Текст книги "Дождь"

Автор книги: Владислав Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Ты правильно поступил, – вздохнул Старик и, спохватившись, нахмурился. – Но все равно должен был согласовать со мной! А вдруг мне бы захотелось?!.

– Но вам же не захотелось, – улыбнулся Седьмой, и Старику нечего было возразить.

– Ну хорошо, я ведь тебя вызвал совсем по другому делу, и ты знаешь по какому! Что там-то?!.

– Фактов много, – сказал Седьмой.

– Ну, теперь излагай, – кивнул Старик.

Настал восьмой день, и Дождь с утра почувствовал странную тревогу, так бывает, когда уж слишком все хорошо и не только нет никаких препятствий, но если они и находятся, то устраняются как по мановению волшебной палочки.

У Петра Ивановича произошел откровенный разговор с Екатериной Ивановной. Делать нечего, надо решать, а Неверующий влюбился не на шутку... Первая любовь! И смех и слезы. Катерина Ивановна оказалась женщиной на редкость энергичной и предприимчивой. Конечно, она поначалу и слышать ничего не хотела, требуя прекратить все это немедленно, даже пригрозила мужу высшими инстанциями, но потом смирилась и сказала, что отпускает его. Зато Дождь с Леной получали в наследство комнату Петра Ивановича со старым кожаным диваном, и, как только Дождь прописывался, Катерина Ивановна тотчас требовала дополнительных метров, т. е. подавала на расширение. Она даже предлагала и Петру Ивановичу пока не выписываться и самому подать на расширение, но тот отказался.

Все у него на работе уже знали о случившемся и удивлялись Боборыкиной: не могла помоложе найти?!. Одна Пуговицына ей завидовала и даже собралась раз всерьез поговорить с Надеждой: ну, зачем ей Петр Иваныч? А вот она бы, Серафима Павловна, она бы... Но духу не хватало у Пуговицыной завести такой разговор. Уж слишком сияющей ходила Боборыкина.

Она похорошела так, что мужики даже в автобусах стали к ней приставать и набиваться на знакомство. Но Надежда отшивала их с такой резвостью, что они чернели от позора.

Перед уходом на новую работу – ревизором-бухгалтером в НИИсредмашбумпром – Надежда устроила чаепитие для всей бухгалтерии. Пили чай, в голос жалели, что она уходит, не понимая, зачем ей нужно менять работу. Неверующий тоже жалел, отмечая некоторые достоинства Надежды Васильевны, которая, слыша его слова, краснела, как майская роза, а Пуговицына наоборот, желтела и грустно-грустно улыбалась.

– А когда свадьба-то?!. – не выдержав, брякнула Тамара Леонидовна.

Надежда вспыхнула, Пуговицына так саданула в бок Тамаре Леонидовне, что та аж задохнулась от боли. Неверующий кашлянул.

– Ты что, очумела?.. – взвилась Тамара Леонидовна, продохнув боль. Теперь синяк будет, и муж скандал устроит. Прямо ведь у груди!.. Что я такого спросила?..

– Скоро, Тамара Леонидовна, – ответил вдруг Неверующий. – Мы с женой уже подали на развод, а я официально уже переехал к Надежде Васильевне...

В бухгалтерии стояла мертвая тишина. Было слышно, как муха жужжала над тортом.

– Мы всех обязательно пригласим на наше скромное торжество, – объявил Петр Иваныч. – И мы рады, что именно вы все являетесь свидетелями и в какой-то мере организаторами нашего счастья. А мы счастливы, правда, Надя? улыбнувшись, спросил Неверующий.

– Правда, – тихо ответила Надя, и Серафима Павловна, не выдержав, заплакала.

...Шел восьмой день, и с утра что-то странное творилось вокруг. Было так тихо, что все недоуменно оглядывались, точно вот– вот должна была начаться гроза, но небо сияло, как надраенный до блеска голубой самовар.

