Текст книги "Страна мечты (СИ)"

Автор книги: Владислав Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Если только им не объяснить, что иного выхода нет. Иначе пройдет время, и большевистские саламандры захватят весь мир. А мы, русские патриоты, должны помочь этой священной войне, не жалея себя. Возможно даже, что России придется исчезнуть с карты мира – что ж, мы согласимся и на это, если ценой будет выживание человечества! И впредь, до скончания веков, должно быть принято – любой, замеченный в большевизме, что «раб равен господину», проклятая идея саламандр – должен быть уничтожен без всякого суда, вместе с потомством. Это жестоко, и возможно, несправедливо – но интересы всего человечества дороже!

И я поняла, что должна бороться, а не отсиживаться в стороне. Что я могла сделать, одна и без оружия? А отчего одна? Вы превозносите «Молодую Гвардию», заставляли нас тут, в обязательном порядке, смотреть этот фильм – что ж, не обессудьте, когда ваше оружие будет обращено против вас! Если я создам здесь свою тайную организацию борцов с большевизмом – или сама буду вредить им, чем смогу!

Мне было невыносимо, после своей комнаты, как положено любой человеческой личности – жить в одном пространстве с пятерыми особями, нагло лезущими в твои личные дела и даже в твои вещи, в твои карманы, в твой кошелек! Тут обычное дело, попросить на время твою вещь, «ведь ты все равно никуда сейчас не идешь, а мне надо». Или выставлять свои собственные продукты (а родители иногда присылали мне посылки) на общий стол. Конечно, тварям не нравилось, когда я защищала свою неприкосновенность, резко ставила их на место! В итоге меня выселили в крохотную каморку в самом углу, два шага в длину, три в ширину. Но зато наконец, это было мое личное место!

Я радовалась очень недолго. Буквально на следующий день ко мне в комнатушку впихнули еще одну койку. Девица моих лет, одетая по принятой здесь моде, и даже накрашенная, окинула меня наглым взглядом, и сказала:

– Ты тоже что ли, наказанная, в такой тесноте ютиться? Мне плевать, за что тебя, но запомни – в мои вещи полезешь, я тебе всю морду раздеру. Ты главное, мое не трожь – а мне до твоего и тебя самой никакого дела нет. Лады – или воевать будем?

И я поняла, что она может быть моей настоящей, все понимающей подругой.

Она не проявляла ко мне никакого интереса – я должна была сама начинать разговор. Натали, как она сама представилась, была происхождения самого быдляцкого, из какой‑то деревни, но – техникум в Архангельске, чтение романов, и мечты выйти замуж за иностранца и «уехать к чертям из этой страны». Туда, где нет и не было войны – в Рио‑де – Жанейро, где солнце, пальмы, мужчины все благородны и изысканы, а дамы все в бриллиантах.

– Но на худой конец, и Лондон, или какой‑нибудь Ливерпуль сойдет. За моряка бы выскочить, туда бы попасть, а там, кто знает, может и ихний лорд появится. Чтобы меня любил, на руках носил, страстно целовал. И давал на развлечения и магазины по тысяче фунтов или долларов ежедневно.

А что будет дальше, спросила я. СССР расширяется, он проглотил уже почти всю Европу, средоточие цивилизации и культуры. Когда он станет сильнее, то придет и туда. И тебе снова придется бежать?

– Когда это еще будет? Я давно уже состариться и умереть успею.

Раньше, чем ты думаешь. Ведь двадцать лет назад Совдепия была совсем слабой и убогой. Сейчас она смеет угрожать Англии и Америке. Если кончилась война, то против кого мы готовим оружие здесь? Чтобы еще через двадцать лет нищеты опять хвалить Вождя, мудро готовившегося к новой войне? Англия точно, не устоит. Коммунизм расползается по земле, как чума – и долг каждого свободного человека, этому помешать!

– Ну и что мы можем сделать?

Я промолчала. И опасалась начать откровенный разговор, и подумала, а может перспективнее, пытаться бежать из этой проклятой страны? Даже попросила Натали тоже познакомить меня с иностранцем. Она ухмыльнулась и ответила:

– Только после меня! А то сама сбежишь, а меня на бобах оставишь?

