинность соблюсти, и моральный капитал приобрести в глазах не только своих верных подданных, но и мировой общественности – накануне грядущей мировой революции.

Возвращаясь к плаванию «Сибирякова», отметим, что в августе благоприятная ледовая обстановка в Карском море позволяла без особых приключений быстро двигаться к полярной станции Диксон на одноименном острове при входе в Енисейский залив. Там предполагалось пополнить запасы топлива с одного из угольщиков, пробиравшихся на восток под проводкой «Ленина». Больше всего «Сибирякову» мешали пока карты, на которых не посещенные ранее акватории были отмечены обширными белыми пятнами в сопровождении надписи «Не исследовано», мучившими штурманов при малейшем отклонении от рекомендованных курсов. Никакие усилия ученых не могли исправить положения: судоводителям в работе по принципу «здесь и сейчас» недостаток сведений о глубинах приходилось возмещать с помощью капризного эхолота, использовавшегося в Арктике на наших судах впервые, причем заранее было известно, что во льдах пользоваться им невозможно. Даже на этом сравнительно известном отрезке будущего Северного Морского пути ученым из экспедиционного состава хватало работы.

Каждые два часа Русинова поднималась на верхний мостик, где была установлена походная метеостанция. Она снимала показания приборов и затем доводила эти сведения как до моряков, так и до руководства, в первую очередь до Визе, который всеми доступными ему способами стремился откорректировать собственный ледовый прогноз. Гидрохимик Б. П. Брунс, работая в паре с гидрологом А. Ф. Лактионовым, регулярно брал пробы воды на так называемых «гидрологических станциях», чтобы позднее в лаборатории определить элементы химизма, а также содержание солей, предварительно замерив температуру воды на разных горизонтах. Полученные данные тут же наносились на карту, дабы выявить определенные природные взаимосвязи на будущее, нередко опережая события.

Наибольший интерес гидробиологов П. П. Ширшова и Л. О. Ретовского вызывала морская фауна, начиная со скоплений планктона, этой кормовой базы ихтиофауны. При этом Ширшов, начавший свою деятельность в Арктике всего год назад, по своему опыту значительно уступал коллеге Л. О. Ретовскому, начавшему свою деятельность на Белом море в 1923 году еще в экспедиции профессора K.M. Дерюгина. Помимо сеток для сбора планктона они пользовались тралами Сигсби и дночерпателем Петерсена. Ими извлекалась донная фауна бентоса с морского дна, включая различных моллюсков, морских звезд, актиний, ракообразных и т. д. Обильный материал для исследований давали также сборы со льда в виде диатомей и пятен так называемого «красного снега» – скоплений микроскопических водорослей.

Не меньше интересовало морское дно В. И. Влодавца, составившего себе имя среди коллег-геологов на суше изучением древних пород Кольского полуострова в 20-е годы, где он определял запасы апатитов и других полезных ископаемых и, в частности, существенно поправил предварительные оценки самого академика Ферсмана. Влодавец не только отбирал свою часть улова из трала и дночерпателя – в виде гальки, глины и обломков пород, – но при каждой возможности «майнал» за борт грунтовые трубки Экмана для отбора проб рыхлого грунта с морского дна.

Единственным «безработным» (нередко использовавшимся на подхвате) в первые дни плавания по Карскому морю оставался охотовед Л. О. Белопольский. Основная его работа в эти дни (до первой встречи с белым медведем) заключалась в чистке и подготовке огнестрельного оружия. В Карском море был убит первый белый медведь. Его расстреляли у борта судна многочисленные стрелки, не пожалевшие на беззащитного зверя сорока боевых патронов, добившись (как показало исследование добытой шкуры) только трех попаданий. Тушу затем передали в распоряжение Белопольского, которому предстояло изучать содержимое кишечника и желудка, искать в мышцах паразитов и проводить свою непривлекательную, с точки зрения многих, работу. Только затем мясо «царя Арктики» поступало на камбуз, а затем в кают-компанию и столовую команды. Сам Шмидт считал необходимым употребление «свежатины» в качестве противоцинготного средства. Еще совсем недавно во время рейсов к Земле Франца-Иосифа, когда новички в отношении употребления медвежьего мяса составили свою оппозицию, по свидетельству Громова, Шмидт обязал партийцев первыми «дегустировать» эти экзотические блюда, действуя личным примером. Описывая плавание «Сибирякова», Шмидт не забыл отметить: «Конечно, экспедиция была снабжена всем необходимым, в том числе достаточными запасами продовольствия, но для здоровья моряков особенно важно иметь всегда запас свежих продуктов, так как даже лучшие консервы не предохраняют от страшной болезни – цинги. Мясо белого медведя очень нежное и вкусное, напоминает телятину» (1960, с. 93). Что касается последнего утверждения, разумеется, о вкусах не спорят, но в данном вопросе взгляды автора книги (в свое время вдосталь отведавшего медвежатины в связи с особенностями арктического снабжения) и героя книги существенно расходятся.