Дождь с утра чувствовал странную расслабленность, которую он, правда, относил за счет физиологических перемен, начинающихся в его теле. Следовало бы полежать, но Екатерина Ивановна, оставшись вдруг одна с дочерью и будущим зятем, всю свою неукротимую энергию перенесла на них. Она заставила Дождя немедля идти в филармонию и попросить, чтобы его прослушали, дабы начать работать, зарабатывать деньги, коли он музыкант. И Дождь отправился. На его счастье, заболел ведущий артист Кобозев, на котором держалась вся программа. Через неделю уже должен был состояться первый концерт, и руководители филармонии ломали голову, как выйти из положения. Подходило к концу полугодие, и в планах стоял выпуск этой программы, да и сборы с нее должны были покрыть дыры в финплане, то есть, куда ни посмотри, программу надо было выпускать.

Когда секретарша доложила директору Хазину, что молодой певец просит его прослушать, Хазин поначалу отмахнулся и велел сказать, что пусть приходит в сентябре, но не успела секретарша выйти, как он одумался и велел впустить просителя.

Дождь вошел. В кабинете Хазина сидело человек десять, в основном участники новой программы, молчаливо ожидавшие своей участи. Тишина была гробовая.

– Что вы поете-то? – вздохнул Хазин.

– Все, – Дождь улыбнулся.

– Что все? – устало спросил Хазин.

– А что вы хотите? – не понял Дождь.

– Я ничего не хочу! – разозлился Хазин. – Это вы что-то хотите от меня!

– От вас я ничего не хочу, – пожал плечами Дождь. У толстого с широким двойным подбородком Хазина от такой наглости даже выступил пот.

– В таком случае до свидания! – побагровев, сказал он.

– До свидания, – кивнул Дождь и хотел уже было уйти, но его остановила Марианна Болтневская, заместитель начальника управления культуры.

– Может быть, вы нам споете что-нибудь? – улыбнувшись, попросила она, как видно, считая свою улыбку неотразимой, что заставило Хазина поморщиться. Он терпеть не мог Марианну, но мирился, поскольку вынужден был ей подчиняться.

– Я спою сто первый сонет Петрарки из цикла "На жизнь мадонны Лауры", сказал Дождь.

– Чья музыка? – спросила Болтневская.

– Мелодия моя.

– Ах вот даже как, – усмехнулся Хазин.

– "Как в чей-то глаз, прервав игривый лет, на блеск влетает бабочка шальная..." – запел Дождь, и огромные окна филармонии вдруг задрожали от напора его голоса, поразительно передававшего тончайшие оттенки движения природы. Каждый из сидящих тотчас же ощутил наяву, как все это произошло. И едва Дождь начал вторую строфу: – "Так взор прекрасный в плен меня берет, и в нем такая нежность роковая..." – все словно отозвались на это необыкновенное чувство, потянулись к нему. Даже Хазин почувствовал неудобство и несколько раз тряхнул головой, стараясь сбросить с себя это наваждение, а Марианна даже встала и, забыв о своих сорока трех годах, воспламенилась всем сердцем, как девочка, готовая бежать за этим объявившимся, как чудо, незнакомцем.

Вся филармония бросила работу. В приемной уже стояла толпа, припав к дверям, всем хотелось хоть глазком одним взглянуть на певца, обладающего столь красивым и сильным голосом.

– "...Так сладостно Любовь меня слепит, что о чужих обидах сожалею, но сам же в смерть бегу от всех обид", – Дождь пропел последнюю строчку с такой болью, что целую минуту никто не мог сдвинуться с места. Все, замерев, смотрели на Дождя, боясь прервать эту паузу.

И точно гром обрушились аплодисменты. Болтневская, не в силах сдержать свой восторг, бросилась Дождю на шею. И все стали обнимать, поздравлять его, а Хазин бегал вокруг не в состоянии протиснуться к певцу и повторял:

– Кто же директор-то здесь?.. Пустите директора!.. Наконец толпа расступилась, и Хазин смог пожать Дождю руку.

– Самородок! – подняв вверх палец, сказал он. – Талант, чего там скрывать! Ну, что же... Нам бы, товарищи, поговорить с гостем, как вас?

Дождь подал директору паспорт.

– Веротин Андрей Иваныч, – хором прочитала толпа.