Я молчала. А ночью писала свой конспект. В тетради по матанализу под формулами я писала «студенческой стенографией», мелко, неразборчиво (свой почерк прочту), опуская концы слов, применяя сокращения и символы. Это было нечто вроде моего дневника, куда я записывала свои самые сокровенные мысли. Зачем я вела его – а как быть все время наедине с собой в окружении врагов, это такая пытка!

А Натали притворялась спящей. На самом деле, она видела, что я писала. И я не знала, что ей тоже знакома «студенческая стенография»! Если бы я это поняла, то эта тварь утром бы не проснулась. Не так сложно – взять подушку, и навалиться сверху, придушить. Я не смогла бы после скрыться – но по крайней мере отомстила бы предательнице!

Через три дня за мной пришли. Эта мерзавка подло заглянула в мои записи, сумела их прочесть, и донесла. Меня вели по коридору, как сквозь строй. Так должно быть по их мнению – а я наконец, вот странно, почувствовала себя спокойной, ведь не надо бояться того, что уже случилось! А эти дуры, что смотрят на меня, кто осуждающе, а кто с жалостью, они не понимают, что я, которую ведут в тюрьму под конвоем, здесь и сейчас самый свободный человек!

Они знали все! Отец учил меня когда‑то, на случай ареста – «доказывать обязаны они, твое дело отрицать. И не помнить всегда выгоднее, чем помнить». Но моих расшифрованных записей уже оказалось достаточно для обвинения! Проклятый советский режим, когда хватают человека за одни слова, инакомыслие! Но после им стало известно и про мою работу в комендатуре – неужели остались живые, или кто‑то из немцев в плену предал меня, служившую им верой и правдой?

И тогда я перестала молчать. Речь Веры Засулич на процессе всколыхнула всю Россию. Если мне повезет, и будет гласный суд, я выскажу все это, для публики и газет. А если нет, то при традициях русской бюрократии, протокол моего допроса сохранит мои слова, и их тоже когда‑нибудь прочтут, после неизбежного падения коммунистического режима. И в конце концов, тюрьма – не самое худшее место, когда начнется война всего цивилизованного мира против Совдепии. Если только НКВД при отступлении не уничтожит всех узников, как это было в сорок первом в Пскове.

Пусть меня приговорят. Но прежде – услышат мою речь! Слова не мои, эти мысли, и прекрасные стихи, пришли в голову не мне – а одному из моих друзей по Пскову, который после ушел в армию к генералу Власову, сражаться с большевизмом, и сгинул там. Но я скажу это существам, посмевшим меня судить – вдруг сумею достучаться хоть до одной заблудшей души из сотен и тысяч?

Когда клубится мрак кромешный

И тьму пронзает лай погонь

Благословен любой, посмевший

Не задувать в себе огонь.

Все, пока еще свободно мыслящие люди России! Когда преступный коммунистический режим падет, и будет осужден – знайте, что и в вас есть доля вины за его преступления.

Ты виновен тем – что погасил свой огонь!

Ты погасил свой огонь, когда твои родные, друзья, и просто знакомые радовались советским победам, гибели на фронте очередной немецкой армии, несущей вам свободу (пусть даже через временное рабство, как бы странно это ни звучало), или досрочному выполнению какого‑то пятилетнего плана, а ты тактично промолчал или может даже поддакнул, чтобы не портить отношения.

Ты погасил свой огонь, когда твой сын в школе на концерте в хоре пел оду Сталину, а ты слушал и аплодировал, а до того заботливо поправлял ему пионерский галстук. Чтобы не огорчать ребенка, чтобы не портить отношения.

Ты погасил свой огонь в том момент, когда, в душе смеясь над «жертвуйте на нужды фронта», смолчал, получив часть зарплаты облигациями госзайма, прекрасно зная, на что этот займ пойдет.