Если большая часть научного персонала, включая перечисленных специалистов, пока находилась на уровне сбора и накопления необходимой информации, то Визе уже приходилось использовать ее для подтверждения того самого прогноза, над составлением которого он ломал голову еще в Ленинграде в ВАИ. Это ставило его в особое положение. Практически любой участник похода претендовал на то, чтобы оценить результаты его деятельности простым взглядом, не покидая палубы, нередко не стесняясь в критике. При этом ученому приходилось работать на опережение. Например, на подходах к Диксону он уже пытался подготовить рекомендации о путях, ведущих из Карского моря в море Лаптевых. Ему пришлось пользоваться скудной информацией, поступавшей с острова Домашний – от экспедиции, высаженной там с «Седова» два года назад. Судя по этим сообщениям, Северная Земля оказалась прорезанной по крайней мере двумя проливами, не считая пролива Вилькицкого, отделявшего ее от материка. Внимание ученого также привлекли сообщения первопроходцев о больших пространствах открытой воды у северных пределов архипелага. Очевидно, воспользоваться этой информацией можно было лишь после встречи с первыми обитателями архипелага, до которых еще требовалось добраться.

О приближении к острову Диксон возвестило появление на горизонте тонкого силуэта 110-метровой радиомачты одной из старейших (с 1915 года) полярных станций. Здесь «Сибирякова» догнал ледокольный пароход «Русанов»(капитан Ерохин) с экспедицией Самойловича. Он направлялся к мысу Челюскина для постройки там полярной станции, и с ним плыл пароход-уголыцик, пополнивший бункера судна Воронина, порядком опустевшие.

Корреспондент «Известий» Борис Громов оставил следующее описание «полярки» Диксона: «На крутом обрывистом берегу – целым селением раскинулась радиостанция. В центре гигантская мачта с паутиной креплений и проволок, а несколько поодаль сама радиостанция с вывеской у входа: «СССР. НКВМ. Радиостанция УБЕКОСИБИРИ. – Диксон».

Заходим внутрь и попадаем в разгар работы. Идет обивка стен железом и передача радиостанции новой смене.

– Начальник станции Матюшкин, – представляется худой с утомленным лицом человек. – А вот начальник новой смены Крупин, – рекомендует он полного, в рабочей робе зимовщика, старого полярника, в шестой раз едущего на Север.

– Зимовка прошла благополучно. Все здоровы и бодры, но медведя и песца что-то было маловато…

Около станции в небольших конурах, на привязи сидят ездовые собаки… Около нелепого деревянного строения, которое должно изображать маяк, с фонарем и колоколом, выстроено специальное зимнее помещение для собак. Здесь для каждого пса отдельный загон, затем общий коридор и выход в уборную.

В центре холма большой и вместительный дом, желтой облезлой краски с просторными и высокими комнатами… Здесь жилище персонала станции, жен и детей. В общей кают-компании кто-то пытается на вдребезги разбитом пианино выдавить звуки бравурного марша. В синих рабочих блузах, засучив рукава, с жадностью уплетают жирные щи два механика, только что окончившие работу. Рядом играют в шахматы, а в углу ребята разыскивают нужную книгу в библиотечном шкафу. Эта станция поражает своими размерами…

…У каждого своя собственная отдельная комната с необходимой обстановкой. Это дает возможность во время зимовки регулярно вести научные работы, заниматься самообразованием или, устав от галдежа, от одних и тех же лиц, просто посидеть одному, побыть со своими задушевными мыслями.