– Да, с товарищем Веротиным, – повторил Хазин. Далее приключилось немало забавных вещей. Во-первых, Марианна Болтневская, выхватив у Хазина паспорт и желая узнать, сколько же лет певцу, пришла, мягко сказать, в недоумение. В графе "Дата рождения" стоял 1458 год. Марианна, конечно, поняла, что тут всего– навсего ошибка паспортистки и следовало бы читать "1958 год", что означало – незнакомцу 28 лет. И Марианну этот нежный возраст воспламенил еще больше, однако певец заявил: ошибки нет, он действительно родился 528 лет назад.

Все долго смеялись, но далее пошло уже совершенно невообразимое. Выяснилось, что незнакомец нигде не учился, ничего не кончал, нигде не работал до сего времени и нигде не был прописан... Когда же очередь дошла до Хазина и ему с чувством великого огорчения передали паспорт, то оказалось все отметки есть. И работал певец до этого в Большом театре, и проживал теперь в Тихом переулке, дом 7, квартира 43, а в особых отметках даже стоял штамп, что он стажировался два года в миланском театре "Ла Скала".

Хазин был ошарашен. Марианна же смотрела на Дождя с нескрываемым обожанием и тут же продиктовала новую афишу программы "Летние звезды" с участием лауреата международных конкурсов солиста Большого театра Союза ССР Андрея Веротина. Когда стали разбираться и уточнять, то в паспорте обнаружили, что из ГАБТа он не уволен, а продолжает там числиться. "В творческом отпуске", – объяснил певец.

Чугунов тем временем сидел на мотоцикле в тени старых филармонических лип и поджидал Дождя. Рядом с ним болтался Крупенников. Они оба сдали физику. Чугунов на пять, Крупенников на трояк.

Ленка еще не входила, когда они выскочили из школы. На крыльце Чугунов столкнулся с Верой Васильевной. Она, видимо, специально его поджидала и, едва он вышел, улыбаясь, бросилась к нему.

– Сколько? – затаив дыхание спросила Вера Васильевна.

– Пятак! – победно сказал Чугунов.

– Международная, – вздохнул Крупенников и пошел к мотоциклу, стоявшему во дворе.

– Заводи! – Чугунов бросил ключи приятелю.

– Ты куда сейчас? – все еще улыбаясь, спросила Вера Васильевна.

– Да тут одно дельце есть, – не глядя на нее, отозвался Чугунов.

– Я ждала тебя вчера... – прошептала она.

– Я готовился к экзамену.

– А сегодня?..

– Позвони вечерком, может, я и заеду, – нетерпеливо кивнул он и даже подмигнул ей. Вера Васильевна просияла и подмигнула в ответ.

– Ты можешь заезжать в любой час, я буду ждать, – проговорила она ему вслед, когда он уже бежал к ревущему мотоциклу. Ей стало вдруг так стыдно, что она просит его о встрече, – Вера Васильевна даже сгоряча дала себе слово вырвать из сердца это чувство. Но едва он уехал, как она готова была уже бежать за ним. "Он меня, может быть, еще и не любит, – вдруг подумала она, ведь он мальчик, в сущности, но я все сделаю, чтобы завоевать его любовь..."

Крупенников пинал камешек, поглядывая на вход в филармонию. Чугунов раздумывал о том, как все лихо будет разыграно. В кармане лежали ключи от дачи. Он привозит ее туда и держит до тех пор, пока она не сдастся на милость победителя. Конечно, Ленка может и взбрыкнуть, но пусть тогда топает до города пешком. А Крупа так или иначе переломает этому типу кости. Чугунов поставил категорическое условие: чтоб попал в больницу. Неважно, ребра ему Крупа сломает или ноги. Пусть поет в больнице, пока они сдают экзамены. За это Чугунов гарантирует Крупенникову направление от горстроя за подписью папаши в строительный институт и помогает туда поступить.

– А как ты поможешь? – спросил Крупенников.

– Тебе какая разница! – усмехнулся Чугунов. – Тебе важно ведь поступить... Поступишь. Дождь вышел, окруженный целой толпой.

– Я, к сожалению, опаздываю на заседание! – заворковала Марианна. – Может быть, подбросить на машине?

– Здесь рядом, я пешком...

– Тогда до вечера, – со значением сказала она.

– До свидания! – никак не прореагировав на ее "значение", ответил Дождь, и у Марианны вмиг испортилось настроение.