Ты погасил свой огонь из разумной человеческой осторожности, чтобы тебя не зацепила погоня. Это понятно, это разумный шаг, и по – человечески он не заслуживает осуждения. Ты никого не предал, ты не поступился своими принципами и убеждениями, ты остался честным перед собой, ты по – прежнему против этого мрака. Ты просто погасил огонь.

Но в тот момент, когда ты его погасил, мрака вокруг стало больше.

Это ты виноват в том, что над страной простирается мрак – вся прочая быдломасса невиновна. Ведь это твой огонь, тот самый, который ты погасил, освещал пространство. А у толпы и гасить было нечего, у них этого огня сроду не было!

И когда коммунизм падет – спросят со всех, чем ты занимался, чтобы этот день приблизить? Жаль что я не доживу – так хотелось бы приехать в уже свободную Россию!

(прим. – вообще, автор этой «речи», некто Андрей Шипилов, «поэт, журналист, оппозиционер», и «подлинный патриот России», однако же сейчас постоянно проживающий на Кипре. Я лишь заменил «путинский» на «сталинский», и соответственно, конкретику, «Крымнаш», и георгиевскую ленточку на пионерский галстук и тп. Читая инет, помните – какая мразь учит нас жить! Ну а стихи – Губермана, написанные в 1960е. Но будем считать, что у Пирожковой или кого‑то еще мозги замкнуло? – В. С.)

Тут Лазарева влепила мне пощечину. После лицемерно извинилась – не передо мной, перед следователем, капитаном ГБ! А тот ответил:

– Товарищ Лазарева, ну зачем вам лично руки об эту (грязная брань) марать? Прикажите – и мы сами.

Я хотела в нее плюнуть – но плевок не долетел. В ответ Лазарева опрокинула меня на пол, очень болезненным толчком в грудь. Следователь нажал кнопку, в кабинет влетели двое мордоворотов.

– Эту в карцер! За нападение на офицера ГБ.

Так Лазарева не только коммунистка, о чем я знала, но и офицер ГБ, опричница, сталинский палач? Сволочь, ненавижу, жаль что ты гестаповцам не попалась!

– Ори, ори, мне на тебя… До новодворской тебе все равно далеко!

Когда меня вытаскивали из кабинета, я успела еще услышать, как следователь спросил у Лазаревой:

– А кто это такая, Новодворская? Если не секрет.

Я тоже не слышала этой фамилии. Наверное, русская патриотка, как я, судя по словам Лазаревой, сделавшая больше меня в святой борьбе с большевистским строем, и сгинувшая в застенках НКВД?

Неделя допросов – и что, уже приговор? А где же суд, обвинение, защита? Вместо этого – мне суют бумажку, решение военного трибунала? Меня, к высшей мере, за что?! Всего лишь за инакомыслие – а тех, приговоренных, в комендатуре все равно бы расстреляли, при чем тут я? Сталинские опричники, звери, кровавая гебня! Мало я вас убивала, мало, мало, мало!!

Лазарева усмехается. И итальянка при ней, как цепная овчарка. Следователь, после кивка Лазаревой, оглашает:

– Советское правосудие гуманно даже к преступникам. И предлагает вам, гражданка Пирожкова, добровольную замену высшей меры социальной защиты на двадцать пять лет заключения, с условием отбытия части срока на опасных работах или научных экспериментах. Здесь подпишите – или нет, вам выбирать.

Конечно подпишу! Двадцать пять лет, это не так много. Опасные работы и эксперименты – так я очень постараюсь выжить. Чтобы после пройти по своему Пскову в обновленной России, свободной от коммунизма. Увидеть над Кремлем царского двуглавого орла. И взглянуть на казнь и позор тех, кто сейчас обрекает меня на муки. Нет, одного морального осуждения для них будет мало – ведь они станут наслаждаться жизнью в свои лучшие годы, пусть же ответят за все! А я буду свидетелем на процессе, где вынесут приговор уже им. И может быть тогда, году в 1969, я буду еще не совсем стара и уродлива, и встречу своего избранного, борца за счастье русского народа? Точно, встречу – ведь тогда придет срок выходить на свободу тем, кто осужден сейчас!