На крутом берегу расположился небольшой заводик, вырабатывающий колбасу из белушьего мяса. По заявлению экспертов, несмотря на то, что колбаса мрачно-черного цвета и несколько отдает рыбой, она пользуется большой популярностью у жителей северных окраин Союза» (1934, с. 108–110). Очевидно, ссылка на присутствие «заводика» должна была свидетельствовать об освоении пищевых ресурсов Арктики в голодные годы, сопутствующие коллективизации.

Не случайно этой проблеме корреспондент «Известий» Громов уделил особое место, начиная с высадки на берег: «У подножия крутого холма с кучами нерастаявшего прошлогоднего снега… прилепились крошечные, наспех сооруженные домишки и бараки. Кругом в беспорядке целыми кучами навалены кости, черепа и огромные ребра белух. Здесь же и добыча – огромные жирные белопятнистые шкуры, развешанные для просушки на стенах…

От первого дома через перешеек по бочкам перекинуты доски. Они ведут к островку, где еще два жилья – дом, огромная парусиновая палатка и сложенная из дерна кладовая-землянка. Тонкие жестяные трубы приветливо попыхивают дымком… Открываем тяжелую дверь и заходим в барак. Посредине топится большая железная печь. Кругом нары с отдыхающими промышленниками-зверобоями… На веревках только что стиранное мокрое белье. Жаркий, душный, спертый воздух…

Нас разглядывают, словно зверей, желая узнать цель приезда, а спросить, видно, неловко… Мы рассказываем о цели нашей экспедиции, попутно заявляя, что конкурировать с ними в охоте на белух не будем. Этого заявления, видимо, и ожидали зверобои. Вздох облегчения пронесся по бараку. Значит, приехали друзья, не соперники, намеревающиеся завладеть промысловым районом.

– Ну как, много набили?

– Да уж есть. Расходы на поездку оправдали, девять шкур вон сохнет на воле. А там – что бог даст…» (1934, с. 106–107). Первые шаги освоения Арктики, причем в традиционном ресурсном направлении.

Свидетельством другого подхода, морского транспортного, стала старая засаленная тетрадь с полярной станции, хранившаяся там со дня основания и уже к тому времени ставшая документом истории, потому что на ее страницах оставили свои автографы именитые предшественники сибиряковцев. Тетрадь начал вести основатель станции Павел Григорьевич Кушаков. Он построил станцию по заданию Главного гидрографического управления летом 1915 года, чтобы обеспечить выход в Архангельск судов Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана «Таймыр» и «Вайгач», по пути из Владивостока зазимовавших у берегов Таймыра (1914–1915). Визе очень хорошо знал Павла Григорьевича. Кушаков в экспедиции Г. Я. Седова был его заместителем, и, таким образом, все трое провели вместе на Новой Земле и Земле Франца-Иосифа две зимовки – вполне достаточно, чтобы определить отношение друг к другу. У Кушакова и Визе они не сложились, о чем, не стесняясь, оба и поведали друг другу в воспоминаниях. Это достойно сожаления, поскольку оба оставили яркий след в Арктике.

Конечно, уже в предшествующих экспедициях Визе, как знаток истории Арктики, вводил Шмидта в курс деятельности его предшественников. Просто сейчас эта связь оказалась на редкость наглядной: в тетради обнаружился автограф флигель-адъютанта двора его императорского величества капитана 2-го ранга Бориса Андреевича Вилькицкого, начальника экспедиции на ледокольных транспортах «Таймыр» и «Вайгач». В навигацию 1914 года эти корабли не смогли добраться до Архангельска. В том же году на поиски Русанова отправился на барке «Эклипс» сподвижник Нансена Отто Свердруп. Норвежский моряк также не выполнил своей задачи, но со своей радиостанцией (впервые в Карском море) как ретранслятор обеспечил связь зимующих русских кораблей с Большой землей. Радиостанция на Диксоне понадобилась для успешного освобождения «Вайгача» и «Таймыра» летом 1915 года, что и удалось. Потом ее, по настоянию Академии наук, сохранили на будущее и, как оказалось, весьма кстати. Что касается людей, связанных с ней, то определяющим для советской власти в отношении к своим предшественникам была их политическая позиция (это правило, кстати, строго соблюдал и Шмидт). Кушаков и Вилькицкий сделали свой выбор, отправившись в эмиграцию, и теперь с родиной их связывали лишь воспоминания да автографы на далеком арктическом острове… Правда, Вилькицкий дважды возвращался к родным берегам как начальник Карских экспедиций, но на берег не сходил – Родина для него оставалась Родиной, а к ее новым хозяевам он симпатий не питал: такие вот были времена! Шмидт к предшественникам добавил свою запись, отражающую новые реалии советской поры: «Сердечный привет энергичному персоналу Диксона – форпосту социалистического строительства. Экспедиция Северо-Восточного прохода на ледоколе «Сибиряков». 3 августа 1932 года. Шмидт и другие».