– Фу, как жарко! – хмуро заметила она шоферу, садясь в машину. – Надо было хоть проветрить!..

Дождь уже двинулся домой, как вдруг остановился, заметив вдали, у горизонта, небольшое темное облачко. Он сразу же узнал Дылду, столбообразный расплывчатый Смерч, который Старик выпускает в минуты гнева. Рядом с ним, почти прилепившись к Дылде, полз Кузнечик, не очень большой разрушительной силы хоботообразный Смерч, которого все звали Воришка. Кузнечик любил пожрать и, опустившись над какой-нибудь поварней, опустошал ее всю. Изредка Кузнечик таскал и людей, всасывая их свои хоботом и перенося иной раз за сотни километров от дома. Однажды он переменил двух детей, которых матери кормили в саду. Все произошло так быстро, что перемену никто и не заметил, даже сами дети... "Но Дылду-то к чему? – подумал Дождь. – Может быть, Старик разозлился, что я не пришел к нему? Но сегодня седьмое, а не восьмое!" А может быть, самого Старика сместили? Первый давно уже собирает против него улики, Дождь не раз предупреждал Старика.

Дылда висел километрах в пятидесяти от города. Обычно он двигался со скоростью 80 – 90 километров в час, значит, минут через сорок будет здесь. Даже меньше.

Машина Марианны притормозила рядом с Дождем.

– Я подумала, что вас надо бы представить начальнику управления культуры. Поэтому садитесь и поедемте со мной! – улыбалась она.

– Нет, я сейчас не могу! – очнувшись, проговорил Дождь. – Извините! – И он побежал по улице.

– Давай, – подтолкнул Крупенникова Чугунов и, сев на мотоцикл, помчался в школу.

Дождь бежал быстро, и Крупенников еле поспевал за ним. Дохнуло холодком в лицо, и Крупенников, подняв голову, увидел облачко на горизонте. "Может, помочит", – с надеждой подумал он.

Если бы Дождь не забегал домой – а ему показалось, что Лена уже пришла, он бы еще застал ее. Она тоже получила пятерку и болтала с Мышкой об экзаменах. Увидев Чугунова, прикатившего на "Яве", она вдруг вспомнила о пощечине и, поколебавшись, сама первая подошла к нему. Был тут еще, пожалуй, и тонкий расчет, каковой мог обнаружиться потом, когда встанет речь о трехкомнатной квартире, ведь отец Чугунова не последний человек в городе. Кроме того, Ленка была так счастлива, что ей хотелось всех любить, со всеми жить в дружбе.

– Вадик, ты извини меня за ту выходку, я была не в себе. Что– то творилось со мной, сама не пойму, – улыбнулась она.

– С тобой и сейчас что-то творится, – заметил Чугунов.

– Да, я выхожу замуж!..

– Слышал уж... Он что, артист? Она кивнула. Не хотелось ей сейчас ничего объяснять.

– Самое время выходить замуж, – усмехнулся Чугунов.

– Я тоже так считаю! – Лена рассмеялась. Чугунов смотрел на ее чистое, белое лицо, которое то вспыхивало, озаряясь румянцем, то становилось тихим, задумчивым, будто голубая тень падала на него, и не мог налюбоваться. Внезапно, точно осознав, что он теряет, Чугунов почувствовал страшную, глухую ревность в душе. "Нет, она будет моя, и сегодня. Я первый коснусь ее, а дальше ей некуда будет деваться..."

– Садись, прокачу, – облизнув губы, хрипло проговорил он.

– Спасибо, некогда! Так мы друзья? – Она протянула ему руку.

– Друзья! – Он пожал ее руку. – А коли мы друзья, садись, подвезу!

– Ну, так и быть! – решилась она. – Только я жуткая трусиха, поэтому ты не гони! Договорились?

– Ты держись за меня и думай о вечности! – весело сказал Чугунов.

Дождь выскочил из дома и наткнулся на Крупенникова. "Это тот, кто бежал за мной", – мелькнуло у него.

Он поискал Дылду. Тот гнал во всю прыть к городу, точно опаздывал. "Километров сто двадцать в час несется", – усмехнулся Дождь. Но, странное дело, столб еще не начал опускаться из облака, хотя оно было уже совсем черное.