А если ничего этого не будет – тогда и не надо жить! (прим. – к сожалению, в нашей реальности эта тварь выжила, успев удрать в ФРГ. Стала активным членом НТС и доктором философии, и приезжала к нам, «увидев над Кремлем двуглавого орла», и прошлась по своему Пскову, «свободному от коммунизма» – учила нас, как нам стать членом цивилизованного мира. Оставила мемуары – «Потерянное поколение», опубл. в журн. Нева, 1998 – которые и легли в основу этого эпизода – В. С.)

Анна Лазарева. Северодвинск, 30 августа 1944.

Вот мразь! С ней пообщавшись, хочется вымыться. В голове не укладывается, как можно быть такой… слов нет, одни лишь ругательные, из боцманского загиба. Наташка, которая роль играла, после едва не плакала:

– Ань, ты не подумай, что я такая! Ты сказала – вот я и старалась.

– Дуреха ты, Наташ, а подумай как я еще худшую роль в оккупированном Минске, целых полгода, а не четыре дня, играла? Главное, чтобы эта маска к тебе не приросла!

Вот только такие твари – мне даже там не встречались! Предатели, с которыми было все ясно – как псы, что служат за кусок с хозяйского стола. А эта – ведь не за что ей конкретно быть обиженной на Советскую Власть – не голодала, не страдала, в семье достаток был (кто знает, что такое питерская коммуналка, тот просто не поймет, как это, в собственном доме жить, а затем в пятикомнатной квартире, и быть чем‑то недовольным?). Папаша получал очень неплохо, по советским меркам, и даже брат Илья, что с Юденичем ушел, как выяснилось, не в бою с Красной Армией погиб, а добежал после до Латвии, жил в имении у каких‑то знакомых, в пьянстве и депрессии застрелился. И из отдельного дома в квартиру всю их семейку выгнал не красный комиссар, а священник, прежний этого дома хозяин, который еще в 1917 сбежал, а через девять лет вернулся и предъявил права на свою собственность. Но жила она до сорок первого – даже лучше чем я! Ах, свободы ей захотелось? Под которой она понимала – живу как хочу, как свободная личность, и мне за одно это должны особые условия обеспечить. И это святое право не всех людей, а одной лишь интеллегенции. Непременный признак которой, это оппозиция к любой власти – однако же эта самая власть обязана за это интеллегенцию кормить и содержать. Наверное, именно за это русскую интеллегенцию и называли «гнилью» и «говном» и русский Император Александр Третий, и Владимир Ильич.

– Немцам служить, врагам, оккупантам – это тоже свобода?

– Да, свобода! Если хотите, чтобы лучшие люди нации вам служили – так создайте условия, чтобы нас устраивали!

– Это вы что ли лучшие? – удивляюсь я – вот у меня на счету полсотни убитых фрицев, и это лишь те, что точно сдохли. Еще наверное, штук двадцать сдохших вероятно, могут и раненые быть. А что ты сделала для столь любимого тобой на словах русского народа, в это тяжелое время?

А она орет, что для русского народа было бы лучше приобщиться к европейской цивилизации. Пусть даже завоеванными – но поскольку Европа это свобода, то был шанс что все изменится к лучшему. И вообще, эксцессы и жестокость немцев, это большей частью ответ на фанатизм таких как я – а так, немцы высококультурная нация. И она, Вера Пирожкова, старалась, чтобы между нашими народами пришло взаимопонимание. И была бы свободная, демократическая Россия, где «всем достойным людям было бы хорошо».

Она что, за восстановление монархии? Нет – оказывается, решать все должна интеллегенция! Но не править сама, а именно указывать исполнительной власти, которая и должна все осуществлять (и отвечать). А какая это власть, без разницы, хоть царь, хоть республика, хоть иноземная оккупация – главное, чтобы слушали «образованных людей»!