Из других знаменитых посетителей Диксона той далекой поры Шмидт и Визе, разумеется, видели текст Руала Амундсена, одолевшего Северный морской путь с двумя зимовками – ценность его опыта была несомненной… как и учет допущенных просчетов. Определенно арктическая история в описанной ситуации выступала в качестве некоего руководства на будущее. Не случайно Визе в своей книге уделил внимание еще одному историческому памятнику тех лет – одинокому деревянному кресту над могилой Петера Тессема – норвежского моряка из экипажа Амундсена. Он погиб после 800-километрового перехода всего в четырех километрах от полярной станции Диксон, куда шел с зимующего судна – пример, по-своему показательный, и Визе старался довести его до сведения нового поколения полярников, теперь уже советской поры.

Из других событий: по радио пилот Иванов сообщил из Архангельска, что 4 августа намерен долететь до бухты Варнека на Вайгач^, откуда планирует вылет на Диксон. В бухту Диксона 6 августа пришел «Русанов» с экспедицией Самойловича, в задачу которой входила смена зимовщиков острова Домашний и строительство полярной станции на мысе Челюскина. В ожидании снабженца-угольщика было решено обоими судами выполнить гидрологический разрез к острову Свердрупа. Окружающее остров мелководье требовало осторожности при высадке, тем более, как показали астрономические наблюдения, выполненные Гаккелем, ошибка в положении его берегов на старых картах достигала 10 миль. При возвращение повторили гидрологический разрез, но уже другими галсами. Результаты гидрологических исследований показали наличие сравнительно теплых (до +7,5 °C) и малосоленых вод (до 15 %) в верхнем слое мощностью до 15 метров и холодных вод с температурой ниже 0, но с высокой соленостью (до 33 %) у дна. Очевидно, влияние огромного речного стока сибирских рек простиралось далеко в Карское море.

10 августа на Диксон прибыл, наконец, долгожданный угольщик под норвежским флагом. Топливо с его бортов одновременно грузили на «Сибиряков» и «Русанов». Уже к исходу следующих суток оба судна вышли к Домашнему, причем с ухудшением погоды. Этот переход ознаменовался открытием новых островов. Уже на следующий день практически одновременно с обеих судов увидали очертания неизвестной суши, названной в память о недавно умершем известном гидрографе К. Е. Сидорове. При этом остров на «Сибирякове» видели по левому борту, тогда как на «Русанове», находившемся в 20 милях западнее, – по правому. Так произошло открытие одного из островов в архипелаге, позднее получившего имя Арктического института.

Изученность этой части Карского моря в начале 30-х годов прошлого века оставалась слабой, и не случайно Визе при описании этих событий, присовокупил следующее замечание: «Если нам посчастливилось открыть новые острова, то не повезло с отысканием уже известных островов. «Сибиряков» держал курс на остров Исаченко, открытый в 1930 году экспедицией на «Седове», а «Русанов» шел прямо на остров Уединения. Однако оба ледокола преспокойно прошли через те места, где должны были находиться эти острова, не обнаружив ни малейших признаков суши. Выяснилось, что острова были положены на карту недостаточно точно (совсем как остров Свердрупа! – В. К.)и, кроме того, наши корабли снесло течением несколько в сторону от намеченного курса» (1946, с. 89–90). Обычные жалобы первопроходцев, которым выпадает честь быть еще и первооткрывателями.