Крупенников не уходил. Дождь взглянул на веснушчатое курносое лицо и почувствовал недобрый холодок в глазах. Но ему и в голову не могло прийти, что этот рослый парень с крепкими, как у молотобойца, руками может вдруг наброситься на него.

– Вы Ленку ищете? – спросил Крупенников.

– Да, – удивившись вопросу, кивнул Дождь.

– Я знаю, где она, пошли! – Крупенников первым бросился бежать, и Дождь рванул за ним следом. Они побежали в обратную сторону от площади, туда, где соседняя улочка выводила к старым деревянным домам. Один из них был пуст, жильцы переселились, а дом так и стоял в целости. Городские власти не знали, что с ним делать:

то ли ломать, то ли временно вновь заселять. Крупенников и привел его во двор пустого дома.

– Где же она? – спросил Дождь, недоуменно оглядываясь кругом. Но ответа не получил. Первый же удар сбил его с ног, и он больше не смог подняться.

– Вставай, вставай, гад! – требовал Крупенников и, не дождавшись этого, задыхаясь от злости, стал пинать упавшего. Было странное ощущение, точно он все время промахивался и пинал пустоту. Однако что-то в этом теле имелось, что-то металось в нем от испуга, стремясь уйти от удара. Крупу уже завело, и он, взмокший от пота, футболил что есть силы по лицу, груди, по ногам. Даже ботинки специально взял у Чугуна для этой цели – альпинистские. Он все же рассчитывал на нормальную драку. Наконец ему удалось задеть это живое, бегающее в теле, оно вздрогнуло, и Дождь в первый раз застонал от боли.

– А-а-а! – прорычал от радости Крупенников и с силой вонзил ботинок на этот раз точно в цель. И в ту же секунду страшный крик боли оглушил его. Что-то вспыхнуло перед лицом, ослепив его навсегда, и в последнем мертвенно-бледном свете молний он увидел, как чьи-то руки подняли Дождя с земли и унесли за твердый лилово– черный панцирь, намертво сдавивший город.

Он уже ничего не видел. Адская боль сжала мозг, живая искорка сознания еще попробовала было вспыхнуть, но кто-то, не дав разгореться, смял ее в кулаке. Лица не было. Вместо него угольно– черная обгоревшая маска. Обгорели волосы и рубашка вокруг шеи. Остальное было не тронуто. Таким его нашли через несколько дней.

Стало уже темно, когда Чугунов вырвался из города. Поначалу Ленка колотила его, но он, крикнув, что они разобьются, если она не уймется, утихомирил ее. Вырвавшись за город, он выжал до предела газ и понесся с бешеной скоростью под сто пятьдесят километров в час, надеясь успеть на дачу до дождя. Ехать оставалось минут десять, когда Чугунов увидел несущийся на него самосвал с включенными фарами. Что-то у водителя было не в порядке, и он отчаянно сигнализировал всем встречным, мчась почти по осевой. Чугунов скорости не сбавил, прижавшись вплотную к обочине и рассчитывая безболезненно проскочить мимо, но в самый последний миг трех тонка резко свернула влево, и их обоих точно катапультой выбросило вверх.

Шофер бросил руль вправо, стремясь выровнять машину, и в тот же миг прямо на радиатор шлепнулось тело, залив ветровое стекло кровью.

На следствии шофер рассказал, что ехал прямо по своей стороне, машина вела себя хорошо, как вдруг ее словно кто-то стал толкать то влево, то вправо. Он сбавил скорость, а затем выключил мотор, но кто-то невидимый гнал машину вперед да еще с такой скоростью, словно они летели под откос. Шофер стал давить на тормоза, но вскоре они отказали. Он уже хотел выпрыгнуть, но скорость была бешеная, да тут еще водитель увидел далеко впереди мотоциклиста, летящего навстречу. Тогда он включил передний свет, сигнализируя ему остановиться. В последний момент он попытался отвернуть вправо, но машину бросило влево, и шофер ничего не смог сделать...

Второй труп, Лены Неверующей, не нашли, и специалисты остановились на том, что смерч мог подхватить и унести тело за пределы области. Могло даже случиться и так, что девушка осталась невредимой, поэтому факт смерти пока констатировать не стали.