Да, по ее мнению, и свобода, это лишь для «образованных». Ну а прочие должны работать и молчать. Поскольку свобода им незачем, ну что они, бескультурные, будут с ней делать? Нет, можно конечно из них отбирать отдельные талантливые экземпляры – но вообще, высшее образование должно быть прежде всего для тех, кто «из достойной семьи», поскольку именно они имеют должный уровень культуры. А не всякие прочие – поскольку образованное быдло все равно останется быдлом, а не интеллегентом.

– Выбирай выражения, тварь!

– Интеллегент всегда свободен. Не внешне, так внутренне. А вы все – рабы. Вы делаете то, что вам укажут, служите там, куда пошлют, верите в то, во что вам дозволено верить. Когда придет свобода, вы все ответите за ваши преступления, против свободных людей! Сталинский режим должен рухнуть! Если у русского народа не хватит сил самому сбросить это ярмо, он должен принять помощь западных демократий! Пусть будут свободные всеобщие выборы под надзором английских и американских представителей, и войск – с предварительным изъятием коммунистов, а так же всех зараженных тоталитарным мышлением! Или же оккупация, с принудительным наведением порядка! Все виновные в преступлениях против свободы и демократии, должны быть наказаны. А все пострадавшие – должны получить компенсацию. И это все будет, скоро – потому что мировая общественность не потерпит существования страны, столь нагло попирающей основные права человека!

Ну и так далее. Наговорила листов на десять протокола, дальше уже повторяться начала. Мне уже скучно стало – и диагноз ясен, и для обвинительного заключения хватит. Вот интересно, что же за мир был там, в будущем – если какая‑то Новодворская подобное говорила двадцать с лишним лет, в газетах, по радио и телевизору? И никто ей обвинения не предъявил, в явно выраженной измене? Эталон предателя – даже я не сдержалась, после пришлось Воронову объяснять, что была еще большая подобная мразь, «товарищ Кириллов знает, а я без дозволения его сказать не могу».

Что ж, теперь не под вышак, а на Второй Арсенал пойдет. Товарищам ученым для опытов женский организм нужен, а где взять? Уже, с подачи потомков, заявку на Тоньку – пулеметчицу (падаль, кто в Локте под Брянском наших сотнями расстреливала) в НКГБ послали, со всеми ее данными, и подлинной фамилией – чтобы, если поймают, не к стенке, а к нам. Так нет ее пока – а план экспериментов есть, и пусть эта Пирожкова хотя бы сдохнув, СССР послужит! Лагерь для тебя, сволочь, слишком гуманно – еще устроишься какой‑нибудь учетчицей, и отсидишь в комфорте все двадцать пять! И пуля тоже слишком быстро и легко. А вот когда у тебя волосы и зубы повыпадают, и сама начнешь заживо гнить – тогда мечтать будешь, скорее околеть!

Нам теперь – все расчеты с ее участием перепроверять, нет ли там ошибок? А мне с дядей Сашей объясняться, отчего просмотрела? А что с ее папашкой делать? Который сейчас в Ленинградском университете преподает, вселившись в квартиру умершего в Блокаду? Связаться с ленинградцами, чтобы ему тоже 58ю, пункт о членах семьи, кто знали и способствовали? Или же, поскольку свое дело (преподавать математику) он умеет хорошо, и польза тут может и превысить вред, им нанесенный? Может, достаточно простой пометки в личном деле, что лекции ему разрешены, а вот семинары. дипломники, аспиранты (где уже не одна передача знаний, а и воспитание идет) – под запретом? Так же как лекции научно – популярные и работа в школе. И ведь смешно, что рассуждая о свободе выбора, Вера Пирожкова не понимает, что её саму лишил этого любимый папочка. Когда еще в детстве внушил, что интеллегент никому ничего не должен – а ему все должны.

И, чтобы не делать ее ни мученицей, ни героиней, когда коллектив КБ выразил интерес, за что это НКГБ арестовало одну из сотрудниц, я приказала устроить для руководства, комсомольского и профсоюзного актива, а также наиболее авторитетных в коллективе товарищей прослушивание звукозаписи пирожковских изречений. Благо, для подобных целей ребята с К-25 еще в прошлом году соорудили здоровенный стальной ящик, с кнопками, тумблерами и мигающими лампочками на передней панели – внутри которого прятался крохотный диктофон. А мы с Лючией внимательно наблюдали за лицами приглашенных – приятно было, что мы не ошиблись в людях, рвотный инстинкт был у всех. После в «Северном рабочем» даже появилась статья, где Пирожкова была названа фашистской наймиткой, ищущей новых хозяев, чтобы продать им наши секреты. Вообще‑то так оно и есть?