Не случайно Визе в своей книге особо отметил: «Хотя прогноз Гидрологического института и указывал на благоприятное состояние льдов в северо-восточной части Карского моря, однако полное отсутствие льдов на всем пути к Северной Земле все-таки нас поразило. Капитан был этим, конечно, доволен, но отсутствие льдов совсем не пришлось по вкусу нашим киноработникам. Они начали жаловаться, что их жестоким образом обманули… Там, где «Седов» в 1930 году с трудом прокладывал путь среди льдов, «Сибиряков» шел теперь по чистой воде, точно он находился где-нибудь в Белом море, а не в ледовитом Карском» (1946, с. 90). Определенно в необычном плавании складывалась необычная ситуация, требовавшая от руководства необычных решений, для чего и нужна была встреча с островитянами Домашнего, не предусмотренная первоначальным планом. А первопроходцам архипелага было чем отчитаться перед шефом! Восхищение Шмидта вызвала точность штурманской прокладки, продемонстрированная судоводителями «Сибирякова» при подходе к Домашнему (они не имели контроля астрономическими наблюдениями из-за тумана и облачности). По Громову, «…раздвинулся тяжелый занавес тумана, разбежались сырые клочья мглы. Вдали показалась длинная, бурая, изрезанная заливами, раскинулась земля. В плотной туманной мгле берега ее кажутся покрытыми гигантскими куполообразными глетчерами, широкими белоснежными руслами ледников. На вершине мыса, упираясь в облака, под охраной сурового стража – синего айсберга – высилась длинная стрела антенны, а рядом, прилепившись к холму, – маленький домик научной станции.

– Что делает капитан, – удивляется Шмидт, – без карт, не имея возможности ориентироваться по солнцу, он с поразительной точностью подвел судно к самой зимовке.

С берега отделилась и, взлетая на гребнях волн, понеслась навстречу «Сибирякову» крошечная моторка под красным флагом с четырьмя людьми. Нам машут руками, возможно, кричат. С нашего борта летит громкое ответное «ура». «Сибиряков» празднично расцветился флажками. Протяжные хрипы гудка кричали о радости встречи. Вот они, зимовщики, радостно улыбающиеся, поздоровевшие, обветренные суровыми ветрами» (1934, с. 130–131).

Разумеется, встреча с отважной четверкой с Г. В. Ушаковым во главе была переполнена эмоциями. Но гораздо важнее оказался их скомканный отчет о сделанном. Положить на карту неизвестный прежде архипелаг площадью более 37 тысяч квадратных километров, почти наполовину покрытый ледниками, в нескольких протяженных маршрутах общей длиной в 3000 километров (из них 2200 километров со съемкой) общей продолжительностью пять месяцев, было очень непросто. Это – не считая семнадцати отнаблюденных астрономических пунктов, многочисленных метеорологических и магнитных наблюдений, и само собой, топографического и геологического описания архипелага. Северная Земля во многом походила на ближайший к ней выступ Азиатского материка – Таймырский полуостров, хорошо знакомый Урванцеву по предшествующим экспедициям. Хотя достигнутый результат был заслугой всего коллектива, сам Ушаков в беседе с Громовым выделил единственного ученого в их коллективе: «Особо надо отметить Урванцева – незаменимого человека в экспедиции. Я такого преданного и верного товарища еще никогда не встречал. Благодаря Урванцеву наша двухлетняя зимовка дала богатейшие научные результаты. Его прекрасное знакомство с Таймырским полуостровом дало возможность ставить безошибочные диагнозы в то время, как новичок здесь учился бы» (1934, с. 148). Несомненно, Шмидт был доволен достижениями своих подчиненных по институту, но не менее важным для него были выводы на будущее о роли коллектива и личности при исследованиях в Арктике.

Корреспондент также описал ряд особенностей «зимовья на Домашнем», не вошедших в официальный отчет или оставшихся за пределами других публикаций. «…Тот же домик, который мы, торопясь удрать от близкой зимы, выстроили два года назад, но уже не блещущий первой свежестью. На крутом каменистом наносе гордо торчит вверх деревянная радиомачта, которую с таким трудом врывали в вечную мерзлоту. Ближе к морю – новая неизвестная нам постройка – сооруженная из досок, обитых толем, – магнитная будка, где вел свои наблюдения, а иногда ночевал H.H. Урванцев…

…У дома развешаны пятнистые шкуры белух, морских зайцев, а под брезентом аккуратно сложено в пачки все богатство – 105 шкур белого медведя. Тут же рядом на канате сохнут 4 свежие шкуры только вчера убитых животных…

…В холодных сенях радиостанции бесцеремонно устроились пушистые щенки ездовых собак. Здесь – запасы консервов, инструменты, лыжи и снова скатанные мехом внутрь шкуры белого медведя. (Экспедиция, находившаяся на хозрасчете, расплачивалась по своим финансовым обязательствам большей частью этими шкурами. – В. К.)Тяжелая, хорошо утепленная дверь ведет в крошечную кухню, блещущую чисто вымытой, расставленной на полках посудой, ярко-медным надраенным примусом и умывальником. На столе – свежеиспеченный чьей-то опытной рукой белый хлеб.