Сам смерч прошел по центру Копьевска, разрушив, однако, лишь два здания дом, где жил Чугунов, и кафе "Белый медведь". Жертв было сравнительно немного, и в их числе пропавший без вести Андрей Иванович Веротин, как раз в этот день принятый в филармонию.

Многие даже не поняли, что произошло. Город накрыла иссиня-черная туча, все приготовились к грозе, но через пять минут черный панцирь вдруг сдвинулся и уплыл восвояси, не проронив ни капли. Лишь потом постепенно все разъяснилось, и Баратынский, репетировавший Дон-Гуана, возвращаясь домой, с удивлением обнаружил груду камней вместо кафе "Белый медведь".

– Зачем снесли-то, крепкое было еще здание! – посетовал он, снова углубившись в размышления о характере Дон-Гуана.

В бухгалтерии о гибели дочери Петра Ивановича узнали на следующий день. Никто не мог работать. Пуговицына плакала. Сам Петр Иваныч сидел дома с женой, ожидая каждую минуту стука в дверь или телефонного звонка о том, что нашли... Катерина Ивановна через каждый час принимала валокордин. Не выдержав ожидания, Неверующий пошел к Наде и долго плакал у нее на коленях. Жена плакала одна, дома.

За два дня ожидания Петр Иваныч поседел. Надежда ничего ему не говорила, только вечером отсылала домой, чтоб он поддержал жену. Ей было труднее, чем им, и Петр Иваныч это знал.

Вера Васильевна два дня оплакивала Чугунова и даже заказала инкогнито в день похорон венок с надписью:

"Единственному любимому моему на всю жизнь". Хоть Неверующих и не было на похоронах (за что никто их не осудил), но все поняли, от кого он, этот венок, и Чугунов-старший, растроганный, позвонил Петру Иванычу, заявив, что они отныне самые близкие люди, а Леночка, если найдется, их дочь. Петр Иваныч поблагодарил Чугунова.

В конце июня из города неожиданно уехала Боборыкина. В записке, оставленной Петру Иванычу, она написала: "Милый мой, ласковый, самый единственный! Даже если б завтра мне предложили все начать сначала, то есть всю свою глупую жизнь, я бы подумала и отказалась. Тогда бы у меня не было этой встречи с тобой. А ведь только намаявшись, нахлебавшись вдоволь всего, я оценила по– настоящему тебя, увидела, каким счастьем одарила меня судьба. Но счастья на несчастье не построишь. И, видя, как ты маешься, бегая на два дома, как звонишь, заботишься о Кате (а как иначе, Петенька, как иначе еще-то, ведь жизнь прожита, правда ведь, какая ни худая, а жизнь!), я поняла, что так ты и будешь теперь разрываться: и меня не бросишь, и ее не оставишь. А этак, на два дома да на два сердца, долго не протянешь. Вишь, и поседел совсем, и морщин добавилось, и ноша согнула тебя всего. Любимый мой! Реву, да слезы в кулак собираю, да рот жму, чтоб не раскричаться! Не бегай, не ищи, уехала я, не знаю на сколько... Прости меня, прости дуру, прости!.."

Петр Иваныч кинулся на вокзал, да, не доехав, помчался в аэропорт, весь вечер проблуждал там, плакал, сидя на скамеечке, пока милиционер не увел его к себе, не напоил чаем да не отправил домой.

– Смерч прошел, – возвращаясь на пост, сказал самому себе милиционер и был прав.

Их судили открыто, Старик вытребовал себе это право, и Седьмой (назовем его так по старой памяти, хотя за это время он уже стал Пятым) вел суд, сообщая всю подноготную и самые мельчайшие подробности преступления. Дождя не было, он еще болел.

Крупенников и Чугунов голые стояли на ледяной металлической плите, под которой трещал стоградусный мороз. Ступни подмораживало, индевели колени, и время от времени плиту отогревали, чтобы подсудимые выдюжили.

Огромный зал амфитеатром взбегал ввысь и, казалось, наваливался на этих двух закоченевших негодяев.