– Аня, да не терзайся ты так! – говорит Лючия – паршивая овца в любом стаде может быть, так отец Серджио мне говорил.

– Люся, скажи, а что такое свобода, на твой взгляд? – спрашиваю я – можно ли жить свободным от всего?

– А как это? – удивляется Лючия – свобода от Бога, от закона, да просто от людей, которых любишь и уважаешь, это что‑то страшное выходит! Если я никому ничего не должна – значит и мне тогда никто? Слышала, у вас про такое говорят, «один на льдине» – нет, я так не хочу! Ну куда я без Юрия, без тебя, без подруг здесь?

И прибавила, чуть помолчав:

– И без товарища Сталина. Что он нам тогда обещал. Как будем новую жизнь строить, и здесь, и в Италии – истинную Страну Мечты. Которую мой Юра, с твоим адмиралом разговаривая, я слышала, назвал «миром ефремовской Андромеды». Ефремов, это фамилия того ученого из музея, где динозавры – куда нас тогда грозой занесло? Это тоже часть вашей тайны, или мне можно о ней знать?

Я молчу – представив, как там меньше чем через полвека такие вот «Пирожковы», размножившись, погубят Страну Мечты. Обманув массы обещанием свободы – которая обернется лишь свободой воровать, предавать, ну и еще говорить о чем угодно, как было под немецкой оккупацией! А затем и нашу мечту объявят «совком», «всеобщая справедливость, это миф» – и придет самый оголтелый капитализм, со свободой и демократией лишь для избранных, для хозяев жизни.

– Аня, что с тобой? – тревожно спрашивает Лючия – можно подумать, тебе кажется, что такие как эта (экспрессивное итальянское выражение, обозначающее крайне неуважаемую женщину) сумеют нас победить? Да мы их в порошок сотрем, пусть только вылезут! А тебе нельзя волноваться – доктор говорил, для ребенка важно, чтобы мать в радости была все время!

Ну да, конец августа, у меня уже шестой месяц! А живот еще малозаметен – врач сказал, это оттого, что у меня мышцы на прессе очень сильные, от занятий русбоем. Но все равно, прежде талия была тонкая, теперь стала как у всех, в свой крепдешин в горошек уже влезаю с трудом – хорошо, «московское» платье шила с запасом, сосборенное на пояске. Ну а под конец придется что‑то придумывать. Сама не заметила, как рассуждаю вслух – вот как бы сшить, чтобы красиво?

– Стиль ампир, клеш от груди – говорит Лючия – или по – венециански, спереди так же, а на спине клеш прямо от ворота. Из легкой, летящей ткани, чтобы не выглядело тяжеловесно, и, развеваясь, маскировало изменения фигуры. Будет просто великолепно! И после тоже можно носить, с пояском.

Ну, подруга, тут тебе лучше знать – со швейной машинкой ты управляешься даже лучше меня! Машинки общие – три штуки, в разное время добытые, у девчонок в общежитии стоят, в особой комнате. И ты уже успела кому‑то советы дать, фасон выбрать – и хорошо получилось! А вот как в Москву переберемся, там придется свою машинку покупать.

Идем по парку от Первомайской к заводу, домой. Солнце светит ярко, деревья зеленые, лето еще, последние дни! И мы молодые, красивые, стройные и нарядные – в победившей Советской стране живем! А что через полвека будет здесь, в этой истории? Пирожкову уже во Второй Арсенал свезли, она теперь оттуда через десять лет выйдет, если повезет не околеть – и еще пятнадцать в лагере. Когда ее срок завершится, я уже бабушкой могу успеть стать – если сын у меня через три месяца родится, или дочь, то вполне подходящий возраст, чтобы жениться или замуж. И уж за воспитанием своих детей я очень хорошо прослежу – чтобы без гнили росли! Страшно представить – в девяносто первом они будут вдвое старше, чем я сейчас! И чтобы они никогда «перестройку» не узнали!