– Готовим все по очереди, – показывая помещение, говорит Г. А. Ушаков, – причем в приготовлении пищи существовало необъявленное соревнование. Каждый стремился поразить каким-нибудь особенным блюдом. Обычный наш утренний завтрак – это яичница, кофе или чай. На обед же каждый готовил по своей специальности. Журавлев делал котлеты или пироги, Урванцев – отбивные котлеты из медвежатины или битки. Ходов навострился на кашах, а я – на бефстроганове.

Налево – каморка радиостанции – полновластное владение Васи Ходова, с коротковолновым передатчиком, с по-стоянным возбуждением, стабилизацией, бензиновый мотор в 2,5 л. с. типа «Дуглас» и динамо в полтора киловатта. На стене – записная книжка метеорологических наблюдений, которые Ходов регулярно проводил каждый день.

Узенький коридор ведет в довольно просторную комнату, но явно малую для четырех человек (площадь – всего 36 квадратных метров. – В. К.) – спальню, столовую, рабочий кабинет, гостиную и т. д. Словом, здесь в четырех деревянных стенах была сосредоточена вся жизнь и работа северного форпоста науки. Вдоль стен – одна над другой для экономии места по две койки. Смятые постели свидетельствуют о том, что люди только что встали, разбуженные приходом «Сибирякова». У тусклого окошка – письменный стол, на нем наковальня для мелких поделок, выше – полки с книгами, тетрадями, фотоаппаратурой и химикалиями. В центре комнаты – обеденный стол, с давно застывшей жареной медвежатиной и остатками коньяка.

– Во время зимовки пили мы мало, – рассказывает Ушаков, – разве что Журавлев, у которого была к вину определенная потребность. Он и выпил все наши запасы. Ходов – отчаянный трезвенник, я – чтобы поддержать компанию пил только виноградное вино, да и Урванцев – тоже. Но, по правде сказать, бывали моменты, когда было необходимо напиться, это – когда чувствовалась какая-то нервозность, когда люди начинали киснуть и придираться друг к другу. Тогда я сам ставил вино. Обычно вначале ребята грубили, но вскоре же переходили на взаимные любезности, и все оканчивалось хорошо. Урванцев начинал бесконечно философствовать, а Журавлев – петь. Словом, нарушенное равновесие быстро восстанавливалось, и можно было приступать к работе. Над столом среди портретов Ленина, Калинина, Ворошилова и С. С. Каменева – охотничьи ружья, полевые бинокли, карты Северной Земли, будильник, зеркало и огнетушитель на случай пожара, а направо – маленький столик для научных работ, кирпичная печь и полка для сушки одежды.

Вот и вся незамысловатая простая рабочая обстановка жилища четверых смельчаков, в которой они провели два долгих тяжелых года – без лишних, ненужных и громоздких вещей. Здесь, в этой комнате, зарождались гениальные планы освоения грандиозного отрезка материка, здесь шумно и горячо обсуждались планы поездок, здесь в рассказах переживали давно пережитые трудности, лишения и опасности.

– Георгий Алексеевич, – обращается писатель Семенов к Ушакову, – а поехали бы вы еще раз в Арктику?

– На год хватит обработки добытых материалов, а там, – улыбается он, – вот откроете Землю Санникова – тогда можно будет поехать. Разве от Арктики оторвешься?» (1934, с. 135–138).