– Мы судим их потому, – сказал Старик, – что им не могли воздать должное на земле. И еще речь идет о жизни нашего друга Дождя, которого вы все знаете, поэтому мы имеем право судить их души, несмотря на то что они сами жертвы несчастного случая...

Дылда сидел здесь же и равнодушно смотрел на них, погруженный в свои раздумья. Работенка у него была не из легких, что и говорить, поэтому Смерчам с большой разрушительной силой полагался двухнедельный отпуск, и Дылда раздумывал сейчас, где бы его провести. Больше всего на свете он любил лошадей и свое старое ранчо в Огайо. Две недельки совсем неплохо, тем более сейчас лето и можно вволю поскакать, покупаться, полежать на травке с той рыжеволосой красавицей, с которой он познакомился прошлым отпуском. Правда, намечалась возможность побывать на Сатурне. Все, кто там был, просто ревели от восторга. Вот и выбирай: и там хорошо, и туда бы неплохо... Что он думал об этих парнях? Бросовый товар, гнилушки. Оставь их на земле подольше, они бы такое натворили, не разгребешь за месяц!

– Пусть сами скажут! – потребовали Ветры. – Хватит в молчанку играть!..

– Можете говорить, – промолвил Седьмой.

– Я ни в чем не виноват! – с дрожью в голосе выговорил Чугунов. – Тут старались доказать, что я инициатор всех гнусностей, которые натворил мой приятель. Да, я любил ее и хотел поколотить вашего друга. Но разве я тронул его пальцем?.. Нет. Что же касается этой учительницы, то посмотрите на нее! Если кто-то и принес ей в жизни счастье, то сделал это я! А мотивы, фразочки, тайные мысли – это оставьте Достоевскому, надеюсь, кое-кто читал!.. (По залу пробежал возмущенный ропот.) Итак, на чем строит свои доказательства господин Обвинитель? На домыслах! Единственная вина моя в том, что я подталкивал приятеля своего к драке. Сознаюсь. Но это все. За что же меня подвели... к несчастному случаю?!

"Демагог, ох какой демагог! Вот зло-то откуда! – подумал Старик. – Умение переворачивать слова и понятия, менять сущности – это ли не дьявольская натура?!." Седьмой посмотрел на него, и Старик кивнул. Космическая пыль, тоже способ существования, правда, не индивидуальный... Возможно, у кого-нибудь и шевельнется сердоболинка. Что ж, жалко самой человеческой материи, которая тратит себя вот на такие гнилушки...

Старик навестил Дождя. Тот уже выздоравливал.

– Я больше не смогу вернуться?!. – спросил он, увидев Старика и приподнимаясь на кровати.

Старик посмотрел на него и, помолчав, сказал:

– Можешь, то есть имеешь право, девять дней не истекли, а душа хоть и побитая, но жива...

– Спасибо... – Дождь снова лег. – А что с ними? Старик не знал, стоит ли ему говорить правду. Дождь формально имел решающий голос в определении их судьбы, а Старик уже отдал распоряжение и отменять его не имел права.

– Я лишил тебя решающего голоса в определении судьбы этих двоих, проговорил он. – Ты не смог бы судить их объективно.

– Значит, космическая пыль... – помолчав, произнес Дождь.

– Да, – кивнул Старик.

– Мне их жаль.

– Мне тоже, – согласился Старик.

– Почему же тогда пыль?

– Потому что душа их еще не завязалась, одна глина.

– Я их почти не знаю... Если бы спросить у нее?.. – вырвалось у Дождя.

– Она здесь, – сказал Старик.

– Здесь?!. – Дождь даже сел на кровати. – Что случилось?! Дылда...

– Ты же знаешь, что такие вещи решаю я, – усмехнулся Старик.

– Но если она не хочет! Если она хочет жить, как все! Там, на земле!

– Тише-тише, сынок! Боже, какой ты ребенок!.. – Старик вздохнул. – Вот так поговоришь с тобой и словно дома побывал. Спасибо тебе...

Дождь молчал, угрюмо глядя в стену.

– Мы ее спросим. Если она захочет вернуться, мы ее вернем. Там, на земле, ее еще ищут, и все получится как надо... А вдруг она не захочет? У нас ведь тоже не каждый раз бывает такая возможность. А посмотри, сколько претендентов! Да и женщин мы, в общем, не берем. Просто я тут с большим трудом выбил одно женское место. Все-таки огрубели мы... Да и библиотека у меня большая. И ты будешь спокоен...