Ой! В этой части парка всегда дует от моря, как из трубы. Вот и сейчас, налетел ветер – хулиган на нас, увлеченных мыслями и беседой – шляпки с голов сбросил и по дорожке покатил, волосы растрепал, платья надул парусами, подолы выше колен, как «мини», знаю уже, что это будет такое! Ой, а если клеш прямо от ворота, как же в таком ходить в ветренную погоду? Если только с пальто или плащом поверх. Или на пляже, на купальник. Ветер, ветер – а вот все равно как «брекс» одеваться не буду, если мне нравится так, и моему Адмиралу! Кстати, успею еще сегодня с Михаилом Петровичем часок по парку пройтись? Пока К-25 в море не ушла. Вот рядом сейчас работаем – а видимся урывками, не считая ночи. Так сами мы такую судьбу выбрали. И другой нам не надо.

Москва, ведомственная гостиница НКГБ. 12 августа 1944.

Неприметный домик в Замоскворечье, на тихой московской улочке. Никаких вывесок, а тем более надписей «запрещено». Но постороннему сюда не только вход закрыт – даже слишком пристально интересоваться, кто тут живет, приезжает и уезжает, было чревато – не арестуют, но проверят обязательно, кто такой и отчего любопытство?

Именно здесь раньше останавливались «гости из будущего», приезжавшие в Москву в сорок втором, и летом сорок третьего. Знал этот дом и других интересных людей – но стены разговаривать не умеют. Ну а охрана и обслуживающий персонал давно усвоили три правила – не любопытствовать, не удивляться и не болтать.

– Кто ему гитару дал?!

– Так приказ был, тащ комиссар госбезопасности, чтобы вежливо, и если что попросит, исполнять. А про музыку, запрета не было.

– И давно он так поет? Окна закрыты, надеюсь?

– Таки не беспокойтесь, тащ комиссар, счас весь этаж пока пустой, на шесть номеров он один. Некому слушать, кроме нас.

– Ладно, ключ давай, и свободен!

Из‑за двери доносилось:

Протопи ты мне баньку по белому -

Я от белого света отвык…

Комиссар госбезопасности третьего ранга Александр Михайлович Кириллов (среди экипажа подлодки К-25 носивший кличку «жандарм», чему нисколько не обижался) не стал стучать – просто отпер ключом и вошел. К нему обернулся молодой еще человек, с ногами сидевший на кровати, в обнимку с гитарой. В комнате было накурено, хоть топор вешай. На столе и на полу валялись мусор и объедки – похоже, в номере не убирались уже дня три.

– Что же вы, товарищ Безножиков, так распустились? – спросил комиссар ГБ – сами небритый, в расхристанном виде. И никотин, он жизнь весьма сокращает, если в таком количестве. Хорошо хоть водки вам велено не давать – а то допились бы до белой горячки, как в самолете, рассказали мне уже.

– А зачем? – ответил человек с гитарой – ваши мордовороты схватили, притащили, через весь Союз, где Красноводск, а где Москва? Я так понимаю, будете сейчас агитировать меня продолжить ударный труд на благо Отечества в круге первом, или как у вас здесь шарашки называются?

– Гражданин Безножиков Родион Ростиславович – официальным тоном произнес Кириллов – заявляю, что никаких обвинений вам не предъявлено, пока! Я, на правах старого знакомца, имея к тому же все полномочия, искренне разобраться хочу, что с вами произошло? Может, вы переутомились, и вас в санатории полечить надо? Или в нашей епархии непорядок случился – разберемся, накажем виновных? Или вы, вроде тогда, в сорок втором, все осознав, и хорошо поработав для Победы, снова старое вспомнили – ну тогда, простите! Для начала может объяснить изволите, что это на вас красноводские товарищи понаписали?