Тем не менее далеко не все было просто в двухлетней зимовочной экспедиции четверых полярников, что подтверждает приказ Ушакова: «Проводя вторую зимовку, мы вступаем в тяжелый момент. Надо выполнить задание правительства во что бы то ни стало. Между тем я замечаю упадок настроения, невыдержанность, грубости и т. д., что совершенно недопустимо на нашей зимовке. Основными причинами этих явлений считаю не только пребывание вдали от материка, но и нежелание держать себя в руках. Поэтому считаю необходимым предложить каждому дежурному следить за санитарным обслуживанием, вовремя приготовлять пищу, тушить свет в 23 часа и с этого времени до 8 часов его не зажигать. Запрещаю ложиться в постели в течении дня и курение в помещении. Устанавливаю обязательный 8-часовой рабочий день. Даю индивидуальные каждому задания. Нарушившим этот приказ – выговор с предупреждением, во второй раз – выговор с доведением до сведения Арктического института и в третий раз – освобождаю от работы». Для Шмидта, с его несомненным административным талантом и необходимостью опыта на будущее, это был хороший пример руководства ограниченным коллективом в чрезвычайных условиях длительной зимовки. Глава зимовщиков выдвигал совсем не те требования к людям, которые были знакомы Шмидту по судовой дисциплине, за которую в основном отвечал капитан.

Определенно работой североземельцев можно было гордиться. Не менее важно было использовать полученные результаты в дальнейшем плавании «Сибирякова» по принципу «здесь и сейчас», даже если отсутствовали сведения о глубинах. Если верить свидетельству Громова, «…О. Ю. Шмидт неожиданно выдвинул другой, интереснейший, но чрезвычайно рискованный проект. Он рассуждал так: поскольку нам везет в этом году, поскольку на всем пути мы еще не встретили особо тяжелых льдов, не стоит ли нам воспользоваться этими благоприятными обстоятельствами и попытаться обойти вокруг Северной Земли, то есть побывать там, где не было ни одно судно в мире, видеть то, что не удавалось увидать лучшим исследователям Арктики. Вполне понятно, выбор этого маршрута целиком оправдывался в научном отношении.

Некоторые, правда очень немногие, склонны были видеть в этом необычайном предложении своеобразный авантюризм. Но надо хорошо знать Отто Юльевича, чтобы понять его неугомонную, неспокойную, вечно в исканиях нового, неизвестного науке натуру… Сколько раз я бывал свидетелем, как Шмидт добавлял, расширял основную программу новыми исследовательскими рейсами. Он пользовался буквально малейшей возможностью, чтобы сделать новый вклад в дело изучения наших северных окраин.

Сильно возражал капитан, мотивируя тем, что у нас впереди долгий и тяжелый путь, а времени мало, что у него есть основное задание партии и правительства пройти Северо-Восточный проход и что никаких побочных заданий он знать не хочет. Но в душе, я уверен, он был рад и горд быть первым капитаном, обогнувшим с севера Северную Землю» (1934, с. 149–150).

Разумеется, такое решение не могло состояться без учета мнения Визе, который изложил его в следующем виде: «На мой взгляд, было бы прямо непростительно не воспользоваться благоприятной обстановкой этого года и не сделать попытки обогнуть Северную Землю. Я высказал свои соображения Отто Юльевичу, и он вполне согласился со мной, считая, однако, необходимым согласовать вопрос о выборе пути с капитаном. Тут-то я уж знал, как надо действовать. «Море мягко, бойся берега» – эта поговорка поморов должна была пригодиться.

Я разложил перед Ворониным урванцевскую карту Северной Земли. «Вот видите, Владимир Иванович, – начал я, – для нас, научных работников, было бы очень интересно пройти проливом Шокальского. Правда, этим проливом никто никогда не плавал, глубины его вовсе не известны, да и островков всяких на карте показано немало, а поэтому, возможно, что в проливе имеются и подводные рифы. Как вы думаете насчет этого пролива?» Капитан внимательно рассматривал карту и хранил молчание. Лицо его нахмурилось. «Пролив Красной Армии тоже любопытно обследовать, – продолжал я, но он, вероятно, представляет еще больше опасности для мореплавателя, чем пролив Шокальского. Есть еще третий путь – обход Северной Земли с севера. Опасаться на этом пути подводных банок едва ли приходится, но зато нас ждет там другой враг – льды. Если здесь, у острова Домашнего, море чисто, то ведь это не значит, что льда нет и на севере». – «Дело все в том, что на льды мы и шли, – отвечал Владимир Иванович, продолжая изучать карту, – льды нам не страшны, и «Сибиряков» с ними справится. Вы сами видите, какой год выдался удачный. А в проливы я бы не советовал соваться. Это дело специального гидрографического судна, наша же главная задача – поскорей пройти в Тихий океан. Проливы нам все дело могут испортить» (1946, с. 96).