– Ловко все это придумано... – усмехнулся Дождь.

– Да, – согласился Старик. – Кстати, у меня Первого Помощника нет. И тебе можно будет не мотаться бог знает где.

– Да ты прямо искусник... по части комбинаций! Неужели все ради меня?!

– Ну, не все. Мой Первый готовил заговор, Седьмой вовремя его раскрыл. Помощницу, то есть женское место, мне подарили к юбилею, он скоро будет, ну, а все остальное, твое возвращение например, это уж твоя заслуга исключительно...

– Ты же знал, – пробормотал Дождь. – Мог бы... мог бы помочь...

– Он бы тебя все равно погубил, ты был обречен, он сильный, очень сильный.

– А ты говоришь, нет души!

– Нет! Удивительно, да? – оживился Старик. – Но нет! Есть тонкий, изощренный ум, есть злое сердце, а души нет! И знаешь, как бы он тебя погубил?

Дождь помолчал, глядя в сторону.

– Догадываюсь...

– Не в этот раз, нет! Тут она бы пешком до города дошла, а он еще мальчик, нет той силы, которая в нем накопится с годами. Вот тогда он сделает из тебя кишмиш. Я этого не хочу. Я бы этого не перенес, мой мальчик... – Старик помолчал. – У тебя будет время переубедить ее вернуться на землю. Правда, не уверен, что у тебя это получится, – Старик чуть хитровато улыбнулся. – Ну, выздоравливай... У меня дела, еще забегу.

И он ушел. Дождь знал, что Старик уже сделал все, чтобы внушить ей, каким счастьем ее одарили, взяв сюда да еще пообещав вечную любовь. Она, глупенькая, ждет не дождется встречи с ним, ей сказали, что пока его нельзя видеть, как же, таковы порядки, а пока ее возят туда-сюда, показывают Африку, Австралию, она купается в облаках, пропадает в библиотеке, и Старик теплым воркующим голосом замечает философски, что чтение книг – самое лучшее занятие в небесах. Ах, сколько книг, ах какие книги! Рай, а не жизнь!..

Дождь поднялся, набросил белоснежный хитон, намереваясь разыскать ее, но тут же сообразил, что Старик наверняка предусмотрел и это и просто так выйти из палаты ему не удастся. Он не успеет сделать и двух шагов. А тут дорога каждая минута! Пройдет еще два дня, а на земле два месяца, о ней забудут, и угаснет ее тоска по дому. Она не понимает, что как ни хорошо здесь, но это тюрьма, долгая, тоскливая тюрьма, и лучше семьдесят лет на земле, чем вечность в небесах! Нет, как они ловко все устроили, науськали мальчишку...

Дождь вздохнул, вспомнил его наглую ухмылку. Ну, хорошо, не науськали. Но это нелепая случайность, почему кто-то обязательно должен вести его к погибели. Люди живут, и тысячи людей бывают счастливы наперекор Стариковскому утверждению "нет счастья в жизни". Но нет его и выше, сказал поэт. И он прав... А какая трава, какие деревья на земле! Какие люди! Его пугали, что там не поймут ни его имени, ни далекой юности, что надо все врать, притворяться, и все там врут и притворяются. Чушь! Поняли же! И Петр Иваныч, и Лена, и все... А как его слушали в филармонии! И сразу предложили гастроли, и афиши, и контракт – это тоже ложь? Уж где и лгут, то – здесь!

Дождь походил по палате и лег. Он еще долго выговаривал накопившуюся обиду неизвестно кому, несколько раз вскакивал, пробовал даже выйти, но постоянно натыкался на улыбающееся лицо дежурного. Наконец он уснул, не в силах бороться неведомо с кем. И вопреки всем здешним правилам ему приснился сон: они сидели с Леной на песке у моря, она была в своей белой маечке и джинсах, смеялась, что-то рассказывала, подгребая песок, а позади в летней шапочке сидел толстый Бальдо и, давясь, обгладывал куриную ногу.

Старик сам просматривал этот сон, и он ему понравился.