– Не, ну а что такого? Это моя, что ли, проблема была что ихний главный особист когда‑то басмачей по пустыне гонял как товарищ Сухов – но как было у него три класса образования так и осталось? Какой мне смысл самому на себя лишние секретности вешать? Совсекретно – да, пожалуйста, всецело понимаю – улучшение торпед в войну так и должно охраняться. А что такое это ваше ОГВ и с чем его едят – не знаю и знать не хочу, сами думайте. Так у него и спросил, является ли сам факт наличия лиц, допущенных к секретам ОГВ секретом ОГВ, Сухов этот доморощенный радостно мне и заявил что да, мол конечно является

– А ты?

– А что я? Я и сказал, что являюсь допущенным по форме, точное содержание которой является секретом, к которому уже он сам не допущен, и что пусть идет и принесет от начальства бумагу, что он имеет право принимать у меня допуск по форме, о существовании которой он знать не имеет права

– А в морду не боялся получить, от боевого командира‑то? Что твой силлогизм он раскусить не способен, это‑то понятно. Да еще в нервной обстановке – когда граница рядом, а за ней черт – те что деется?

– Я тогда уже понял, что не знают они что со мной делать, руки у них коротки. Ладно, давай серьезно поговорим. Я понимаю, раз ты здесь оказался, то дошло мое письмо до главного куратора Проекта, это который «самый эффективный манаджер всех времен»?.

– Дошло, конечно. Вот он и приказал мне с тобой разобраться, и ему доложить. А поскольку я тоже человек занятой, то проще было тебя сюда, чем мне в ТуркВО лететь.

– «Дым в трубу, дрова в исходную», как я предлагал, они, конечно, сделать не способны.

– Ты как вообще додумался – чтоб отправить тебя назад в Российскую Федерацию?

– Так я, в отличие от прочих, не моряк, присяги не давал а был гражданским специалистом, верно?

– Верно. Но потом‑то, вместе со всеми присягнул, значит, перешел в подчинение и обязан соблюдать законы.

– Обязан. И соблюдаю. И в войне чем мог – предкам помогал. Но как был гражданином РФ, так им и остался, в Нормандии – Неман тоже ведь французы по российским уставам воюют, и ничего, гражданами не стали. Так и я. А теперь война кончилась, я, как не кадровый военный, прошу меня демобилизовать и вернуть где взяли. А не можете – выдайте вид на жительство, но не паспорт. Я Усатому в подданные не нанимался.

– Ты откуда этой казуистикой овладел?

– Так я говорю – образование. В Красноводске зона – на наш «Дагдизель» эвакуированный всю неквалифицированную рабсилу оттуда брали. Столько историй понаслушался, и начал помогать людям – правильно аппеляцию составить, нарушения администрации вскрыть.

– Истории, лагерные рассказчики, значит. Ну – ну!

– Не кривись – только о том, что точно знаю, говорить буду. Вот, например, в крайний раз с выдержкой из дела разбирался, человеку 25 лет дали знаешь за что? За синяк.

– Это кому же он его поставил‑то???

– Себе. Говорю тебе, допущен был к делу как переводчик, человек малограмотный, из Украины, и имеет право на помощь даже при пересмотре дела в упрощенном порядке, в лагере. Был он в Киеве, признает сам, стрелял. Один раз и не в наших, а в воздух, пока еще все под красными знаменами шли. Так следователь даже разбираться не стал – что там за гематома, какие на человека данные, ничего вообще. Есть синяк на плече, от приклада – все, точка, «на суде судья сказал двадцать пять, до встречи». Я не против, виновен – накажи, но посмотри дело хоть сначала. А тут Жегловых нет, только штемпели наугад ставят.

– А ты хоть знаешь, чудик, что в Киеве там было? И что там творило бандерье? Смоленцева из ваших спроси, он там хорошо отметился.

– Представляю – этих зверей из спецназа с цепи спустить и сказать «фас». Но это мятеж, ладно, а вот что после было? Я тоже газеты читаю. Пишут, что вошло в Киев полторы тысячи бандеровцев. Из которых лишь в битве за горком убито больше тысячи.